Мне плевать, если в кровь разобьешь мои губы, а кофе будет слишком солен, чтобы пить. Как же можно так жить? Сядь поближе ко мне, и давай-ка узнаем друг друга…
Утро над ягодной поляной черепичных кровель занималось смурое, неторопливое, усыпанное перистыми сизыми облаками по темному небосводу. Город лениво просыпался, светлел мутной гладью полноводной Дору, раскинувшейся от одного берега, где осел Порту, до другого, приютившего его спутника, Вила-Нова-де-Гайя, а плоскодонные суденышки с длинным кормовым веслом, почерневшим от соленых волн, уже бросали причалы, бесшумно рисуя на воде тающие нити путей. Одномачтовые, остроносые, с гирляндами скрипучего такелажа, увешанные вымпелами-флажками, с яркими зелеными боками и брусничным днищем, они медленно поднимали серые обветренные паруса и, скользя под стальными арочными фермами невесомого моста Марии Пии, еще до рассвета покидали порт. Чуть дальше от устья реки Дору, протянувшейся по Пиренейскому полуострову и берущей исток аж на испанской земле, у сбегающих к руслу холмистых склонов, сложенных из гранитных булыжников, изредка перемежаемых широкими деревянными ступенями, покачивались черными кляксами рыбацкие мулеты, а гористые уступы многоуровневого города, где на обрывистых кручах громоздились простенькие домишки в пару этажей, постепенно озарялись первыми слабыми лучами, проливающими на крыши солнечную позолоту. Заливало светом сочно-изумрудную траву, вгрызающуюся в камень и пробивающую себе путь в расщелинах, мшелые развалины под корявыми ветвями сливовых деревьев, оседлавших верхние ярусы, ветхий костел католической церкви, выстроенный над самой водой и всё еще озаренный медовым свечением ночных фонарей, и зыбкую чернильную рябь, спрятанную в остатках укорачивающихся теней. В переплетение улиц, под сень нависших над мостовой стен, утро не торопилось вступать, оставляя сумеречное марево подолгу колыхаться в углах и закоулках, под обглоданным кирпичом оград и над крышками впаянных в брусчатку канализационных люков, но Кори словно почувствовал занимающийся над горизонтом рассвет и распахнул глаза без крупицы голодного сна, на который редко отводилось больше четырех-пяти скудных часов. После этого он обреченно встал, отдернул тюлевую штору, впуская в комнату немного живого дня, уже вовсю играющего над Атлантикой, и отправился умываться и чистить зубы, понимая, что доспать оставшиеся пару часов все равно не удастся — гиблое и безнадежное занятие, он когда-то пробовал, но был вознагражден только тупой головной болью, сдавливающей виски. День сегодня, несмотря на мучительную раннюю побудку, наступил воскресный, выходной, а это означало, что никаких особенных дел у Амстелла не намечалось, но ничего хорошего в этом не было. Отсутствие дел означало убийственную скуку, бесцельные шатания по городу, пока ноги не загудят от усталости, или корпение над домашним материалом, заданным по-сорочьи беспечным студентам степенными профессорами, убеленными сединой. Всё и в этот раз должно было ничем не выбиться из привычного распорядка, если только не считать даденного Микелем Тадеушем обещания, никак не идущего у Кори из головы. Юноша под гнетом тревоги сознательно переживал, успеет ли убраться из Дома с крыльями прежде, чем назойливый лузитанец объявится под окнами, однако подсознательно всячески откладывал тот миг, когда пора будет удариться в бега: подолгу тщательно расчесывал каждую прядку шелковой темной гривы, забирая в высокий ухоженный хвост, и наряжал запястья в браслеты из полой гальки, покрытой яркой эмалью. Глядел в зеркало рассудительным взглядом и видел в отражении угрюмое андрогинное существо, в котором не сразу угадывалось, юноша то или девушка — только и можно было понять, что по голому плоскому торсу над поясом затертых светлых джинсов да по острой косточке проступающего кадыка. Без особого интереса поизучав своего зеркального двойника, Кори натянул вчерашнюю синюю футболку, поверх на всякий случай накинул клетчатую рубашку, памятуя о внезапно нагрянувшей с моря прохладе, а заместо шлепанцев обулся в разношенные старенькие кеды. Прихватил ключи и немного денег, чтобы пообедать где-нибудь на побережье, и осторожно высунулся за дверь, всё еще параноидально подозревая, что там со вчерашнего вечера кто-то притаился, несмотря на не принесший плодов тщательный обыск. Розы, с трудом втиснутые в вазу Фурнье, вынужденную променять цветы карандашные на живые, залитые остатками питьевой воды из бутылки, ярким пятном теперь алели на столике, заставив отступить в сторонку стопку стареньких потрепанных и новых глянцевых учебников и конспектов на толстой упругой пружине. Кори до сих пор не мог понять, откуда у его порога взялся этот букет: он уж было поверил к утру, что тот ему всего лишь приснился, но по пробуждении быстро убедился в обратном. На лестничных площадках никого не было — ни на нижней, ни на верхней; океан больше не надвигался толщей вод, и табачный морозец не витал под потолком, вернув на место привычный запах сырого топинамбура. Вдохнув влажного подъездного тепла, Кори замер на миг перед парадной дверью и решительно ее отпер, покидая дом и оказываясь в тени хранящих прохладу городских стен, когда на небо, расшитое золочеными нитями, уже торопливо выкатывалось ослепительно-белое светило, сулящее убийственную жару, от которой не спасало даже дуновение северного ветра с залива. И первое, на что натолкнулся взгляд ступившего за порог юноши, было лучащееся радостью смуглое лицо, сокрытое на сей раз уже очками иными — солнцезащитными, авиаторскими, прячущими не только глаза, но и добрую половину щек. Впрочем, Кори и не требовалось видеть этих глаз, чтобы почуять плещущуюся в них беспринципную наглость, позволившую вот так просто притащиться под окно бродячей бездельной собакой. Микель Тадеуш поджидал его, сунув руки в карманы всё тех же потрепанных джинсовых шортов, и с давешним интересом оглядывал своеобразное жилище неизвестного художника и его юного отпрыска. — Ты что, вконец рехнулся? — выдохнул Кори, с чувством хлобыстнув за спиной дверью, послушно запершейся с характерным щелчком на английский замок. — Чего приперся? Знаешь, сколько времени? — Разумеется, знаю, menino, — охотно отозвался Микель. Сдвинулся с места и сделал было вперед короткий шаг, но, заметив, как мальчишка тут же враждебно отшатывается, снова замер, опасаясь нечаянно спугнуть. — И, кажется, я не зря пришел сюда спозаранку — опоздай я всего на каких-нибудь полчаса, и ты бы исчез, снова оставив меня гоняться за твоей тенью. Как видишь, я предусмотрел и такой вариант. Он расплылся в широкой улыбке, а после выудил из кармана мятую сигаретную пачку, подцепляя ртом одну из табачных палочек и поудобнее устраивая ее в уголке губ. За сигаретами на свет показалась и зажигалка, со второго или третьего раза высекшая расшатанным кремнем искру, и Микель с довольством затянулся, перехватывая свою отраву длинными, точно музыкальными, загорелыми пальцами. — Ты явился, чтобы травить меня этим дерьмом? — едко поинтересовался Кори, оправившись от потрясения — он был почти уверен, что в такую рань никого не встретит. Возвратил себе независимый и уверенный вид, развернулся, взметнул вычесанным до безупречной гладкости ради назначенного без времени свидания хвостом и зашагал вниз по улице, не обращая на оставленного за спиной мужчину ни малейшего внимания, а тот, не сразу сообразив, что его попросту решили не замечать, спешно бросился вдогонку, равняясь с юношей и вышагивая с ним плечом к плечу. — Нисколько, — возразил он. — У меня и в мыслях не было чем-то тебя травить, милое дитя. Одно твое слово — и сигареты больше не будет. Сам он, однако же, не спешил ничего делать, то ли поддразнивая своего спутника, то ли тонко издеваясь, а то ли просто надеясь получить негласное дозволение смолить, сколько ему вздумается. — Слово, — наслаждаясь собственной властью над этим человеком, так внезапно обрушившейся с небес прямиком в раскрытые ладони, сказал Кори, поджимая губы и вскидывая подбородок, и краем глаза заметил, как Микель, смяв только что закуренную сигаретину, вышвырнул ту в канализационную решетку, поглотившую ее вслед за первым, вчерашним окурком. Старушки-кошатницы еще не было, ее разномастных питомцев — тоже, и пригретое местечко у водостока пустовало, обещаясь подремать еще час-другой. — Видишь, bebê, всё будет так, как ты пожелаешь, — поведал Тадеуш, подстраиваясь под торопливый мальчишеский шаг, выпивающий у Амстелла все небогатые утренние силы, не подпитанные завтраком. И, будто прочитав чужие мысли, удивленно спросил: — Куда же ты так торопишься, юноша? Разве в воскресный день у тебя завалялось какое-то неотложное дело? — Не завалялось у меня ничего, — раздраженно дернул плечом Кори, словно пытался отмахнуться от приставучего человека. — Надеюсь, что тебе осточертеет эта беготня и ты свалишь к дьяволу. — Это вряд ли, — резонно усомнился Микель. — Уверяю тебя, дерзкий мальчик Кори, что сил у меня будет явно поболе, чем твоих скудных силенок, да и выносливостью я не обделен, так что напрасный расчет: ты сам устанешь раньше. Учитывая, что все кафе закрыты и до завтрака еще пара часов, я бы посоветовал тебе сбавить ход, а то негде будет подкрепиться. Получив такое хамское заявление прямо в лоб, Кори оторопел и немного растерялся, понимая, что избавиться от нежеланного провожатого будет не так просто, как могло бы показаться вначале. Хоть и выбесился на справедливые слова, но решил всё же и впрямь замедлиться, не меняя задуманного ранее маршрута и не обращая на прицепившегося к нему лузитанца ни малейшего внимания. Маршрут Амстелла был прост и незатейлив: океаническое побережье Матозиньюш, а после, когда случится полуденное пекло — пешком до Parque da Cidade, городского парка, полюбившегося в Португалии с первых же дней, едва только он немного пришел в себя после очередного и уже порядком набившего оскомину переезда. Фурнье частенько отправлялся туда за видами, благодаря чему нелюдимый Кори и узнал о существовании этого места. — Куда мы с тобой идем, menino? — спросил Микель и, не дождавшись ответа, заговорил сам: — Уверен, что за три года ты как следует познакомился с Порту, и всё же, сдается мне, я мог бы показать тебе пару-тройку любопытных местечек. Некоторые из них вовсе не считаются туристическим достоянием, и мало кто вообще о них знает, а между тем, именно там витает настоящий дух Португалии. Что скажешь? — Скажу, что обойдусь, — буркнул Кори — совсем уж отмалчиваться не получалось, когда нежеланный спутник начинал свою радостную болтовню. — Не хочу я ничего смотреть. Мне и так прекрасно. Лучше посижу в теньке, чем буду на пекле толкаться в толпе. — Эпа́, я вовсе и не собирался тащить тебя любоваться кампанилой Клеригуша — она и так всем известна, да и ты наверняка первым делом сходил на нее поглазеть, а посему ничего нового для себя не почерпнешь… — Не ходил я никуда, — огрызнулся Амстелл, досадуя на то, что приходится делиться с этим типом таким странным, должно быть, откровением: за все три года, что он провел в Порту, пути его отличались завидным постоянством, а неприятие людных сборищ вынуждало сторониться мест повального туристического паломничества — таким образом, его основные познания о Порту в частности и Португалии в целом сводились к немногочисленным исхоженным улочкам спальных районов, университетским аудиториям, ассортименту и ценникам супермаркетов и адресам ближайших банкоматов Multibanco, где с горем пополам оплачивались коммунальные счета. Туда же можно было докинуть подработку в маленьком частном магазинчике, ежедневные прогулки по атлантическому побережью да медитативные чтения книг в городском парке — этим всё и ограничивалось для консервативного Кори Амстелла, которому, по большему счету, попросту некуда и не с кем было пойти. — Издали видел твой Клеригуш, он достаточно высокий. — За три года ты так ни разу и не посмотрел на Клеригуш? — Микель, казалось, даже споткнулся и застыл ненадолго на месте, но, сообразив, что вспыльчивый юноша не станет его дожидаться, а просто воспользуется ситуацией и тихо ускользнет, поспешно догнал и, не веря услышанному, переспросил: — Как, menino? Как такое возможно? Ну, а Дору, Рибейру и мосты, их-то ты видел? — Убедившись, что Кори и на это откликнулся резким и раздраженным отрицательным мотанием головы, будто бы даже обрадовался, объявив, что с этой минуты станет его личным гидом по своему прекрасному городу. Впрочем, реку Дору Кори несколько раз все-таки повидал: впервые это случилось в день их приезда, и воспоминания запылились, стерлись, остались размытыми пятнами незаконченных полотен, а всё, что удалось сохранить обрывками в памяти, это красные крыши, синяя рябь, поблескивающая на солнце слепящей белизной, высокие каменистые скосы, сбегающие ступенями к воде, и дующий в лицо свежий ветер, уже через четверть часа заставляющий слезиться глаза; вторая же встреча с рекой состоялась на очень странном студенческом празднике, когда Амстеллу, слишком уставшему, слишком раздраженному и мечтающему убраться куда-нибудь подальше из толпы, было не до созерцаний. Объявив, что не нуждается ни в каком гиде, Кори привычной тропой свернул к остановке скоростного трамвая, а город вокруг них тем временем пробуждался, оживал, разливаясь в воздухе ароматом солнца, прогретой брусчатки, молотых кофейных зерен и сдобной выпечки, и в животе моментально заворчало от голода. — Я бы сейчас не отказался от чашечки горячего кофе, Flor de lírio, — поведал раззадоренный утренними запахами Микель, щурясь из-под очков, и Кори, пользуясь его безуспешным сражением со слепящим светилом, решил повнимательнее разглядеть своего преследователя, выстреливая косыми взглядами, как он наивно надеялся — остающимися незамеченными. Микель был зрелым: лицо его, сегодня тщательно выбритое, хранило нити еле заметных морщинок в уголках губ, подаренных улыбками, и на лбу у переносицы, свидетельствующих, что человек этот в равной степени подвержен как радостным эмоциям, так и недовольству; навскидку ему, должно быть, лет было около тридцати, но никак не больше — слишком непредсказуемый дурман-цветок юношества всё еще танцевал в его глазах, предупреждая о порывистом характере и вызывающем южном нраве. Одеколон с апельсинами из Terra Incognita, не успевший сегодня как следует перемешаться с перчинками табака, напитывался собственным запахом мужчины по мере того, как солнце карабкалось на небосвод, напекая горожанам макушки, преимущественно шоколадно-маслинные. Кори, не привыкший находиться в непосредственной близости с тем, кто имел на него виды, чувствовал себя неуютно, и чем дольше продолжалось их знакомство, тем сильнее он мечтал оторваться от своего спутника, затерявшись где-нибудь в толпе. Толпа, как назло, в столь раннее время собираться не торопилась, и трамвайчик подъехал к остановке полупустым, предлагая на выбор уйму свободных парных мест. Микель, почуяв в Кори коварный, но легко вычисляемый замысел отыскать себе одиночное сиденье, предусмотрительно ухватил его за запястье, потащив за собой и практически заталкивая на избранные им места. Жесткий пластик ударил под колени, вынуждая те подкоситься, а юноша, раздраженно