In aeternum

      Весь мир вдруг сделался чуждым, невозможным, и показалось Гоголю, словно не здесь он — так сильно обуяли его боль и горячий бред, разливавшийся по всему телу, мысли путая да язык заплетая. Ему чудилось, будто боль эта адская никогда не кончится, будто до скончания времен будет гореть он, изнутри сжираемый пламенем, что нашел свое пристанище меж ребер.       Николай Васильевич повернулся на бок, пальцами по деревяшке ведя, царапая ее и хрипя надрывно, все еще не понимая, что любой звук может сыграть с ними злую шутку.       Внезапно свет погас и мрак охватил убогое это помещение, царственно усаживаясь на диван. Гоголь почувствовал запах обожженной плоти, услышал голос Якова Петровича неподалеку от себя и с трудом нашел в себе силы, чтобы на него посмотреть: только спустя долгие минуты он перевел взгляд на дознавателя, выжидая, пока лицо его перестанет расплываться и обретет точные формы.       — Яков… Яков Петрович, — тихо позвал Гоголь и вновь поморщился; пальцы его дрогнули, когда рука Гуро его ладонь накрыла, и он крепко сжал ее, крупными глотками хватая горький воздух. — Простите меня, — с губ писателя извинение сорвалось, и столь надрывно прозвучал этот голос в нависшей тишине, что ему самому он показался незнакомым. Да только к тому еще и мерещиться начало, что не огонь в груди бушует, а вина и отчаяние ужасное, терзающее при одном только взгляде в темные глаза, глядящие на Николая с внимательным интересом.       — Не хотел я, чтобы все так обернулось… Жизнь вашу спасти надеялся, а вышло…       Гоголь вдруг замер и слова последние произнес едва слышно, только лишь губами шевеля: взгляд его устремился куда-то в район плеча дознавательского и пальцы, до сего момента руку чужую сжимавшие, вдруг ослабели и из хватки цепкой ладонь выпустили.       Гуро лишь едва различимо качнул головой в ответ на тихую мольбу о прощении, а сам пряди вороные, от испарины влажные, со лба чужого убрал, и жест этот был сдержан и сух:       — Полно, Николай Васильевич, полно. Все образуется…       Верил ли в то дознаватель столичный? Одному Дьяволу то известно было, да только когда ладонь чужая из рук его безвольно выскользнула, вздрогнул Яков Петрович внутренне, плечи чужие что было силы стиснул да встряхнул резко:       — Николай Васильевич! Очнитесь же вы наконец!       Да только запрокинулась назад чужая головушка — сжал Гуро зубы до скрежета:       — Никак помирать собрался, голубчик? — процедил сквозь стиснутые, взглянул на писаря зло: оставаться им уж нельзя было более, да только куда податься ему без провидения Николаева? Разве что на верную гибель…       Застыл писатель, не шевелясь совсем, а перед глазами его путанные переулки подземного Петрограда возникали, густым туманом полные да огнями далекими освещенные. И снова среди темноты этой раздавались голоса, зовущие следом, руками из тумана манящие. И тянулся, брел за ними бывший писарь, покуда морок не рассеялся и дома позади не остались, пока город этот лес густой не сменил, пока деревья не расступились по сторонам, коридором из ветвей сухих провожая к его берегу, чрез который чертой темные воды Смородины текли, и над ними мост, сплетенный из ветвей калины, высился.       Николай вдруг в себя пришел, вздрогнув от холода, и взгляд его лихорадочно заметался по комнате, покуда Якова Петровича не нашел. Он словно и не помнил уже боль ужасную, бьющую волнами адского пламени пару мгновений назад. Перед глазами его до сих пор стоял путь к заветному мосту, и Гоголь аккуратно приподнялся на локтях, желая рассказать о том Якову Петровичу, да замер, стуком в дверь закрытую отвлеченный. Он поглядел сначала на нее, а после уж на дознавателя удивленно, мол, неужто гости пожаловали?       Когда стрельнула вдруг из-под ресниц чужих затуманенная болью синева, глубокая черта меж бровей дознавательских разгладилась. Только он сказать что-то вознамерился, только плечи чужие отпустил, как и сам вздрогнул, заслышав глухой, но очень настойчивый стук.       