In aeternum

      От услышанного ответа тот морок, что поселился на болезненном лице писателя, на мгновение спал, и Николай взглянул в глаза Якова Петровича с едва заметной надеждой, но вскоре уж перевёл взгляд на свечу, вслушиваясь в негромкий голос дознавателя и едва заметно ему кивая в согласии.       Гоголь поднялся с кровати, медленно прошёл к столу и неловким движением снял со стула пальто, а после наклонился и задул танцующий огонёк пламени: комната погрузилась в ночной мрак.       Поздним вечером утонувшая в темноте аллея выглядела необычайно: Николай редко гулял в сгустившемся сумраке, поэтому сейчас имел возможность разглядывать изогнутые стволы деревьев и выглядывающие из-за поредевших крон маленькие искрящиеся, словно снег, звездочки. Писатель шёл подле Якова Петровича, спрятав руки в карманах пальто, о чём-то все напряжённо думал, и эта напряженность едва заметной тенью таяла на его лице.       Позади тесным силуэтом замер санаторий и только пара окошек в стоящих бок к боку домах горела тусклым желтым светом, одно за другим угасая — вязкий свет таял на мутном стекле, когда сон и тишина окутывали это место. Николай Васильевич на мгновение подумал, что, быть может, он просто спит и все это — неправда… Но шорох опавших пожухлых листьев под ногами да пробирающий до костей ночной холод убеждали его в обратном.       Наконец они дошли до той самой смотровой площадки, на которой повидались утром — дорожка аллеи уходила дальше, в темноту, сгущающуюся между деревьев. Гоголь остановился, а после ступил на камнем выложенную площадку, дойдя до самого её края: у конца ютилось несколько кустов, а после земля резко уходила вниз, прорастая густыми и непроходимыми зарослями. Вид был прекрасен: чернеющие горы да чистое, не тронутое ни единым облачком небо над головой, искрящееся звёздами, средь которых отчетливо угадывался Большой Ковш.       — Вы не расскажете? — тихо спросил Гоголь, словно боялся нарушить царящую здесь тишину. Он был готов к отказу, потому что сам терзался нежеланием услышать правду: был ли Николай к ней готов?       Он устроился на разбитой мраморной лавочке позади Николаевой спины; шероховатая поверхность белого камня была сырой и прохладной, и точно капли крови пятнали ее крошки багряных листьев. Яков Петрович задумчиво, почти даже любовно огладил некогда пестревшую пышными барельефами спинку: ладонь его замерла и, точно мертвая, упокоилась в ложбинке сколотого камня. Дознаватель еще долго бесцельно вглядывался в безмолвные просторы ночного неба, и думалось ему, что все это — лишь самообман да ребячество, коим он с удовольствием тешит себя, и над чужеродной стороной будет все то же немое и высокое небо, и Николая ему уж не сберечь… Зато от себя убережет.       — Странно думать, — покойно отозвался Гуро, совершенно проигнорировав тихую просьбу писателя. — Вы ныне далеки от меня так же, как эти несчастные звезды — от вас. Он тонко улыбнулся; наконечник трости указал куда-то в небо, а после вновь уперся в прихваченную морозцем землю.       — Николай Васильевич. В любое иное время моим ответом вам было бы твердое «нет», однако теперь я совершенно уверен, что слова мои, подобно эху достигнут вашего сознания и почти мгновенно растворятся, так и не коснувшись закоулков вашей памяти. Это, знаете ли, равносильно тому, что кричать в ущелье — вы не стесняйтесь, крикните, и тогда уж точно поймете, о чем я говорю… Впрочем, сейчас же забудьте об этой затее, — уголки дознавательских дрогнули в искусственной улыбке.       — Вы, Николай Васильевич — можете мне поверить — до недавних пор имели весьма дурное и пагубное пристрастие к алкоголю…       …Просторный экипаж подскакивает и сотрясается на бесчисленных ухабах: облаченный в алый человек едва хмурит брови, бледный и бесстрастный, терзаемый старыми ранами. Сидящий напротив юноша печален и тонок, с пронзительными синими глазами и столь же глубокими тенями под ними. Он то и дело отводит взгляд, исподволь поглядывая на своего спутника: что-то неизбывное, мучительное, печется и тлеет меж ними, не в силах ни вспыхнуть, ни угаснуть. Столичный следователь с видимым равнодушием провожает взглядом черные стволы деревьев и на Николая Гоголя более не смотрит.       