К берегам моим пристань, пилигрим, опусти изнуренные кисти в прохладную воду, отпусти с волной привычки волчьего рода. Кочевые цветы не умеют цвести — так прошу, корнями в меня прорасти.
Эта история началась одним обыкновенным июльским полуднем на пляже Матозиньюш, когда солнце особенно яростно распалилось со своего небесного насеста, колкими стрелами метясь в смолисто-черную макушку угрюмого юнца, который еле-еле переставлял ноги по случаю беспрецедентной летней жары, случившейся именно сегодня и именно сейчас, пока он пытался добраться до дома и не умереть, только бы не умереть от этого пекла. Еще вчера стояли вполне умеренные двадцать два, дул капризный ветерок с моря, можно было дышать, не выискивая выгорающими сизыми глазами клочок спасительной тени, и порой даже поливало легким дождиком, быстро убегающим вслед за шалой тучей, зашедшей глянуть, как поживает без ее внимания старый добрый По́рту, а сегодня уже жарило вовсю. Наступила суббота, и все на этом чертовом пляже радовались крепкому загару, ложащемуся на плечи бронзовыми объятьями, соленым волнам, прогретым до консистенции парного молока, и проклятущему рыбному фестивалю, за каким-то бесом решившему взять да и случиться посреди дороги, — все, кроме Кори Амстелла, устало волочащего ноги по песку до ближайшей трамвайной остановки. Кори был пришлым, приезжим, и хоть волосы его отливали понятной местным обитателям смолой, но смола эта была сродни не каменелому эбониту, а плавящейся патоке, легко тающей под прикосновением безжалостного светила, и кожа — тонкий мрамор цвета беж — значительно разнилась от привычного здесь густо-смуглого, обласканного щедрым югом. Жару он сносил плохо, с огромным трудом, и единственным исходом, как и год назад, оставалось забраться под обширную крону пробкового дуба или разлапистого шелестящего каштана, а еще лучше — убраться в дом: стены там немного отсыревали и хорошо хранили прохладу. Порту — северная столица Португалии — одним башмаком окунался в воды Атлантики, смотрел печально в мутно-синий окоём, белеющий у горизонта дрожащим маревом, бережно хранил в старческих морщинистых ладонях осколки канувших веков, напевал узнаваемый с первых нот мотивчик фаду, грустил, радовался и грезил, и снова по кругу, по замкнутому неизбывному пути. Кори Амстелла привез сюда дед, не то чтобы совсем его родной, а приемный, пусть юноша, хоть убей, и не мог припомнить того момента, когда чокнутый седовласый художник с барашистой шевелюрой забрал его под свою опеку. Уж тем более Кори не представлял, как и почему так вышло, что их занесло в Португалию, если сам он, по заверениям Фурнье, как будто бы японец, как будто бы усыновленный им где-то в одном из детских приютов Франции, и как будто бы судьбоносное это событие случилось вовсе не по инициативе ветреного беззаботного старикана, а по протекции со стороны, принудительно, если уж называть вещи своими неприглядными именами. Тома́с Фурнье, свободный как перелетная горлица, надолго в Португалии не задержался: взял да и сорвался с места, покинув край футбола и сладких портвейнов и отправившись за новыми видами в шумную Барселону, а Кори остался единовластным владельцем их разваливающегося на куски дивного домика в четыре-три-два этажа, сбегающего ступенчатыми ярусами от большего к малому — чахнуть, проклинать жару и доучиваться в своем университете. Да и просто — остался. Никто его не позвал с собой, никто не сказал, что нужно собираться и ехать, никто не счел достаточно родным и важным, чтобы тосковать, чтобы скучать, чтобы хотеть видеть рядом каждый день, а не довольствоваться скудными почтовыми открытками с запахом канцелярского клея, с затертыми марками и — непременно — с видами очередного города, в который заносили вольного живописца переменчивые кибитки ветров. Слишком ведомый, чтобы оспаривать чужое решение, дерзящий только в мелочах, но покорный в главном, он даже и не попытался попроситься следом, а Фурнье не предложил — так они и разошлись кораблями в море. Деньги Кори высылались настолько непостоянно, а суммы, поступающие на карточку, оказывались порой столь смехотворными, что он был вынужден подыскать себе подработку, где всего-то и требовалось, что разложить фасованные продукты по магазинным полкам до открытия. Работа эта излишнего контакта с людьми не подразумевала, деньги выплачивались регулярно, и Кори, кое-как устроив свою трещащую по швам жизнь, остался вполне доволен: средств, прилетающих редкими ласточками от Фурнье, вкупе со скромной студенческой стипендией и зарплатой хватало на его неприхотливый аскетичный быт в этой непонятной и чуждой стране. Обычно по утрам здесь не было так шумно, и Кори любил проходить пляжем, подковыривая кедами ржавый песок, слушая шуршание прибоя и расшумевшихся чаек, планирующих над головой, любил вдыхать горький воздух, пропитанный солью, и щурить из-под густой иссиней челки глаза на едва различимый горизонт, где небесная гладь сплеталась воедино с морской, но сегодня коварная макушка лета лишила его и этой последней радости жизни: кругом было полным-полно народу, львиную долю которого составляли оголтелые туристы, а в сотне метров от береговой линии с самого утра раскинулись палатки и шатры, так ароматно дымящиеся рыбным барбекю, что у Кори поневоле наползала в рот предательница-слюна. Может статься, он и купил бы себе чего-нибудь, прихватив домой в качестве превосходного обеда, если бы не толпа, напрочь отбивающая всякую охоту соваться в ее гущу ради такого сомнительного приза. Кори был не из тех, кто на всё пойдет ради хорошего куска еды, а потому уперто шел вперед: мимо блестящих чешуей прилавков со свежей рыбой, только этим утром выловленной в водах Дору и Атлантического океана, мимо деревянных ящиков, ломящихся от дорадо, трески, тунца, лосося, ставрид, камбалы, красного окуня парго, сома и даже морского черта; мимо копошащихся еще живых океанических гадов — зрелище не для слабонервных, — мимо бойких торговцев, прямо здесь зазывающих отведать на выбор любое блюдо, и мангалов, выстреливающих в небо сполохами искр от сочащегося на угли топленого рыбьего жира. Повара готовили крокеты из крабов, вареных в лимоне омаров и королевских креветок, жарили на гриле треску с луком, оливковым маслом и чесноком, помешивали лопаткой в глубоком чане золотистых сардин, а ценителям истинного вкуса Португалии предлагали деликатесную сушеную треску «бакальяу» со специями, когда-то считавшуюся едой бедняков. Людей, конечно же, на такое гастрономическое зрелище набежала уйма, и их зачастую полуголые телеса, в лучшем случае прикрытые скудными тряпицами купальников-бикини, а в худшем — всего лишь тонкими нитями стрингов, приводили Амстелла в истый ужас. Он шарахался ото всех, кто попадался на его пути: от неотразимых блондинок-барби, высушенных не хуже той самой трески, от глянцевых жгучих шатенок, ошоколадившихся под солнцем по всем правилам светской жизни, без унизительных белых следов бретелек на спине, от компаний молодежи, от обрюзглых мужиков на девятом месяце беременности собственными раскормленными потрохами, от почтенных семейных пар и от их гиперактивных детей, норовящих броситься под ноги, расшибить себе лоб и после долго орать, возмущаясь жизненной несправедливостью. Встречались здесь и прилично одетые индивидуумы, явно зашедшие из города единственно ради фестиваля, но таких были единицы, на общей обнаженной массе они терялись и погоды не делали. Плакаты, баннеры, стенды, прилавки и осажденные отдыхающими мангалы проносились мимо, и оставалось пройти совсем немного до асфальтированной дороги, огибающей залив. Оставить в стороне порт, где торчали жирафьи шеи погрузочных кранов и шныряли ловкие буксиры, и миновать ровный ряд двухэтажных обшарпанных домиков, дышащих стариной, щедро украшенных лепными карнизами и бельем, сушащимся на протянутых вдоль фасада от окна к окну веревках. Нырнуть в спасительную тень, укрывающую от безумного небесного убийцы, и уже спокойно выдохнуть на остановке скоростного трамвая, который неизменно довозил юного Амстелла почти до самого устья его тихого переулка. За минуту до того, как покинуть пляж, одурманенный запахами Кори все-таки сдался, сбился с шага, хватил ртом опаленного зноем воздуха, поджал губы и нехотя развернулся, медленно и неуверенно направляясь к палаткам и жаровням, понимая, что будет мысленно ненавидеть самого себя весь остаток