In aeternum

      Рассветное небо, совершенно серое и холодное, было лишено солнца: казалось, будто сам Бог милосердно потушил его своей тяжелой жилистой рукой. Вода стыла на ресницах и заливала глаза, но разомкнуть веки было просто невозможно — даже под ними разливалась мучительная тяжесть. Где-то неподалеку — вернее, у самых ног — шумела, ударяясь о камни, петроградская река Сестра.       Сознание тушила боль. Она зарождалась где-то меж смещенных позвонков и стремительно разливалась по всему телу, отдаваясь даже в кончиках пальцев: обожженую ладонь в сравнении с ней он не ощущал совершенно. Грудную клетку сдавило, и дыхание с хрипом слетело с пересохших губ. Гуро колотило в ознобе: пропитанное не то кровью, не то ледяною водой пальто неприятно льнуло к телу. Шел снег.       Яков Петрович разомкнул и снова закрыл глаза, неминуемо проваливаясь в небытие, и почудилось ему, словно б не было никакого уговора, и смерти не было, и лежал он теперь в покоях лекаря петербургского, лихорадкой сломленный, а где-то там, на заснеженной метелью поляне алела кровь почившего прошлой ночью Бенкендорфа, и тускло глядела в небо припорошенная снегом трость…       Тихий девичий смех остро разрезал темноту, и черное полотно разрушилось, на трещины расходясь, как земля от засухи долгой испещряется. Николай с трудом разлепил отяжелевшие веки, над головой видя серое небо да ветви раскинувшейся ели, и долго не мог понять, что случилось с ним да как он здесь оказался, не помня себя от безумного холода.       Ему едва удалось встать: тяжелая одежда тянула обратно, мороз движения сковывал, душа холодом. Гоголь сбросил с плеч прихваченную инеем крылатку, в одном лишь сюртуке оставаясь, и потащился вперед, куда глаза глядят да ноги шагают, в сугробах вязких утопая, а справа шумом заходилась бурлящая река, ни морозу, ни зиме холодной не подвластная.       Не единожды Николай Васильевич падал да силы в себе находил, чтобы подняться и идти дальше, со сном настигающим борясь. Он споткнулся в очередной раз, ног совершенно не чувствуя, и едва ли не взвыл от досады и отчаянья: куда же идти ему? Верно ли, что погибнуть от холода в снегах суждено? И лежал Гоголь, морщась от бессилия, пока вдруг голову не повернул и не заметил у берега лежащего человека. Он до боли всматривался в алеющее пятно, медленно поднялся и замер, не решаясь подойти, да все ж сделал шаг навстречу, пока вовсе на бег не перешел.       Гоголь скатился по покатому склону, рухнув в снег рядом с лежащим и рассматривая его, рефлекторно за плечи хватаясь: неужто мертв? Да заметил Николай, как вздымается грудь человека, и трясти его пуще прежнего принялся, по щекам руками исцарапанными ударяя.       — Очнитесь! Очнитесь же! — хрипел Гоголь, голос свой не узнавая совершенно, севший, видимо, от сильного холода. И показалось ему на миг, словно тот глаза открыл.       — Просыпайтесь! Умрете ж от холода!       Николай Васильевич отстранился, руками вцепляясь в ворот алого пальто, и снова трясти принялся, будто бы заведенный и чарами околдованный.       Сознание с хрустом раскололось на части, осколками врезалось в больную грудь: заиндевелые ресницы дрогнули.       — Что ж ты, любезный, всю душу из меня вознамерился вытрясти? — дознаватель едва слышно отозвался, слугу треклятого в мыслях своих поминая. — Вон поди, несчастный, покуда сам тебя прочь не выставил: не принимаю я нынче никого… Ступай прочь, Петр, — выдал фразой единой, монотонно, преодолевая немость обескровленных губ.       — И за лекарем пошли: лихорадит меня ночь целую… Дóлжно, разошлась, — ладонь озябшая скользнула за промерзший ворот пальто, и рубиновый перстень сверкнул сколотыми гранями в бледных лучах рассветного солнца.       Яков Петрович поморщился, проведя по обагрившейся кровью рубашке: ужель и впрямь не помог ему врачеватель давеча? Наконец остекленелый взгляд темных глаз приобрел былую ясность, и дознаватель с неподдельным удивлением воззрился на застывшего подле Гоголя.       — Николай Васильевич? — усмехнулся едва, очам своим поверить отказываясь. Губы, с мороза дрожащие, — того и гляди, зубами стучать начнет, — ворот крылатки заиндевелый, и не то страх, не то муть смурная в глазах синих плещется…       — Николай Васильевич, — Гуро вздохнул тяжело, запястья чужие резко перехватывая — и откуда только сила взялась в этом истерзанном теле? — Снилось мне, голубчик, будто бы оба мы с вами… — смежил веки столичный следователь, и вновь пред очами его два грóба возникли белые, рядом поставленные. И его — пуст. Приближается Яков Петрович — отдаются шаги эхом гулким в комнате светлой — сдергивает ткань белую движением нетерпеливым, да на лицо Николаево упокоенное глядит…       А после сознание его раскалывается сызнова, возвращается.       