In aeternum

      — …что думаете, Николай Васильевич? И впрямь зябко становится, — дознаватель, до того увлеченно и легко поминавший свою деятельность в Петербурге, уже вознамерился было поведать писателю о «деле крайне любопытном», да только непременно уж в помещении, — очень он с некоторых пор стал к холодам чувствителен, — когда ладонь чужая поспешно выскользнула из его руки.       Яков Петрович воззрился на Гоголя с искренним удивлением. Над какими бескрайними просторами носилась теперь эта болезная, Бог весть как державшаяся в теле душа, когда он все еще сидел подле, крепко держа того за руку?       Глаза столичного следователя вмиг потемнели, и по лицу его пробежала тень.       — Что с вами, Гоголь? — резко спросил Гуро, бесцеремонно обращая к себе чужое лицо. — Вам дурно? Часто с вами такое? Вставайте же, ну, давайте руку. Возьмите платок… — он говорил коротко и резко, словно б желая достучаться до писательского сознания. Холод уверенных рук его чувствовался даже через толстую кожу перчатки.       — Николай Васильевич, — дознаватель осторожно взял Гоголя под локоть, уверенно поднимая того со скамьи; осенний ветер промозглым вихрем пробрался за стойку воротника и взметнул алые полы пальто… Во внимательном взгляде Гуро плескалось и тлело неподдельное, умело скрываемое сожаление.       — Пойдемте. Нам и впрямь уже пора возвращаться.       Николай тяжело вздохнул, рассеянно пытаясь найти в кармане пиджака платок; дрожащие пальцы его в скором времени извлекли белую ткань и поспешно прислонили ее к лицу, неловко промакивая кровь. В сияющий белизной лоскуток тут же впитались алые капли. Гоголь, коротко взглянув на платок, крепко сжал его в руке и поспешно спрятал в карман. Рука Якова Петровича скользнула под локоть, крепко за него ухватившись, и Николай поднялся вслед за дознавателем, рассеянно кивая тому на вопросы, но вдруг покачнулся от порыва ветра: казалось, он словно лист, держащийся за спасительную ветку, вот-вот потеряет хватку и унесётся, гонимый бурей, вниз по склону в неизвестность.       Они направились по усыпанной листьями аллее обратно. Деревья тяжело покачивались вслед, тряся пестрыми кронами в нависшем над санаторием сумраке. В домах, тесно соседствовавших друг с другом, давно уже зажгли тёплый свет, что лился из больших окон на промерзшую землю. Через кажущиеся неимоверно долгими минуты Николай, все также держась за Якова Петровича, дошёл до отведённого ему корпуса: аккуратный светлый дом стоял самым последним — он был не такой большой, как остальные, и вмещал в себя куда меньшее количество проходящих лечение пациентов.       За дверями скрывалось жаркое тепло, что сразу же обволакивало щедрыми объятиями, настойчиво пытаясь избавить пришедших от озноба. Медицинская сестра, проходившая мимо, заметив, видимо, совсем худо выглядевшего Гоголя, поспешила предложить свою помощь.       — Все хорошо, Анна, — слабо улыбнувшись, поспешил заверить Николай Васильевич. Девушка взглянула сначала на него, после все тем же недоверчивым взглядом окинула столичного следователя и, кротко кивнувши, поспешила удалиться.       Комната, отведённая бывшему писарю, находилась на втором этаже. Небольшое, но довольно просторное помещение встретило вошедших странной пустотой: заправленная кровать, словно бы на неё ни разу не ложились, одиноко стояла у дальней стены в компании лишь небольшой тумбочки, кресла и письменного стола, ютившегося поодаль.       На столешнице не было привычного вороха бумаг и чернильницы — только подсвечник с серой прогоревшей свечой. Почувствовав себя лучше, Гоголь аккуратно отстранился от Якова Петровича, попытавшись снять с себя холодное пальто; то получилось у него не сразу — несколько раз руки запутались в рукавах. В конце концов пальто оказалось брошено на спинку стула, и Николай, озадаченно оглядев комнату, словно он видел ее в первый раз, взглянул на дознавателя и растерянно спросил:       — Будете чай?       Яков Петрович задумчивым взглядом окинул пустую, неуютную эту обитель, и меж бровей его пролегла резкая линия. Воспоминания о холодных, с облупившейся штукатуркой стенах желтого дома вновь обожгли висок: он бросил быстрый, исподлобья взгляд на тень того прежнего Гоголя, которого некогда так крепко…       — Не откажусь, — глубокий голос на сей раз прозвучал плоско и сухо; Яков Петрович осторожно присел на край аккуратно убранной постели, и просевший матрац неприятно и жалобно скрипнул. Дознаватель не проронил более ни слова; он не сводил с николаевой спины темных глаз, и ладонь его лишь изредка бессознательно поглаживала голову диковинной птицы.       