In aeternum

      Ладони дознавателя крепко обхватили его запястья, и Николай вздрогнул, ощущая незыблемую силу, с которой держали они — сильнее пут нерушимых. Он растерянно взглянул в темные глаза напротив и только спустя показавшиеся вечностью секунды, когда осознание, что и тут Гуро выход нашёл, дошло до него, тихо улыбнулся: дескать, куда же деваться теперь?       Писатель лишь молчаливо кивнул и на мгновение зажмурился, в тишине, над полем нависшей, слыша, как голоса надрывней становятся да громче: «Скорее!» — вскричали они, и Гоголь резко дернулся, обернулся и на город, туманом окутанный, последний взгляд бросил — в пути решит, что сделать, ежели что-то не так пойдет.       — Поторопимся, — тихо попросил Николай и взгляд опустил, замечая блестящие алым внимательные глаза птицы, устроившейся набалдашником дознавательской трости. Он наклонился, поднимая ее с земли, и Якову Петровичу протянул, перед тем рукой по голове и клюву проходясь, словно пытаясь грязь невидимую смахнуть.       Мгновение спустя они устало двинулись дальше, но раскинувшийся вдали путь казался непомерно далеким — никак не хотел приближаться проклятый этот лес: напротив, чудилось, будто с каждым шагом становился он все дальше и дальше. Гоголь нахмурился: неизвестно, сколько в пути они были, — казалось, вечность целую, — но скоро уж высокие кусты расступились, и мертвый лес, угольными стволами криво изогнувшийся, предстал пред ними в немом величии. Николай замер у невидимой черты, вспышки видения в памяти его возникли — он обернулся, взглянув на шедшего рядом дознавателя.       — Осталось совсем немного, — тихо произнёс бывший писарь, пару секунд ещё на Гуро глядя, а после шагнул, слыша, как заскрипел под ногами пеплом припорошенный снег.       Только в лесу оказаться им стоило, все тут же преобразилось: исчезла трава, под ногами пожухлая, туман густоту свою растерял, легкой дымкой меж деревьев стелясь, и все иней, искрящийся в темноте этой мрачной, подобно савану, укрыл.       Ощущение чего-то знакомого мучительно пронзило грудь. Плутали они меж деревьев долго; казалось, что Гоголь словно пёс растерявшийся след потерял и не знал, куда им идти. И в самом деле, стихли голоса, только одиноко иногда с ветвей снег белый падал. И скитались они так, пока к поляне не вышли — к той самой, на которой ужас той, роковой ночи пристанище нашел. Вдруг тишина разорвалась, раскинулась над поляной отвратительным надрывным смехом, заставляя Николая согнуться и зажмуриться, скрипя от злости зубами — даже помощь в мире этом не подразумевала под собой полностью безвозмездного благого намерения.       Смех стих так же внезапно, как и раздался, и следом вновь голоса звать начали. Гоголь предпочёл сохранить вид отстранённый, словно бы не слышал он ничего, и дальше направился через сугробы, пересекая поляну.       Яков Петрович остановился вдруг, к земле тяжело склоняясь, да крошки морозной зачерпнул горсть полную: обожгло ладонь истерзанную снова, да только не пламенем — льдистым холодом, что пуще жара плоть опалял. Вскинул взгляд к небу беззвездному, пали на лицо его искры снежные с ветвей, копотью очерненных, прозвучал в памяти выстрел роковой: Гуро недобро сощурился, бросил взгляд тяжелый на спину Николая — склонился тот вдруг, точно из груди болезной весь воздух разом вышибло.       Приблизился дознаватель порывисто, только ладонь его плеча чужого едва коснулась — поднялся Гоголь спокойно да решительно, словно б и померещилось все, словно б и впрямь не было ничего — не стал Яков Петрович расспрашивать: далее чрез сугробы высокие двинулся.       В конце поляны деревья расступились в длинный коридор. Остановился перед ним писатель да на Якова Петровича обернулся:       — Это последнее, что видел я перед тем, как мост возник, — произнёс он, словно бы оттягивая момент прохода через эту аллею, словно чувствуя что-то, беспокойно клокочущее в груди. — Должно быть, и впрямь это так. Пойдемте?       Раззявила пасть беспросветную аллея, из ветвей обугленных сплетенная, — дохнуло из темноты этой сыростью да могильным холодом, — Яков Петрович шаг навстречу Гоголю сделал, и тусклая усмешка подобно снегу истаяла на его лице:       — Николай Васильевич, — тихо позвал дознаватель, и голос его утонул в этой звенящей тишине, а снег все сыпал и сыпал с небес невесомыми звездами. — Даст Бог — свидимся, — тяжелая ладонь мимолетно стиснула чужое плечо и исчезла — треснул ледок нетвердый под сапогом, стоило только Гуро мимо писаря бывшего в проход сумрачный шагнуть. Только замер он вдруг на перепутье, взгляд застывший в черноту разверзнутую устремив:       — Об уговоре лишь, об уговоре нашем, любезный, не забывайте, — ладонь, перстнем сверкая рубиновым, огладила серебряный набалдашник трости и замерла в ожидании: Яков Петрович более не обернулся да так и остался стоять, Гоголя вперед себя пропуская.       