***
Унылые пейзажи за оконцем экипажа были так схожи с теми, что наблюдали они по пути в Диканьку! Там, на туманном хуторе, он все же оставил что-то… В пыльной дороге, бегущей средь кладбища, да. Там, где мерещились ему смутные, дрожащие тени. Там, где стоял он всполохом яркого пламени, тяжело опершись на истлевший плетень, где опускался на колено в придорожную пыль, где впервые покровительственно сжимал чужие дрожащие ладони. Так вот, какую плату взял с него треклятый мост… Гуро, щурясь в лучах тусклого утреннего солнца, задернул плотную шторку, и на обугленные ветви деревьев более не смотрел. Когда тройка черных точно ночное небо коней взвилась на дыбы и экипаж остановился, Яков Петрович неспешно сошел на землю. — Прибыли, ваше благородие, как приказывали, в срок, — сипло выдохнул кучер и, получив обещанное вознаграждение, жадно приник к отбитому горлышку фляги. Дознаватель изучающим взглядом окинул группу небольших чистеньких домишек, невольно отчего-то вспоминая покойного Бинха — это его он в желтый дом отправить грозился, к буйным-то? — и, тускло усмехнувшись, поднялся по сереньким ступеням, коротко постучав в дверь. Лето отступило, да до сих пор тёплые вечера ещё оставались, мешаясь с пряным запахом согретой солнцем листвы лип и клёнов. Пышными кронами они укрывали небольшой санаторий, находившийся вдали от излюбленного места отдыха всех представителей небедствующей России. Иван Сергеевич устало изучал бумаги: день клонился к вечеру, и на сером небе появлялись первые отзвуки розового заката, мешающегося в одиноких перистых облаках. В кабинет резко постучались, и голова вороватого с виду служки хитрó просунулась в проем: — Экипаж прибыл. Ба-а-арский, — протянул, щерясь. Сначала доктор удивлённо взглянул на говорившего, — так сильно поглотили его дела, что совсем забыл он об отправленном некогда письме, — а после кивнул, догадавшись, и спешно покинул кабинет, выходя на улицу. Едва открыв двери, он лицом к лицу столкнулся с застывшим на пороге дознавателем и замер, неловко взглянув на него: даже сейчас вид Гуро заставил Вернера невольно почувствовать себя не в своей тарелке. — Доброго вечера, Яков Петрович! Дóлжно, устали с дороги? Как старые раны? Не беспокоят? — он склонил голову в вежливом поклоне, неловко улыбнулся и протянул руку, приветствуя прибывшего гостя. Доктор все еще был растерян и совершенно не знал, с чего начать. Впрочем, решение вскоре пришло ему на ум, и Иван Сергеевич предложил дознавателю проследовать за ним. Яков Петрович некрепко пожал протянутую руку, едва склонив голову в сдержанном приветствии. Молча шел он за врачевателем, вежливо и терпеливо выслушивая историю белокаменного санатория и лишь изредка кивая головой, против воли любуясь видами увядающей природы. Все здесь было создано человеком и для него: даже обнаженные черные ветви деревьев были целомудренно прикрыты золотистым напылением листвы. Последняя ослепительным кружевом рдела в лучах заходящего солнца, местами пестрея алым багрянцем, словно умирающее светило окропило ее своей кровью. Вернер шел подле Якова Петровича, ступая по усыпанной листьями аллее — дома, прижимавшиеся друг к другу, остались позади. Иван Сергеевич сначала был во вполне неплохом расположении духа: рассказывал о тихом этом местечке, о том, что о вещах дознавателя непременно позаботятся и комната к его приезду уже с утра была приготовлена, однако после он вдруг сделался хмурым, да меж бровей его, сведенных у переносья, залегла глубокая морщина. — Началось это все через пару месяцев после вашего возвращения… — задумчиво начал доктор. — Сначала я наблюдал, не решаясь поспешно делать какие-либо предположения, но чем больше шло времени, тем сильнее усугублялось