дня, если уйдет сейчас, так ничего и не купив. Сама по себе рыба его не слишком привлекала, но пахло столь притягательно, что желудок вопреки всем стараниям давно разрывался голодными трелями, требуя немедленно себя покормить. Кори протискивался сквозь толчею, предчувствуя близящийся тепловой удар и убирая ладонью с шеи густые вороненые волосы, забранные в высокий хвост, неимоверно длинные, не знавшие ножниц и потому переросшие и поясницу, и даже линию тощих поджарых ягодиц. Старался никого не коснуться оголенными ниже локтя руками, выглядывающими из-под обыкновенной хлопковой футболки невзрачных серых расцветок — контакт с людьми всегда воспринимался нежелательным явлением, вынужденной мерой и тяжким испытанием. Кое-как пролез к полосатому козырьку палатки, наскочил на кого-то, покачнулся и, матерно выругавшись сквозь зубы, в конечном итоге закончил свой маневр, налетев спиной на высокого кучерявого чудака в белой рубашке, драных джинсовых шортах по колено, разношенных шлепанцах и нахлобученных на нос очках в черной роговой оправе. Чудак обернулся, удивленно вскинув голову и от неожиданности выронив из пальцев недоеденный кусок тунца — Амстелл вскользь отметил, что рыбу этот придурок жрал в сыром виде, не считая, вероятно, что та нуждается в дополнительной обработке, и от резкого мутного запаха просоленных водорослей едва не вывернуло. — Эпа́, юноша, полегче!.. — начал было возмущаться чудила, но мгновенно осекся, застыл, будто громом пораженный, оглядывая налетевшее на него создание с ног до головы и на глазах меняясь в лице: от справедливого негодования не осталось и следа, а на смену ему набежала любезная улыбка. — Что же ты так неаккуратен, menino? — Переживешь, — буркнул Кори, отшатываясь теперь еще и от этого типа и закономерно натыкаясь снова на чью-то персону, упреждающе выставившую локоть. Ругнулся, цыкнул, зашипел воинственной кошкой, попавшей в окружение агрессивно настроенной собачьей своры, кое-как выпрямился, выровнялся, стараясь никого не касаться в этой толчее подле прилавка. — Перебьешься. Подумаешь, толкнули его! — Действительно, сущие мелочи, — без тени издевки согласился незнакомец, мгновенно и с радушием простив яростному юнцу и неосторожность, и крепкую брань. — Забудем об этом недоразумении. Он пялился на него сквозь толстые линзы своих очков, обегал взглядом лоснистую гриву угольно-синих волос, тонкие черты мальчишеского лица, всё еще по-детски сдобные щеки, не успевшие заостриться в скулах, костистые ключицы и запястья — двумя пальцами обоймешь, как браслетом. Пожирал взглядом пробковые бусы с выжженными на них черными штрихами узоров, показавшиеся краешком из-под ворота футболки, встречался каштановыми радужками и черными маслинами зрачков с его глазами — миндалевидными, хранящими в себе северную синь и арктические льды, — и, кажется, собирался вот-вот придолбаться. Кори прожил в Португалии достаточно, чтобы более-менее освоить местный язык и привычки здешних обитателей, и уже знал, что время от времени к нему кто-нибудь обязательно придалбывается, то ошибочно приняв за девушку, то не приняв, но все равно возжелав завести знакомство. Знакомств Кори чурался, познаний языка сполна хватало, чтобы послать по всем известному и понятному адресу, а посему и этот случай с назойливым очкариком не должен был стать исключением из правил. — Чего уставился? — с перекошенным от злости лицом поинтересовался Амстелл, одарив нахальную португальскую морду презрительным взглядом. — Чего еще надо? Извиняться ни за что не собираюсь. — Увольте, к чему мне… — начал было мужчина, ничуть не обескураженный сквозящей в мальчишке злобой. — Мне вовсе не требуются никакие извинения — с гораздо большим удовольствием я узнал бы твое имя. Почему бы не одарить меня им, раз уж судьба сегодня расщедрилась и решила нас столкнуть? Мы могли бы взять парочку жареных омаров и домашнего вина, а после убраться с этого солнцепека куда-нибудь в тень — у тебя такой вид, будто ты сейчас рухнешь в обморок, мальчик, а это совершенно никуда не годится. — Сам разберусь! — рявкнул Кори, искренне жалея, что вообще сунулся в гудящую сутолоку рыбного фестиваля, попавшись на крючок соблазнительных сытных запахов. — Отвали! Покуда они препирались — а точнее, покуда юноша препирался, а мужчина всеми силами пытался завести с ним разговор, — Амстелл успел исподволь разглядеть своего нечаянного собеседника: тот оказался поджар и худощав, в меру мускулист, с волнами взлохмаченных каштановых волос, почти черных у корней и выжженных солнцем в яркую медь на кончиках, с подвижной мимикой и гибкими губами, рисующими благосклонную улыбку, с цепким взглядом заинтересованных глаз и чуточку хрипловатым, как от сигарет, однако всё еще моложавым и звонким голосом. На вид ему было не больше тридцати, но в повадках чуялась зрелая уверенность всякое повидавшего за свою жизнь человека. И тип этот беззастенчиво клеился к Амстеллу на виду у всех, не стесняясь ни публичного проявления своих растленных пристрастий, ни того позора, что сыпался объекту его приставаний на голову небесной манной лазурного цвета. При всем своем желании, уходящем в молоко и улетающем фанерой над Парижем и прочими европейскими столицами в неведомые дали, купить Кори уже ничего не мог, если не хотел, чтобы за то время, пока он будет выбирать рыбу, толкаться в очереди и ждать, когда же плечистый черноглазый повар в белом переднике ее приготовит, очкастый чудак вконец достал его своим нежелательным вниманием, и оставалось только одно: уйти ни с чем, проклиная в довесок к людскому сборищу и адскому пеклу еще и этого докучливого придурка. Что он и проделал, резким рывком развернувшись и протискиваясь обратно на песчаные просторы пляжа, да не тут-то было: незнакомец, мигом побросав все свои занятия и недоеденный сырой кусок, устремился за ним следом, расталкивая гуляк локтями и оповещая юношу о начавшейся погоне не замолкающей ни на секунду болтовней: — Мальчик!.. Да погоди же ты… Я ведь ничего дурного не имел в виду! Ты что-то собирался купить, а теперь так торопливо убегаешь — вернись, я вовсе не хотел тебе помешать! Он догнал его, вырвался вперед, преградив дорогу, и Кори поневоле пришлось затормозить и остановиться, недоуменно оглядывая наглеца и не представляя, как поступить в столь непредвиденной ситуации. — Я решительно не могу позволить тебе исчезнуть, так и не сообщив мне своего имени, — объявил очкастый чудак, выпрямляясь во весь свой немалый рост, под которым Кори самую каплю стушевался, обнаружив, что тот оказался выше него на целую голову. — Меня Микелем звать, кстати говоря. Микель Тадеуш — как видишь, я не делаю из своего имени никакой тайны, Flor de lírio. — Чего тебе надо от меня? — окрысился Кори, огорошенный лилейным прозвищем, инстинктивно ощерив зубы, точно загнанный в тупик зверь, хотя места вокруг было предостаточно, и никто его как будто бы за руки не хватал, удерживая насильно. — Как же мне это объяснить тебе, цветущая роза? — мужчина запустил пятерню себе в волосы, взъерошивая и без того непослушные патлы, обласканные морским ветерком, и дружелюбно улыбаясь. — Боюсь, что ты меня совсем не поймешь. Но вот, допусти только на секундочку, что ты мне понравился. Ты очаровал меня одним точным попаданием в сердце, и чую, мне уже никак не избавиться от твоего образа, столь крепко засевшего в голове, что бесполезно даже пытаться стереть. В таком случае было бы смертельной ошибкой позволить тебе сбежать, не оставив мне на прощание хрустальной туфельки — иначе как же я сумею потом тебя отыскать? Мысль об угрозе преследования привела Амстелла в такой ужас, что он переменился в лице, побелев и отступив на полшага: настойчивое помешательство этого Микеля застигло врасплох, окатило ледяной волной, сковало по рукам и ногам, а намерения его показались достаточно серьезными, чтобы забеспокоиться. — С чего ты взял, что я хочу с тобой знакомиться, идиотина? — выдохнул Кори, теряя перед глазами ясность картинки, плавящейся и плывущей под палящим южным солнцем вместе с мозгами. — За кого ты меня принимаешь, чёрт?.. — С того, мой очаровательный menino, что мальчикам не свойственно отращивать волосы, если они не хотят, чтобы однажды отыскался мужчина, который возжелал бы их холить и лелеять, целовать, пропуская сквозь пальцы, и вдыхать их горько-пряный аромат. Разве я не прав? Такая редкая красота говорит сама за