зашипев, озлобленно выдернул руку, возвращая ей свободу от чужих пальцев. Отвернулся к окну, понимая, что выпихнуть усевшегося рядом Тадеуша не удастся — разница между силами подростка и взрослого мужчины была очевидна даже последнему самоуверенному идиоту, начитавшемуся комиксов про супергероев-детишек, одной левой побеждающих вселенское зло, а привлекать внимание полиции затеянной в общественном транспорте дракой Амстеллу хотелось бы меньше всего. К тому же, рукоприкладство уже было им опробовано и никаких плодов не принесло, поэтому оставалось только смириться и понадеяться, что прилипчивый лузитанец отвалит сам, утомившись и заскучав. Кори был оставлен в Португалии на попечении самого себя и, будучи совершеннолетним, любые проблемы был вынужден решать сам, вот только до недавнего времени он и не представлял, насколько может оказаться беспомощным в подобной ситуации. — Скотина, — только и оставалось, что выругаться сквозь зубы. — Ублюдочная португальская рожа. Надеюсь, тебя собьет где-нибудь по пути машиной, избавив меня от необходимости терпеть твой утомительный треп. Тадеуш оскорбления пережил с философским спокойствием, правда, лицо его переменилось, сделавшись серьезнее и резче в чертах, глаза опасно заблестели, а губы опустились уголками книзу, рисуя поджатую прямую линию. Двери с тихим шипением закрылись, машинист снял трамвай с тормозов, и маленький состав из двух вагончиков мягко покатился по рельсам, неспешно набирая ход. За тонированными окнами потянулись приземистые и неприглядные здания, детища архитекторов двадцатого века, когда люди разучились ценить качество, предпочтя ему количество: угловатые коробки в облупившейся краске с нависающими козырьками подъездов, уличными табличками «Rua da…», затрапезными магазинными вывесками, тротуарами, обсаженными зеленью пыльного кустарника, и проезжей частью, предоставленной на откуп автомобилям. Здесь было мало от того Порту, что встречал путешественников шумными барами на морском побережье, высокими мостами через Дору, свою главную водную артерию, и грязными, малопривлекательными, но антуражными подворотнями трущоб, исписанных размашистыми цветастыми граффити. Древний дух Порту обитал в перемежающихся извилистых улочках, поднимающихся на склоны холмов, в старых ресторанчиках, подающих знаменитый португальский портвейн «Виньо ду Порту», в замшелой мануэлинской лепнине и декоре на фасадах зданий, возведенных в период наивысшего могущества Португалии, ее расцвета как морской державы, и в повальном помешательстве футболом, наверное. Кори, по крайней мере, в дни чемпионатов этот дух улавливал за версту, шарахаясь от оголтелых болельщиков с размалеванными мордами, обернутых в половинчатые зелено-красные флаги и готовых заживо слечь в гроб во имя футбольного первенства страны. Микель Тадеуш, рассевшийся под боком на соседнем сиденье, вероятнее всего являл собой типичного представителя португальского социума: ревностного католика — если только среди католиков встречались конченые извращенцы, конечно, — ценителя крепленых вин, рьяного фаната какого-нибудь футбольного клуба и просто придурка с тестостероном вместо мозгов, напеченных палящим солнцем. Только вот замашки у него были странные, если вспомнить тайком подброшенный на порог букет бордовых роз — а в том, что это сделал именно Тадеуш, Амстелл практически не сомневался, хоть и не представлял, как тому удалось это провернуть. — А я вот всё думал о тебе, юноша… — довольно быстро справившись со своим недовольством, начал было Микель, чутко резонируя с его мыслями, и вот тут Кори, не выдержав, психанул, взвился, подскакивая с места и нависая над чокнутым сталкером, и потребовал ответа на не дающий покоя вопрос: — Мне плевать, о чем ты там думал, озабоченный маньяк, но какого черта нужно было лезть ко мне в дом?! Или хочешь сказать, что это был не ты? — К тебе в дом?.. — Тадеуш удивленно распахнул глаза, притворяясь так виртуозно и искренне, что ему поневоле верилось. — Но я не забирался, menino, клянусь. К чему мне подобный криминал? Я ведь знал, что и без того встречу тебя утром. — К тому… дьявол! — Кори ругнулся, до боли прикусив губу — признаваться в оставленном под дверью букете почему-то до ужаса не хотелось: он подсознательно чуял, что это грозило множеством нехороших последствий. Во-первых, если вдруг Микель не врал и действительно никуда не забирался, то в следующий раз, узнав о вчерашнем случае, может взять себе на заметку эту идею. Во-вторых, кто его знает, этого чокнутого лузитанца — не устроит ли он на месте сцену ревности, услышав о возможном сопернике. И в-третьих, самому Кори не больно-то хотелось расписываться в том, что вокруг него в последнее время многовато стало вертеться всякой приблудной швали, созидающей малоприятный шлейф доступности и распутства. — Не ври мне, ублюдок! — Я и не вру, юноша, — оторопело отозвался Микель, недоуменно хлопая ресницами и глядя такими честными лисьими глазами, что хоть ты тресни, а усомниться в его правдивости никак не получалось. — С чего ты вообще решил, будто я делал нечто подобное? Должна же быть причина для твоих обвинительных речей. Кори буравил его хмурым взглядом буревестника, сводил к переносице напряженные брови, но ни ответить на этот вопрос, ни уличить во лжи не мог. Осознал, что начатое противостояние бесполезно, злобно цыкнул и, скрестив на груди худощавые руки, с размаху плюхнулся обратно на свое место, посчитав, что с португальца достаточно его внимания, и снова уставившись за окно.❂ ❂ ❂
Матозиньюш встретил их крупной плиткой набережной, слепящей россыпью песка и криками взбудораженных чаек над головой, сообщающих друг дружке о том, что море сегодня не такое мирное, как вчера, а буйное, с рьяными бурунами волн, разбивающихся о берег мутной пеной. Кори толкался локтем, когда Микель ненароком или нарочно оказывался слишком близко, задевая плечом или обдавая теплом своего тела, отшатывался и ускорял шаг, сразу же начиная мучиться жарой и переставая понимать, какую радость может принести им обоим подобная прогулка. Пляж по случаю раннего утра был довольно люден, соваться туда, чтобы еще теснее прижиматься друг к другу, Амстеллу не хотелось, и в результате они вынужденно побрели по пешеходной зоне вдоль песчаного побережья. Ветер окреп, трепал длинные волосы Кори невидимыми пальцами, неумело сплетал из них невод — такой же, как и на огромном памятнике рыболовству, больше всего напоминающем спутниковую антенну. Рыбы в него ловились только небесные, полупрозрачные, с тающими медузьими хвостами и бестелесными облачными плавниками: попав в ловушку, долго тыкались тупыми носами в стены рукотворной воронки, а после, отыскав выход, ускользали незамеченными обратно в свое воздушное верхнее море. На Матозиньюш всегда было много туристов, хотя мало кто ехал сюда в июле, предпочитая куда более мягкие и не такие жаркие последующие два месяца. Океан плескался холодом, выбрасывая на берег соленую воду, почерпнутую из страшных черных глубин, где скрывалась обитель удильщика, макропины, длинноносой химеры и черного живоглота, солнце жалило с небес, а освежающий бриз проносился по коже вереницей следующих по тропе мурашей. Здесь рядом находился порт, вода пропитывалась грязью кораблей, ржавчиной, мазутом и маслом, но тем не менее и это не отпугивало отдыхающих и серфингистов. Вдалеке показались стены древнего форта — Кори всякий раз, проходя мимо, задерживал на нем взгляд, подолгу рассматривая выступающие округлые башни и тяжелый камень, созидающий крепость, — и Микель, оживившись, спросил, привлекая внимание легким касанием