***
Тишину, на краткое мгновение окутавшую кабину, нарушил мерный голос дознавателя. Гоголь слушал его, ощущая себя зайцем, который отчего-то весьма спокойно сидел перед оскалившимся в желании поживиться волком. Он слушал и слушал, вместе с тем грустно думая о том, что ноги стали настолько холодны, что их писатель почти не чувствовал, хотел, было, возразить, но карета остановилась. С улицы донеслось глухое ржание уставших коней — приехали. Николаю не оставалось ничего, кроме как кивнуть в согласии дознавателю на его слова и вновь осесть в кресла, застыв в ожидании. Дверь скрипнула, и морозный воздух, попавший через щель в кабину кареты, обдал настырным холодом лицо. Отчаянные мысли непонимания аккуратно сместили те, что были преисполнены желанием оказаться в тепле, согреться и выпить чего-нибудь горячего или горячительного… Погрязнув в невеселых раздумьях, Николай и сам не заметил, как беспокойная дрема руки на плечи его положила, как сжала пальцами и как провалился он в темноту, полную туманных сновидений.***
— …я совершенно уверен, господа, что дальнейшее ожидание не имеет ни малейшего смысла: наше бездействие рискует обернуться против нас самих. Посему я требую, нет, я настаиваю… — говоривший вдруг удивленно умолк, и несколько пар вопрошающих взглядов устремились на застывшую фигуру человека, сгорбившегося за противоположным концом стола. — Господин Рубенской, — князь Василий Долгоруков резко прервал свою речь, и бесчисленные ордена зловеще сверкнули на его груди. — Вы что же, изволите стучать зубами? По серому лицу его пробежала тень, не предвещавшая ничего хорошего. — Господин Рубенской… Князь неспешно поднялся из-за стола, и шаги его гулко зазвучали в повисшей внезапно тишине. Тяжелая ладонь грузно опустилась на чужое плечо: человек за столом будто бы ожил, нервно дернулся, словно намереваясь сию же минуту подорваться с места и со всех ног броситься прочь, удивленно окинул взглядом собравшихся; глаза его лихорадочно блеснули. — В последнее время вы весьма странно… Константин Рубенской тяжело сглотнул, мысленно перебирая в голове всевозможные варианты завершения данного разговора. Более князя он страшился только самого Гуро, однако не так давно тот погиб при весьма странных обстоятельствах, что, впрочем, было совершенно неудивительно, но… Офицер снова постарался сосчитать, сколько раз дознаватель вынуждал их поверить в умело инсценированную смерть, дабы извлечь выгоду для раскрытия очередного дела, и не смог. Совершеннейшая оказия. — …потому я совершенно уверен в том, что вас давно уже следует… — князь скривился, вынужденный в очередной раз прерваться на настойчивый стук. — Какая наглость, — процедил раздраженно сквозь стиснутые зубы, однако при виде мертвенно-бледного слуги заинтересованно воззрился на дверной проем, готовый в любое мгновение явить присутствующим лицо наглеца, посмевшего прервать столь важное заседание: общество почившего графа Бенкендорфа во второй раз осталось без главы, что при нынешних обстоятельствах было совершенно непозволительным и требовало немедленного решения. — Г-господа, — слуга вдруг отчего-то вцепился в дверной косяк. — Их с-сиятельство, Яков П-петрович Гуро… Тишина в зале заседательном повисла, по правде сказать, страшная: казалось, слышно было, как потрескивает пламень свечной в тяжелых золоченых канделябрах. Константин Рубенской, изломанный этот человек с искалеченной обществом графа Бенкендорфа жизнью, впился лихорадочным взглядом в гладкую поверхность стола и из последних сил сдерживал себя от порыва что было силы стиснуть виски руками, закрыть плотнее собственные уши — да хоть закричать — лишь бы только не давила более на плечи эта немота. Гуро улыбнулся подчеркнуто холодно — скорее, лишь фальшиво растянул отвыкшие от улыбки губы, буравя тяжелым взглядом лица достопочтенных мужей, — и неспешный шаг его эхом разнесся под потолками просторного зала, когда Рубенской вдруг нашел в себе силы, чтобы поднять на дознавателя глаза: привычного постукивания трости к шагу чужому не мешалось. — Скучали по мне, господа? — поинтересовался Яков Петрович, и сокрытые черной перчаточной кожей ладони его мягко легли на спинку пустующего кресла. Князь Долгоруков вдруг словно бы весь вытянулся: глаза его глядели с подобострастной учтивостью, но было в них в них что-то иное, что-то, казавшееся еще более отвратительным в свете нынешних обстоятельств. «Неистовой силы лицемерие», — мгновением позже постановил Гуро, и уголки губ его