состояние Николая Васильевича: он часто пропадал вечерами, — право, иногда сыскать его на улицах города не представлялось возможным! — после ухудшился сон, часто его терзали невыносимые кошмары. В последнее время он практически перестал спать, редко разговаривает… Иван Сергеевич замер. Дорожка давно уже поднималась ввысь, к горам и, если бы вглядеться в окутавший аллею розовый сумрак, можно было б заметить смотровую площадку с парой узких каменных скамеек. На одной из них виднелась темная фигура. Доктор повернулся к дознавателю и заложил руки за спину, исподлобья взглянув на Гуро. — Быть может, встреча со знакомым человеком сможет повлиять на его состояние в лучшей степени. По всем показателям он вполне здоров, ежели не считать бессонницу и замкнутость, но я должен предупредить вас, что, быть может, это уже не тот человек, которого вы некогда знали. Иван Сергеевич взглянул в сторону смотровой площадки и негромко вздохнул. Рука его легла на плечо дознавателя и несильно его сжала. — Если нужна будет помощь или возникнут какие-то вопросы, я буду у себя в кабинете, — кивнув, на том Вернер откланялся, развернувшись и спешно направившись прочь от аллеи. Столичный следователь вновь лишь кивнул Ивану Сергеевичу, не обращая внимания на его напряжение, и неторопливым шагом направился вглубь тенистого парка. Грудь его грели и теснили запахи прелой листвы. — Не осень в нашей грусти виновата, а лишь в душе отсутствие весны, — Гуро возник за спиною Николая будто из ниоткуда, в неизменном алом — единственный всполох жизни средь величественного, увядающего, тленного. Все было здесь фальшиво и ложно — даже писатель, застывший на белокаменной скамье и в скорбь эту никак уж не вписывающийся. — Уходить нужно приятно и едва слышно, как шуршание листвы в октябре, а, Николай Васильевич? — насмешливо поинтересовался Гуро, усаживаясь подле бывшего своего писаря. Огромного усилия стоило ему сохранить покойное, едва ль не беспечное выражение лица да не покривить губ: так хвор, так тонок и бледен был застывший в неестественно прямой позе Гоголь. — Любезный, — дознаватель осторожно накрыл ладонью тонкую белую кисть. — Я приехал проститься. Легкое дуновение ветра тронуло пышные трепещущие кроны, и яркий листок, сорвавшись с ветки, упал на ткань чёрного пальто. Николай Васильевич был бледен; лицо его осунулось, а под глазами залегли синяки — он не шелохнулся, когда к нему подошел дознаватель, и взгляд его, не выражающий абсолютно ничего, был все так же устремлён вдаль, где раскинулись костистые изломы гор да пожелтевшие поля меж ними. Гоголь чувствовал себя чужим. Чужим не только здесь и сейчас, сидящим рядом с приехавшим из северной столицы следователем — он чувствовал себя чужим в этом мире, словно кто-то наложил несуразный мазок поверх написаной гениальным мастером картины. Взгляд бывшего писаря, казалось, видел гораздо больше, нежели было ему дано, и проходил дальше окропленных позолотой гор с широкой полосой увядших трав. Николай так и не взглянул на Якова Петровича, стоило тому сесть подле — лишь едва ощутимо вздрогнул, когда рука чужая коснулась его ладони, совершенно холодной и безвольной. Однако вместе с тем Гоголь внимательно слушал слова, произносимые Гуро, и едва заметные эмоции иногда отражались на тонком его лице. Из ближайших деревьев вырвалась одинокая птица, болезненно вскрикнув в нависшей тишине и вновь скрывшись в алой листве. Николай Васильевич вдруг повернул голову, взглянув на сидящего подле дознавателя. Взгляд его на долгий миг задержался в темных глазах, а после писатель повернул голову, снова вглядываясь в даль. — Как вы думаете, мы существуем? — тихо спросил Гоголь, безучастно рассматривая далекие горы; казалось, ответ ему был не нужен. — Существует ли все это? Николай Васильевич склонил голову вниз и замолчал, задумавшись; пальцы его отчего-то сильнее стиснули дознавательскую ладонь, но создавалось впечатление, будто он того и не заметил. — Уезжаете? — вдруг негромко, будто очнувшись, переспросил он: каждое слово, сказанное Яковом Петровичем, не прошло мимо и было им услышано. Гуро внутренне вздрогнул — так непривычно и странно прозвучал устами Николая вопрос, мучительно бившийся в его сознании все эти месяцы. Уголки тонких губ изогнулись в тусклой усмешке: дознаватель устремил застывший взгляд к изломанным скалистым вершинам, к рдеющим в лучах заходящего солнца снегам да золоченым полям, и подумалось ему, что, коль не вознамерился б исчезнуть, душу бы сюда приехал лечить. — Николай Васильевич, — сухо промолвил Яков Петрович, и взгляд темных глаз его на мгновение вспыхнул подобно двум углям в докрасна накаленной жаровне. — Я считаю, что ни вам, ни мне не осталось места на этом свете. Быть может, мы и впрямь совершили серьезную ошибку, мой мальчик. Свободная рука, сверкнув крупным изумрудным перстнем, безразлично огладила холодный мрамор скамьи. Спустя мгновение, дознаватель вновь заговорил. — Вы не ослышались: в ближайшее время я отбываю в Италию. Я приехал попрощаться. Ладонь его выскользнула из-под безвольной николаевой кисти и была незамедлительно водружена на набалдашник трости, — золоченую голову ворона — безделицу, приобретенную Гуро сразу же по возвращении в Петербург. — Все это время я не оставлял надежды, что в памяти вашей, любезный, все же сыщется место для прошлого. Теперь же я вижу, что оно приносит вам лишь непреодолимую муку, посему отъезд мой не принисет вам особливых неудобств, и откладывать его более не имеет смысла, — Яков Петрович говорил холодно и бесстрастно, и только напряженные, застывшие черты лица его могли хоть сколько-нибудь выдавать горечь терзавших его мыслей. Наконец Гуро замолчал, в темных глазах его отразились, угаснув, лучи заходящего солнца, и показалось, словно не только оно вдруг навсегда померкло в них. Николай склонил голову, задумавшись над словами дознавателя: в его памяти и впрямь сыскалось место былому, пусть и неполному, нашедшему неровными осколками друг на друга, но во все это он готов был поверить, принять прошлое таким, каким оно было или не было. Гоголь готов был впитывать его в себя подобно губке, заново пробуя на вкус всю беспросветную горечь и мрак… Писатель вдруг поморщился, — едва-едва, практически незаметно, и поднял пальцами лежащий на колене пестрый оранжевый лист, внимательно разглядывая бордовые прожилки, расходившиеся паутинкой по всей его поверхности. — Не прошлое терзает меня, — негромко ответил Николай Васильевич, и взгляд его вновь стал задумчивым, устремленным вдаль. Вдруг он нахмурился, видимо, пытаясь подобрать верные слова, чтобы объяснить всю суть своих истерзанных, скомканных мыслей. — Я не помню всего, что было и, быть может, никогда не вспомню, но вместе с тем я очень хотел бы попросить вас остаться, — голос Гоголя стал совсем тихим, казалось, он говорил одними губами, что в следующее мгновение исказились в грустной усмешке. — Но вас просить о том я не имею права. Однако… Николай наконец повернул голову и взглянул на дознавателя. Казалось, будто до этого он боялся заглянуть в темные глаза, внимательно глядящие на него. Рука Гоголя дрогнула, выпустив листок, и переметнулась в сторону, замерев подле Якова Петровича с открытой ладонью. — Вы позволите? — с горечью спросил Николай, прося Гуро коснуться его руки. Ветер, взметнувшийся из-за его спины, ловко подхватил листок, кружа его над золотыми кронами, загоняя вглубь раскинувшегося под смотровой