Гуро по сторонам оглядывался да все диву давался: как есть — разлихорадило.       — Любезный, — позвал мягко, да только глаза темные пытливо и требовательно смотрели на Гоголя. — Известно ли вам что о дуэли минувшей? Чудится мне, будто б не ночь одна — недели безвозвратно мною упущены… — то молвил дознаватель, а после вдруг подорвался весь, положение резко принимая сидячее.       — Но о том позже. Сперва потрудитесь объяснить, Николай Васильевич, как мы с Вами посредь леса оказались? Брежу ли снова?       Николай отстранился, заслышав голос в снегу лежащего, и принялся осматриваться по сторонам, взглядом пытаясь найти того самого Петра, к которому человек обращался. Увы, никого, кроме пустоты и белесых снежных сугробов Гоголь не увидел, а повернувшись обратно, столкнулся с внимательным взором темных глаз. От взгляда этого стало не по себе, и холод, который, казалось, околевшим телом уже вовсе и не ощущался, пробежался по самой его спине, пальцами крепкими шею сдавив. Заслышав имя свое, Николай, было, дернулся, встать намереваясь, — испуг, что затих до момента этого, вновь пробуждаться начал, — да только схватили цепкие пальцы его за запястья, будто оковы, и Гоголь лишь дернул руками, нелепо осев в снег.       Меж бровей его залегла глубокая морщина: писарь нахмурился, сжав тонкие губы, да беглым взглядом все вокруг озирался, лишь бы не сталкиваться со взором смотрящего на него человека. В голову его лезли самые нелепые догадки, виски буравила тупая боль и с губ сорвалось тихое, едва слышное мычание, полное отчаяния.       — У меня… Есть друг, — начал Николай, все ж решившись и посмотрев в глаза чужие. Губы его тряслись, язык заплетался, и слова иногда выходили совсем нескладные, словно бы запинался писатель. — Он очень хороший врач… И он обязательно вылечит ваш недуг. Я отвезу вас к нему, если знаете, в какой стороне Петербург находится…       Гоголь резко отшатнулся, стоило лежащему вдруг сесть, да уставился на того удивленно. Взгляд его пал на рубаху, виднеющуюся под алым пальто, словно вторя ему и алея кровью. Слова о дуэли вызвали на лице Гоголя лишь непонимание, а вопрос, после заданный, и вовсе привел его в полное негодование.       Он вдруг резко дернул руками, в попытке вырвать их из цепкой хватки, и отчаянно замотал головой, совершенно ничего не понимая.       — Какая дуэль? О чем вы?! — вопрошал Николай Васильевич, теряясь в догадках. Жалкие остатки не менее жалкого самообладания разлетались в пух и прах.       — Я ничего не знаю!       Он отполз в сторону, потерял равновесие, и на мгновение рухнул в сугроб; снег заполз в рукава и голенища сапог, щедро одарив его противной зябкостью.       — Я проснулся там! — выкрикнул Гоголь, взметнув руку в том направлении, откуда тянулись чрез сугробы его следы. Он отшатнулся, мотая головой и осознавая, насколько все это странно, словно кто-то захотел сыграть с ним злую шутку, что затянулась на слишком долгое время.       — Я шел, пока не нашел вас…       Взгляд Николая, совершенно растерянный и непонимающий, взметнулся, устремляясь в темные глаза напротив. Гоголь затих, понимая, что повел себя совсем неподобающе, ведь человеку, пред ним сидящему, возможно, нужна была помощь.       — Откуда вы меня знаете? — сдавленно просипел он, теряясь в желании получить ответ на этот вопрос.       Яков Петрович опешил.       Мучительная боль в плече его незамедлительно отошла на второй план, уступив место иной, тупой и неявной, в клочья разрывающей сердце. Тонкую линию губ его искривила горькая, желчная усмешка.       — Вы что же, любезный, головой ударились? — дознаватель почти рычал, желая встряхнуть покрепче чужие плечи, выбить проклятый этот морок из писательской головы, лишь бы не видеть более никогда этого напуганного, онемевшего выражения лица, этой странной пустоты в до муки ненавистных синих глазах, придающей Гоголю вид совершенно растерянный и даже жалкий. — Николай Васильевич, — Гуро недобро сощурился, давя подступающее к горлу раздражение.       — Потрудитесь вспомнить хотя бы что-то, потому что помощь сейчас нужна вам.       