снова дрогнули в тонкой усмешке, а ладонь упреждающе взметнулась вверх, заведомо пресекая неминуемый поток словоизлияний. — Добро пожаловать, Яков Петрович, — человек напротив почтительно склонил голову, но голос его звучал столь же холодно — подстать самому дознавателю. — Ваше распоряжение было в точности исполнено господином Рубенским: слугам было велено ждать и держать особняк в надлежащем состоянии вплоть до вашего возвращения. Не изволите ли теперь объясниться, что заставило вас инсценировать собственную смерть да еще и привлечь к тому этого вашего… Гоголя? Литературное общество Петербурга и по сей день стенает похуже самих чертей… — Охотно, — с готовностью отозвался Гуро, и черные глаза его насмешливо сверкнули в свете свечей. — Однако, любезный, я советую вам впредь не разбрасываться подобными выражениями: не приведи Бог вам однажды услышать, как стенают черти… — Яков Петрович глядел теперь серьезно и испытующе, но в ровном голосе его звучали неясные отголоски неизбывной какой-то тоски.***
Тьма разошлась на сотни извилистых линий, поросших обугленной корой. Деревья окутывали его со всех сторон, цеплялись корявыми ветками за лоскуты порванной одежды, и молчаливо нависали над головой. Над кронами деревьев, утопающих в непроглядной тьме, со всех сторон раздавался смех. Николай вскинул голову, чтобы отыскать смеющегося, но увидел лишь падающий из тьмы искрящийся, колкий снег. Он побрел вперед, покуда не настиг бурлящую в сумраке реку. Гоголь остановился, озираясь по сторонам, — в темноте этой непроглядной невозможно было ничего разглядеть, — как вдруг за спиной его раздался монотонный стук, словно шел кто-то по мостовой, задевая тростью ребристые камни. И что-то пугающее было в стуке этой трости, неминуемо приближающемся позади… Дрему разорвал настойчивый стук, внезапно заполнивший экипаж, и Николай Васильевич вздрогнул, едва не подскочив в кресле, непонимающе воззрившись на дверь. Та, в свою очередь, отворилась, вновь впуская в помещение холод, и в проеме показалась голова извозчика. Он, найдя взглядом внимательных темных глаз сидящего писателя, тут же извинился и нелепо гоготнул, пояснив, что подумал, не получив на первый ненастойчивый стук ответа, будто Гоголь тут от холода помереть успел. Николай в ответ лишь покачал головой, слабо улыбнувшись, и извозчик, что-то еще торопливо пробубнив, исчез из поля зрения. Вслед за ним противно скрипнула просевшая с морозу дверь. Недолго просидев на месте, Николай Васильевич все же решил выйти на воздух да осмотреться в надежде, что скоро уж они смогут отправиться дальше и непременно в тепло. Однако никого, кроме мужика, отплясывающего подле кареты, и зимнего холода он не нашел, сразу же пожалев, что вылез из экипажа наружу. Извозчик, заметив смятение Гоголя, достал невесть откуда флягу и протянул ее, предлагая писателю. — Согреетесь дюже! — с доверительной улыбкой заверил мужик. Николай вновь покачал головой в отказе, ответил едва слышное «спасибо», и напряженно вгляделся за золотые ворота. — Зря! — покачав головой, ответил возница, тут же опрокидывая в себя содержимое фляги. Казалось, это ожидание длилось вечно. Николай медленно бродил из стороны в сторону, иногда высовывая из карманов крылатки озябшие руки, пытаясь согреть их тёплым дыханием. В эти моменты ему и вовсе казалось, что изнутри он тоже весь продрог, а дыхание его не излучало никакого тепла, однако садиться вновь внутрь пыльной кареты не хотелось совершенно. Стих всякий ветер. Одиноко только кружились, падая с седого неба, снежинки, ложась на край рукава, пока не начинали таять, согретые чужим дыханием. Николай Васильевич готов был уже проскользнуть сквозь эти ворота, дабы отыскать Якова Петровича в бесконечном коридоре залов, однако ж вскоре завиднелось знакомое алое пальто и Гоголь замер, молчаливо ожидая, пока тот подойдёт, да наблюдая за шедшим к нему дознавателем. В мыслях внезапно всплыл стук трости, и писатель подумал, что отчего-то это весьма и весьма подходит Гуро. Ледяная корка приятно хрустела под подошвой лакированных черных сапог: Гуро бодрым шагом шел навстречу Гоголю и, в отличие от последнего, казалось, чувствовал себя наилучшим образом. Однако трости ему все ж не хватало. — Николай Васильевич, не замерзли? — он примирительно развел руки, сверкнув загадочной улыбкой, но ладоней для объятия так и не раскрыл и последнего шагу навстречу писателю не сделал. — Уж простите, голубчик, дела… Чего ж вы на мороз-то выбрались? И вправду