Струи дождя холодные и косые, а крупные колеса экипажа намертво увязли в дорожной глине. Алое пальто всполохом тлеет на мягких креслах, когда на белоснежной рубашке расцветает такое же алое пятно.       В опустевшей хате Вакулы крепко стоит солоноватый запах крови и кислой капусты. Существо, теперь уже смутно напоминающее очаровательную трактирщицу, щелкает зубами у Николаевой шеи, рвет когтями чужую плоть. Яков Петрович терзается, а после все же стреляет в ведьму, выносит бесчувственное тело писаря на свет.       Он прощается с Гоголем сухо, удостаивая последнего лишь надменным взглядом из-под синих стекол щегольских очков: безрассудный, глупый мальчишка — с эдакой раной, и через весь хутор… Экипаж трогается, одинокая черная фигура мгновенно теряется в пыли. Не то, чтобы он Николая здесь вознамерился бросить. Вообще-то, он его спасти вздумал. Ну, или же себя.       Дознаватель фигурой недвижимой застыл посредь промозглого пустнынного кладбища: донельзя гордый, недостижимый и далекий, он улыбается Николаю так ласково впервые, призывая всю имеющуюся в арсенале мягкость, в удивлении глядит на писателя, чувствуя холод чужих рук в своих ладонях. Теперь он терзается еще мучительней, жалеет поминутно, что стрелял все же в ведьму.       Стелющаяся по пыльной земле сизая дымка лижет мыски до блеска начищенных сапог, забирается за жесткую стойку пальто, колышет полы чужой крылатки.       Гуро дышит туманами, а поворотившись в нумер, пишет все ж письмо Бенкендорфу, желая раз и навсегда избавить себя от ненавистного этого наваждения. Яков Петрович пишет письмо в Петербург, а после при Николае обращает его в пепел, подменяя весьма скорбной вестью: Николай Васильевич Гоголь в Диканьке был ранен и ныне при смерти.       В садах гатчинских яблони черностволые утопают в снегах, а в просторных залах особняка алые портьеры струятся кровавыми волнами с потолков. Белокурый юноша с робкой улыбкой кротко глядит на Николая с огромной — в полный рост — картины, и столичный следователь, облаченный в неизменный алый, покровительственно возлагает ладони на плечи молодого Вишневецкого.       Яков Петрович исчезает скоропостижно и спешно, а после из Петербурга доставляют короткую записку от самого Гуро — писарю лично в руки. То просьба быть его секундантом.       — А дальше, мой мальчик, была дуэль. Я был тяжело ранен, и лишь вашими молитвами, — Гуро усмехнулся холодно и сухо. — Был возвращен к жизни. То, что случилось после, вам прекрасно известно: вы сильно ударились головой…       Дознаватель замолчал, закидывая ногу на ногу, и мысок сапога его шероховато чиркнул по белому камню смотровой площадки.       Тишину нарушал голос дознавателя, решившего начать с самого начала, и перед глазами своими Гоголь видел расплывшиеся, укрытые белесой туманкой, безудержно далекие воспоминания, словно кто-то нехотя доставал их ему из пыльного ящика. Пустые картинки, оставшиеся в его памяти, обрели новые цвета ярко-алого оттенка, словно кто-то в недостающей картине, писанной на холсте, оставил последний мазок краснеющего масла. Николай Васильевич вздохнул, подняв голову к небу, все вглядываясь в эти немые звезды, раскинувшиеся по темному бархату небосклона, и ощутил немой укор — его место было не здесь. Он не имел права здесь ныне находиться. Если бы не печально сложившиеся обстоятельства, Николай Васильевич подумал о том, что здесь чудесно было бы отдохнуть в пору ранней весны, наблюдая пробивающуюся сквозь талый снег жизнь зеленых ростков и распускающихся после зимы почек.       Гуро умолк, и Гоголь все стоял у обрыва, глядя в пустоту. Он опустил голову, услышав скрежет небольшого камушка под подошвой сапога, и легко подтолкнул его, вслушиваясь, как тот поскакал вниз, ударяясь о неровные склоны, и эхо звонко разносило этот отголосок по округе, пряча в самые дальние, человеком не тронутые уголки.       