Горькие лилии на языке, верная сталь в дрожащей руке, и невозврат, и через порог сделать короткий, фатальный шажок. Продано всё, продана жизнь; ну и плевать! Только ты там… Держись.
Оказавшись брошенным в одиночестве на просторах опустевшего квартала Рибейры, Кори не сразу смог осмыслить случившееся. Он долго метался по набережной, шел то в одну сторону, то в другую, озирался, обводил пространство вокруг себя загнанным взором, заглядывал в один закоулок, в другой… Наконец, когда ему показалось, что небо вот-вот опрокинется и накроет его безумным цирковым колпаком, он сбился с заплетающегося шага, покачнулся и привалился плечом к стене одного из домишек-пратикаблей, явно пустующих, запертых на все замки и ставни и оставленных здесь ради португальского антуража. Грузно выдохнул пару раз, прочищая сипящие и натруженные легкие, утер ладонью забрызганное штормовой моросью лицо и уставился перед собой стеклянным взглядом. До него понемногу во всей полноте начало доходить, что темный город не появится: как только не стало Микеля Тадеуша, так сразу же не стало и Мурамы, и было бы странно, окажись оно вдруг иначе. Кори Амстелл, обычный юноша, ничем особенным, кроме своей изысканной внешности, из числа прочих людей не выделяющийся, сам по себе никогда никуда попасть не мог; безграничный ночной океан, укрывающий мир эфирным шатром, не приходил в его жизнь, едва стрелки в темный час пересекали двенадцать, не слизывал просоленным языком устоявшиеся декорации, не приносил на их место потустороннюю фантасмагорию и не утаскивал за собой. Инфернальный океан тянулся мантией по следу про́клятого человека, и куда того влекло — туда неминуемо тёк и он, волоча в хвосте полуночи восторженный кошмар, жуткий, как американский Хэллоуин, и первозданно-дикий, как сама основа любых хтонических сил. На беду свою, он припомнил тот самый день — а точнее, ночь, — когда впервые столкнулся с этой непостижимой силой, обнаружив у себя под дверью розовый букет, и с этой отправной точки память понеслась, как катушка диафильма, упавшая со стола на пол, разматывая ленту и прокручивая перед внутренним взором всё, что было дорого, да не ценилось: …Микель караулит его спозаранку у дверей, Микель угощает его чашкой кофе на пляже, Микель затаскивает его под козырек подъезда, спасая от проливного дождя, и развлекает болтовней. Микель зовет прогуляться по полуночным крышам, удивляется, когда понимает, что Кори ничего не знает про его темную страну, рассказывает, показывает, оберегает… Вваливается в Casa com asas — бесцеремонно, но вместе с тем и с невообразимой деликатностью, — варит кофе, снова говорит, говорит и говорит, и за его болтовней Кори забывает о том, насколько тихой умеет быть тишина. Насколько тихой она умеет быть, и насколько — невыносимой. Кори стоило огромных усилий вынырнуть из панического транса, встряхнуть себя за шиворот и запретить думать о том, что время неумолимо уходит, что с каждой секундой его остается всё меньше и меньше. Что-то пульсировало в голове маячком, пыталось достучаться до него изнутри, и вдруг он, продравшись сквозь пелену безнадеги, будто пробудился: вздрогнул, сдвинулся с места — заторможенно, непростительно медленно, — и, окончательно очухавшись, рванул со всех ног обратно к Сан-Бенту. Трамваи и днем-то ходили с изрядным промежутком, а после полуночи и вовсе превращались в редких оленерогих призраков, однако Амстеллу повезло, и они с желтым вагончиком повстречались буквально нос к носу: тот как раз подползал к станционной платформе. Кори ерзал на сиденье, кусал губы, монотонно раскачивался, мысленно подгоняя везущий его транспорт; едва добравшись до Тринидаде — кубарем вылетел из него, чуть не заблудился впопыхах на пересадке, и только на прямой линии, ведущей к Матозиньюш, позволил себе отпустить незримые вожжи и целиком отдаться гложущему беспокойству. В мыслях его крутилось лишь одно: «Только бы найти ее там, только