Сколько уж шли они, дознаватель сосчитать отказывался, да только раздался вдруг рев, налетел порывистый ветер, с ног едва ль не сбивая, ударили в лицо иглы снежные — и взметнулись полы пальто его: в тот момент Гуро почудилось, словно б жаром адовым вспыхнули небеса и разверзлась земля под его ногами — то колыхались бурно объятые пламенем воды реки Смородины.       Алый, алый был снег подле берегов, словно б то кровь багряная прорубила речное русло и плескалась теперь, беснуясь, у чужих ног. Яков Петрович взгляд холодный на Николая скосил: ступайте, мол, ну же, без того уже ждали недозволительно. Губы его тронула тень той покойной, столь редкой улыбки.       — Храни вас Господь.       — Свидимся, Яков Петрович, — Николай улыбнулся в ответ, словно были они в том самом лесу, у петрова града раскинувшемся, словно бы не было этого леденящего душу ужаса и возможности погибнуть в небытии. Он в последний раз взглянул на Гуро, а после шаг сделал и ступил дальше, вслушиваясь во вновь зазвучавшие в тиши голоса. Он был ведом, но совсем не знал, что же будет ждать их впереди — о том голоса ему не говорили. Писателю была неведома цена, неизвестен расклад дальнейших событий — только лишь тьма, сгущавшаяся в конце аллеи.       Только было ладонь дознавателя легла на перила треклятого моста, только занес он ногу над ним, как по имени его окликнули.       Гуро застыл на месте, с неистовой досады скрипнув зубами.       — Как… — прошептал зло, тростью упершись в основание моста. — Как вы здесь…       Голос сей он не только ныне — через века бы узнал на той стороне, коли б и впрямь была она.

***

      Голоса сделались громче, стоило деревьям расступиться и обнажить перед взглядом путников сокровенное, мало кому доступное зрелище — омывающие снега алые воды Смородины и через берег этот раскинувшийся вдаль Калинов мост, сотканный из тонких, мельчайших веточек.       «Неужто выдержит?» — думалось Николаю, покуда медленными шагами он к нему направлялся, более не рискуя оборачиваться и вслушиваясь в скрипучий ровный шаг за своей спиной.       Голоса вдруг начали вопить, стоило ему первый шаг на мост сделать, отчего согнулся Гоголь, жмурясь от ужасного нечеловеческого крика, режущего слух, схватился за крепкий поручень и далее шел ощупью. Однако вскоре звуки эти стихли, разлилась над Смородиной гробовая тишина, а следом за тем руки холодные на плечи Гоголя легли, огладив их трепетно, да голос, нежностью полный, из-за спины прозвучал:       — Я уж и не чаяла встретить вас более, Николай Васильевич, — замер писатель как вкопанный, и глаза его от удивления округлились. Он головой мотнул в желании повернуться, да вовремя себя одернул и остановился, лишь сильнее вцепившись в сплетение ветвей и вдаль на мост глядя.       — Лиза? — сдавленно прошептал Гоголь да глаза прикрыл, головой качая. — Это не вы…       — Как же не я? А кто же тогда, по-вашему? — в ответ только негромкий смех раздался, и пальцы чужие крепче плечи его сжали. — Николай Васильевич, ужель думали вы, что суждено было мне не здесь оказаться? Право, это совершенно невозможно!       — Зачем вы тут? — резко перебил он почившую давно ещё Данишевскую (если то действительно была она) да зубы от злости сжал. Елизавета Андреевна в ответ рассмеялась кротко да тихо, не заставив долго ждать, и Гоголь почувствовал затылком холодное дыхание. Так дышит Смерть.       — Я здесь, чтобы предупредить вас о том, чего вам неизвестно, — спокойно отозвалась она, да только из голоса нотки заискивающие так и не пропали. — Цена за переход высока, вы ведь и сами понимаете, что не каждому дозволено воротиться живым?       — Да, — едва слышно промолвил Николай, все силясь понять, к чему явившаяся клонит: ужель просто о том рассказывает? Да быть того не может!       — Я не сильна в знаниях; та цена — желание древнейших чар, на мост издавна наложенных. Взамен за переход он что-то отнимет или изменит. Вы не вернётесь назад прежним, — на последнем слове голос ее переменился, и крепче сжались пальцы на чужих плечах, едва ль кости не ломились. — Останьтесь, Николай Васильевич, — рука за подбородок писателя зацепила, назад потянула.       — Останьтесь со мною.       — Нет! — Гоголь вдруг назад резко подался, толкнув со всей силы спиной стоящую позади — да и стоящую ли? — графиню, ощущая лёгкость небывалую. И мир, остановившийся на время, словно вновь ход свой продолжил. Он застыл у средины моста: ещё немного, и пара шагов до конца. Николай руку назад протянул, надеясь, что в ответ её коснётся рука дознавателя, что позади идти должен, да вместо того лишь воздух пустой пальцы рассекли.       — Яков Петрович? — тихо позвал Гоголь, чувствуя, как внутри все холодеет да сжимается болью, и повторил уже громче, отчего голос его эхом разнесся над темнотой, вокруг опавшей. — Яков Петрович!..