площадкой ущелья. Яков Петрович невольно поморщился, когда слова николаевы до понимания его дошли. Вновь держало его здесь что-то, в самую грудь впиваясь, и век ему от того было не отступиться. Дóлжно, и впрямь места им обоим не будет никогда на этой земле. — Не могу, — прошептал в ответ сквозь стиснутые зубы, переводя на Гоголя взгляд черных своих глаз. — Могу лишь подле вас задержаться. Дознаватель вновь отвернулся, скользнул взором пылающим по неровному силуэту гор да вскоре вновь заговорил, и покойный бархатный голос его прозвучал раздраженно и зло. — Ужель вы не понимаете, что… — он инстинктивно дернулся, когда мимо них прошла неторопливо сестра милосердия, везущая в инвалидном кресле болезненного вида юношу — юношу столь бледного, что в ослабленной этой груди, казалось, едва теплилась жизнь, вот-вот готовая упорхнуть к небесам. Голова молодого человека безвольно откинулась набок. Яков Петрович с отчаянной ненавистью взглянул на Николая, — так явно виделось ему неминуемое это угасание, — и ладонь его сильнее стиснула тяжелый набалдашник трости. Он продолжил говорить, взяв себя в руки и понизив голос почти до шепота. — Что тогда? Мой мальчик, скажите, что вы вспомнили, ну же, — дознаватель в нетерпении подался навстречу Гоголю, и трость его со скрежетом царапнула мраморную плитку. Ладонь невольно сыскала протянутую руку: Гуро буквально впился в дрогнувшую бледную кисть, и выроненная трость брякнула подле его ног. — Ну же, Гоголь, придите уже в себя! Вдруг сознание дознавателя пронзило мучительной, болезненной вспышкой: пред глазами его сызнова встали вдруг два белые, поставленные рядом гроба, один из которых был пуст… Яков Петрович вскочил со скамьи, вырвав из чужой ладони озябшую свою руку, и полы алого пальто его всколыхнули опавшие листья. — Вы видели? — резко спросил он, пристально глядя в светлые глаза напротив. Гоголь взглянул на дознавателя, и впервые за долгое время в его душе всколыхнулся страх. Страх сопровождал его в недолгих часах сна, в мимолетных видениях и искажениях реального мира. Однако, несмотря на минутно возникшую слабость, отчего-то его тянуло к Гуро, как по доброй воле тянет израненного зверя в капкан. Николай негромко вздохнул, нахмурившись и опустив взгляд: — Останьтесь, Яков Петрович. Только если вы того пожелаете и если недолгая остановка вас не обременит, — отягощать невольной просьбой дознавателя писатель не желал. Тем не менее, их разговор был прерван проходившей мимо сестрой, везущей впереди себя пациента. Болезненный вид молодого человека заставил сердце писателя сжаться в сожалении, однако это было не самое худшее, что порой доводилось здесь видеть, потому Гоголь поспешно отвёл взгляд. Вдруг рука Якова Петровича скрепер сжала протянутую его ладонь. Николай Васильевич было открыл рот, чтобы ответить, да в глазах все померкло, тело ударило разрядом, прошедшим до висков, и перед взором возникла скорбная картина: подле друг друга стоящие гробы, один из которых пустовал. Волна боли сменилось чувством абсолютного бессилия, и Николай уронил голову на грудь, схватившись рукой за спинку скамьи. Он медленно дышал, пытаясь унять безумно бьющееся в груди сердце, и только спустя пару бесконечных секунд поднял глаза, затравленно взглянув на Якова Петровича. — Видел, — негромко ответил Гоголь, перед тем обдумывая, стоит ли ему говорить правду. Пару мучительно долгих мгновений он все ещё молчал, размеренно дыша и приходя в себя, думая над тем, что могло бы то значить, пока мысли эти не были сдвинуты вспомнившимся заданным дознавателем вопросом. — Я не знаю, что именно я вспомнил, — тихо ответил Николай. — Я видел места и вновь проживал моменты, которых прежде не знал… Из того я