Он поднялся на ноги, стряхивая с плеч налипшую корку снега, и устало свел брови: пред глазами замелькала череда недавних видений, посетивших воспаленное сознание в удушливом бреду. Дознаватель не знал, что случилось с ними в злополучную эту ночь, но твердо понимал лишь одно: отныне и впредь ничто уже не будет прежним. Он вывернется, точно змей изворотливый сыщет для себя лазейку и возможность поворотиться в прежние круги, но что делать с мальчишкой…       Яков Петрович исподволь бросил пытливый взгляд на Гоголя, все еще неловко сидевшего в сугробе, и сознание его мучительной болью пронзила новая, пламенем жгущая мысль.       — Так вот, какую плату треклятый мост запросил… — тихо, почти беззвучно. А после — очередной взгляд буравящий, в самую душу проникающий.       Дознаватель устало покачал головой.       Нет. Пугать и, тем более, обижать Николая было нельзя. Он изначально избрал совершенно неверную тактику.       — Николай Васильевич, — ласково позвал Гуро, опускаясь на колено подле бледного точно полотно писателя. — Имя Яков Петрович Гуро вам о чем-нибудь говорит? — он старался глядеть как можно более дружелюбно, призывая всю имеющуюся в арсенале мягкость.       — Взгляните на меня: мы вместе расследовали прелюбопытнейшее дело, вы помните?       Дознаватель скрипнул досадливо зубами, видя: не помнит, и решил действовать иначе. Так, как он действовал всегда — неистовым напором добиваясь своего.       — Николай Васильевич, послушайте меня, — Гуро поднял бывшего своего писаря на ноги рывком, бесцеремонно стряхнув снег с чужой крылатки, то и дело морщась от тупой боли в растревоженной ране. — Вы ударились головой, — голос его, еще более тихий и низкий с морозу, звучал уверенно и жестко.       — И я настаиваю, совершенно настаиваю, дражайший, чтобы вы проследовали за мной, — на мгновение дознаватель задумался, ища возможные пути решения непосильной этой задачи… Первым делом он непременно раздобудет газету. Не будет же он, право слово, расспрашивать прохожих о том, который сейчас год… Хватит и того эффекта, коий могут произвести они своим внезапным возвращением. Однако ежели представить сей инцидент как умело спланированный ход, как ловкую аферу, необходимую для раскрытия какого-нибудь «крайне интересного дела»…       Безусловно, к эпатажу Гуро был привычен весь Петербург — в прошлом он не единожды ловко инсценировал собственную смерть, но Николай…       Яков Петрович опомнился, вновь обращая внимания на своего собеседника.       — Любезный, — он обратился к Гоголю осторожно и вкрадчиво, и впрямь не желая более пугать его. — Ежели вы все еще сомневаетесь в правдивости моих слов, загляните во внутренний карман своей крылатки. Левый карман, Николай Васильевич, — он терпеливо направил чужую руку и уже после запоздало пояснил.       — Возможно, вы все еще можете обнаружить в нем платок. Платок с моими инициалами.       В ушах зазвенело: то ли от подъема резкого, то ли от мыслей, что революционном напором взяли больную голову. Николай Васильевич пытался, честно пытался разобраться во всем да вспомнить, отчаянно хмурясь, но только ничего не вышло, и на плечо, сокрытое алым пальто, одиноко упала снежинка, перетянув все внимание писателя на себя.       Гоголь молчал, слушая стоящего против него человека, и лишь молча качал головой, коротко взглянув на него, когда тот спросил, знакомо ли ему произнесенное имя. Вслед за тем прозвучали слова и о деле, на что Николай поднял голову и удивленно моргнул: помнились ему вечера на хуторе близ Диканьки, помнились живые и неживые, выжившие и почившие в той затянувшейся истории, да только так и не помнил он подле себя человека, облаченного в алое пальто, что даже с кровоточащей раной горделиво стоял подле.       Сомневающийся во всем и удавленный сомнениями, что стянулись вокруг шеи крепким узлом, Николай почти потянулся, чтобы рукой затылка своего коснуться, в попытке ощупать место удара, но остановился, лишь кивнув согласии — он был готов идти куда угодно, лишь бы не стоять, дрожа от холода, у бурлящих вод раскинувшейся подле реки.       Все это было похоже на пришедший по утру причудливый сон, беспокойством легким дразнящий одурманенный разум, да только никогда прежде не снились ему сны столь реальные. С ужасом Гоголь подумал, что все это — кошмарная правда и оцепенел от этой мысли, в разум ворвавшейся и другие нагло растолкав, растерянно наблюдая за тем, как тянется к нему рука, берет его кисть и направляет к крылатке, где во внутреннем кармане ее таился платок.       