пальцев к юношескому плечу: — Ну, а Каштелу-до-Кейжу, Сырный замок? Уж его-то ты не мог не видеть, раз частенько бываешь на Матозиньюш. В него же ты заходил, menino? Получив и тут отрицательное покачивание головой, он воодушевленно ухватил его за руку и потащил за собой. Кори, заупрямившись, выдрал руку и остановился, всем своим видом показывая, что никуда не пойдет: ему было прекрасно известно, что вход в замок платный, и даже если стоимость его составляла всего лишь жалкие пятьдесят центов, было обидно по вине какого-то паршивого лузитанца, которого к тому же никто не звал, тратить хоть одну лишнюю монету. — Слушай, ты! У меня нет денег таскаться по твоим экскурсиям, — решительно объявил он, скрестив руки на груди. — Может, у тебя их и уйма — ну так и вали сам куда хочешь, а меня оставь в покое. Тадеуш посерьезнел и спокойно ответил: — Конечно же, юноша, это и не оговаривается. Если я предлагаю куда-то пойти, это означает, что все расходы полностью остаются на мне. И, легонько подталкивая упертого как баран menino в спину, вынудил-таки его сдвинуться с места и зашагать дальше по нагретому солнцем тротуару в направлении цитадели, возведенной не иначе как мышиным народцем, поклоняющимся сырному божеству. Пляж незаметно сходил на нет, песок перемежался каменными валунами, кипящие волны зализывали острые сколы торчащих из воды гранитных обломков, и побережье пустело, а крепость близилась, на подступах прорастая травой и всё сильнее напоминая рогатого шахматного тура. Над укрепленными стенами выглядывали амарантовые крыши, зазоры булыжников заполнялись карабкающимся по кладке мхом, к полукруглой арке входа приглашающе тянулась ровная гранитная дорожка, и Кори, снова схваченный за запястье безнаказанным Микелем, подумав немного, махнул рукой: в конце концов, если уж этому придурку так неймется потратиться на бессмысленный осмотр ничем не примечательной старой развалины, пусть и отменно сохранившейся, то к чему препятствовать, лишая себя случайно выпавшей возможности наконец-то увидеть странный замок с сырным названием? Они вошли и, уплатив символическую плату в один евро за двоих, хлебнули древнего воздуха, еще хранящего запах мореных дубовых бочек с плещущимся ликерным вином, звон кирасирских доспехов и пыльцу подожженного пороха. Тадеуш, радуясь как ребенок, что может кому-то показать достояние своей некогда великой страны, нынче утратившей былую значимость и превратившейся в крохотный осколок европейского континента, потащил Кори по темным и сырым переходам наверх, к смотровой площадке. Там, на вершине, ветер налетал сильнее, яростными порывами подхватывал забранные в конский хвост мальчишеские волосы, трепал их, и пришлось перехватывать ладонями, отнимать у влюбленной стихии, прижимая к плечу и не давая и дальше спутывать в колтуны. Прямо впереди простиралась морская гладь, чередующаяся пластами серебристого и густо-синего, кобальтового, изрезанная колючими гривами непокорных морских коньков и припорошенная грязно-желтой пивной пеной, настоянной на поднятом со дна песке, справа тянулась полоска пляжа, а слева и позади раскинулся город: высился жилыми многоэтажными коробками, сновал автомобилями и наполнялся людским гомоном, напоминая о близящихся часах убийственного пекла. — Знаешь, почему он Сырный? — перекрикивая налетающие порывы, взъерошившие на кучерявой голове непослушные волосы, спросил Микель, проиграв самому себе, щелкая зажигалкой и безуспешно пытаясь с шестого раза поджечь кончик сигареты: видно, не выдержал никотинового воздержания и решил, что на стыке семи ветров не зазорно и покурить — все равно клубы табачного дыма снесет раньше, чем гневный мальчишка успеет ими отравиться. Кори, смутно подозревающий, что в замке этом курить воспрещалось, отрицательно мотнул головой, и Микель воодушевленно продолжал, получив негласное дозволение на треп: — Вообще-то он Форт Святого Франциска Ксаверия, юноша. Франциск этот был миссионером, а стал святым — не знаю уж, как у них это получается, не иначе, им известен особый секрет, обращающий глиняную чашку в легендарный Грааль, — но никто обычно замок не называет его именем, предпочитая всем понятное и легко запоминающееся прозвище. Тут всё очень просто: цитадель построена на месте, где лежал огромный камень, напоминающий головку сыра, только и всего… Кстати, возводился он как оборонительное укрепление для защиты от пиратов из Северной Африки — тамошние османские корсары любили грабить европейское побережье, у них это называлось «раззии», если мне не изменяет память. Здесь они брали в плен рабов и продавали на невольничьих рынках Алжира и Марокко. Говорят, что-то около миллиона европейцев постигла такая печальная участь, но моих соотечественников это не особенно печалило — они сами охотно занимались тем же делом, переправляя живой товар преимущественно в Америку, на плантации. Такая вот история, — закончил он свою речь, глубоко затягиваясь наконец-то раскуренной после долгих мучений сигаретой. — А, к слову! Знаешь ли ты, маленький мой японец — ты ведь точно японец, и глаза меня не обманывают? — что португальцы первыми наладили с нелюдимыми вами контакт? Не кажется ли тебе это событие судьбоносным? — Не кажется, — грубо отрезал Кори, подходя ближе к краю и выглядывая за пределы крепостных стен, где камень, трава, вода и песок пряли прибрежный ковер цвета старого льна. — А я вот всегда болел вами, знаешь. Самая тонкая красота для меня — восточная. Может быть, когда-нибудь мне удастся добиться твоего расположения, и ты расскажешь о своей родине? — Не удастся, — наслаждаясь двойным «нет», которым мог одарить назойливого лузитанца, хмыкнул Кори, ведя пальцами по полированному известняковому камню, прогретому солнечными лучами. — Не расскажу. Я и сам никогда там не был. Сказал же, что жил во Франции! Не видел я никакой Японии и в глаза, так что ты не по адресу, Тадеуш. И вообще, я француз, так что отвянь. Надо же было как-то его называть, и Амстелл, немного поразмыслив, избрал фамилию, тем самым обозначив между ними нерушимую дистанцию. — Скажи что-нибудь по-французски, — тут же попросил неунывающий балбес, и Кори, предвкушающе растягивая губы в злобной усмешке, охотно отозвался: — Va te faire enculer. — Почему мне кажется, что ничего хорошего твой маленький злобный язычок сейчас не произнес, menino? — сощурив глаза, с подозрением поинтересовался Тадеуш и, получив в ответ жеребячье фырканье и довольную ухмылку, примирительно заметил: — Зато этот французский прононс еще долго не даст мне спокойно уснуть, Flor de lírio. Знаешь, о чем я теперь буду грезить? Кори лучше было этого не знать, он заранее это почуял, отшатнувшись и ощерившись, но Микель, не соображая, что творит и чем всё это с наибольшей вероятностью закончится, уже не мог остановиться, просто заткнув свой трепливый рот и не ломая того шаткого равновесия, какого удалось добиться в затеянной игре канатоходцев: — Хоть раз услышать, как ты в экстазе шепчешь что-нибудь по-французски. Любую чушь, лишь бы мне на ухо твоим глубоким голосом. Ошалев от такой распутной наглости, Кори подавился воздухом и вытаращил подведенные от недосыпания синеватой поволокой глаза, пылающие гневом. Невнятно прорычал еще несколько матерных ругательств, от возмущения перепутав языки и снова сорвавшись на родную и понятную речь игристой Франции, заскрипел зубами, рывком развернулся и, подводя итог короткой сырной экскурсии, торопливо сбежал вниз по скользящим под ногами ступеням, истертым подошвами многочисленных туристов. Микель Тадеуш, спохватившись, перепугавшись, чертыхнувшись и отчитав себя за