бы она была там же, где и всегда!» — но над городом гремел черный шторм, и шансы отыскать кошатницу-брухо на причитающемся ей месте неуклонно стремились к нулю, хотя Кори отчетливо помнил, что застал ее у водосточной решетки, выходя из дома и отправляясь на набережную — значит, надежда у него все-таки оставалась, несмотря ни на что. Он смутно представлял, как подойдет к ней и что скажет — как вообще можно было приблизиться к незнакомому человеку с такой несусветной ерундой про инфернальную страну и обитающую в ней чертовщину? — и предпочитал не задумываться об этом лишний раз, потому как подготовленным заранее речам редко доводилось быть озвученными, уж это-то Кори за свою жизнь твердо усвоил. Вышел он на остановке как пьяный, нетвердо переставляя ноги и пошатываясь из стороны в сторону; сил от пережитого потрясения не осталось ни крупицы, а ночь еще только распахнула чумазое око и внимательно следила за ним, чего-то ждала. С трудом подталкивая истощенное нервами и вечным недосыпом тело вверх по змеистому переулку, Кори пересчитывал знакомые дома, сбивался, раз за разом ожидая насиженное нищенкой место раньше, чем ему полагалось быть; память его подводила, перед глазами плыло, безлюдные улицы, сбрызнутые морской пылью и выстуженные ветром, превращались в сюрреалистический паноптикум, где еще чуть-чуть, еще немного — и откроется потаённая дверца… Дверца не открывалась, полотно реальности было хоть и тонким, но прочным, и Кори, не умеющий с ним обращаться, тем не менее остро ощущал, что по мере приближения к обжитому водосточному закутку мир вокруг обретает тот непередаваемый колдовской придых, который с первого же дня сопутствовал инфернальному Микелю и инфернальной стране. Еще один виток улицы — и Амстелл остановился как вкопанный, не веря тому, что увидел: нищая старушка не просто была здесь в окружении всего своего кошатого семейства, а была с определенной целью. Брухо кого-то ждала, и когда Кори заставил себя наконец-то сделать навстречу ей решительный шаг, то со всей ясностью и холодным ужасом осознал, что ждала она именно его. Стараясь сохранять внешнее спокойствие, но внутри заходясь бешено колотящимся сердцем, он зачарованно приблизился к ведьмачьей попрошайке, хмуря сведенные судорогой брови. Брухо оглядела его с ног до головы — обвела взглядом, как помоями окатила, — по-хозяйски сложила на коленях изнуренные подагрой кисти, лишенные на сей раз привычного вязания, а после надменно спросила: — Что, большие затруднения, не так ли? И хотя рот ее беззубо шамкал, шевелясь располовиненным печеным яблоком, говорила она совсем не по-стариковски, совсем не тем дурашливым голосом, каким обычно выклянчивала у прохожих мелочь, и Кори настороженно подобрался, с ходу столкнувшись с хорошо припрятанным под внешней немощностью двуличием. — Откуда ты знаешь? — искрясь недоверием, ошарашенно спросил он, на всякий случай внимательно приглядывая и за руками нищенки, и за ее кошачьей сворой — он-то знал, что там на самом деле были за «кошки» такие, пускай те при нем больше и не перекидывались карликами. — Представь себе, я много чего знаю, — резонно ответила колдунья. — Знаю кое-что и о тебе: мне многие знания доступны. Брухо его бесила, раздражала, доводила до исступления своим нахальством и той властью над ним, что невольно получила в свое распоряжение; что бы она ему ни сказала, как бы ни унизила — Кори оставалось только безропотно проглатывать и молча сносить, чтобы не лишиться единственного зыбкого шанса попасть в заполуночную страну. — Тогда почему… ты наверняка должна знать, почему… — в отчаянии выдохнул он, надеясь, что его поймут без лишних слов. — Почему я не… — Почему ты не можешь перейти грань? — охотно подсказала брухо и тут же задорно рассмеялась, что в ее летах прозвучало вороньим карканьем: — Потому что ты обычный человек. Такие и не должны ее переступать. Иди себе домой, человечек, — посоветовала она, но