Бывший столичный следователь поднялся, более не глядя на Гоголя, и нетронутая ладонь его сжала рукоять тяжёлой трости — вот и нет более головы диковинной птицы, только штык, во тьме сверкающий, на дверь глядит. «Да разве ж возьмешь им мертвого?» — то запоздало Гуро подумалось, да привычка отточенная все ж не позволила руки опустить.       Вздохнул дознаватель неслышно, взгляд последний бросил на писателя, да заприметил ненароком, как блеснул во тьме пистолет дуэльный. Губы его искривила недобрая совершенно усмешка.       — Оставьте, Николай Васильевич, — Гуро бросил, со взором встревоженным встречаясь. — Эдакого гостя и впустить можно.       Не медля более ни мгновения, он в пару порывистых шагов пересек расстояние до двери. Голос его спустя миг прозвучал жестко и бесстрастно.       — Позвольте представить: мой давний знакомый, Андрей Аркадьевич Вишневецкий.       Стук в дверь не затихал, и взгляд Николая, удивленный и настороженный, упал на дуэльный пистолет, а после — на лицо дознавателя. Он с пола подорвался, в попытке рукой того схватить, да только копотью проевшийся воздух зачерпнул. Яков Петрович до двери дойти успел, и та со скрипом приоткрылась, уличив незваного гостя. В комнату тут же клубами ватными ввалился туман; запахло сыростью и гарью.       Гоголь пошатнулся и замер, удивленно смотря на стоящего в дверях молодого офицера, словно в жизни своей ничего подобного он не видел, хотя о повстречавшемся здесь за весь недлинный срок можно было бы издать несколько толстенных фолиантов. Николай Васильевич голос Гуро услышал и мигом вспомнил особняк Гатчинский, в снегах зимних утопающий, закат алый да кабинет дознавательский, в полумраке потонувший, и портрет, кистью неизвестного художника писанный — оттуда с холста на него смотрел, как и сейчас, стоя совсем неподалёку, вечно юный Андрей Вишневецкий.       И не по себе стало Николаю от взгляда этого, и думы его мыслями странными в раз наполнились; казалось прежде, словно пуст был дьявольский чертог — ни души, а ведь на самом деле бесчисленное множество их наполняло просторы его, томясь в бесконечных мучениях за тяжкие грехи, свершенные на земле.       Боль совсем отступила, замерла молчаливо в самом сердце, давая Николаю возможность вдохнуть полной грудью отравляющий воздух. Он лишь коротко кивнул головой в приветствии пожаловавшему офицеру, осторожно шагнув ему навстречу:       — Николай Васильевич Гоголь, — представился писатель, да неловко как-то умолк, понимая, что и без того знают его: и кто он, и как пожаловал сюда, и кем по природе своей являлся.       За спиной Вишневецкого чёрным пятном проскользнула тень, и тихий шёпот, как и в посетившем недавно Николая видении, раздался из дальнего переулка: был он совсем неслышным, едва ли различимым, но несмотря на то — ясным и вполне разборчивым.       — Вы слышали?.. — тихо спросил Гоголь, взглядом взволнованным то по лицу Андрея проходясь, то на дознавателя глядя. Но, встретившись с глазами их, понял, что, видно, слышно то было ему одному. Он тут же покачал головой, нахмурившись и растерянно взглянув на прогнившие доски под ногами.       — Должно быть, мне послышалось.       Николай несколько секунд еще молчал, а после голову поднял, настороженно и напряжённо оглядывая стоящих подле него людей. Неспокойно на душе вдруг стало, что-то подсказывало, что в скором времени приют этот покинуть должно, иначе беды не миновать.       — Нам стоит направиться дальше, — негромко сообщил Гоголь и внимательно посмотрел на Гуро, ожидая его согласия на дальнейший путь.       Смолчал в ответ офицер молодой — только лишь кивнул коротко — и чутко, с неизбывной тоскою взглянули на Николая светлые его глаза, да губы бескровные дрогнули в едва различимой улыбке: мол, все уж известно мне, любезный, все ведомо. Дознаватель же столичный удивления своего нисколько не выказывал, гнетомый мрачным каким-то предзнаменованием, и все вслушивался, вслушивался напряженно в матовую тишину, желая различить хоть малейший намек на скорое появление почившего на дуэли графа.       