то, что наделал, бросился за ним следом, чтобы не дать сгинуть в пучинах шумного города до следующей попытки подловить у дверей трехъярусного причудливого домика, и у самого выхода из крепости все-таки догнал, ухватил за плечо, попытавшись задержать. Кори с радостью развернулся навстречу, вскинув руку и с размаху припечатав кулаком по бесстыжей роже, переступившей черту в своих первертных поползновениях. В этот раз он постарался вложиться в удар от души, двинув так, что у навязчивого поклонника аж очки слетели с аккуратного прямого носа, замирая у стены и лишь чудом не треснув оцарапанными о вековой камень стеклами. — Пошел ты в жопу! — сцеживая каждое слово, выдохнул Амстелл, полыхая разъяренными глазами и кипя праведным негодованием. — Хватит с меня твоего гнилого трепа, дерьма ты кусок! Отвали от меня, ясно?! Отвали! Микель потер подушечкой большого пальца вспухшие губы, сплюнул сгусток проступившей крови и, мутнея латунным взглядом, отступил к стене, поднимая потерянные очки. Невозмутимо нацепил их обратно на нос, поправил погнутые дужки и, возвращаясь обратно к впавшему в оцепенение Кори, отчего-то так и не воспользовавшемуся этой короткой заминкой, чтобы сбежать, миролюбиво произнес: — Давай забудем, юноша. Я приношу свои извинения. Видишь, я сожалею об этой случайной искренности — разве же это не повод поскорей всё забыть? Хотя ты хорошо понимаешь, надеюсь, что думать я все равно не перестану, и мысли мои, нравится тебе или нет, будут сплошь подобного содержания. Лучше бы тебе заранее узнать некоторые из них. — Слышать их не хочу, твои аморальные скотские мысли! — немного остывая, отрезал Кори, еле сдерживая исподволь подступившее под горло удушье и силясь справиться с нервной дрожью по телу — всё катилось куда-то не туда, и нужно было срочно прекращать их затянувшееся общение, незаметно переросшее из случайного столкновения на пляже вот в это, фатальное и кошмарное. — Найди себе такого же, как ты сам, а меня оставь в покое! Он голосил на весь замок, и те немногие туристы, что решили заглянуть сегодня спозаранку в Сырный форт, удивленно оборачивались на скандалящих мужчину и юношу, провожая долгими пытливыми взглядами. Сообразив это, Амстелл быстро зашагал прочь, покидая тяжелый холодок крепостных перекрытий, а Тадеуш, естественно, потащился следом, не отставая ни на шаг. — Постой же, Sol! — окликнул он его, догоняя и осторожно касаясь своими горячечными пальцами тонкой прохладной кисти. — Позволь мне угостить тебя завтраком в качестве примирения. Я знаю неподалеку неплохое кафе, где варят замечательный кофе. Португальский кофе — лучший в мире, а там его готовят ну просто божественно. — Терпеть не могу это горькое пойло, — с трудом успокаиваясь, отказался Кори — если за утро он худо-бедно стал понемногу свыкаться с присутствием прилипчивого лузитанца, то теперь всё вернулось к тому, с чего началось: ни снисходительного равнодушия, ни уж тем более теплоты Микелю Тадеушу больше не полагалось, одна только студёная неприязнь. — Но он слишком хорош, чтобы его не попробовать, menino, поверь мне. Кстати говоря, а что же тогда ты любишь? Совсем уж не отвечать ему по-прежнему не получалось, и Кори обреченно откликнулся: — Зеленый чай. — Как скажешь, юноша. Просто позволь мне тебя угостить. Дай-ка угадаю: с португальской кухней ты знаком приблизительно в той же степени, что и с достопримечательностями — то есть не знаком совершенно? И так, незаметно убалтывая, он повел его куда-то наискось через пешеходную набережную, обхватив двумя пальцами тонкую кость запястья, а у Кори от непривычного и непознанного прикосновения по телу пробегалась волнительная дрожь и стучалась в двери запоздавшая весна, просачиваясь в каждую клеточку спинного мозга и нашептывая: «Пора, давно уже пора, ты ведь знал, что это рано или поздно непременно случится, только если раньше ты думал, что тебе оно не нужно, то теперь посмотри на себя — ты такой же человек, как и все они, эти странные люди вокруг, и тоже можешь чувствовать мою поступь». И он действительно ее чувствовал, угадывал, предвосхищал, а потому обреченно позволял этому Микелю Тадеушу, выскочившему в его жизни, как голодный сажевый черт из табакерки, вести за собой навстречу хваленому португальскому кофе — ну, должно же у них всё быть лучшим уж как минимум в компенсацию за утерянные вместе с эпохой морского владычества колонии?❂ ❂ ❂
— А поведай-ка мне, куда же все-таки ты направлялся изначально, menino? — спросил Микель, когда они добрались до упомянутого кафе с окнами, выходящими на залив, с потрепанным ветром навесом и обширной площадкой, оборудованной под летнюю террасу. Там тянулись двумя рядами квадратные столики из темной лакированной древесины, мягко и пружинисто поскрипывал под ногами много повидавший на своем веку, местами затертый до белизны пол, покачивались по стенам усаженные цветами горшки в подвесных кашпо, ниспадали донизу красные скатерти с золотистыми кружевными салфетками и простаивали в ожидании вечера на столешницах оплавленные свечи в стеклянных подсвечниках. Официант оставил им два меню в толстых кожаных переплетах, деликатно удалившись, и пока Микель лениво пролистывал свой экземпляр, Кори неподвижно восседал напротив, даже не притронувшись к своему. — В Parque da Cidade, — сообщил он, недовольно поджимая губы и косясь по сторонам. — Какого черта ты меня сюда притащил? Пробовал я вашу еду, придурок. Я здесь три года живу — как ты думаешь, это вообще возможно, столько провести в стране и ничего не попробовать? Еда и еда, ничего особенного в ней я не нашел. — Может быть и так, юноша, но нам не помешает хорошенько подкрепиться, прежде чем продолжать свой путь. Вот, к примеру, скажи-ка мне, завтракал ли ты сегодня? Учитывая, в какую невозможную рань я поймал тебя на пороге твоего незабываемого домика, полагаю, что всё же нет. Как и я — ты и сам должен понимать, что мне пришлось проснуться чуть ли не затемно, чтобы уж наверняка не упустить тебя из рук. Поэтому давай просто спокойно поедим без лишних войн, я не могу позволить, чтобы ты мучился голодом, пока мы гуляем. Кори немного подумал, а затем, просияв глазами, приютившими в себе парижскую зиму, неожиданно согласился, несказанно порадовав этим своего спутника — однако, как выяснилось, радовался тот напрасно. — Так и быть, я поем. Мне плевать, если тебе так нравится сорить деньгами, — с самым независимым видом вскинув подбородок, заявил Амстелл, одним махом объявляя Микелю Тадеушу шах и мат и заканчивая партию: — Только с одним условием. Я завтракаю с тобой, а потом ты валишь к черту и оставляешь меня в покое, если уж действительно так переживаешь за мое самочувствие. Или… или я не ем, и делай что хочешь. Тадеуш помрачнел, уголки его губ понурились, поползли книзу, рисуя перевернутую луну с минаретов. Покусав губы и поразглядывав разложенное перед ним меню, он стащил с себя очки, отодвинув те в сторону к сигаретной пачке и потрепанной прозрачной зажигалке с расшатанным кремниевым колесиком, вперил взгляд шафранных глаз в лицо моментально ощетинившегося юнца и задумчиво произнес: — Что ж, это в любом случае будет не так и плохо для первого свидания, Flor de lírio. Таскаться голодным по городу я тебе не позволю, если ты вдруг решил, что я настолько подонок. Договорились, юноша: мы завтракаем, и я до конца дня оставляю тебя в покое. — Эй! — тут же возмутился Амстелл. — Я не говорил: «до конца дня»! Я сказал, что ты отвалишь, или я неясно выражаюсь? На каком языке тебе, сука, это разъяснить?! — Я прекрасно тебя понимаю, языкатый мальчик, — со взвешенным спокойствием отозвался