себя, и я читаю ее потаенные символы, как школьную азбуку. Если же тебе действительно любопытно, за кого я тебя принимаю, то изволь: за диковатое и безбожно прекрасное создание, которое просто нельзя упускать из рук — иное я бы счел преступной расточительностью. За этой пылкой португальской речью Кори оторопел. Широко распахнул глаза, заходясь яростным пожарищем на щеках — то ли от невыносимой жары, то ли от высказанных безумцем слов, — и, столкнув его с дороги, бросился бежать уже по-настоящему. Стремглав пролетел широкую пешеходную набережную, едва не угодив под бешено взвизгнувшую тормозами машину, споткнулся о поребрик тротуара и чуть не пропахал носом асфальт, но чудом удержал равновесие. Не оглядываясь назад, рванул со всей возможной скоростью прочь, краем слуха улавливая за спиной хлынувший как по заказу поток автомобилей, мгновенно перекрывший улицу и препятствующий преследователю, а после, свернув в первый попавшийся на пути переулок, затерялся в хитросплетении городских лабиринтов — голодный, одолеваемый жаждой, перегревшийся и возмущенный бесцеремонностью очкастого чудака по имени Микель Тадеуш. А еще где-то в глубине души, наверное, немного обескураженный как отменившимся завтраком, так и несостоявшимся знакомством: его снова принимало в привычные объятья уединение, всегда служившее другом, спасителем и прибежищем от чокнутого мира, порывающегося пролезть своими щупальцами туда, куда Кори, охраняющий покой души и своей скучной однообразной жизни, которой не умел даже толком распорядиться, никого не приглашал.❂ ❂ ❂
Улочки Порту после парижских даже спустя несколько прожитых здесь лет продолжали поражать Кори своим многоярусным сумасшествием. Начиналось оно с устилающей землю неровной брусчатки, местами зияющей пустотами, и проложенных вдоль улицы рельсов трамвайных путей, торчало по кромке тротуара скособоченными столбиками, следующими друг за дружкой через равные промежутки, а дальше, стоило только потянуться кверху ровным, затертым от времени стенам домов, продолжалось высокими, во весь первый этаж, мавританскими арочными окнами, забранными длинными прямыми решетками. На эти окна громоздились окна другие, квадратные, с белыми ставнями-жалюзи, за ними выступали фигурные балкончики с обшарпанной штукатуркой и лепным декором, там же бессистемно болтались лантерны фонарей на кованых узорных перемычках, свисающие над проезжей частью, там же висела паутина черных проводов, расчертившая белесо-синее небо, и там же покачивались худо прилаженные водостоки, отливающие глазурной синевой, а с низеньких покатых крыш, довершая всё это безумие, проглядывала зелень — местные жители частенько разбивали на них сады, и они тоже становились кусочком общей мозаики, творимой португальцами по велению непостижимой оседло-цыганской души. Кори часто думал об этом, когда ехал на трамвае по орнаментальным и замысловатым городским улицам, и день нынешний не стал исключением из правил, хотя маршрут его был однообразен, избит и изучен до мелочей. Жарилась под беспощадными лучами терракотовая черепица, а впереди сбегающая с холма дорога давала привычный резкий поворот, обозначенный сплошной оградой, сложенной из крупного известнякового кирпича. Трамвай покачивался желтовато-охровыми вагончиками, окрашенными свежей краской, то бойко катился вниз, то карабкался вверх по усеявшим город возвышенностям, рельсы пересекались, ветвились, а балкончики на окрестных домах попадались всё причудливей, сплошь увитые растительностью так, что та свешивалась вниз лианами миниатюрных джунглей. Здания чередовались цветами от мраморного и кофейного до канареечного и пепельно-розового, а со склона открывался обзор на треугольники красных крыш, палки торчащих к небу антенн и аккуратные дымоходы. Ничего нет настолько ветхого и дряхлого в Португалии, как первые этажи: облепленные археологическими слоями сменяющих друг друга объявлений, маниакально коллекционирующие налеты старины, они настраивали Кори на особый, созерцательный лад, и от праведного негодования не осталось и следа — оно так и затерялось в переплетах домов, в душном камне и перестуке колес, в пыльном запахе обивки сидений и свежем аромате типографской краски со страниц позабытой кем-то из пассажиров газеты Primeiro de Janeiro. Выйдя на своей остановке, Кори сразу свернул в длинный узкий проулок, взбирающийся на очередной холм, и оказался в густой тени тюремного вида стен, проступающих сквозь отмершую побелку серым известняком. Здесь не ездили машины, а тротуарная плитка нуждалась в замене, расшатавшись и местами вываливаясь, но зато шумели каштаны, по весне зажигающие снежные свечи соцветий, и круглый год тянуло из подвалов теплой плесневелой сыростью, не особенно приятной, но по-своему уютной, как дыхание древней и надежной крепости. Здесь всё оставалось неизменным изо дня в день, из года в год, и это постоянство нравилось Кори, не слишком хорошо принимающему любые перемены. Он знал, что еще спустя десять шагов должен увидеть ее — подле замызганного ящика с электрощитком, у самой решетки источающего тонкую вонь водостока всегда сидела дряблая седая старушка, прислонившись спиной к изъеденной черными разводами кладке, и просила милостыню, даже по жаре кутаясь в колкую пепельную шаль из овечьей шерсти. Делала она это совершенно ненавязчивым образом, и Кори, ежедневно следующий этой дорогой, в качестве признательности за уважительное отношение к чужому личному пространству и свободе совести время от времени подкидывал ей в картонную коробку мелкую монету. Нищенка скомканно благодарила, шамкала губами, прибирая денежку и тут же пряча ее в карман, а после с присущим старикам склерозом заводила набившую оскомину песню о своих кошках, о холодах и о шубках, которые она вяжет до самой осени для каждой из них. Кошек у нее водилось штук шесть, не меньше, и все разных мастей — белые в палевых пятнах, сажево-черные, мраморно-рыжие и камышового окрасу; жирные, независимые, с паскудными мордами и снисходительным прищуром желто-зеленых глаз, иногда они собирались подле нее в кружок, и тогда Кори всерьез начинал верить, что дама эта в действительности самая натуральная ведьма, как о ней обмалвливались порой случайные прохожие. Она была со всех сторон странной, эта попрошайка, ведь переулок чаще всего пустовал, а ей и не думалось перебраться в другое место, полюдней и пооживленней. Дорога вела углисто, змеилась, подбрасывала срезанные косые повороты, но в конце концов приводила к порогу совершенно необычайного, даже тут выбивающегося из общей картины, безумного дома такого же сумасшедшего художника. Casa com asas, дом с крыльями, необжитое гнездо шалопутной иволги — так называл их жилище Томас, и Кори, не задумываясь над смыслом его слов, без пререканий принял это имя, привыкнув, что ступенчатое строение зовется именно так и никак иначе. Первым шло здание в четыре этажа: пепельно-серое, с большими прямоугольными окнами на фасаде по три в ряд и с белёными рамами, поделенными рейками на незамысловатый паззл. Завершалось оно этажом чердачным, скособоченным, подлатанным фанерой, с разметавшейся по крыше черепицей и торчащей позади печной трубой, не особенно востребованной в тех краях, где температура редко опускалась ниже нуля. Следом за первым домиком, примыкая вплотную и обозначая границу лишь отваливающимся стержнем водостока, шло строение второе, поменьше высотой на целый ярус, с кирпично-красной кровлей, местами проеденной чернотой, и совершенно не сочетающимися друг с другом частями фасада: если у фундамента он был таким же мышасто-серым, как и шкура его старшего братца, то дальше появлялись вкрапления изумрудной облицовочной плитки, а самый его верх так и вовсе весь был выложен ею, красуясь к тому же двумя дверьми ярко-красного цвета и витой черной оградкой сплошного балкона. Торец среднего домика покрывала всё та же незаменимая фанера, служащая подручным материалом на все случаи жизни, а уже у него под боком, прижимаясь по-родственному тесно, притаилось последнее, завершающее здание этого безумного ансамбля. Этажей в нем как будто бы тоже имелось три, но росточком оно вышло пониже, а потому условно считалось двухэтажным. У него были белёные стены с потеками дождевой сырости, светлые оконные рамы в кофейном обрамлении, такие же светлые двери двух отдельных балкончиков второго этажа и обитый рейками чердак с тремя кривыми