Наконец, Николай Васильевич обернулся. Писатель долго смотрел на Якова Петровича, и во взгляде его читалось недоверие, но терзать того расспросами о том, действительно ли был удар, действительно ли то послужило причиной потери именно этих воспоминаний, он не мог. Гоголь подошел к дознавателю, опустившись подле на скамью да сцепив пальцы замком; он все еще молчал, не решаясь нарушить покой, царящий в ночном парке. Николай Васильевич надеялся получить хотя бы малую легкость после сказанных им слов о минувшем, и перед глазами его до сих пор стояла темная комната ныне сгоревшего дома, лежащие на полу бутылки, да слышался монотонный стук чужой трости, что диковинной птицей с рубиновыми глазами мудро взирала на все причуды этого странного мира.       — Я не желаю мучить вас, Яков Петрович, — тихо произнес Николай Васильевич; так тихо, что того можно было и не услышать вовсе, а после еще глуше добавил. — Но чем чаще я думаю о случившемся, тем сильнее мне кажется, что кто-то будто бы стер из моих воспоминаний вас. Зачем?       Ответа на этот вопрос писатель не ждал. Возможно, его и не было вовсе, быть может, это было той самой возможностью разорвать замкнутый круг, что заставлял плутать по своим запутанным улочкам раз за разом, удушая и травя едким туманом незнания.       — Я надеюсь, что в пути вы найдете покой, — едва заметно улыбнувшись, Гоголь повернул голову, взглянув на дознавателя. — А обо мне не беспокойтесь. Чему быть, того ведь не минуешь, верно?       Он повернулся, вновь взглянув вдаль, а после дернулся, вдруг что-то вспомнив. Рука Николая скрылась в нагрудном кармане, что-то оттуда достав. Он протянул Якову Петровичу раскрытую ладонь, и в темноте на белизне ее сверкнул алым сумраком маленький камушек.       На мгновение Яков Петрвоич замер, пораженный внезапным видением: Николай обернулся, мертвенно-бледное свечение луны выхватило из полуночного сумрака его лицо, и такими темными, такими безжизненными показались столичному дознавателю чужие глаза, что вспомнились ему и рассказы писательские о его темном даре, и смерть их скоропостижная, и туман густой, что по ту сторону моста Калинова над землями безжизненными клубился…       — В уплату, — тихо, одними губами: так, что разобрать невозможно.       Уголки чужих губ дрогнули в подобии былой ласковой улыбки, когда на раскрытой ладони Николая алым всполохом сверкнул острый рубиновый осколок.       — Так и сердце свое, мой мальчик, на ладони мне в ту ночь протягивали, — глухо отозвался Гуро, а после уверенно и настойчиво накрыл чужую ладонь своей — но всего на мгновение. На пальце его, где прежде тихо тлел алый камень, сине-черной тьмою поблескивал ныне сапфир.       — Забудьте, Николай Васильевич, не стоит. Уеду я, а вы ступайте после к обрыву, да туда его и бросьте: чай, не уголь — не вспыхнет, а вот душу вашу сжечь может. Право, удивлен я совершенно: откуда у вас? Я и не припомню, где потерял…       Яков Петрович действительно не помнил. Да и не желал совершенно знать.       Где-то над головой протяжно и скорбно крикнула полночная птица, широкими крыльями задев обглоданные осенним тлением ветки. Гуро вздохнул и вновь обратил взгляд своих глаз на Николая: чувствовал, что в последний раз теперь уж видятся.       Яков Петрович молчал, и черные очи его жадно и как-то задумчиво блестели в темноте.       Николай Васильевич не услышал дознавательских слов и только вздрогнул, когда рука — сухая да тёплая — накрыла его ладонь, протягивающую, едва дрожа, колкий бордовый камушек, тусклым светом мерцающий во тьме.       Гоголь лишь пожал плечами, будто бы сам не помнил, где тот был им найден да храним все это время, но только пред глазами вспыхнул сумрак старой кабины, пропахшей пылью, да на продавленных диванах мерцающая находка.       Писатель повернул голову, взглянув в глаза Якова Петровича. Все это казалось до ужаса странным и ненастоящим. Только птица, слетевшая с ветки, тяжело взмахнула мощными крыльями и устремилась ввысь, скорбным криком огласив ночную тишину: все-то ей было известно. Николай все смотрел, не в силах отвести взгляд, и в груди его тяжелело, хрустело, да кололо. Он вдруг подался навстречу дознавателю, рукой уцепившись за плечо его, и такой слабости был полон этот жест, что, казалось, сейчас же упадёт бывший писарь на землю и не встанет.       Гоголь наклонился, спрятав лицо в жесткой ткани пальто и, спустя несколько секунд, — а казалось, бесконечность, — спешно отстранился, слабо улыбнувшись и убрав руку.       — Берегите себя, Яков Петрович, — едва слышно прошептал писатель, тихо улыбнувшись. Он попытался подняться, неуклюже осев обратно, и после обернулся, смущенно попросив:       — Если вы поможете дойти мне до комнаты, я буду очень благодарен.       Поддавшись внезапному порыву, дознаватель склонил голову, щекой гладко выбритой скользнув по чужой макушке — рвано и смазано. Застыл, едва ль не скрипя с досады зубами, а после, повинуясь неосознанному желанию, приник порывисто да сухо губами к чужому лбу. Эдаким жестом лишь прощаться впору, да не просто расставаться — в путь последний человека почившего провожать. Яков Петрович об том знал, да только поделать с собою ничего не смог: знал он и то, что встреча их и впрямь последней была.       Дознаватель отстранился столь же скоро, как и склонился над писателем, и не было в жесте том ни томительной ласки, ни нежности, коей полнилось существо его в темноте гатчинского особняка.       — Прошу вас, — тихо прозвучало в темноте, и Гуро покойно и уверенно протянул Николаю руку, намереваясь исполнить его незатейливую просьбу.       В полумраке отведенной ему чистенькой комнаты он торопился окончить последние свои дела, определив дальнейшую судьбу тайного общества, и, когда все необходимые бумаги были помечены каллиграфически его инициалами, Яков Петрович отчужденно воззрился в темноту и глаз до рассвета так и не сомкнул.       А после — седое небо вдруг растрескалось утренней дымкой, растеклось розовым, точно кровь с водою, сиянием. Он неторопливо поднялся с места, разминая напрочь затекшую спину, и тяжело спустился по ступеням во двор.       Ночь отступила незаметно; сменила темноту на седое небо, укрылась пушистыми облаками и зарозовела на востоке просыпающимся светилом. Среди деревьев, что росли вдоль аллеи, тихо перекликались птички, боясь нарушить таинство оживающей природы.       У санатория тем временем собирали в путь экипаж, и ощущение встревоженности не покидало воздух, плотно сгустившись над головами белесым туманом.       Иван Сергеевич сошёл со ступеней, спускаясь вниз. Кажется, последние приготовления были осуществлены. Вид доктора был уставшим; он тяжело пригладил седые волосы и оправил очки, замерев пред отбывающим дознавателем. В руке его томилась желтеющая бумага.       — Я очень рад, что вы нашли время приехать, — кротко кивнув, произнёс мужчина. Он помялся всего мгновение, прежде чем протянуть Якову Петровичу конверт, а затем объяснился:       — Николай Васильевич хотел передать вам его лично, но уснул. Это первый его спокойный сон за последнее время и, простите меня сердечно, я не решился будить его.       Иван Сергеевич замолчал, не зная, что ещё можно сказать. Его терзало непонимание всего происходящего и, знавши о том, что понять ему это не суждено, он перенимал то беспокойство, что витало в воздухе этим прохладным утром. Посему он протянул руку, похлопал чужую ладонь и, кивнув, отошёл, не мешая пути экипажа:       — В добрый путь!       Все вещи давно уж были погружены в экипаж, и только с одним, с тем самым неизменным чемоданом, серебряное кольцо которого, похожее на сплетенных змей, теперь заменяла обыкновенная ручка, кучер пытался умоститься в креслах. Возникшего за спиною своей Гуро мужик, по правде сказать, испужался: пробормотал что-то несуразное, мол, «ваше благородие почивать изволили недолго» и поспешил ретироваться, заняв свое место. Чемодан Яков Петрович весьма грубо протолкнул внутрь экипажа.       Он занес уж было ногу над низкими ступенями, когда заслышал торопливые шаги и резко обернулся, но то не Николай — Иван Сергеевич стоял перед ним.       В ответ на недолгую речь дознаватель лишь коротко кивнул, и уголки тонких губ его дрогнули в печальной улыбке, когда затянутые в перчатку ладони приняли из рук доктора неплотный конверт.       — Прощайте, — ровно отозвался Гуро, крепко сжав сухую жилистую руку, и, прежде, чем скрыться в темноте экипажа, невольно проронил:       — Не дайте умирающей лампаде угаснуть.       Он обернулся лишь единожды — печальные очертания белых домиков тонули в краснеющем золоте листвы — и задернул темные шторы. Яков Петрович удобнее расположился в креслах, и желтая бумага, раскрываясь, задрожала в его ладонях…