искренности в ее словах Кори не почувствовал. — Издеваешься? — уязвленно отозвался, в бессилии стискивая кулаки и понимая, что придется сейчас перед ней признать свою нездоровую и порочную связь с другим мужчиной, иначе не видать ему никакой Мурамы. У гордости хрустели хрупкие кости, с треском переламывался хребет вслед за каждым словом, слетающим с кривящихся губ: — Не могу я пойти домой… будто не знаешь сама, раз такая всеведущая, почему не могу… Будто не видела, с кем я тут мимо тебя ночами ходил… Он… в Старой тюрьме остался, — голос его истаял, пристыженно сошел на нет, и последние слова Кори произнес уже шепотом. Брухо вскинула подвижные брови, с преувеличенным, почти карикатурным изумлением изогнула их на морщинистом лбу, с любопытством пригляделась к мальчишке, будто мысленно испытывала. — Гиблое дело, — отмахнулась она. — Сразу брось. Даже твой взрослый приятель там сгинул, сгинешь и ты. — Ну и пусть сгину! — огрызнулся уязвленный Кори. — Тебе-то какая разница? Просто скажи, как туда попасть! В эту вашу… Мураму долбаную. — И что ты будешь там делать? — язвительно усмехнулась нищенка. — Мозолить всем глаза ходячей вкусной приманкой? Тебя сожрут за полчаса, человечек, и косточки не оставят. Речь ее была странноватой, чуть певучей, как в старых сказках и легендах из потрепанных ветхих томиков, которые иногда приволакивал в былые дни Фурнье, и несла в себе мрачный загробный дух. Брухо принадлежала совсем иному времени, нежели Амстелл, даже не довоенному, как принято было говорить в современном мире, отмеряющем свои вехи исключительно эпохальными войнами, а дохристианскому, непостижимому, языческому. — Тебе-то какое дело… — выговорил он, напуганный уже одним только тем, что продолжал и дальше с ней говорить, возражать ей, доказывать что-то, спорить. — Тебе какое до меня дело, я тебе никто, на кой черт меня отговаривать… — С чего ты взял, будто я отговариваю? — перебила его брухо, надменно вскинув подбородок — с каждым мигом она всё более утрачивала свое обманчивое юродство и никчемность, и в облике ее понемногу проступали повелительные черты истой средневековой ведьмы, привыкшей с адским хохотом наблюдать с ближайшей колокольни, как усердные инквизиторы жгут вместо нее на костре очередное безликое чучело из соломы и пакли. — Хочу предложить тебе сделку, чтобы такая красота не пропадала зазря — глупо будет погибнуть в расцвете сил, с голыми руками сунувшись на рожон. Тебе ведь нужно зелье, человечек…? Кори сделалось нехорошо: голову повело, он покачнулся и едва не упал, а сердце гулко стукнулось о ребра, сбилось с ритма, замерло на пару ударов и понеслось вскачь. Он пришел за помощью, он думал о зелье, он собирался его найти, купить, выпить и отправиться за Микелем… На деле у него подкашивались ноги от одной только мысли о том, чтобы выпить какую-то неизвестную жуткую отраву, которая неминуемо сотворит из него монстра, чудовище, и неизвестно еще, будет ли это новоявленное существо хоть сколько-то привлекательным даже для Микеля инфернального, ночного, что уж говорить о Микеле дневном. Это был страшный шаг, и Кори не знал наверняка, есть ли в нем смысл, жив ли еще тот, кого грезится спасти, захочет ли спасенный принять впоследствии такого спасителя: он помнил, с каким презрением Микель Тадеуш взирал на акробатов-многоножек, гарцующих по набережной циркачей, таборщиков-цыган и прочую причудливую братию. — У меня отрастут лишние руки?.. — выдавил он как уличный дурачок, практически теряя дар речи. — Руки? — поразилась брухо и снова выдала стервозный смешок — видно было, что заявившийся к ней мальчишка изрядно ее веселил, как, должно быть, веселили наивные Гензель с Гретелью хозяйку пряничного домика. — И зачем тебе лишние руки? Со своими управляться научись. — Что… — во рту пересохло, Кори усиленно сглотнул сухую горечь и постарался собрать остатки мозгов, чтобы выразить свою мысль: — Что тогда я получу? С этим