оконцами. Там-то, в этом младшем «крылатом брате», и находилось настоящее жилище Кори. Фурнье как-то писал ему, что разрешает сдавать свободные комнаты — а весь этот комплекс являлся, по сути, многоквартирным общежитием, — но Кори, естественно, пришел от подобной мысли в ужас и отмел ее, даже не рассматривая: ему было вполне комфортно в одиночестве, а посторонние люди означали лишний шум, лишние проблемы, лишнюю мороку, и пусть их присутствие даже принесло бы ему пару лишних сотен евро-бумажек, затея явно не стоила того, чтобы тратить собственные, и без того острые и чувствительные, нервы. Он вошел, отворив дверцу простым ключом, и Casa com asas принял его под свое крыло, объяв прохладой и резкими запахами крошеного сырого топинамбура. Оставив без внимания лестницу со стальными завитками перил, ведущую на второй этаж, Кори выцепил из небольшой связки на брелоке второй ключик, поменьше, и скрылся в своей крошечной квартирке, чувствуя себя не слишком надежно среди витающей по пустым комнатам тишины. Впрочем, днем тут было еще ничего, а вот в темное время суток, говоря уж начистоту, становилось совсем тревожно. В сочных южных сумерках на второй этаж лучше было не подниматься, если, конечно, не хочешь услышать пару-тройку лишних шорохов без источника и причины, пробуждающих в глубинах души первородный страх, и если не жаждешь узнать, как вздыхает осиротевший дом, приютивший португальского духа El Coco — старинного родича Тыквоголового Джека. Квартирка Кори, оставленная ему Томасом Фурнье, состояла из двух тесных комнат, в одной из которых прежде обитал сам старикан и его рисовальные принадлежности — кое-что из красок, кистей, холстин, масел, мастик, тюбиков с акрилом и растворов до сих пор хранилось там, не вместившись в небольшой багажный чемоданчик. Художник любил путешествовать налегке и обычно забирал с собой только самое необходимое, а остальное оставалось пылиться на очередной снятой квартире и потихоньку растаскивалось за безнаказанностью хозяевами и новыми жильцами. Амстелл в комнату Фурнье заходил редко — там не было ничего интересного: только подвесные полки с толстыми тяжеленными альбомами, полными акварелей, набросков и рисунков углем, выполненных рукой талантливого старика, только книги по живописи и наборы цветных карандашей, воткнутых в глиняную цветочную вазу этаким букетом, только пыль да соломенный запах плетеного кресла, только льющийся в окно тусклый свет, усеянный парящей вселенской пыльцой, да пара детских фотокарточек Кори, забранных в строгие гематитовые рамки оттенка вулканического песка. Другая комната была поменьше и принадлежала Кори, хотя едва ли кто поверил бы в это, окажись он волей случая в гостях: вся меблировка состояла из одностворчатого платяного шкафа, узенькой кровати, всегда аккуратно застеленной, как накрепко вбили когда-то в приюте мужеподобные нянечки с очарованием метательниц молота, и письменного стола прямо под окном. Стол пришлось покупать по дешевке в магазинчике никому не нужной рухляди единственно из-за учебы в университете: во всем Casa com asas, каким бы странным это ни показалось, не нашлось ни одного подходящего предмета мебели — Кори с Томасом перерыли все этажи каждого из трех братьев-корпусов, да только лишь с лихвой надышались лежалой пылищей. Немного учебников, сложенных стопкой на столешнице, немного музыкальных дисков подле стоящей на полу магнитолы, чашка с крепленым китайским чаем, настаивающимся здесь еще с прошлого вечера и подернутым на поверхности мутной пленкой, надкусанная плитка горького шоколада и вскрытая упаковка с сушеными крабами — иногда Кори обходился суррогатным заменителем еды, если финансовые дела обстояли плохо или просто не хотелось готовить. Дом с крыльями каким-то немыслимым чудом действительно являлся неоспоримой собственностью старика, и, по крайней мере, Кори Амстеллу не приходилось заботиться о крыше над головой в чужой стране, а в остальном — если не считать, конечно же, изнуряющей и выматывающей летней жары, — его абсолютно всё устраивало.❂ ❂ ❂
Очкастый чудак погостил у Кори в мыслях еще немного, да и упорхнул вместе с чередой приходящих на смену друг дружке дней, а с ним истаяли и причины, заставляющие обходить стороной пляж Матозиньюш, по которому Кори немного тосковал, когда приходилось давать крюк через половину квартала до ближайшей остановки: пристань и порт тоже негласно приравнивались к зоне отчуждения, поэтому юноша старательно избегал и их, опасаясь одержимого любителя сырой рыбы, и уперто пробирался дворами многоэтажных скучных коробок, протянувшихся вдоль океана, с тоской вслушиваясь в отдаленный плеск волн. Минуло время, и Кори окончательно позабыл о Микеле Тадеуше, реабилитировав привычный маршрут. Как-то раз после вечерней подработки, мучительно мечтая снова ощутить под ногами шуршащий песок и побродить вдоль прибрежной линии, подставляя стопы шелестящему прибою, он свернул на Матозиньюш, опустевший и почти обезлюдевший по случаю позднего часа — день, к тому же, выдался не слишком солнечный, по небу сновали торопливые обкусанные тучки с рваными краями, принесенные северными ветрами с единственного фьорда соседки-Ирландии в заливе Киллари, а сам синий купол понемногу темнел, подсвеченный рыжиной закатных красок. Свежее дуновение бриза пробегалось мурашками по коже, теребило короткие рукава футболки, забиралось под драные светлые джинсы из легкой ткани, стянутые резинкой в низу штанин, холодило поясницу и босые стопы, наскоро всунутые в разношенные шлепанцы. Волосы, по обыкновению забранные в высокий хвост, давно перепутались и требовали долгой вечерней возни с расческой, а губы прихватило тонкой обветренной корочкой, болезненно трескающейся, если по ней неосторожно провести языком или попытаться растянуть рот в улыбке — впрочем, Кори никогда не улыбался, и даже усыновивший его дед-художник всерьез сомневался, что угрюмый юноша умеет это делать. Песчаные просторы, вспоротые за день сотнями следов, баюкала блакитная нега, семьи с гомонливыми детьми давно разошлись по домам и гостиничным номерам, и только редкие парочки еще продолжали упрямо сидеть, забравшись с ногами на теплые пледы и потягивая густое виноградное вино: на Порту спускался тихий дремотный вечер, нашептывающий на ухо позабытые сказки. Кори всех сторонился, в задумчивости следуя по самой кромке воды, сегодня отчаянно холодной, что аж зубы сводило. То путался в выброшенных из морской утробы водорослях, то с хрустом раздавливал мелкую каменелую ракушку, и думал обо всем и ни о чем: о том, что иные моря совсем стылые, и по зиме их берега сковывает льдом, о том, что в Европе много дорог, и некоторые из них ведут прочь из Португалии в новые места, о том, что никогда не видел этой пресловутой Японии, откуда сам якобы родом, о зеленом чае, что закончился, о последнем трамвае, до которого оставалось еще предостаточно времени, о том, что лучше бы всё же к нему не опаздывать, и совсем мимоходом — об учебе, в которой не видел ни малейшего смысла. Умиротворению его, однако же, не суждено было продлиться долго: из оцепенения и нирваны собственных мыслей беспощадно выдернул узнаваемый оклик, и Кори, беспокойно вздрогнув, вскинул голову, поднял глаза и выхватил взглядом знакомый силуэт бодро вышагивающего наперерез человека. Долго вглядывался, силясь понять, кто бы это мог быть, а когда вдруг узнал, хлебнув стылого ужаса — стало уже слишком поздно: Микель Тадеуш объявился перед ним собственной персоной, улыбаясь так ослепительно, будто только что выиграл в лотерею миллион. — Наконец-то я встретил тебя снова, Flor de lírio, — обрадованно сообщил он вместо приветствия. — Тебя так долго не было, что я уж и отчаялся — мне было страшно допустить даже мысль, что ты затесался тогда в толпу по чистой случайности, а не по некоей закономерности, которую оставалось только разгадать. Видишь, я тут с тех пор обитаю денно и чуть ли не нощно, и, как ты можешь заметить, изрядно загорел, так что скоро превращусь в настоящего негра! Он продемонстрировал ему прихваченную густой солнечной бронзой руку, закатав рукав мятой хлопковой рубашки до самого локтя, и Кори, оторопевший, растерявшийся и не знающий, что ему говорить, делать и как себя вести, мимолетом отметил, что кожа мужчины действительно основательно покрылась загаром, а без того смуглое лицо потемнело настолько, что улыбка на нем стала казаться белоснежной. Так