ведь не здоровится вам… Полезайте-ка обратно в экипаж: доставим вас в целости и сохранности, — он самолично распахнул перед Гоголем жалостливо скрипнувшую дверь и, вкладывая в протянутую пухлую ручку добрую пригорошню монет, терпеливо добавил: — Господина доставить по указанному им же адресу. Хозяину скажешь, что от меня: сам далее не поеду, — он от мужика развеселенного отвернулся, вновь все внимание на писаря бывшего обращая. — Ныне прощайте, Николай Васильевич, проследовать за вами я, увы, не смог бы, даже если б и пожелал того. Голос Якова Петровича вывел его из серых мыслей, заставив обратить все внимание на себя. Николай пару раз удивленно моргнул, внимательным взглядом окидывая чужое лицо: что-то заставляло его сомневаться, пытаясь сыскать причину, которая эти сомнения в нем порождала. — Постойте! — Николай Васильевич сделал смелый шаг вперёд с несвойственным ему напором. Он вглядывался в тёмные глаза напротив, силясь найти в них ответ. Нет, Гоголя совершенно не беспокоила причина погоревшего дома, не беспокоило его и то, что остался он совершенно ни с чем и все, что было у него в данный момент — это потрепанная временем карета, запряженная парой уставших лошадей, пьяный кучер, ужасная боль в висках и загадочный следователь, который явно понимал больше, чем сам писатель. — Постойте! — повторил он вновь, схватившись за рукав дознавательского пальто. Николай обеспокоенным взглядом вглядывался в лицо Якова Петровича, и большая гамма эмоций отражалась в его глазах: от негодования до решительного отчаяния. — Неужели вы так и уйдете? После всего, что случилось… — взгляд его вновь упал на чужое плечо и тут же вернулся обратно. Все также смотрел писатель на Якова Петровича, сжимая озябшими пальцами край алого рукава, вместе с тем осознавая, что не сдержит это Гуро от ухода, ежели тот того пожелает. Гоголь наклонил голову вперед, уставившись на грязный снег под ногами; нахмурился, губы поджав. — Объясните мне, что произошло, — негромко попросил писатель, взглянув на дознавателя из-за покрытых инеем ресниц. Яков Петрович вздохнул и с ласковой, затаенной печалью вгляделся в бледное лицо Николая Гоголя. Бросить его сейчас было, по мнению дознавателя, наиболее разумным решением: исчезнуть, навсегда теперь исчезнуть из чужой жизни, свершив наконец то, что прежде не мог он себе позволить. Сколько загубленных жизней… Оскаленная свора с подобострастными улыбками, достопочтенные мужи Российской Империи, истаявший, истерзанный Рубенской, совсем еще мальчишкой дерзнувший приблизиться к силам мира сего, ими же прельщенный и почти уж уничтоженный… Пару минут назад Гуро довольно бесцеремонно поднял его под руки и проводил в собственный кабинет: не то, чтобы разжалобленный, но совершенно точно раздраженный его состоянием. Скоро он непременно решит, что с ним делать. Николай… Николай Васильевич, этот Николенька. Яков Петрович едва заметно нахмурился, ощущая цепкую хватку почти уж обмороженных пальцев на своем предплечье, и мягко, но уверенно отвел чужую руку. Ни к чему. — Николай Васильевич, — устало отозвался Гуро, ободряюще похлопав писателя по плечу. — Прошу вас, полезайте в карету, иначе сложившаяся ситуация рискует обернуться совершенно неподобающим образом. Он скользнул быстрым взглядом по веренице темных подслеповатых окон особняка, а после спешно скрылся в тесной кабине экипажа, неудобно устроившись в продавленных креслах. — Вспомните: вместе расследовали мы череду прелюбопытнейших преступлений близ села Диканька. Ну же, припоминате? Девушки убитые, знаки, чертовщина… Сами за мной ведь увязались, — дознаватель, кажется, вздохнул совершенно искренне и устало потер переносье. — А после… По возвращении в Петербург, любезный, была дуэль, в коей вы имели сомнительное удовольствие быть моим секундантом. Я был тяжело ранен, оппонент мой — давно уж мертв… Было и еще одно крайне интересное дело, ради успеха которого я вынужден был инсценировать нашу смерть. Николай Васильевич, — Гуро говорил покойно и бесстрастно: решение было окончательно и бесповоротно принято им. — В тот день вы сильно ударились головой и, вероятно, долгое время провели в беспамятстве. Как вам удалось меня разыскать — одному Богу известно. Да только теперь оно уж значения никакого не имеет, когда позади все, и поворотить уж ничего нельзя. Ежели в жизни вашей вдруг случится какая оказия, или горе какое страшное падет на ваши плечи — пишите на имя Якова Петровича Гуро. Теперь же господин этот