***

      Острый наконечник трости все глубже ввинчивался в частые прогалы моста: Яков Петрович дышал ровно да медленно, и казалось ему, будто не дышит он вовсе, а сзади — все нарастающий отзвук шагов.       — Яков Петрович! — что-то вдруг тяжестью врезалось в спину, и Гуро едва удержался на ногах, крепче вцепляясь в витой поручень: качается мост в волнах ревущих, ходуном ходит.       Руки чужие обхватили его плечи. Белые, белые эти перчатки, этот треклятый лоск, пуговиц блеск, до слепоты начищенных… Дознаватель со злостью вцепился в чужие запястья, силясь сбросить с себя тяжесть мертвых рук, да только слишком тяжел был крест, что нес он на своих плечах.       — Неужто коришь все?.. — прошептал едва слышно, а ответом ему была лишь тишина немая да рев кипящих вод Смородины.       Гуро вскинул глаза, но пред собою Николая не увидел: никого подле, один он был, один со скорбью своей наедине.       — Простите, Яков Петрович, — сквозь годы, и ныне звучало в ушах.       Офицер молодой подле дознавателя вдруг оказался, взглянул кротко и преданно, как и много лет назад тому, да на колени упал, словно б ноги ему подрубил кто, за полы пальто алого хватаясь.       Отшатнулся Гуро, точно обожженный, да пару шагов невольно назад сделал.       — Яков Петрович, ужель не томит вас бремя тяжкое, ужель не устали вы судьбы людские в руках своих держать? Останьтесь, останьтесь, иль с собою возьмите: буду как прежде рукой вашей, — вторил Вишневецкий тихим голосом, улыбаясь, да только было в той улыбке иное совсем что-то…       — Господин Вишневецкий десять лет уж как душу свою отдал… А вам, любезный, какой десяток идет? — сухо дознаватель отчеканил, пальто свое из рук чужих вырывая. — Видит Бог, некуда возвращаться вам, а мой срок все ж ныне не окончен.       Помрачнело чело почившего, заскрежетали зубы со страшной силою, встретился взгляд зрачков белесых с очами темными.       — Поздно, — шепнул, точно ветер ночной прошелестел. — Не закончится на том, Яков Петрович, не закончится…       — Пропадите вы пропадом, — бросил Гуро равнодушно да холодно, замахнулся тростью тяжелой — сомкнулись воды пылающие над телом чужим.       И вдруг, сквозь мучительный этот рев — голос. Дознаватель в пару шагов порывистых навстречу, в темноту: стиснул до боли руку дрожащую, что лихорадочно мрак непроглядный ощупывала.       — Николай Васильевич! — сотрясся мост, затрещал под ногами, и в сознании вдруг мысль лихорадочной вспышкой: Гоголь ли? Не иной ли покойник за личиной его скрывается? Да только не было времени о том размышлять: захлестнула мост багровая волна, толкнул Яков Петрович писателя к берегу что было силы, да как только сам следом ступил — разверзлась под ними земля, налетел ветер, словно б ослепить пытаясь.       — Руку, Гоголь! — Гуро позвал, рев неистовый перекричать силясь. — Руку мне дайте!       Темнота и ничего более; Гоголь шарил рукой в непроглядном этом мраке, зубы с досады сжимая, и билось безумно сердце в его груди от страха неминуемой потери, вот-вот, того и гляди, бросит все и обернется, чтобы глазами пальто алое, как огонь спасительный во тьме этой найти. Да вдруг коснулись пальцы руки его, сжали крепко и выдохнул громко Николай, в ответ чужую ладонь хватая, лишь бы не отпустить, да голос дознавателя слыша — обязательно, обязательно до конца доведет его.       Да только шатался мост, и с каждым новым шагом все сильнее воды Смородины гневались, ударяя шедших путников, словно силясь с ног их сбить. Николай единожды оступился, на колено падая, но тут же снова вскочил, двинулся дальше и руку Якова Петровича не отпускал, пытаясь впереди конец пути этого адского увидеть. Однако ладонь Гуро внезапно выскользнула из цепкой хватки, а вслед за тем писатель ощутил сильный удар в спину. Еще громче взревела алая река, словно не желая отпускать уходящих из царства подземного.       Только стоило им с моста на землю сойти, как позади раздался ужасный шум, и земля от шума того сотряслась и разверзлась. Во тьму, под ногами внезапно оказавшуюся, посыпался серый пепел.       