и не придумав, что на это сказать, он продолжил стоять, не двигаясь, точно прирос к месту, и смотреть в упор на чокнутого очкарика ошалелыми дичалыми глазами, от потрясения сделавшимися цветом под стать спелой сливе, но Микелю Тадеушу, чье имя Кори превосходно запомнил, и не требовалось ответа — он вполне довольствовался тем, что его слушают. — Сегодня я уже не позволю тебе так ловко ускользнуть, — сразу предупредил он, выуживая из кармана пачку сигарет и закуривая, явно настраиваясь на долгий разговор, и Кори отчего-то сразу ему поверил, испытав дивное чувство обреченности. — Искать тебя в огромном городе слишком затруднительно, а надежда на новую внезапную встречу столь зыбка, что я готов на отчаянные меры, menino. Кстати, я всё еще не знаю твоего имени, и это меня ужасно удручает. Кори обегал взглядом скрытое толстой оправой очков и по-собачьи взлохмаченной шевелюрой лицо, сбивался, когда встречался с золотистыми бесенятами в карих глазах, нервозно впивался укусом в губы, гадая, куда бы деться от чужого помешательства. Микель и впрямь не собирался его отпускать, не добившись чего-то, одному ему известного, и Кори подумалось, что будет проще назвать свое имя, чтобы после этого преспокойно уйти — так, по крайней мере, ему это представлялось. — Кори, — нехотя отозвался он. Помялся и добавил, припоминая, что португальцы считают ниже своего достоинства довольствоваться одним именем и любят плести из них целые гирлянды: — Кори Амстелл. Это всё, чего ты хотел, чертов сталкер? — Сталкер?.. — Микель изумленно вскинул брови и расхохотался, принимая всё, что бы ему сейчас ни преподнесли: — Пусть будет сталкер, я не возражаю, menino! В сущности, это звучит вполне правдиво. И, раз уж ты спрашиваешь… Нет, разумеется, это не всё. Если бы мне было достаточно твоего имени, мальчик, я и сам бы мог легко его придумать, сотворить безупречный образ и никогда не искать тебя настоящего — и так, наверное, было бы проще, но определенно скучнее и бессмысленнее. Какой смысл в знакомстве, которое не приносит тебе ничего, кроме пары слов, сложенных из звуков, ничем пока не наполненных и абсолютно для тебя пустых? Кори совершенно его не понимал, и чем дальше, тем больше терялся, вдыхая навеваемый бризом терпкий и волнующий запах табака и совсем тонкий, еле уловимый — мужского одеколона, исходящий от знакомого незнакомца. Микель сделал странный, хоть и вполне очевидный жест, предлагая пройтись по побережью, и Кори, застигнутый врасплох и слишком сбитый с толку, чтобы противиться, незаметно для самого себя согласился, неспешно зашагав рядом с ним вдоль накатывающих волн. Тучки куда-то убежали, подгоняемые ветром, и небосвод расчистился, топя город в гречишном меду, оставляя карамельный налет на коже и волосах, а во рту — привкус сожаления о мимолетности и неповторимости этого холодного июльского заката. — Я ведь и тогда сказал, что ты очаровал меня с первой секунды, menino. Как видишь, это ничуть не изменилось и к нашей второй случайной встрече. Пара случайностей кряду — уже закономерность, тебе полагается это знать, Кори, — Микель говорил с ним как с давним знакомым, и будь Кори чуть поопытнее да постарше — понял бы, что это следствие беспрестанных мыслей, постепенно переходящих в навязчивую идею, в одержимость бесплотным видением, с которым беседовал ночи напролет в своих мечтах этот чудаковатый человек в очках. — Я всего-то и прошу, что не отказывать мне сразу, не отталкивать, даже толком не узнав: быть может, и я тебе приглянусь, а, юноша? Как ты думаешь? — Я думаю, что ты нездоров на голову, — честно признался Кори, неспособный взять в толк, почему он всё еще здесь, а не послал этого надоедливого недоумка куда подальше. И добавил уже чуточку откровенней, испытывая немалое неудобство оттого, что перед ним, по всему судя, пытались открыть душу: — Я всё равно не понимаю, чего ты от меня хочешь. — Это же очевидно, Flor de lírio! — запрокинув голову, выдыхая в высь серый дым и вмиг показавшись Кори при этом самоуверенном жесте не таким уж непроходимым неудачником и размазней, как под первым впечатлением, мужчина обернулся к нему. Замер на месте, тем самым заставив остановиться и своего спутника, и объяснил чересчур уж наглядно, в лоб: — И это я тоже сказал еще при первой нашей встрече: ты мне нравишься, мальчик. Понимаешь ли ты, что это означает? Или же… — Он осекся, сбился, помрачнел и в полной растерянности выдавил: — Но я ведь был уверен, что ты просто флиртуешь, как и полагается уверенной в собственной неотразимости кокетке… — Какого черта, скотина ты очкастая?! — зарычал Кори, оскорбившись на «кокетку». — Заткни свой поганый рот! Я тебе не баба! — И я прекрасно вижу, что не она, — кивнул Микель, поспешно соглашаясь с необузданным юнцом, чей взгляд метал кремниевы искры. — Но волосы, menino! Твои восхитительные волосы сбили меня с толку. Для чего же тогда ты их растишь, если не соблазнять такой красотой? — Просто ращу, и всё! — рявкнул тот, вот-вот собираясь снова сбежать, испортив их маленькое романтическое свидание на пляже Матозиньюш. — Они часть меня! Почем я должен их стричь? Им больно, когда их срезаешь, между прочим. — О-о… — ошеломленно протянул Тадеуш, бестолково захлопав глазами в обрамлении угольных ресниц. — Значит, твои волосы очень чувствительные, мальчик? Вероятно, как и ты сам… — Захлопнись, очкарик! — Кори не был идиотом и прекрасно понимал, к чему клонит этот тип — такие как он время от времени попадались ему на глаза, и всякий раз подобные «встречи» оставляли за собой птичье волнение в груди и легкое удушье под самым горлом, непрошенно накатившее и сейчас. — Я сказал, что не для этого ращу! Тебе ясно? Микель коротко и опечаленно кивнул, впрочем, ничем не давая понять, что их бесполезный и нелепый разговор закончен, а после как ни в чем не бывало объявил: — Мне это понятно, bebê. И все-таки я уже не могу отступиться, уж прости мне эту мизерную дерзость. Если бы я только знал, где живет лилейный цветок, мне, признаюсь, было бы легче спать и дышать. Ты позволишь проводить тебя до дома? — Еще чего, — моментально среагировал Кори, передернувшись от «bebê». — Чтобы от тебя потом покоя не было? Черта с два, один дойду. Ему было не по себе под солнечным взглядом Микеля, таящим в себе слишком многое, слишком незнакомое и непостижимое, чтобы Кори мог понять и прочесть. Сердце беспокойно колотилось, велело убраться подальше отсюда, скрыться в надежном коконе ограждающих стен и никого не видеть в ближайшие двенадцать часов; вернуться в излюбленное уединение, временами выгоняющее бродить по безлюдным ночным улицам и вдыхать посвежевший воздух со стылостью известнякового камня и горечью атлантической соли. — Ты слишком жесток ко мне, юноша, — Микель стряхнул пепел с сигареты и сдавил пальцами измятый губами фильтр. — Боюсь, что я вынужден не согласиться. Взгляни же на меня! Разве я не стою и шанса? Кори вскинул глаза, и на мгновение ему почудилось, что в облике мужчины просквозило нечто неуловимое, властное, подавляющее, обезволивающее и настолько требовательное, что ноги сами собой отказались подчиняться и уносить своего владельца прочь. Наверное, он его стоил, этого пресловутого шанса, если бы только Кори привлекали отношения — не так уж важно с кем, мужчинами ли, женщинами, — но они его категорически не интересовали, и это маленькое обстоятельство решило весь исход пляжного рандеву: юноша, раздраженно поведя плечами и по-жеребячьи необузданно мотнув головой, ринулся прочь, быстро вышагивая по песку, оступаясь, утопая в неровных барханах и затылком чувствуя, что от него не отстали, почетным кортежем сопровождая буквально след в след. Пришлось резко обернуться, почти в прыжке, оскалить зубы — совсем не такие уж и острые да хищные, как хотелось бы думать, — и, подобравшись напряженной гибкой ветлой, согнутой до земли, озлобленно зарычать на приставучего гада: — Свали! Отцепись! Хватит за мной ходить, я сказал! Ты нормально не понимаешь, придурок?! Кори был уверен в своем португальском — язык оказался не слишком сложен и довольно близок с испанским, а учитывая, что после Парижа пришлось прожить в Барселоне около пяти лет, он неплохо изучил и его, вот только португальцам об этой объективной схожести говорить не советовалось, если не хочешь получить в ответ смертельную обиду, — поэтому юноша нисколько не сомневался, что изъясняется доступно и понятно даже