Холодные пальцы, дрожа, в карман полезли и секунду спустя и впрямь извлекли из него вещицу. В сознании смутным обрывком, как отголосок ушедшего в небо эха затерявшегося в лесу крика, возник момент: морозная осень, кони, вздымающие головы с густыми гривами, и рука, вкладывающая этот платок в ладонь. Но казалось Николаю, будто то была лишь игра воспаленного разума, будто от ужасного желания понять он играет с ним злую шутку, подсовывая желаемые картинки. Однако каков смысл был врать Якову Петровичу? Неужто по желанию своему он решил в снегу лежать, терпя боль воспалившейся раны и, весь водой облитый, холодом мучимый, так и ждал, пока Гоголь придет, чтобы все это услышать, а после и вовсе бежать, куда глаза глядят, от открывшейся ему правды? А если бы в другую сторону изначально Николай пошел и, чего страшнее, так и остался бы в снегах, сонным холодом сморенный?       — Возьмите, — негромко произнес писатель да руку, платок держащую, Гуро протянул. — Он ваш.       Холодные пальцы в чужую ладонь ткань вложили, а после с губ писательских вздох судорожный слетел: совсем холодно стало.       — Пойдемте скорее, — попросил Николай Васильевич и аккуратно на дознавателя покосился, внимательным взглядом лицо его окидывая. — Нынче холоднее становится.       Персты дознавательские платок измятый да посеревший подцепили, и уголки тонких губ его дрогнули в насмешливой улыбке: знать, и впрямь под сердцем писательским прижился.       В ответ Гуро лишь коротко кивнул да шагом уверенным направился прочь, изредка только на Николая оборачиваясь: не отстал ли? Бывал он здесь лишь единожды — помнится, то одно из первых дел было, следователю новоиспеченному порученных — он уж и подробностей его припомнить не смог бы — да только места те слишком сильно в память врезались: словно вчера бурлила у берега река кипучая, ни оковам ледяным, ни морозам крепким не подвластная, и лежало близ нее тело бездыханное, алело средь кристальной снежности…       А нынче сам он у вод Сестры беспокойной очутился.       — Какой пассаж, — дознаватель пробормотал едва слышно, напрягся, к шагам нетвердым позади спины своей прислушиваясь, да бросил чуть более резко, чем следовало:       — Поторапливайтесь, Гоголь. Простынете.       Шел он, единым лишь наитием ведомый, да только мысли всё иное теснило мучительно — за сим и не заметил, как добрели до пологой обочины.       Крепко взяв Николая под локоть, Яков Петрович спуск, со снегу скользкий, преодолел вместе с ним весьма решительно и, прежде, чем вдоль дороги промерзшей направиться, вновь взглянул на молчаливого своего спутника да бросил, словно б предупреждая:       — Не стойте, ждать не будем: не то замерзнете. Скоро уж все закончится.       Сколько плелись они по дороге безлюдной, Гуро знать не знал — час или мгновение? — да только когда позади свист кнута крепкого послышался, шагнул резко в сторону, посредь дороги останавливаясь, да руку в жесте упреждающем поднял.       Кучер, коней взмыленных погонявший, дернул резво за узду и только было бранью отборной разразился, как обмер в неверии, глазами осоловелыми хлопая да ни слова вымолвить не в силах.       — Пресвятая Троица… — только и слетело с онемевших уст.       Дознаватель взглянул на мужика едва ль не со злостью.       — Что ты, голубчик, уставился, словно покойника увидел? — а у самого в мозгу мыслью лихорадочной: сколько?       — Господь с вами, Яков Петрович! — кучер спохватился, тяжело соскакивая на землю. — Я…       — Полно, — Гуро уж покойно отозвался, а после уж с усмешкою спросил:       — Страшно тебе?       — Ой, батюшка! — мужичок всплеснул пухлыми красными руками. — Не гневайтесь! Вторую неделю уж о гибели вашей да писателя того весь Петербург гудит! Куда ж вы…       По застывшему лицу столичного следователя пробежала тень облегчения: поправимо все.       —…так, а где ж ваш…       Яков Петрович вздрогнул внутренне, словно б водой ледяной его повторно окатили, да обернулся назад, писателя взглядом ища: держится ли?       — Иди сюда, любезный. Ну, не бойся, — дознаватель нетерпеливо поманил мужика к себе, да на ухо тому шепнул что-то, что и сам средь ветра поднявшегося едва различил. Однако слова о награде щедрой прозвучали весьма явственно.       — Доставим-с в срок, коней своих загоню, а поспеете ко времени! А что ж вы… — Яков Петрович резко руку вскинул, поток бесконечных слов прерывая, и, бросив что-то о деле государственной важности да о том, что за разглашение тайн подобных бывает, повелел Николаю Васильевичу помощь оказать, а после расположился в тесной, промерзшей до основания карете.