зельем? И что отдам взамен? — А что ты хотел бы получить? — сощурившись и сделавшись самую толику серьезнее, в свою очередь швырнулась обратно вопросом ведьма. — Силу, — немного подумав и припомнив ярую мощь Вечных тюремщиков, неуверенно отозвался Кори, стараясь не касаться таких трансформаций, какие неизбежно вызвали бы в его теле необратимые физические уродства. — Скорость. Ловкость. Я хочу стать таким же монстром, как и все они, эти диаблеро и прочие твари, только… только внешне остаться собой, — почти что с мольбой закончил он и, в надежде воззрившись на старуху, прибавил: — Безо всяких лишних конечностей, ядовитых змей и прочей мерзости. — Это несложно, — хмыкнула та. — Но обойдется тебе недешево. — Сколько оно стоит? — оживился Амстелл, дергая заедающую молнию карманов и выгребая оттуда звенящие кругляши. — У меня есть… — Деньги? — презрительно скривилась брухо, будто слизня увидела. — Ты что же, всерьез считаешь, будто это может стоить каких-то никчемных денег? — Тогда… чем я могу заплатить… — вконец растерялся он, предчувствуя недоброе. — Не нужны мне твои деньги, — проскрипела брухо, с отвращением выталкивая слова. — Ты бы еще мусор с помойки принес и вздумал мне предложить. Иди, палой листвы набери — вот они где будут, деньги твои, и серебряные и золотые. Ничего они не стоят! Мне другое от тебя нужно. Хочешь получить мое зелье — расплачивайся чем-то для меня ценным. Ты получишь силу и скорость, а я — жизнь… Мои дни уходят, здоровье угасает. — Жизнь?.. — ахнул Кори, распахнув глаза — он не ожидал, что цена окажется столь высока. — Я должен заплатить за зелье своей жизнью?.. — Не всей, — ласково, как голодный людоед над кипящим котлом, улыбнулась колдунья. — На каждый отведенный тебе год придется год непрожитый, который — таково уж условие — перейдет ко мне. Я стара, как видишь, но умирать мне совсем не хочется. Как и многим молодым людям, жизнь представлялась Кори слишком длинной: в ней после тридцатилетия, пугающего переломной цифрой, всё становилось шатким и сомнительным, а после преклонных пятидесяти — немощным и бессмысленным. Вызывающий девиз «Живи быстро, умри молодым», философия Кобейна, бунтарский дух Уайнхаус, суицидальная меланхолия Брайана Молко, дождливая готика в осенней крови довлели над ним, и Португалия, чьего жизнелюбия он никогда по-настоящему не мог ни постичь, ни принять, всегда казалась ему престарелой, чуждой, слишком уж верной семейным традициям и укладу. Он так и не успел научиться по-настоящему ценить жизнь и не мог взять в толк, как может брухо, на его сугубый взгляд — рассыпающаяся по частям, так ожесточенно цепляться за свое дряхлое существование, бесцельно проводя день за днем в закутке у водосточной решетки. — Не понимаю, — честно признался он, хмуря лоб и пытаясь отыскать подвох в такой простенькой математической задачке для первоклассников. — Сколько лет ты у меня заберешь? — Никто не знает, сколько тебе отмерено, — пожала плечами брухо. — Сколько бы ты ни прожил, половина у тебя отнимется. Мужчины нынче живут мало и умирают быстро: грязь кругом и нервы у всех истрепаны. Я не рассчитываю, что боги щедро выделили тебе целую сотню, а жаль: так было бы лучше для нас обоих. Но, допустим, они предоставили тебе шестьдесят земных лет. Почти треть из них ты уже прожил, а оставшиеся сорок мы поделим пополам — не так уж и плохо, человечек. — А если не шестьдесят? — потерянно пролепетал Амстелл, не осознающий всей серьезности своего решения и даже близко не представляющий, что творит. — Если всего тридцать?.. — О… — разочарованно развела руками колдунья. — Тогда считай, что я отдала тебе зелье задаром. Я сама могу оказаться в проигрыше. Штормящий ветер, редко-редко залетающий в тесный закоулок, бил в спину, рикошетил от стен, нещадно теребил челку, напоминая о том, что где-то сейчас веселятся непостоянные бореи и бессмертные морские боги. Кошки-мамуры нетерпеливо мявкали, увивались