Тусклый свет позднего вечера заползал сквозь плотно задернутые шторы: казалось, хозяин этой комнаты предпочитал ему полумрак. Вскоре послышалось негромкое шипение, и в руках Гоголя возник небольшой огонек, что тут же зажег фитиль свечи. Вслед за тем тлеющая спичка упала на жестяную подставку — Николай удалился, оставив Якова Петровича одного. Вернулся писатель уже с подносом, где скромно ютились чашки на блюдцах у чайника, полного горячего кипятка с томящимися в нем листьями заварки. Поднос, побрякивая, опустился на небольшой столик. Послышался звук льющейся жидкости.       На мгновение думу Гуро потревожила странная, совершенно абсурдная по своей природе мысль: когда, каким это образом успели они перенестись из убранной алым бархатом гостиной в это холодное, словно бы насквозь промерзшее место, где время будто бы замерло, застыв; когда от молодого писателя осталась лишь изъеденная неизвестным медицине недугом тень? Дознаватель вдруг удивленно поймал себя на том, что зубы его скрипнули не то от досады, не то от совершенной, раздраженной даже усталости.       Поданный чай по вкусу был чуть насыщенней пустого кипятка; он неприятно ожег горло, и повисшая в чистенькой, но совершенно неуютной комнате тишина долгое время нарушалась лишь редким бряканьем ложек о толстый край эмалированных чашек.       Внезапно Гуро взглянул на Николая так пристально и жестко, что и сам невольно почувствовал это: чай застрял у него поперек горла, и успевшая уже полностью прогреться чашка была со стуком отставлена на скромную прикроватную тумбочку.       — Николай Васильевич, — он начал раздраженно и куда более резко, чем следовало: обожженное горло причиняло ощутимый дискомфорт. — Вы больны. Вам не в санаторий надо, — Яков Петрович забросил ногу на ногу, продолжая исподволь рассматривать собеседника. Право, то, что он видел, нравилось ему все меньше и меньше.       — Признайтесь, вы что-то от меня скрываете? Любезный, зачем? Я знаю вас куда лучше, чем вы сами, — дознаватель сухо усмехнулся, в мыслях невольно возвращаясь к началу сей истории, и перевел взгляд на аккуратненькие ситцевые шторки, между тем, плотно задернутые. — Николай Васильевич, вы больны? За многим дело не станется, я смогу организовать для вас хоть поездку в Европу, хоть прием у лучших лекарей столицы… Отчего же вы теперь молчите?       Николай сидел на стуле против Гуро, крепко обхватив разгоряченную чашку и вовсе не чувствуя, как та обжигала кожу рук. Он всматривался в темную жидкость, играющую золотыми бликами, отбрасываемыми пламенем свечи, и на мгновение перед глазами возникла скудная, маленькая комнатка, полная густого тумана, освещенного алым пламенем. Гоголь вздрогнул и поднял глаза на сидящего неподалеку дознавателя, встретившись со взором черных, подобно ночи, очей. На какое-то мгновение писателю стало не по себе от этого пронзительного взгляда, проникающего под ветхий слой внешней оболочки и ворошащего самую душу.       Был ли Гоголь болен? Можно ли то было назвать болезнью? Иван Сергеевич точно полагал, что душу писательскую терзает ужасный недуг, да все никак не мог понять, какой, и не был силен назвать его имя. Он надеялся, что обстановка покоя, усыпанная осенними листьями аллея и свежий горный воздух смогут исправить историю, заканчивавшуюся слишком рано и совершенно несчастливым концом. Но легче не становилось, и взгляд Гоголя делался все пустее день ото дня.       Слова Якова Петровича ввели писателя в минутный ступор. Он удивленно моргнул, отставил чашку на стол, так и не притронувшись к чаю, и опустил голову вниз, взглянув на свои руки да сжав пальцы в кулак; меж бровей Николая залегла глубокая складка.       — Яков Петрович, право, не стоит, — глухо отозвался Гоголь, наконец все же вернув свое внимание к Гуро и более не отводя взгляд; только пальцы заламывал, иногда сжимая ими край жилета. — Вы ведь и сейчас не здесь должны были быть, верно?       Николай Васильевич поднялся со стула, прошел к кровати и присел возле дознавателя. Губы его изогнулись в слабой улыбке, если то вообще улыбкою можно было назвать.       — Не беспокойтесь обо мне. Все сложится так, как тому суждено сложиться, и… — Гоголь запнулся, словно бы не решался того сказать, но вскоре продолжил. — И, быть может, сейчас это ваш единственный шанс уехать.       Яков Петрович в удивлении изогнул бровь, в упор глядя на подсевшего ближе Николая: непрошенное раздражение все сильнее травило и жгло его сердце.       — Николай Васильевич, — дознаватель глубоко вздохнул, устраивая сцепленные меж собою ладони на коленях. — Потрудитесь объяснить: право, я не в силах… Вы прежде просите меня остаться, теперь же вдруг косвенно убеждаете в том, что иного шанса покинуть вас мне не предоставится, — острое основание трости тяжело уперлось в пол: Гуро с усилием поднялся, в пару широких шагов преодолевая расстояние до наглухо зашторенного окошка, и резко рванул темные занавески. Вместе с холодным светом голубовато-сизого вечера воздух всколыхнул тонкий слой пыли — складывалось впечатление, что шторы не тревожили уже очень давно.       — Гоголь! — Яков Петрович поперхнулся, неприятно пораженный сделанным открытием, выхватил перчатку из кармана пальто и принялся весьма энергично размахивать ею перед своим лицом. — Вы в своем уме? Перебрались к черту на кулички, заросли пылью, живете здесь, точно крот какой… — дознаватель в мгновение осекся, едва ли не прикусив собственный язык. Все, все это казалось ему уже знакомым, прежде когда-то звучавшим, сказанным и пережитым ими… Тяжелое, гнетущее ощущение цикличности жизни, замкнутого круга, сцепленного вкруг его горла, неимоверно давило грудь.       — Да, любезный, вы совершенно правы: пару недель назад я вознамерился навсегда отбыть в Европу, но срочно переданное послание Ивана Сергеевича вынудило меня скоропостижно переменить планы. Николай Васильевич, — в следующее мгновение Яков Петрович, уже вернувший себе прежнее непоколебимое самообладание, стоял уже вплотную к писателю, сверху вниз глядя на него усталыми темными глазами. Однако не чувство физического утомления, но неизбывная, отравляющая сознание тоска читалась в тяжелом его взгляде.       — Поймите: я ведь давно уж не мальчик. Я не смогу вернуться, ежели что-то случится с вами. Вы понимаете?       Гоголь опустил голову, нахмурившись. Он замер, когда Яков Петрович встал, словно пытаясь стать невидимым для чужого глаза, и аккуратно обернулся, наблюдая за его действиями. Отдернутые шторы выпустили в комнату мутный голубой свет позднего вечера, и Николай Васильевич невольно вздрогнул от резкого движения дознавателя — на мгновение ему стало ужасно стыдно за допущенный беспорядок, но, казалось, он о том совершенно не знал, словно все это произошло с кем-то другим: кто-то другой, не Гоголь, позволил пыли скопиться на шторах, кто-то другой запер себя в этих четырех стенах, забывая о течении времени, о том, что где-то там, за хребтами белоснежных гор, бурлит беспокойными реками жизнь.       Сказанные слова заставили Николая вскинуть голову, удивленно воззрившись на столичного следователя; внутри что-то сжалось, что-то всколыхнулось, словно то уже когда-то было — далекое, укрытое слоем слетевшей со штор пыли, забытое и вдруг вспомнившееся, как прошедший беспокойный сон.       Погрузившийся в свои мысли Гоголь совершенно не заметил, как Гуро, отошедший от окна, вдруг подошел, оказавшись рядом, и выжидающе уставился на него. Писатель поднял голову, встретившись в очередной раз со взглядом темных глаз, и ощутил резкий укол вины: из-за него Яков Петрович сейчас находился здесь, из-за него, возможно, не начал заново и не продолжил по-иному, из-за него в нем зародилась тоска, иногда вырывающаяся, как рука утопающего из толщ воды, наружу. Николай Васильевич полагал, что, отпустив, как бы того ему ни не хотелось, он избавил бы дознавателя от непосильных этих мук и веса тяжелой ноши.       — П-понимаю, — тихо ответил Гоголь, склонив голову. Он тяжело вздохнул, зажмурив глаза до разноцветных пятен, появившихся в темноте, прежде чем вновь заговорить. — Мне очень жаль, что я не помню всего, когда-то произошедшего. Мне кажется, словно кто-то насмехается, подбрасывая эти смазанные картинки, потому что знает, что мне не найти в них правду… Но она есть, — снова поднявши голову, Николай задумчиво посмотрел на Якова Петровича.       — Вы ведь знаете?       Казалось, заданный вопрос таковым вовсе не являлся. За окном с ветки вспорхнул черный ворон, взмыл в вечернее небо и темное перо его медленно упало на подоконник за мутным окном писательской комнаты. Гоголь было повернул голову, чтобы посмотреть, но так и остался на месте, не шелохнувшись.       — Чего же тогда вы хотите, Яков Петрович?       Дознаватель невольно поморщился. Самым верным решением, вне всякого сомнения, было бы тотчас одернуть мальчишку, с видом холодного равнодушия бросить в ответ жестокое и уверенное «нет». Он склонился было ниже, готовый раз и навсегда разорвать замкнутый круг, намертво окольцевавший некогда их судьбы, однако застывшие губы его против воли вымолвили сухое и едва различимое:       — Знаю.       Гуро вознамерился было сказать что-то еще, однако короткий глухой стук, с коим ударилась о стекло потревоженная взлетевшим вороном ветка, да прорезавший вечернее небо скорбный крик завладели его вниманием: он резко обернулся на звук, и внимательные глаза его тускло сверкнули в темноте.       — Покоя. Более всего покоя желаю, — спустя минуту Гуро вновь воззрился на писателя, и голос его показался вдруг совершенно чужим в наступившей ночной тишине. — Извольте поворотиться со мною в парк, — тихо, вкрадчиво. А после тонкие губы тронула вдруг некогда знакомая покойная и ласковая улыбка.       — Он так необычайно красив в пору своего тихого увядания… Человеку должно уметь прощаться, Николай Васильевич. С чем бы то ни было. Я отбываю завтра же.