Микель, продолжая играть в гляделки, и от его цепкого взгляда, пронизанного чем-то невыносимо жарким и собственническим, у Кори моментально подскочила температура. — Однако если ты думаешь, что за один завтрак можно полностью откупиться, то ошибаешься. Боюсь, если ты хочешь, чтобы я от тебя окончательно «отвалил», тебе придется до конца жизни делить со мной все завтраки, обеды, ужины и чаепития — то есть, как ты понимаешь, этого не случится ни при каких условиях. Свое, кстати, я тоже только что озвучил, а дальше решай уже сам. Осаженный, словно окаченный ледяной водой, Кори поутих, понимая, что ничего своими воплями не добьется, и, подумав немного, согласно кивнул. В конце концов, вечером можно будет взять билет на поезд, а еще лучше — на автобус: Фурнье говорил, что с поездом в Лиссабоне придется делать пересадку; в общем, взять билет да и укатить в чертову Барселону, даже прекрасно сознавая, что никто его там не ждет. Уехать наугад, наудачу, в еще одну чужую и чуждую страну: своей-то у него всё равно не было, а детдомовская Франция оставила не самые теплые воспоминания, чтобы стремиться к ней сердцем и душой. Микель Тадеуш, этот назойливый паршивец, будто чуял, что вступиться за Кори, неспособного унизиться до обращения в полицию даже под угрозой нежелательного преследования, решительно некому, и юноша готов был пойти на крайние меры, чтобы от него избавиться. — Хорошо, — сказал он, разорвав пыточный зрительный контакт и уставившись на залив, где курсировали белоснежные лайнеры с черной каемкой по борту, груженые контейнерами баржи и одинокие яхточки-паруса. — Позавтракаю и уйду. Добившись зыбкого расположения и успокоившись на этом, Микель вновь заулыбался, обрадованный сговорчивостью мальчишки, и, заново пролистывая меню, точно позабыл, что там видел всего пару минут назад, спросил: — Как насчет Калду верде, menino? Это наш традиционный суп. Его-то ты пробовал? — и, получив от Кори, вообще не слишком жалующего супы, отрицательный ответ, продолжал: — Вот видишь, мальчик, а утверждаешь, что знаком с португальской кухней. Готовится он из зеленой капусты, картофеля, лука, чеснока и оливкового масла с чоризо — звучит, быть может, и не слишком привлекательно, но на вкус он бесподобен. По крайней мере, я могу гарантировать, что больше ты нигде такого блюда не встретишь, а это уже достаточно весомый повод, чтобы его попробовать. Кофе я закажу даже невзирая на твой категорический отказ, а к нему не мешало бы еще взять пирожные… Мне хотелось бы угостить тебя Паштел де Белен, но, увы, они продаются только в одной-единственной кондитерской, и находится она, к сожалению, не у нас, а в Лиссабоне, но сгодятся и Паштел де Ната — в них имеется некоторое сходство, хотя суть, конечно же, совершенно разная. — Что у вас с этими пирожными? Чего вы все так на них помешались? — фыркнул Кори: куда уж ему, не такому большому любителю сладостей, было испробовать лиссабонских пирожных, если он даже до реки Дору добрался лишь пару раз за три года? И тем не менее он слышал и знал, что местные в большинстве своем их очень любят, а туристы считают эдакой визитной карточкой португальской кухни наравне с сушеной треской. — Сейчас, menino, я тебе расскажу, — отозвался Тадеуш — к нему как раз подошел источающий вшитое в кожу радушие официант, развернул маленький подручный блокнот и принялся тщательно записывать отнюдь не скромный заказ, где к оговоренному ранее супу, кофе и пирожным неожиданно прибавился козий сыр, хрустящее миндальное печенье, бутылка светлого сухого вина, китайский зеленый улун и йогуртово-фруктовый салат из манго, ананасов, груши и винограда. Как только лишнее внимание третьего человека иссякло, Микель обернулся обратно к недоумевающему юноше, устраиваясь поудобнее и подхватывая пальцами зажигалку, а Кори невольно уцепился взглядом за эти пальцы, ловко и уверенно обласкивающие гладкий прозрачный пластик с плещущимися внутри остатками жидкого газа, и припомнил с неприязнью, перемешанной напополам с пленительным волнением, как совсем недавно они же удерживали его запястья, крепко, но осторожно оплетая замком. — Паштел де Белен — это кулинарный шедевр из числа тех, которые открывают по чистой случайности. В сущности, это всего лишь корзиночки с заварным кремом, присыпанные корицей и пудрой, ничего особенного, однако же рецепт их до сих пор держат в строжайшем секрете. С девятнадцатого века — и до этих самых дней: как видишь, они проделали долгий путь, и на самом деле он даже еще длиннее, чем кажется. Под Лиссабоном находится монастырь иеронимитов, где монахини в средневековье крахмалили яичным белком одежды, а оставшиеся желтки съедали. Говорят, путем многочисленных экспериментов на монастырской кухне в конечном итоге и возникло это пирожное. Есть в нем какой-то секретный ингредиент, известный только трем лиссабонским пекарям, и без него Паштел де Белен превращается в самый обыкновенный Паштел де Ната — безусловно вкусную, но совсем не легендарную выпечку, которую уже можно купить в любой кондитерской или пекарне. Такая вот история. Хочешь, съездим с тобой в Лиссабон, чтобы их попробовать? Да и без пирожных там найдется, что посмотреть. — Не поеду я никуда, — категорический отказ прозвучал уже ожидаемо и Тадеуша нисколько не обескуражил — тот помолчал, погонял в пальцах многострадальную зажигалку и, изредка поглядывая на поблескивающую в отдалении океаническую гладь, спросил, понизив голос до интимного полушепота: — Почему же ты так меня отталкиваешь, menino? Тебе претят отношения с мужчинами? Кори мысленно порадовался, что еду им подать к этому моменту еще не успели, а иначе бы он точно чем-нибудь подавился — к гландам подкатил знакомый уже волнительный ком, и снова стало удушливо-жарко всему его юному существу, не знакомому с чужими прикосновениями, чужими взглядами и чужим обожанием. — Не нужны мне никакие отношения, — выдавил он, выговаривая слова пересохшим языком и стараясь ничем не выдать собственной нервозности. — Ни с тобой, ни с кем-либо еще, неужели не ясно? — Разве тебе хорошо одному? — удивленно и неверяще вскинул брови Микель, отвешивая добрую щепотку сомнения. — Замечательно, — с апломбом объявил ему Амстелл, всеми жестами подсознательно закрывшись: и руки на груди скрестил, и ногу на ногу закинул, не пуская за выстроенные баррикады. — До этого самого дня меня абсолютно всё устраивало, пока не появился ты! — Ну уж прости, Flor de lírio, — печально хмыкнул Микель, принимая и этот отказ, чтобы сложить его в копилку к предыдущим, а копилку с размаху вышвырнуть в море с портовой пристани. — Я уже здесь и никуда не денусь. Или, может быть, у тебя есть кто-то, по кому безутешно и безответно тоскует твое сердце? Если это так, то, клянусь, я попытаюсь вытравить из твоей памяти этот проклятый образ — ничего иного он и не заслуживает уж как минимум тем, что заставил тебя мучиться невзаимностью! — Не думаю я ни о ком! — возмутился Кори — подобное предположение его порядком уязвило. — Еще чего не хватало! Я же сказал, что мне никто не нужен, так какого дьявола я должен о ком-то грустить? — Тем и лучше, — довольно подытожил несносный лузитанец. — Конкурентов я бы не потерпел. Им принесли вино, дымящийся заварочный чайник с чаем, нарезанный крупными ломтиками белый сыр и сгруженные в пиалу зеленые оливки, и Микель, жестом дав официанту понять, что дальше разберется сам, наполнил до половины пару поставленных на стол бокалов. — Учитывая, что ты скоро уйдешь, menino, — сказал он, удерживая стройную бутыль одной рукой и стараясь не расплескать на скатерть хмельную жидкость, — мне останется