возле ног брухо, дыбили загривки, поднимали трубой тугие хвосты, смотрели на Кори бездонными плошками зеленых глаз, где плескались турмалиновые луны; Мурама таилась совсем рядом — он улавливал озноб от ее холодного склепного дыхания, шагнуть в нее было совсем просто и одновременно немыслимо сложно. Чаша весов колебалась, то склонялась в одну сторону, то, придавленная чувством вины и пустотой за грудиной, где зияла на месте выкорчеванного сердца кровоточащая рана, стремительно падала в другую. Рана могла бы зажить, исцелиться, он хорошо это понимал, но грубый шрам на ее месте, ничтожный трусливый поступок, соглашательство с совестью, одиночество и долгая болезненная память о Микеле Тадеуше, который ворвался в его судьбу, разбередил, пообещав ему счастье, бабочкиными крыльями трепещущее у ключиц, и стремительно ее покинул — исцелиться не могли и сойти, не оставив пожизненного клейма, не могли тоже. — Где гарантия, что ты меня не обманешь и я получу именно то, что мне нужно? — в конце концов выговорил он, махнув на всё рукой и подходя еще ближе к обрыву над темной прожорливой пропастью. — Что, если ты соврешь? — Гарантия? — с деланым изумлением округлила глаза старуха. — Какую ты ждешь гарантию, ничтожный идиот? Каждый получает то, что ему нужно, и то, чего он заслуживает — не больше и не меньше, и ты это получишь. То же самое получу и я. Думаешь, я могу соврать? Да ты совсем не знаешь законов этого мира, жалкий человечек! Если я совру, сделка просто утратит силу: ни ты, ни я ничего не получим. Кому выгодно бессмысленное представление? Всё, что она говорила, было похоже на то, что рассказывал ему инфернальный Микель о всевозможных зельях, и походило на правду; еле справляясь с внутренним холодом, зарождающимся в груди и разливающимся оттуда по всему телу мертвецким окоченением, Кори покусал губы и обреченно произнес: — Давай. Я согласен на сделку. Брухо воодушевилась, просияла, глаза ее алчно заблестели; лучась довольством, она порылась в складках одежды и извлекла из незримого внутреннего кармана мутный флакончик темного стекла, за версту разящий чем-то зловещим, опасным, недобрым. Зажала его в пальцах левой руки и подала Кори правую, ожидая получить рукопожатие в знак того, что сделка между ними заключена. Внутренне содрогаясь от омерзения, Амстелл коснулся суховатой старческой ладони и стиснул ее, падая в пропасть, из которой возврата — это он знал точно — уже не будет. — Ах, верно! — вдруг спохватилась брухо, не торопясь вручать ему флакончик. — Тебе же нужно срочно всё это получить? Боюсь, что для этого тебе придется пережить нечто сродни смерти. — Что?.. — отшатнулся Кори, тут же выпуская ее узловатую кисть, в ужасе отдергивая руку и теряя последние крохи устойчивой тверди под ногами. — Я сделаю так, что оно подействует за час, — пообещала она, не обращая на него ни малейшего внимания. Выдрала тихо хлопнувшую пробку, протянула руку к вездесущим кошкам, и Кори, к изумлению своему, успел заметить, как чья-то маленькая ручонка — вероятно, принадлежащая одному из карликов, — показалась на мгновение, опустила ей на ладонь пузырек с бурым мерцающим порошком и тут же обернулась пушистой лапой, будто и не бывало. Разбитый, потерянный, продавший всё, что у него было, за один призрачный шанс, теперь он мог только терпеливо смотреть, слушать и слушаться, а ведьма тем временем продолжала говорить, откупоривая пузырек и подсыпая в зелье таинственное толокно, поблескивающее зелеными сполохами: — Но час этот покажется тебе адом. Ты испытаешь все муки превращения усиленными стократ. Если вдруг не справишься, мы оба ничего не получим, — напомнила с изрядным недовольством. — Так что в наших общих интересах, чтобы ты пережил эту маленькую смерть. Вот, съешь это. Она подала ему скрученный сухой листок, покрытый беловатой крошкой и похожий на цукат. Кори машинально принял, повертел недоуменно в руках, поднял на нее покорный