для коренного местного, а не только для многочисленных понаехавших со всего мира студентов-сокурсников, но очкастый тип, видимо, принадлежал к числу тех идиотов, что по-хорошему не понимали даже родную речь. — Боюсь, что вынужден отказать, мальчик, — виноватым шкодливым котом отозвался Тадеуш, и стало очевидно сразу, что решение его окончательное и пересмотру не подлежит. — Раз уж ты не разрешаешь мне проводить тебя до дома, придется сделать это самому и без твоего на то дозволения. — Совсем офонарел, сволочь?! — выпучил глаза на такое безапелляционное заявление Кори. — Попробуй только увязаться — получишь по своей очкастой роже, ясно тебе?! — От тебя, Flor de lírio, я не против даже так неромантично «получить по своей очкастой роже», как ты выразился, — угроза Микеля нисколечко не обескуражила, он даже самонадеянно склонился, обратив лицо жертвуемой щекой к мальчишке. — Можешь бить, я потерплю. И даже, уж поверь, получу от этого свою долю удовольствия. Это было уже слишком, подобные выходки Кори ошеломляли и приводили в такой первобытный ужас, что вся его воинственность обычно скатывалась к истокам, обнажая натуру нелюдимую, дикую, аскетичную и не способную ни к чему социальному. Однако же, пользуясь приглашением и опасаясь, что в противном случае его совсем перестанут воспринимать всерьез, Кори коротко замахнулся и съездил острыми костяшками судорожно стиснутого кулака по мягкой и теплой, чуточку небритой щеке, получив в ответ ощущение живой кожи и каёмки чужой волнующей души, пропитанной апельсиновым закатом. Съездил он в итоге так косо, неудачно, неуверенно и унизительно слабо, что захотелось самому провалиться сквозь землю. Он умел сильно бить, когда приходил в бешенство и не слишком хорошо понимал, что творит, ведомый внутренним берсерком, но когда его противник с обманчиво христианским смирением подставлялся для удара — вот тогда бить не получалось совсем: Кори мешкал, терялся и переставал понимать, для чего вообще ему лупить этого конченого дебила, если тот, в принципе, еще и кайф от этого получит, как сам всего мгновение назад с уверенностью заявил? Микель после его удара только покачнулся, но тут же выпрямился, возвращая потерянное на миг равновесие, подхватил почти слетевшие с носа очки, невозмутимо мотнул головой, любовно огладил подушечками пальцев пострадавшую щеку, окрасившуюся легкой краснотой, собирая с той что-то одному ему ведомое, и поднес пальцы к губам, похабно слизывая с кончиков жестокую юношескую ласку. Напуганный и потрясенный этой последней выходкой, с горящей от удара кистью, Кори, разочаровавшись во всех средствах избавиться от прилипалы, развернулся и, повторяя их первое случайное знакомство, сделал то единственное, что ему еще оставалось — побежал, досадуя на опустевшие к вечеру улицы и схлынувший поток шумного транспорта, однако даже так всем его надеждам не суждено было оправдаться: вместе с этим в корне ошибочным поступком началась и какая-то нездоровая игра в городские пятнашки, где Микель с естественной для зрелого и подтянутого мужчины легкостью догонял, не давая ему оторваться, и всякий раз оказывался рядом, на тротуаре ли с противоположной стороны улицы, на трамвайной ли остановке, в самом ли трамвае… Впрочем, в трамвае Кори, всерьез вознамерившись избавиться от маньяка, решил дать финальный бой: в тот самый миг, как Микель собрался влезть на подножку и беспрепятственно войти в вагон, развернулся и попытался столкнуть того обратно, вложив на сей раз в этот удар все свои силы, но преследователь оказался готов к подобному. Юноша еще на пляже усвоил, что никакая тот не размазня и не мямля, а нечто опасное и серьезное, прячущее под обликом ленивого дурня жилистые руки и крепкие мышцы, хоть и не внушительные на вид, но способные на многое: стоило только ладоням Кори коснуться плеч в безнадежной попытке выпихнуть нахала прочь на мостовую или хотя бы задержать, заставив угодить в пасть закрывающихся дверей, чтобы теми хорошенько защемило что-нибудь жизненно важное, как Тадеуш мгновенно перехватил его запястья. Ловко вывернул, обездвиживая, и, по сути, уже сам завел брыкающуюся жертву под любопытными взглядами немногочисленных скучающих пассажиров в полупустой вечерний трамвай, усаживая на ближайшее сиденье и угрожающе нависая сверху. Вот тут Кори стало по-настоящему не по себе. Он, ударившись в позорную краску и стушевавшись, под дулами, окулярами и объективами взоров охочей до скандалов и представлений португальской публики побеждённо перебрался на сиденье другое, примыкающее вплотную к окошку. Скрестил руки на груди, прильнул к стеклу носом и лбом, всеми силами игнорируя усевшегося рядом мужчину, стараясь не касаться горячего плеча своим плечом и не вдыхать усилившийся от беготни запах цитрусового одеколона, приправленный соленым потом и заглянувшим погостить мадридским солнцем. — Значит, ты на этом трамвайчике ездишь, bebê? — как можно дружелюбнее поинтересовался Микель в надежде загладить недавнюю резкость и властность, завязав с мальчишкой разговор: — А я гадал, трамвай или автобус унес от меня в тот роковой день редкий лилейный цветок. В любом случае, потеряв нить твоего следа, искать было уже бессмысленно, и я смирился с этим, решив попробовать подкараулить тебя на пляже, что, как видишь, оказалось не такой уж бесплодной затеей. Кори мысленно проклял самого себя за то, что расслабился и имел глупость еще раз сунуть нос на Матозиньюш, сочтя озабоченного португальца одним из тех многочисленных извращенцев, что легко подкатывали и так же легко исчезали, едва получали категоричный отказ, высказанный посаженным грубоватым голосом, и букет нецензурной брани, всегда и на любом языке заучиваемой Амстеллом в первую обязательную очередь. Увы, но Микель оказался извращенцем особого сорта, из числа тех, с какими Кори никогда еще прежде не сталкивался, и избавиться от него оказалось не так-то просто. — Езжу, — коротко отрезал Кори. — Только не твое это паршивое дело. Обычно после подобного обращения радужные кавалеры от него отставали, осаженные и осознавшие, что здесь ловить абсолютно нечего, но Кори уже понял, что с Тадеушем случай со всех сторон необычный: уж если и рукоприкладство не помогло, то слова и подавно действия не возымеют. Микель смотрел — взгляд этот юноша ощущал кожей, считывал тонкими нитями души, чувствуя, как его изучают с головы до ног: чужое назойливое внимание забиралось под просторный растянутый ворот футболки, пробегалось по ключицам, по пробковым бусам, испещренным углем узорных завитков, по плотно стиснутым губам, по выбившейся из хвоста короткой прядке волос, обрамляющей лицо вместе с челкой, по тонкой кромке аккуратного уха, по сложенным на груди в твёрдый замок худощавым рукам и таким же худым ногам, закинутым одна на другую. — Ты неплохо говоришь по-португальски, menino, — наконец выдал он, волей-неволей привлекая внимание разъяренно-обреченного Амстелла, решившего для себя под скользящим любопытным взглядом, что лучше уж встретить подобное хамство глаза в глаза, чем позволять этой скотине мысленно ощупывать. — Давно здесь живешь? — Три года, — почему-то, вопреки собственному намерению игнорировать, откликнулся Кори, решив избрать иную тактику, тропу издевок и неприкрытых оскорблений, рано или поздно, как он полагал, непременно должных вылиться во взаимную стойкую неприязнь. И, памятуя об обидчивости болезненно гордых португальцев, добавил, с довольством растягивая рот в едкой усмешке: — До этого жил в Испании, так что ничем ваш язык не отличается — выучить не составило труда. Вопреки его ожиданиям, Микель Тадеуш принял это заявление с философским спокойствием, радостно уцепившись за добровольно подброшенную замкнутым мальчишкой ниточку, ведущую в тайники его прошлого, настоящего и будущего: — А ты у нас, оказывается, кочевой цветок, не пускающий глубоких корней? — заулыбался он и задал новый вопрос: — Какими же ветрами тебя занесло на побережье Порту, маленький пилигрим? Он светился таким безнадежным добродушием, этот больной на голову очкастый португалец, что Кори, сам того не замечая, ответил и на этот вопрос, и на следующий, и так, шаг за шагом, ступенька за ступенькой, незаметно разговорился с докучливым лузитанцем, потомком древних кельтов, как иногда шутливо величал местных жителей Фурнье. — Мы просто переехали, как и всегда, — неохотно буркнул Кори, постукивая краем