только выпивать, проживая ставший бессмысленным без тебя день. Может быть, ты всё же передумаешь, и мы отправимся с тобой гулять по городу? — Не пойду я с тобой никуда, — твердо заявил Кори, терзаясь собственной упертостью — как будто у него оставались другие занятия на воскресный день, кроме скучного прозябания в парке или корпения над заданными на лето уроками. — Можешь хоть упиться и получить солнечный удар, если так нравится, алкаш хренов. — От одной бутыли вина со мной это вряд ли случится, — Тадеуш подхватил бокал за тонкую ножку и потянулся к своему спутнику, уповая, что тот присоединится, но Амстелл лишь фыркнул, с параноидальным скепсисом косясь на вино: алкоголь оставался алкоголем, а прилипала-португалец, по его сугубому мнению, пока ничем не заслужил безоговорочного доверия, чтобы вместе с ним распивать спиртные напитки. Микель понял, вернул бокал обратно на скатерть и заглянул под крышку чайника в надежде, что листья успели настояться. Небо дымилось крыжовниковым маревом, крупные жирные чайки планировали над пристанью, опускались поодаль на песок, по-хозяйски важно расхаживали, косясь круглыми бусинами коварных глаз по сторонам; в порту иногда с грохотом и стальным лязгом неудачно сгружали на палубу баржи какой-нибудь контейнер, покидающий залив пароход давал прощальный гудок, оглашая трубным гулом пристань и пляж, и Кори, прислушиваясь к звукам приморского города, медленно пил чай, выстукивая носом кеда по ножке стола однообразный ритм, а Микель молчал, мысленно подбирая к неприступному юноше ключик, и глушил свое вино, будто то могло еще сильнее развязать и без того болтливый язык. — Завтра я покажу тебе Рибейру, Кори, — наконец сказал он так просто, словно это и не подлежало сомнению. — Если ты не видел Рибейру, то не видел и Порту. Амстелл только недовольно цыкнул, но возражать не стал: под неусыпным взглядом шафранных глаз легче было безмолвно согласиться, просто поступив потом по-своему — в конце концов, никто не в силах заставить его открыть дверь и выйти из дома, если он сам того не захочет, и Микель ничего не сможет с этим поделать. Даже официант понимал, что у них свидание, и, принеся наконец-то заказ, затеплил никому не нужную поутру свечку в стеклянном подсвечнике, подрагивающую от беспорядочного ветра тонким хвостом рыжего пламени. Кори покосился на свечу, однако ничего не сказал и тут: Тадеуш не угадал, предположив, что приезжему французскому мальчику могли быть противны однополые отношения — тому по большему счету было все равно, как на него смотрят люди, о чем думают и чем клеймят за глаза. Его вообще мало волновал людской сброд с его переменчивыми как ветер мнениями, суждениями и моралями, разнящимися от Соединенных Штатов Америки и до Пакистана, и он с равным усердием убегал бы и от девицы, вознамерившейся завести с ним роман. — Угощайся, menino, — предложил Микель, едва они остались наедине. — Тебе должно понравиться то, что я выбрал. Пока он пил свое вино, не спеша переходить к еде, словно дожидался, когда хмель ударит по мозгам, Амстелл со смешанными чувствами зачерпнул ложку супа, пробуя пряного и действительно ни на что не похожего бульона. — Согласись, что такого ты нигде не пробовал, — Тадеуш явно хотел его удивить, но получил в ответ лишь неопределенное пожатие худощавыми плечами. Кори было неуютно сидеть с кем-то тет-а-тет и пережевывать еду, да еще и о чем-то в это же время переговариваться, и если Микель лелеял надежду, что совместный завтрак окажется приятным занятием, то жестоко просчитался. Впрочем, Кори, искренне убежденный, что его попросту принудили к этому странному ритуалу, обязанным себя перед ним не чувствовал, а потому без лишних угрызений совести принялся за еду, попробовав и суп, и сыр, и оливки, но слишком быстро насытился, не имея привычки к такому обилию блюд и размеру порций. Дело усугублялось тем, что всякий раз, как пальцы его тянулись то к куску горячего зернового хлеба, то к сыру, то к ложке, которой зачерпывал густой суповой бульон, Кори ловил на себе пристальный взгляд, полнящийся надежды, и с каждым таким взглядом всё сильнее хотелось убраться отсюда подальше. Понимая, что еще пара ложек — и его точно стошнит от набитого желудка, неотступного внимания и усиливающейся жары, он отодвинул тарелку, оставив Паштел де Ната, подобие нахваленных лузитанцем лиссабонских пирожных, заветриваться нетронутыми на столешнице. — Все, хватит! — объявил он, не съев и четверти того, что заказал ему мужчина. — Я позавтракал. — А как же кофе с пирожными, юноша?.. — Тадеуш подался навстречу, цепляясь пальцами за стол и не представляя, как еще ему удержать сбегающего menino. — Я столько тебе о них нарассказывал, а ты попросту их игнорируешь. — Ты сам сказал, что эти не настоящие, — безжалостно напомнил Кори. — Так какая разница? Он резко поднялся, выбираясь из-за стола, а Микель, хорошо понимая, что случай безнадежный, откинулся на спинку скамьи, вальяжно развалившись и с тоской поджигая сигарету: теперь он мог без стеснения курить, лакать вино и даже жрать сырьем вонючую рыбью плоть — некому было сказать против и слова. — Что ж, до завтра, Flor de lírio… Кори, — грустно произнес он, глядя ему в глаза потерянным псом. — Надеюсь, завтра ты окажешься чуточку сговорчивее, и мы неплохо проведем день — мы бы и сегодня хорошо его провели, не будь ты столь упрям и норовист. Кори раздраженно скрипнул зубами, развернулся, кусая губы от досады, твердой поступью миновал столы, спустился по ступенькам на тротуар, и, ни разу не оглянувшись, решительно зашагал прочь, оставляя позади и Микеля с его манерами настырного португальца, и раздутых портовых чаек, обожравшихся рыбьих потрохов, и сам залив с ликующим пляжем. Несмотря на то, что так и не отыскал возможности тайком обернуться, Амстелл и без того откуда-то прекрасно знал, что Микель задумчиво гипнотизирует горизонт, допивая бутылку вина вперемешку с зеленым улуном и не трогая встающей поперек горла еды, и курит — медленно, большими затяжками, сигарету за сигаретой обращая в пепел: слишком искренней тоской веяло от него, когда он говорил о завтрашнем дне, просыпав сквозь пальцы разом обесценившийся день сегодняшний. О котором Кори и сам успел уже запоздало пожалеть.❂ ❂ ❂
Наперекор утреннему своему маршруту, ни в какой парк Амстелл идти уже не захотел — настроение непоправимо испортилось, скатившись к такому унынию, что в самый раз было, добравшись домой, закрыться на все двери, включить для фона магнитолу и просидеть остаток дня, погрузившись в свои безрадостные мысли. Что он и решил проделать, на ближайшей остановке нырнув в трамвай и уже через десять минут оказавшись у порога Casa com asas, удивленно взирающего на него глазницами окон и упрямо не понимающего, почему живущий в нем юноша вернулся один, если поутру его увел чудак-очкарик. Проскрипел в замочной скважине ключ, отпирая и тут же запирая обратно на все обороты, добавилась для надежности щеколда засова — чтобы уж наверняка никто не смог войти, притащив свои дурацкие розы: Кори с этими розами в руках почему-то ощущал себя сраной изнеженной принцессой из диснеевских сказок, а никак не мальчиком. Сверстники Амстелла не растили волосы, стриглись коротко, оставляя лоснящиеся патлы от силы по плечи, но уж точно не до задницы. До задницы — это уже, как верно подметил Микель Тадеуш, для чего-то другого: например, чтобы любили, восхищаясь красотой. И ведь не докажешь же идиоту, что их действительно больно было срезать, из-за чего Кори с детства всячески избегал парикмахерских и домашних стрижек. Боясь, что его вот-вот вывернет порывающимся