вопрошающий взгляд. — Гарпагофитум, дьявольский коготь, вымоченный в настое дурмана, — пояснила брухо. — Он поможет тебе хотя бы не сойти с ума от боли. Листок показался сладковато-пьяным на пробу, но при тщательном разжевывании оказался горьким до омерзения; скривившись, Амстелл постарался поскорее его проглотить, однако растительный сок въелся в язык и остался на нем специфическим больничным привкусом. Закупорив обратно граненый флакон, брухо хорошенько его взболтнула — там заискрилось, запузырилось, поднялось с шипением, но быстро улеглось, — и протянула Амстеллу. Ни живой ни мертвый, он взял его трясущимися руками и поднес к глазам, изучая на фонарном свету густой, что сироп, мутный раствор внутри, где плескался какой-то дробленый мусор, чаинки, труха, лепестки… — Что это? — спросил он, испуганно щурясь. — Что за дрянь в нем плавает? — Лилии, человечек, — отозвалась колдунья, припечатав этим судьбоносным словом и им же обнадежив. Выудила из-под шали вязание, разложила на коленях, любовно расправляя складки будущей кошачьей одежки, а один из котов — видно, тот самый, который ждал себе обнову, — при появлении спиц и пряжи пробудился, вскочил, подбежал, замурчал, принялся ластиться к ее ногам, и она стала наглаживать ему холеные рыжие бока. — Всего лишь лилии. И, кстати… для всех же будет лучше, если ты не станешь никому рассказывать о нашей сделке. Понимаешь меня? Кори понимал. — Не стану, — выдохнул он, слишком хорошо отдавая себе отчет, что и сам говорить ни с кем о таком не захочет. Даже с Микелем; особенно — с ним. Еле сдерживая у горла подступающую тошноту, он приблизил флакончик к лицу, вытащил пробку и осторожно принюхался — в нос ударило невыразимой смесью цветочного аромата, драконьего дыхания, жгучего перца, турмалиновых звезд, прибрежной росы и папоротниковых спор. Сердце сдавило незримой ледяной рукой, смертный страх поселился в груди. Лишнего времени колебаться и раздумывать у него не было, еще час ему обещано было провести после дегустации этого волшебного яда в нечеловеческих мучениях, и Кори с обреченным ощущением, будто совершает непоправимую, но вынужденную ошибку, пригубил зелье и в один глоток выпил огненную смесь. Первое же, что он почувствовал, был дикий ожог, будто не чародейного напитка хлебнул, а, по меньшей мере, осушил мензурку серной кислоты. Кори распахнул рот, всхлипнул, беспомощно втянул воздух, хотел было что-то воскликнуть, запоздало укорить нищенку в обмане, но сожженные голосовые связки моментально ему отказали. Вслед за ними стали стремительно угасать и зрение со слухом, а брухо, не обращая ни малейшего внимания на происходящее, перед его затуманенным взглядом деловито усаживалась поудобнее возле водосточной решетки, сплевывала в ее щели загустевшую слюну, доставала из-под шали, будто глумясь, затертую пластиковую бутыль с водой, откупоривала и пила. Потом закручивала крышку, убирала обратно и размеренно принимаясь за вязание, методично постукивая спицами и перекидывая петли с одной на другую. Картинка мутнела, брухо превращалась в неясное бурое пятно, весь мир заволакивало темнотой; зелье, прошедшее по пищеводу и прожегшее его до крови, упало в желудок, и Кори скрутило пополам страшной резью, а в голове от болевого шока будто взорвалась сверхновая, окрасив всё ослепительной белизной. Сухожилия заныли бессильной немочью, суставы отказали, конечности его предали; он упал на четвереньки, заходясь в неистовом кашле, отхаркивая кровавую слизь, тягучей нитью свисающую с губ, и понимая, что у него действительно опалена вся глотка, весь желудок, и что кошмарное зелье продолжает разъедать всё внутри, каждую клеточку, до которой ухитряется добраться. Он больше не видел ничего перед собой — внешний мир померк, и остался только мир внутренний, где приходилось проживать обещанную часовую смерть. Лишенный зрения, оглушенный, неспособный даже простонать — из горла вместо звуков вырывалось