Ладонь его ловко подхватила поблескивающий на отсыревших досках пистолет, — резная рукоять адским пламенем опалила руку, — и Яков Петрович поморщился, бросив невзначай вопросительный взгляд на застывшего подле Вишневецкого: тот вдруг предстал пред ним до ужаса бледным и истерзанным, словно б не десяток лет, а столетия торчал он в незыблемой огненной геенне.       Осознание неискупимого греха тьмою проникло в застывшую грудь — дознаватель сжал до боли опаленную свечным пламенем ладонь, и после вскинул тяжелый взгляд на Гоголя:       — Тихо здесь, любезный, то чудится вам, — отозвался голосом неслышным, а сам все на офицера молодого поглядывал, словно бы выжидая чего. — Николай Васильевич, — молвил спустя мгновение, мягко писателя в сторону отстраняя.       — Вы бы отошли подальше, покуда не поздно еще…       Не успел Гуро речь свою странную завершить, как сызнова дверь отворилась, вместе с туманом сизым впуская в темную комнатушку еще одного гостя. Яков Петрович курок поднял на взвод в одно мгновение — палец тронул спусковой крючок — и… Тишина. Только дым густой лизнул мыски черных его сапог.       — Ужель и впрямь порешили, что все так просто? — прошелестел зловеще голос покойного Бенкендорфа, и тишину взрезал иной — графский выстрел.       Дознаватель пошатнулся, с трудом удерживаясь на ногах и, под руки поддерживаемый подоспевшим внезапно Вишневецким, потянул спусковой крючок — спустя мгновение тело Александра Христофоровича охватило адское пламя.       — Теперь, Николай Васильевич, и впрямь вам уходить пора, — голос юного офицера, глухой и печальный, листвой опавшей шелестел в тишине. — Признаться, до конца не веровал я, что встретите вы друг друга во тьме непроглядной, да и сам уж увидеться боле не чаял…       Словно сквозь сон услышал Николай голос дознавателя, кажущийся совсем далёким в клубящемся тумане. Он сделал неловкий шаг в сторону, отводимый рукою Якова Петровича, и в удивлении уставился на пистолет, что крепко зажат был в его ладони. И рухнули пред ним эти стены, пеплом осыпались диван и кресло, у комода стоящие, да только свеча вновь недобрым пламенем черным вспыхнула, отбрысывая повсеместно уродливые, страшные тени. И прогремел в ушах писателя выстрел, что не так давно, всего лишь несколько дней назад, зловеще звучал над опушкой. И адское пламя сожрало, поглотило полностью непрошеного гостя, превращая его в скупую горсть серого пепла. По спине Гоголя пробежался холод, заставивший его вздрогнуть всем телом, словно не понимая, что вокруг происходит: а пламень вновь угас, стены на место вернулись, и вслед за ними собрались в единое целое и диван, и кресло, одиноко стоящее у комода — только подсвечника на нем уже не было.       Гоголь бросился к дознавателю, беспокойным взглядом его окидывая, и аккуратно коснулся чужих плеч, заглядывая в лицо его широко раскрытыми то ли от удивления, то ли от испуга глазами.       — Как Вы, Яков Петрович? — обеспокоенно прошептал писатель, беглым взглядом окидывая место, куда пуле попасть должно было.       Взгляд Николая после на лицо Вишневецкого пал, и вторил в мыслях ему голос юного офицера. Он только губы поджал, да вдруг головой мотать начал, словно бы прогоняя от себя мысли эти недобрые: вдвоем ли идти им нужно или только ему одному?       — Я без Якова Петровича не пойду, — приняв самый худший вариант, Николай Васильевич тревожно покосился на Гуро: он был готов протащить дознавателя на себе до самого проклятого моста, и дело было не только в данном тому обещании, что с губ Николаевых сорвалось пред той ночью.       — Если так суждено, здесь с вами останусь.       Гоголь выдохнул негромко и посмотрел на Гуро — беспокойство вмиг взор его оставило, и наполнился он бескрайней тоской и усталостью. Век готов был он гореть изнутри, вечность бы под пулю чужую бросался, лишь бы в него она не попала…       — Яков Петрович, — тихо позвал Николай, чувствуя, как за спиной, скрипя, дверь покачивается, ветерком легким задеваемая, а ноги густой туман влагой окутывает. — Пойдемте?       