Николай оступился, охнув, и рука его выскользнула из ладони дознавателя; земля под ногами его осыпалась, и полетел писатель во тьму, в последний момент за торчащий корень уцепившись.       С губ его сорвался мучительный стон, и повис на суку этом Гоголь, из последних сил за него цепляясь, как за ниточку, боль ужасную пытаясь превозмочь. Да только скользила рука по корню, и на лицо ему песок сыпался, словно подталкивая провалиться в эту бездну, которой конца, казалось, не было.       — Яков Петрович, — прохрипел Николай Васильевич, голову вверх вскидывая. Увидел он, как темноту неба вдруг звезды яркие окропили, и была их сотня, тысяча — далеких и неживых. Видел писатель, как снег хлопьями во тьму под ним опадает, как кружатся в небесном хороводе и легком танце своем снежинки, и казалось ему, что во тьме этой, под ногами улегшейся, и было спасение их.       Бурлила в гневе неистовом Смородина, ревя и беснуясь — блестели всюду брызги кровавые. Гуро чувствовал во рту отвратительный железный привкус, помнил, как пеклась на губах пересохших кровь в роковую ночь, как саднило горло от жару неистового, и все понять не мог: конец ли то пришел, иль просто вод алеющих он наглотался? Его ли кровь то была, или же…       Дознаватель всем телом вперед подался, как только рука николаева из ладони его выскользнула, ухватить пытаясь, но лишь раскаленный воздух ощутил, и из груди его не то стон, не то рычание вырвалось. Упустил.       А после, сквозь оглушающий этот рев — голос.       Яков Петрович шаг в сторону прогала бездонного сделал, склонил голову и взглядом с очами синими встретился. Грудную клетку пронзило острой, мучительной болью — сухо, точно ножом затýпленным — но дознаватель вновь медлил, все всматриваясь вниз, и в черных глазах его на мгновение промелькнула тень отравляющего душу сомнения…       — Вот и закончился путь наш, Николай Васильевич… А сколько всего было пройдено: страшно подумать! — промолвил для самого себя неожиданно, скривился словно б от неистовой, непереносимой какой боли, и сотряслась земля. Не удержался на ногах Гуро, рухнул наземь, точно подкошенный, да все ж в руку чужую в момент последний вцепился. До боли в перстах собственных.       — Обещал ведь вам, что до конца с вами останусь, Гоголь, — тихо, одними губами. — Вы уж простите, что не сберег, — палец его вдруг мягко скользнул по тыльной стороне чужой ладони…       А после земля разверзлась.       Яков Петрович почувствовал, что сорвались они вниз, в непроглядную эту бездну, рука Николая вдруг выскользнула, и тишину повисшую разрезал громкий, почти оглушающий всплеск: то сомкнулась над их головами вода.       Ледяная, покойная. Кристально чистая.       Сквозь морок ускользающего сознания Гуро чувствовал, как алое пальто тянет его ко дну.       В тишине этой гнетущей голос Якова Петровича прозвучал странно, словно все это было не по-настоящему. Рука болезненно ныла, не в силах более цепляться за жесткий корень, и, хрипя, Гоголь все сжимал из последних сил пальцы, стараясь удержаться, чувствуя, как скользит тот под ладонью, сдирая ее в кровь. И вот, кажется, миг — и сорваться ему суждено в эту бездну, темнотой непроглядной полную, да вцепились в ладонь его чужие пальцы. Ухватился за них Николай Васильевич, словно бы то было последним его спасением, да в ответ ничего произнести не успел: затрещала земля, осыпаясь песочными комьями, и перед глазами Гоголя возникли гнилые доски, сквозь которые на лицо его песок комьями оседал, просачиваясь сквозь деревяшки, сыростью промозглой в легкие заползая.       Разжимается хватка дознавателя, и выскальзывает из цепких пальцев ладонь Николая. Срывается он, летя вниз, руками размахивая в нелепом этом падении, слыша лишь звонкий свист в ушах. С губ его слетает короткий вздох: ни крика ужаса полного, ни зова о помощи. И тонет, тонет писатель в этой тьме, тут же странным образом в воду ледяную превращающейся, ощущая, как она его обнимает, увлекая в тихое, манящее небытие.