полагаю, что, быть может, оно могло быть… Гоголь вздохнул, собравшись с силами, и вновь коснулся руки Якова Петровича. Все медленно погрузилось в темноту, тягучими нитями оплетая сознание. Не было видно ни деревьев, ни гор, ни раскрасневшегося неба над головой — только беспроглядный мрак. Сначала из сумрака тонкий луч света выхватил тусклый интерьер кареты, где за оконцем мелькали до боли знакомые деревья, растущие в лесах близ Диканьки, а в креслах друг напротив друга застыли две фигуры. Несмотря на тенью сокрытые лица, легко угадывались в них люди, и Николай болезненно поморщился, когда в очередной раз на плечо его опустился ворон, клювом острым ударив в затылок — фигуры тут же растворились во мраке, утопив в нем и кабину. Вслед за тем возникли из тьмы сердцу памятные покосившиеся кресты и далекий силуэт потемневшей церквушки. Среди старых могил вновь угадывались два силуэта, да только снова взлетел ворон и, сев на один из крестов, все в сумраке утопил. Последним видением явился мост, каждая ветвь которого была сплетена из сотни маленьких, тонких. Николай все также стоял впереди Якова Петровича, и теперь это не было иллюзией, созданной мраком — это был он. Шум бьющейся у подножия реки вдруг стали перекрикивать вóроны, и один из них, взмахнув тяжелыми крыльями, опустился на правое плечо писателя. Гоголь вдруг обернулся, взглянув на Якова Петровича, и лицо его не было похоже на прежнее — оно было изъедено тьмой, что клубилась теперь в провалившихся глазницах… Вдруг все рассеялось. Николай поспешно выдернул руку из ладони дознавателя и склонился вниз, тяжело дыша, подобно больному, пораженному астмой. Холод, вдруг выбивший все тепло из тела, подступил к горлу — Гоголь и не заметил, как из носа его стекла струйка багряной крови. — Пойдёмте внутрь, — тихо попросил он, коротко взглянув на вскочившего со скамьи Гуро.Истина
10 августа 2019 г. в 03:34
Вечерело. Над пыльной землею все еще стояла по-летнему сухая духота, и окна были распахнуты настежь, но его одолевал озноб: не давали покоя старые раны. На посеребренных временем висках проступила испарина.
Яков Петрович устало откинулся на спинку глубокого кресла, равнодушным взором скользнув по бесчисленным кипам бумаг и конвертов, усыпавших благородное дерево столешницы: неограниченная власть, сосредоточенная в его руках, никогда не приносила должного наслаждения. Гуро прошелся рукой по безупречно уложенным волосам; некогда черные, как смоль, сегодня — отмеченные печатью неумолимого, вечного.
Время. Человеку дано ничтожно мало времени.
На мгновение внимательный взгляд его уцепился за нераспечатанный конверт — белый и ровный. Дознаватель выудил бумагу из общей кипы без малейшего интереса, однако инициалы на оборотной стороне показались ему смутно знакомыми. Боже правый. Да мало ль их, что ли, Вернеров?
Тишину взрезал треск надорванного края, и пристальный взгляд по-прежнему темных глаз напряженно впился в размашистые, нетвердые строки.
В густом вечернем сумраке, едва разгоняемом желтоватым светом уличных фонарей, за столом красного дерева сидел, низко склонившись, человек; черты лица его были поразительно изменчивы. Меж сведенных у переносья бровей незаметно пролегла задумчивая линия, а после дознаватель вдруг вздрогнул, точно от удара, да движением резким перегнул листок пополам. Сколько?
Как мог он не заметить? Как мог он не заметить…
На утро Пётр, с поразительной для своего тучного тела деловитостью снующий по коридорам гатчинского особняка, получил новое распоряжение: отъезд господина Гуро отложить на неопределенный срок да запрягать лошадей для поездки в свет более ближний. На робкий вопрос «куда» Яков Петрович коротко отозвался:
— В Пятигорск. Не терпит отлагательств.