Яков Петрович на Николая взглянул сквозь полуприкрытые веки, и ощутил вдруг себя уставшим смертельно — пальто алое, чудилось ему, насквозь пропиталось кровью и тянуло его к сырой земле. Гуро стоял, вцепившись до треска перчаточной кожи в чужое предплечье; грудь его тяжело, натужно вздымалась. И тут — откуда ни возьмись, из темноты прямо — эти руки.       — Николай Васильевич, — взгляд, тяжелый, как прежде, устремился в светлые глаза напротив, и дознаватель усилием воли отстранился, писарю бывшему в ответ кивая. — Пойдемте, любезный, иначе не избежать нам теперь беды.       За порог он шагнул тяжело, и взвился, волнами сизыми клубясь да вскипая, густой туман — исчезла фигура, в алый неизменный закованная.       Стоило только наедине им остаться, Вишневецкий подскочил к Николаю с немеренной прытью, ухватил за запястье омертвелой ладонью — не выкрутиться — и зашептал горячо в ухо самое, словно б в скорости одной и было их спасение:       — Там, Николай Васильевич, на мосту, что меж Явью и Навью переброшен над рекою огненной, назад не оборачивайтесь, что б ни услышали, и Якову Петровичу об том скажите: кто б ни звал бы вас, кого бы пред собою не увидели и что б вам ни было предложено. Иначе не будет вам пути обратного, так здесь зазря и сгинете. А потому заклинаю вас… — хлопнула дверь тяжелая, едва ль с петель не слетая, вздрогнул офицер молодой, да после еще быстрее продолжил свою тихую речь.       — Якову… Якову Петровичу… Поклон от меня передайте: далее с вами идти мне не должно. Скажите, что главу я пред ним склоняю и о прощении прошу: ведомо ему, за что. Да за то еще, что проститься не суждено нам: не проводить мне вас до конца до самого, не проводить. Ступайте же, ну! Не гневите небеса… Даром, что Темный, всему конец свой поздно иль рано придет.       Тихо поскрипывала, покачивалась на ветру старая дверь, да только шаг за порог стоило сделать — и не было разом никакого ветерка, только густой и неколебимый туман всюду клубился.       Николай в тишину вслушивался, стараясь уцепиться за голоса, тихо в ней звучащие, и вздрогнул, когда ладонь холодная и неживая руку его сжала. Гоголь резко обернулся, со взглядом Андрея Вишневецкого встречаясь, и слушал его, не шелохнувшись, каждому слову внимая да запомнить пытаясь. Николай лишь благодарно кивнул ему в ответ, тихо отзываясь:       — Я передам, — и, как только пальцы на запястье его разжались, развернулся он и в тумане густом, словно тень, свечным лучом отброшенная, исчез.        Вскоре Николай Васильевич и дознавателя нагнал, на мгновение назад обернулся, да не увидел уж там ничего.       — Как вы? — едва слышно спросил Гоголь, готовый в любой момент оказать ему свою помощь, на что Гуро лишь качнул головой, мол, полно, любезный, полно. Образуется.       Долго они шли молча; Николай туман слушал, на зов его продвигаясь, а сам о чем-то своём думал и под ноги особо не глядел — мыслями он был совсем не здесь. В памяти его все всплывал давно позабытый миф, в коем Орфей, не совладавши с собой, обрёк себя и Эвридику на вечные страдания, обернувшись, чтобы проверить, ступает ли та следом. Гоголь нахмурился, боясь, что что-то может пойти не так, что не просто так тени в туман за ними не шагнули и что навряд ли позволят ему покинуть место это «за ничего».       — Яков Петрович, — тихо начал писатель, но на дознавателя так и не посмотрел. Не по себе ему было от его тяжелого взгляда, да и казалось поминутно, будто кто-то чужой за ним пристально наблюдает, взор любопытный не сводя, каждый шаг считая. — Перед уходом нашим, — он вдруг сбился, пытаясь слова подобрать и от того ещё более хмурым стал.       — Господин Вишневецкий просил передать, что сожалеет о том, что проститься не сможет, и просит извинить его за то, что лишь вам одному известно…       Гоголь взглянул на Якова Петровича, чувствуя себя прескверно, словно бы лез он в дела, ему не дозволенные.       — Также просил он предупредить вас о Калиновом мосте, — Николай Васильевич руки озябшие в карманы крылатки спрятал, вдруг головой мотнув: голоса внезапно заговорили громче, а оттого невыносимее, и воздух вокруг стал свежее, просторнее. Остался позади злачный Петербург с лабиринтом бесконечных улочек, и под ногами вместо камней мостовых ощущалась трава, морозом изъеденная, да грязь, к подошвам сапог липнущая.       — При переходе он наказывал не оборачиваться назад, чего бы вы ни увидели и ни услышали. Иначе…       Николай вдруг остановился да путь Якову Петровичу перегородил. Чувствовал он спиной раскинувшееся позади поле, а за ним лес тот самый и голоса, дозывающиеся его среди деревьев кривых и угольных.       — И теперь я вас попросить хочу, — Гоголь руки из карманов вытащил, вмиг пальцами в предплечья дознавательские вцепился, сильнее, казалось, чем тогда в комнате, когда поплохело ему. — Прошу, обещайте, что если вдруг случится что-то, не обернётесь вы.       Николай сделался серьёзным — как никогда прежде. Ветер сильный, из неизвестности взявшийся, в спину его вдруг ударил, заставляя шаг вперёд сделать навстречу Гуро, да полы изорванной крылатки вверх взметая.       — Обещайте! — силясь перекричать ветер, воскликнул бывший писарь, губы тонкие поджимая да на Якова Петровича пытливо глядя.       Хрустела под ногами пожухлая трава, надламывая черные стебли точно тростинки, искрилась в морозном саване, и все дивился Гуро: невидаль. Подле туман ледяной клубился, лизал языками сизыми полы алого пальто, а за спиною да по руку правую пламя адоское занималось, и хоть мало оно еще было, все ж дышало жаром неистовым — того и гляди, опалит. Взгляд очей черных буравил чужую спину: смотрел Яков Петрович, как метут полы крылатки высокую траву, точно хвост вороний, как расползается от них дымка густая волнами, и все думал, думал о том, об оставленном.       Только было поравнялся он с писателем да расспросить его хотел, отчего ж офицер молодой за ними не проследовал, как вдруг Николай заговорил. Дознаватель напрягся и весь обратился во слух.       Кивнул головою неясно, имя заслышав знакомое, да только все мрачнее и мрачнее он становился с каждым мгновением; а прознав о прощении запоздалом и вовсе зубами скрипнул со злости, его обуявшей, развернулся круто на каблуках, с ненавистью назад глядя — взметнулся туман седой из-под ног его. — Глупец! — ладонь здоровая сжала в неистовом порыве голову серебряной птицы; Яков Петрович устало потер переносье да на Гоголя взгляд резкий бросил. Тот в ответ взглянул как-то затравленно, словно б слова эти и впрямь с трудом непосильным дались ему, и дознаватель смягчился.       — Ну же, любезный, — тяжелая ладонь ободряюще сжала чужое плечо, и весь вид, все внимание его, уделенное писателю, говорило о том, что жаждал он продолжения.       — …удивительно, как порой мифология античная с верованием славянским перекликается, а, Николай Васильевич? — вопрошал Гуро с видимой легкостью, да только такой силы напряжение читалось в застывшей фигуре его, что ни за единой маскою, ни за умением себя держать колоссальным не скрыть того было.       Дознаватель сощурился вдруг недобро, порыв Николаев прочувствовав, трость резную из ладоней своих выпустил да шагнул стремительно ему навстречу, руки чужие повыше запястий перехватывая.       — Пообещаю, Николай Васильевич, все пообещаю, да только ежели вы вперед меня пойдете. Тогда и назад оглядываться будет незачем, — Гуро улыбнулся тонко да мягко, и не было в жесте том ни тени жестокого безразличия, ему присущего, впервые со времен гатчинских.       Яков Петрович над Николаем склонился, опасный, таинственный, точно гроза, и так непривычно, так мучительно было чувство, в груди его тлевшее, так скорбен был застывший во времени этот момент, что дознаватель не отстранился — лишь вздохнул неслышно и словно бы успокоился: ладонь его на мгновение — как встарь — легко коснулась чужой макушки.       А там, вдали от пустого этого поля, на прогнившем полу убогой задымленной комнатушки задыхался в жару и копоти бледный точно мел офицер, и душегуб треклятый давно уж скрылся в прогорклом сизом тумане.       Андрей Вишневецкий ждал. И вскоре заслышал, как застучали, заскребли серпами по полу когти дьявольской своры, как шумно скользнула к нему черная злая тень, и зубы острые с остервенением принялись рвать чужую плоть. А свеча черная все чадила, чадила в углу…