подступить назад к горлу супом, Кори, пьяно шатаясь, хотя не пригубил ни глотка предложенного Микелем пойла, ввалился к себе в комнату, плотно притворяя дверь, опустился на пол у старенькой магнитолы с погнутой сеткой динамика и, нетвердым движением разрушив стопку дисков, просыпавшихся со звоном, вытащил совсем недавно вышедший альбом Placebo, источающий ноты осенней меланхолии. От поверхностной мысли, что Тадеуш и завтра припрется под стены Casa com asas, чтобы продолжить бесцеремонно вторгаться в его жизнь, становилось нервно и уязвимо, но от мысли другой, куда более глубинной — что тот никогда больше не придет, решив оставить в покое колючее, вспыльчивое и асоциальное создание, — его могло прямо сейчас по-настоящему вырвать, отправив наружу наполовину переваренный завтрак. Когда организм худо-бедно справился с упавшей камнем в желудок едой, а поставленный на повтор диск погнало по третьему кругу, Амстеллом овладела апатия: ничего не хотелось ни делать, ни думать, а припозднившиеся сожаления истаяли, растворившись в утробе крылатого дома. Стрелки часов, показавшие начало пятого, подпихивали в спину, выгоняя на улицу, где занимался мягкий вечер с остывающим светилом, потянувшимся обратно к горизонту, и где никакие Микели-португальцы уже не должны были потревожить его покой, и Кори понимал, что не помешало бы развеяться, пока чужие песни окончательно не заело в голове испорченной пластинкой. Он выглянул за окно, отдернув штору, успел словить глазами шальной лучик мандаринового солнца, шмыгнувшего в переулок, и тут же передумал, тут же задернул тряпицу вплотную к стене. Почему-то вместо выгула опустился за стол, раскрывая заданный на лето и пока не дописанный им доклад, с легкостью обесценивая остаток дня в точности так, как делал это Микель, только иными средствами: выписывая скучную философию идеалиста-Платона с религиозно-нравственным Сократом и краем глаза косясь на часы в надежде, что время ускорит свой бег. Розы в вазе были всё такими же свежими, благоухали эфирным маслом и цветочным вареньем, и Кори изредка поглядывал на них, недоумевая, кто же тогда принес ему этот букет, если не Тадеуш. Подаренные цветы его не оскорбляли, как не оскорбили бы музыканта, сотворяющего музыку души, или художника, рисующего с зеркальной натуры свой портрет. Вот если бы их попытались всунуть в руки — другое дело, он мог бы и психануть, и зашвырнуть с уязвленной гордостью этот веник дарителю в морду, но розы просто тихонько положили у дверей, не оставив для Кори иного выбора, кроме как принять. Остаток дня прошел в несвязных мыслях наедине с засевшим в печенках докладом, который Амстелл прилежно доводил до ума, выбирая из потрепанного библиотечного учебника пыльные даты и чужие изречения на португальском. Давалось ему это дело с огромным трудом и неизбежно приводило к вавилонскому смешению языков в голове, так что под конец Кори начал забывать переключать нужный тумблер, и в подворотнях сознания завертелись понятные с детства «Comment ça va? — Moi je vais bien», ничего не значащие и ровным счетом никому не нужные: у него-то всё было не «je vais bien», а впору башкой об стену. Он не заметил, как уснул, уронив голову на руки, выпустившие ручку и смявшие край большого форматного листа, исписанного мелким аккуратным почерком, а стрелки часов, доиграв поднадоевшую всем мелодию, одним махом проскакали оставшиеся деления и с облегченным вздохом добрались до полуночи — вот и кончился день, завтра будет новый, завтра всё будет иначе. И в этот самый миг Кори, в зыбкой дреме балансирующий на грани между явью и сном, сквозь размеренное тиканье часового механизма разобрал отчетливый и, наверное, уже отчасти даже ожидаемый стук в дверь — всё тот же: «Раз-два-три». Он подпрыгнул, вскидывая голову, распахивая глаза и тяжело дыша, точно вынырнул из кошмара, рывком развернулся к двери, всякий миг ожидая, что та вот-вот приоткроется и внутрь войдет кто-то незваный, окутанный шлейфом суеверного страха — Кори ведь был не настолько идиот, чтобы, как и вчера, не заметить секунда в секунду минувшей полуночи на круглом циферблате дряхлого кварцевого будильника. Никто, конечно же, не входил, и за перегородками из тонкой фанеры и более надежной кирпичной стены не раздавалось ни единого шага, ни стука, ни шороха — никого там не было, это Кори тоже прекрасно понимал. Захлебываясь глубоководным ужасом, он взвился, подскочил со стула и вылетел в коридор, чтобы снова, как и сутки назад, надломленным злющим голосом потребовать ответа. Снова его не получить, снова распахнуть шаткую ненадежную общежитную дверцу, вдохнуть снадобья из зимней стужи, настоянной на стылой воде и овеянной горчащим полынным дымом полыньи, и столкнуться с незримой гранью завесы океанического иномирья, колеблющегося в одном от него шаге. Казалось, только руку протяни — и сможешь пронзить насквозь тонкую пленку, впускающую наверняка куда охотней, чем выпускающую, но Кори не был непроходимо туп, чтобы соваться туда, куда его не звали. Окинув ошалевшим взглядом внутренности подъезда и не обнаружив ни малейших следов постороннего присутствия, он покосился вниз, к стопам, уже загодя краем глаз выхватив из темноты очертания нового букета. Не улавливая ни малейшей угрозы — если не считать того непонятно-потустороннего океанического дыхания, — наклонился, поднимая и убеждаясь, что скарлатных роз на сей раз оказалось не меньше сотни: омытая свежей росой охапка еле умещалась в руках, и Кори… Кори почему-то сделалось приятно и тепло на сердце: чёрт с ним, с этим образом кисейной принцессы, не так уж и плохо, если подумать, они себя чувствуют. Пускай он и не знал наверняка, кто и каким способом приносит ему эти цветы, но все-таки не преминул на свой лад «поблагодарить»: — Придурок, — погромче, на весь дом, гаркнул он, чтобы Микель, если только тот был еще здесь, наверняка услышал. — Мне и прошлые твои цветы ставить некуда! И ухаживать за ними тоже некогда! Хватит таскать свои вонючие веники, очкастый ты дуралей! Подъезд отозвался тишиной, а Casa com asas печально вздохнул, сложив по-голубиному крылья и сунув под левое притомившуюся за день голову: некоторые дети ничему не учатся, никогда не меняются, да еще и шумят, мешая спать! Обыскивать этажи не имело смысла, да и не хотелось — Кори и в прошлый раз хватило бесцельного шатания по темноте среди крепко сомкнувших зубы дверей, надежно запертых и не открывавшихся уже с год, поэтому он просто махнул рукой, принимая как данность все творящиеся вокруг странности, и вернулся обратно в свою квартирку, закрываясь на два оборота ключа. И уже там, под тусклым светом мутных ламп, заметил, что между цветами затерялась белая тисненая карточка с позолоченной окантовкой. Сгорая от любопытства, Кори опустился на кровать, оставив розы немного подождать, пока не найдется подходящая емкость — а тут требовалось уж как минимум ведро, не меньше, — и, высвободив из усыпанных колючками стеблей открытку, прочитал несколько коротких строк на португальском, выведенных летящим и скачущим почерком, с головой выдающим чью-то неуемную натуру: «Ни один цветок не сравнится с тобой, очарование». Очарование, потеребив в пальцах обжигающую огнем золотисто-белую карточку, вынужденно побрело на кухню подбирать для роз кастрюльную «вазу», стараясь не замечать, что открытка — мнется и бахромится краями, кастрюля — со звоном выпадает из рук, расплескивая по залитому чернотой линолеуму зеркальную воду, а шипы — колются, оставляя на запястьях длинные кровавые полосы вершащегося пророчества, о котором Амстелл прежде никогда не слышал и не знал.