отвезет вас по указанному адресу: уверен, что друг тот вашей внезапной смертью весьма обеспокоен, потому не пугайте его слишком сильно и не терзайте неведением. Мне же все, мой мальчик, простите: не сберег я вас, хоть и обещал того. Он молча встал и вышел, слабо стиснув напоследок чужую руку и бросив короткое «трогай» совсем уж хмельному кучеру, и только расколотый рубин крупного перстня, вероятно, выпавший из чужого кармана, крошечным пламенем тлел на сиденьях и напоминал о недавнем присутствии дознавателя. Померк яркий свет в тусклости кабины, в легкие вновь заполз запах сырости и пыли, да только на то уже внимания не обращалось — Николай залез в карету следом за дознавателем, повинуясь его словам, сел напротив Гуро и принялся слушать, лишь иногда кивая в нерешительности, соглашаясь. В голове писателя, будто бы наяву то было, возникали яркие картинки: дорога до Диканьки, леса, полные тайного сумрака, лица крестьян да вычерченный темной силой знак всадника, а вслед за тем — дорога обратно, леса заснеженные и знакомые сердцу дома Петрова города. Да только никак не ложилось туда то, о чем говорил дознаватель, и оттого лишь сильнее хмурился Николай Васильевич, силясь вспомнить, покуда не поднялся собеседник, сжав напоследок охладевшую его руку, и не покинул карету. Гоголь было бросился к двери, да резво рванули кони и отбросило его назад — экипаж пустился прочь, замелькали разноцветные фасады домов… Удивительно, как сумел опьяневший кучер доставить писателя по месту назначения без проблем, но в скором времени уж остановились кони, встряхивая устало тяжелыми головами, а вслед за ними встала и карета. Пока мужик, неловко и грузно спрыгнув с насиженного места, топтался на снегу в ожидании Николая, Гоголь медленно снимал с себя выданную ему одежду. Он наклонился, укладывая тулуп да платки в кресла напротив, и уже хотел было выйти, да заметил тускло поблескивающий в сумраке кареты алым светом осколок. Озябшими пальцами Николай поднял находку, укладывая ее на свою ладонь да внимательно разглядывая, а затем крепко сжал, спешно пряча в нагрудном кармане сюртука и торопливо открыл дверь, шагнув в холод улицы. Колкие снежинки в разбушевавшемся снегопаде ударили по лицу. Негромкое «спасибо» потонуло в сильном порыве ветра, и, не дождавшись ответа, Гоголь направился далее, поднимаясь по припорошенным снегом ступеням. Вскоре он уже нетерпеливо стучался в дверь, ожидая ответа. Впрочем, долгим то ожидание не было, и буквально через пару мгновений она отворилась, а за нею показалось лицо слуги, вмиг исказившееся удивлением. Нависшую тишину нарушил до боли знакомый голос, раздавшийся из-за спины старика: — Боже правый, Николай Васильевич! Проходите скорее, не стойте на морозе, — Иван Сергеевич бросился к порогу, тут же схватил писателя за руки, и увлёк в жаром дышащее помещение отопленного дома. Гоголь оказался внутри, и холод, словно пропитав его насквозь, не желал покидать околевшего тела. Иван Сергеевич суетливо носился туда-сюда, окидывал удивленным взглядом пожаловавшего гостя и терялся в том, что стоило сделать в первую очередь. — Налейте господину Гоголю горячую ванну, подайте чистую одежду, — в волнении произнёс врачеватель, отчего Николай невольно вздрогнул, встретившись с его взглядом. Иван Сергеевич вздохнул. — Откуда ж вы такой пожаловали? Неужели изволили искупаться? В ответ писатель лишь молча пожал плечами, растерянно и грустно улыбнувшись. Обременять Николая лишними вопросами в этот вечер Иван Сергеевич не стал; он проследил за тем, чтобы все было исполнено, коротко справился о здоровье и пригласил гостя к ужину. Перед тем, как проститься до следующего утра, врач заключил писателя в крепкие объятия; известие о том, что смерть была лишь обманом, не могла не радовать, однако ж и подозрения в том, что что-то не так, никак душу его обеспокоенную не покидали. Однако ж, спустя долгое время, когда миновала зима с морозами ее, когда расцветающую весну сменило жаркое лето и исчезло, превратившись в тусклую осень, им было послано письмо на имя Якова Петровича Гуро. Скачущим, размашистым почерком на листе его рукой были выведены тревожные строки:«Здравия доброго, Яков Петрович! Пишет Вам Вернер Иван Сергеевич — давно имели мы возможность быть знакомы чрез общего нашего товарища: Николая Васильевича Гоголя. Считаю своим долгом сообщить Вам, что состояние его сильно ухудшилось с момента нашей последней встречи. Пожелаете свидеться — поезжайте в Пятигорск. И.С. Вернер»