шлёпанца по нижней перекладине протянутого перед ними поручня, отделяющего пассажирские сиденья от автоматических дверей. — Как и всегда? — Микель проявлял неподдельный интерес, с благоговением хватаясь за любое слово, срывающееся с тонких и подвижных обветренных губ, и иногда незаметно, как он наверняка полагал, склонялся, чтобы вдохнуть переменчивого бриза, запутавшегося в мальчишеских волосах и скрутившего их едва ли не в крепкие морские узлы колтунов. — И часто вы переезжали, непостижимый юноша? Кори кидал на Микеля косые взгляды, замечал постепенно сходящую красноту на обласканной ударом щеке, натыкался на золотистые сполохи в карих глазах, тушевался и с каждой секундой начинал испытывать всё большее неудобство от столь тесного и близкого соседства. Будь то посторонний пассажир, не обмолвившийся с Амстеллом ни единым словцом, он и бровью бы не повел, но Тадеуш был явлением слишком непредсказуемым, чтобы можно было расслабиться и наслаждаться поездкой. — Я понятия не имею, — отозвался Кори, буравя взглядом пыльный пол и закатившийся под ноги сиротливый конфетный фантик. Пояснил, дабы не выглядеть в чужих глазах конченым идиотом: — Мы так часто это делали, что я со счета сбился. — И где же вы жили прежде? — нарочито выделяя это загадочное «вы», невесть кого под собой подразумевающее, продолжал допытываться Тадеуш, оставив шараду с таинственными спутниками-попечителями Flor de lírio до лучших времен. — Год в Германии, в Мюнхене, а до того — во Франции, — Микель вел себя терпимо, в личное пространство не вторгался, и Кори понемногу угомонился, буря улеглась, а отвечать на вопросы оказалось не так изнурительно, как отмалчиваться — в конце концов, что она ему даст, безымянная история обыкновенного мальчишки, похожая на сотни других таких же историй и ничем особенным не отличающаяся от них? — В Париже, Авиньоне, Версале, Лионе, Страсбурге, Нанте, и… кажется, Сент-Этьене… да, в нем. Это из числа тех городов, что я запомнил — значит, проторчали там больше месяца, а если прибавить сюда те, в которых останавливались на неделю или вообще на пару дней, то ты понимаешь, что я в жизни ни черта их не упомню. Микель Тадеуш восторженно присвистнул, уцепившись клещом за столь щедрый подарок, сделанный неприступным юношей, и подытожил, придя к совершенно нелогичному умозаключению, повергшему Кори в замешательство: — Стало быть, мне досталась французская лилия с самурайским нравом? — Тебе?! — возмущенно зарычал Кори, возвращаясь обратно в схлынувшее было бешенство. — Ничего тебе не досталось и не достанется, озабоченная скотина, можешь даже и не надеяться! — Зачем же такая категоричность, Sol? — ничуть не смутился мужчина, бережно собирая из вороха оскорблений букеты и сплетая на память венки. — Ты ведь совсем меня не знаешь, а вот я, например, всё отчетливее вижу, что ни одна девица не выдержит твоего характера — им, знаешь ли, это не по душе, им нужны ухаживания, обожание и обходительное обращение, а разве ты сможешь и захочешь им это дать, признайся, menino? Разве ты обучен подобному искусству? Сдается мне, тебе гораздо приятнее было бы, чтобы кто-нибудь начал ухаживать за тобой — своим капризным и вспыльчивым нравом ты дашь фору любой принцессе. Почему бы тебе самому не стать для меня этой принцессой, а, мальчик? — И без тебя прекрасно обойдусь, — Кори поднялся, решив выйти за остановку до дома и каким-нибудь чудом обмануть обещающего непременно увязаться следом очкарика, хоть и смутно представлял, как это сделать. — Поищи себе лучше кого-нибудь другого, зря только время тратишь. Микель даже не попытался убрать своих длинных ног с прохода, чтобы пропустить юношу, и Кори, созерцая покрытые темными вьющимися волосками мускулистые крепкие голени, спотыкаясь взглядом об торчащие из-под бахромчатых штанин укороченных старых джинсов острые колени, замечая играющую на лукавых губах озорную улыбку, долго их распихивал, озлобленно рыча, матерясь себе под нос, стараясь намеренно отдавить босые стопы, обутые в пляжные шлёпанцы, и от всего этого приходя в неистовую ярость. Кое-как выбравшись, он замер у дверей и обреченно вышел на остановке, понимая, что Микель, конечно же, вылезет из трамвая следом за ним. Они долго брели вверх по улице — отчаявшийся Кори так и не придумал, как ему избавиться от своего ушлого спутника, а тот, едва вырвавшись на свежий воздух, сразу же задымил сигарету, снова окутывая будоражащей смесью табака и одеколона с запахом просоленных атлантических мандаринов, выращенных бронзовыми богами на плантациях Terra Incognita. Из подвальных решеток тянуло прогретой сыростью летних тропических муссонов, стены домов и асфальт нехотя отдавали накопленное за день тепло, никелевое небо над головой темнело редкими сизыми странниками заблудших облаков, и вечер незаметно переплавлялся в ночь, стекал каплями жидкого аргентума к ногам, обволакивая и баюкая цыганской колыбельной под звуки невидимой четырехструнной брагиньи, бренчащей скрипучими аккордами с обшарпанных голубиных крыш. — И как тебе Португалия, бродячий Flor de lírio? — спросил Тадеуш, перекатывая на губах табачный осадок и снова разбивая воцарившуюся между ними тишину. — Не люблю я вашу страну, — с удовольствием поведал ему Кори, — жарко, солнце печет, дышать нечем. Мне и во Франции было неплохо. — Что же заставило тебя покинуть ее берега, bebê? — Микель не отставал, не желал затыкаться и идти своей дорогой, продолжал выведывать чужие тайны и вынюхивать секреты, а для Кори особого значения не имело, сказать правду или прикрыться состряпанной на скорую руку ложью, тем более что ко лжи он склонности никогда не имел. — Дед заставил. Он художник и шатается по свету. Доволен? — огрызнулся он, сворачивая в свой проулок и понимая, что его преследователь-то, естественно, потащится следом. — Может, отвалишь уже? — Как только увижу обитель моего дивного лилейного цветка, и никак не раньше, — промурлыкал Микель, не отставая ни на шаг. И прибавил с некоторой тревогой в голосе: — Правда, следует признаться, что теперь это вовсе не успокоит меня ложной надеждой: зная, как непостоянны твои пути, юноша, меня всякий час будут терзать опасения, что ты однажды исчезнешь в неизвестном мне направлении, и тогда я уже никогда не смогу тебя отыскать. — Переживешь, — жестоко припечатал Амстелл, косясь на пустующее место у водостока, где свернулись массивным многослойным клубком три старушечьи кошки, разместившись одна на другой и упрятав друг дружке в меховые животы холодные мокрые носы. — Мне, по крайней мере, плевать, что ты там будешь думать и чем терзаться, усек? Микель недовольно хмыкнул, сведя к переносице резкие грани темных бровей, хлебнул обогащенного табаком воздуха, скурив за одну затяжку остаток сигареты до фильтра, и швырнул ее в зазоры между прутьями канализационной решетки, а после продолжил их совместный путь уже в тяжелом задумчивом молчании. Casa com asas возник неожиданно, точно за время отсутствия своего сомнительного хозяина успел вдоволь налетаться на невидимых крыльях да вернуться обратно, приземлившись чуточку торопливее да кривее, чем ему это обычно удавалось, и Кори, понимая, что еще через мгновение избавится от очкастого преследователя, испытал смешанное чувство облегчения и раздражения. Микель, не иначе как чутьем уловив, что это и есть жилище странствующего мальчика-пилигрима, замер, запрокидывая голову и с любопытством оглядывая удивительное строение. Едва ли понимая, которая из квартир принадлежит во всем этом хаосе злобному bebê, он обегал взглядом чердачные этажи, обитые разноцветной фанерой, инопланетные прутья антенн, не по сезону наглухо запертые окна и фигурные завитки кованых балкончиков, лишенных как бытового хлама, так и маломальской растительности, которую любили культивировать заботливые горожане. Кори замялся у самого порога, пока лазил по карманам в поисках ключей, понимая, что остается либо захлопнуть перед аккуратным острым носом дверь, либо сказать что-нибудь напоследок, даже если это что-то и будет состоять из отборных угроз и ругательств — они провели вместе слишком много времени, он к такому не привык, и вопросы чокнутого португальца порядком выбили его из колеи. Микель очнулся первым. — Красивый у тебя дом, menino, — с улыбкой похвалил он. А затем сделал то, чего Кори уж никак не ожидал, наивно полагая отчего-то, что наглый лузитанец попытается вломиться за ним следом, и на этот случай уже держа наготове накрепко зажатый в пальцах ключ, единственно доступное ему оружие, которое собирался безжалостно всадить зарвавшемуся сталкеру куда-нибудь в шею или лицо: отступил на пару шагов, показывая, что ничего преступного у него и в мыслях не было, и радостно помахал юноше рукой, оставляя нервирующее обещание: — Я загляну к тебе завтра, даже если ты против — распорядок твоего дня мне ни к чему, а назначив время, я рискую и вовсе не застать тебя дома, мне это прекрасно известно. Самых сладких тебе снов, Flor de lírio!❂ ❂ ❂
Casa com asas обладал чудесным свойством успокаивать взвинченные нервы, гнущиеся степным ковылем, и вскоре Кори уже заваривал кипятком из взбудораженного электрочайника лапшу в коробке — неплохую, но все-таки не домашнюю, а сублимированную, суррогатную, фабричную, и, дожидаясь, пока та настоится, нарезал ломтиками пряную колбасу-чоризо, вяленую вместе с чилийским перцем и паприкой. Он не слишком любил пользоваться кухней вечерами, учитывая, что для того, чтобы попасть на нее, требовалось высунуться на лестничную клетку, пройти под гнетом верхней площадки, где постоянно шуршало и позвякивало, и толкнуть дверь с противоположной стороны тесных внутренностей подъезда. Проводку на кухне частенько заедало, и свет включался не с первой попытки, да и никакого уюта это помещение не предполагало, встречая замызганной старой плитой с двумя конфорками, пузатым холодильником с железной ручкой, впаянным в стену разделочным столиком, обеденным скособоченным столом, хромым на две ноги и во избежание падения водруженным на подсунутые под него коробки с книгами, и подвесными шкафчиками, в чьих недрах затерялась пара одиноких тарелок и кастрюль да чугунная сковорода, нарастившая на себя семь слоев въевшегося намертво жира. Иногда по выходным, когда вдруг становилось скучно, Кори наведывался на кухню, но вовсе не затем, чтобы приготовить еду, а единственно ради спрятанных под столом томиков: вытаскивал одну из коробок, пока колченогий калека грозился опрокинуться, опасно заваливаясь набок, и выуживал оттуда какое-нибудь чтиво — естественно, всё на португальском языке, редко что попадалось на английском или испанском. Проделав эти нехитрые манипуляции, он аккуратно возвращал подпорку на место и вместе с книгой отправлялся куда-нибудь в парк или на речное побережье. Но если по утрам кухня еще лучилась обманчиво-кислым радушием, то вечерами она окончательно превращалась в место неприятное: угнетала, наседала теменью из углов, давила тусклым светом, льющимся от единственной мутной лампочки под потолком, которая обещала в ближайший месяц гарантированно перегореть. Дело усугубляли шумы, доносящиеся из-за не прилегающей вплотную к косяку и оттого никогда не закрывающейся двери. Они раз за разом напоминали Кори о том, что Дом с крыльями куда более живой, чем кажется с первого взгляда, поэтому и сегодня юноша, как всегда, наскоро состряпал ужин и поспешил возвратиться к себе в квартиру. Часы с треснутым циферблатом медленно ползли парой стрелок, пока не добрались до полуночи. Перескочили на крошечное деление, показав одну минуту первого и объявив пришедшее вслед за субботой воскресенье, и Кори, без особого аппетита жующему лапшу, мимоходом подумалось, что, в действительности, минула неделя с тех пор, как они впервые столкнулись с этим очкастым Микелем Тадеушем на Матозиньюш, и целых семь дней чокнутый португалец выискивал его, прочесывая пляж вдоль и поперек без особой надежды на успех. А может, просто загорал и купался в свое удовольствие — кто его знает, это трепло с языком без костей? — ничем особенно не изменив привычный распорядок беззаботных дней. Покатав в голове последнее предположение, Кори немного озлобился, заранее записав Микеля в ряды обыкновенных болтливых лгунов, и сам себе поразился: к чему вообще было думать о нем? Не следовало ни думать, ни заговаривать, когда приставучая смуглая рожа в следующий появится на горизонте — а в том, что появится, Кори уже не сомневался, — если он, конечно, не хочет вляпаться в такое дерьмо, как отношения с каким-то одержимым извращенцем. Мысли, естественно, сами собой потекли дальше, заставляя юношу задаться уже другим вопросом: на что они похожи, эти отношения? Одаренный холодной ноябрьской красотой и очарованием поздней осени, Кори в свои восемнадцать мало интересовался этой сферой человеческой жизни, равно чураясь и мужчин, и женщин — последних даже в особенности, учитывая, что те явственно имели на него виды и пытались так или иначе вынудить пригласить их на свидание. Амстелл, в упор не понимающий, зачем ему кого-то куда-то приглашать, грубил, стойко игнорировал, смотрел свысока со сквозящим во взгляде презрением, а когда одна из его сокурсниц завистливо и с неприкрытой обидой в голосе заявила, что волосы Кори зачем-то длиннее ее собственных, окончательно решил обходить всё бабское племя стороной. Что же касалось мужчин, то с ними Кори в таком ключе обычно не сталкивался — вернее, сталкивался крайне редко, да и тех немногих сходу посылал, не позволяя завязаться беседе. Микель Тадеуш оказался персоной настолько из ряда вон, что Кори даже ненадолго завис в неподвижности, вспоминая роговые очки с толстыми линзами, выглядывающие из-под них теплые карие глаза, гладко выбритое лицо, волны кучерявых волос и насмешливые губы, покусывающие зажатую меж ними сигарету. Зажмурился, насильно вышвыривая чужой облик прочь из своей головы, подхватил распаренную картонную коробочку, втягивая в рот нити остывающей лапши, запил бутылочным зеленым чаем и отодвинул в сторону остатки недоеденного позднего ужина. А потом услышал короткий стук в свою дверь: раз, два, три. Приглушенные древесиной удары, отчетливо раздавшиеся в совершенно пустом доме, оборвались и исчезли, наводя на подозрение, что их и вовсе никогда не случалось, но Кори, привыкший верить своим ушам, прекрасно знал, что они были. Вот только кто мог стучаться к нему в квартирку, если парадная дверь была пунктуально заперта самим Амстеллом, а черный ход и без того никогда не отворялся, отягощенный увесистым навесным замком — оставалось загадкой из числа тех, от которых кровь немного холодела и отказывалась нормально течь по жилам. Кори поднялся, выбираясь в узенький коридор, и хмуро уставился на источник звука, вперив мрачный взгляд в дверную обивку, за которой притаилось безвестное и бесформенное нечто. — Кто там?! — грубо выкрикнул он, не жалея хрипоты в и без того севшем несколькими градусами голосе, но ответа ожидаемо не получил. Подступил еще на шаг, хватаясь пальцами за дверную ручку… Потянуло в щели зимней стужей, стылой водой и вяжущим прогорклым табаком, показалось на мгновение, что по ту сторону плещется тонкой гранью бездонный Мировой океан, и вот тогда ему сделалось вконец дурно: головокружение спровоцировало приступ тошноты, словно столкнулся с чем-то пришедшим из иномирья, опасным и чуждым для живого человека с бьющимся сердцем и горячими ладонями, если только человек этот не хочет, чтобы пульс его преждевременно оборвался и затих. Плохо понимая, что творит, Кори дрожащими руками отдернул щеколду, распахивая дверь. Едва не упал от обратной тяги, волочащей его за собой, кое-как устоял на подогнувшихся ногах, ошалело уставился на закономерно безлюдную лестничную клетку и обвел взглядом доступное ему обозримое пространство сверху донизу, натыкаясь на оставленный у самого порога букет. Это оказались кроваво-красные розы, густо-багряные, как венозная кровь, так одурительно пахнущие эфирным маслом, будто их только что сорвали с куста в королевском саду; в букете их было тридцать штук — Кори, бестолково застыв в дверном проеме недвижимым изваянием, тщательно пересчитал, поневоле вдыхая дурманящий аромат. Потом, опомнившись, вышел из квартиры, отправившись проверять все и каждую двери в этом доме, но Casa com asas бережно хранил как свои, так и чужие секреты, а португальские духи молчали, таясь по углам. Даже верхняя площадка не отзывалась ни единым скрипом, словно запредельный океан, пройдя насквозь толщей незримой воды, слизнул оттуда всех не успевших шнырнуть в укрытие призраков и оставил за собой таинственным подарком только жертвенные скарлатные розы, пахнущие свежим холодком и перетянутые золотистой лентой вокруг крепких шипастых стеблей, да витающее в воздухе облачко постепенно рассеивающегося табачного дыма.