сдавленное сипение, — он вонзался пальцами в тонкие стыки тротуарной плитки, не замечая, как ломаются ногти, часто и надсадно дышал, а по щекам из слепнущих глаз лились бессильные слезы. Желчная боль, окатившая ему всё нутро, пробралась в сосуды, попала в кровь, тут же добралась до сердца, и то испуганно дернулось, сжалось, заколотилось часто, неровно и неистово. Кровь понесла отраву дальше, в один круг по телу зашвырнула в мозг, и в голове загустело, опухло, воспалилось. На мгновение Кори показалось, что он умирает от укуса змеи: нервы скручивало в жгуты, конечности трепыхались в клонических судорогах; он повалился набок, накрыл ладонями голову, зарылся пальцами в волосы, едва не выдирая их с корнем, и беззвучно заорал, кутаясь в самого себя от одиноких своих мучений. Он не знал, сколько времени так прошло, пока корчился в агонии, пока его выворачивало наизнанку полынной желчью, набежавшей в пищевод, лишало всех чувств разом, оставляя слепым, глухим, немым и парализованным в абсолютной черноте, вновь и вновь ломало все сочленения, но в какой-то миг тело вдруг перешло на режим автосохранения, отключило нервные окончания, и боль сделалась терпимой, зудящей, ровной. Зрение и слух понемногу возвратились, и в огневице, в полубреду он видел, как подрагивают и угасают фонари, а свет их постепенно тает в ночном саване, наползающем с моря. Видел, как моросит по гладкой плитке дождь, и капли медленно стекают, собираясь в лужицы у самого лица, но не мог даже пошевелиться, чтобы убраться от стылой воды, хлюпающей под его продрогшей щекой. Где-то посреди этой пытки силы окончательно покинули его, и он отключился, с облегчением проваливаясь в беспамятство, в исцеляющий обморок-морок, в котором не было ни страданий, ни страхов, ни боли. В свою обещанную маленькую смерть.❂ ❂ ❂
Когда Кори очнулся, выныривая из ядовитого свинцового похмелья, то обнаружил себя всё там же, на холодной полированной брусчатке неподалеку от водосточной решетки. Он шевельнулся, приподнялся на локтях и уперся в мостовую лбом, пережидая моментально накатившее головокружение. Тяжело дыша, приподнял голову и кое-как огляделся. Темнота сделалась беспросветной, не горело ни единого фонаря, небо в проеме обступивших проулок домов отливало неестественно лиловым, и на нем проступили зеленовато-синие звезды: Мурама встречала его с благосклонностью, ведь теперь он действительно был ее отпрыском. Нищенки-брухо нигде поблизости не оказалось. Ни самой ее, ни кошек, ничего — она исчезла, получив свою плату, как только поняла, что стойкий мальчик не собирается умирать. Первым делом Кори испуганно сглотнул и с изумлением обнаружил, что не ощущает ни дискомфорта, ни боли, ни жжения — только сильную жажду и горечь в пересушенном рту. Затем он осторожно ощупал себя, проверяя, не трансформировалось ли его тело во что-нибудь иное, неэстетичное и малопривлекательное, но то осталось прежним, словно никаких перемен с ним и не произошло. Даже черты лица под подушечками дрожащих пальцев ничуть не изменились, хоть и кожа казалась холодноватой на ощупь, а длинные и густые волосы всё так же стягивала в высоком хвосте тугая резинка. Пригладив растрепанную макушку и утерев тыльной стороной с потрескавшихся губ шелуху кровавой корки, Кори грузно поднялся на ноги, пошатываясь от пережитого. Всё еще плохо соображая, что с ним и вокруг него происходит, и гадая, сколько времени успело пройти с тех пор, как хлебнул колдовского зелья, он поплелся вниз по переулку в расчете поймать на остановке великаний трамвай. Ему было уже все равно, как и на чем добираться, ему было все равно в принципе: заключенная с ведьмой сделка слишком сильно его потрясла, чтобы он мог заботиться о временных неудобствах. Не обращая внимания на нежить вокруг себя, он забрался в подкативший вагончик, заплатил пару мелких монет кондуктору, похожему на большого косматого пса в костюме адмирала морского флота, и отрешенно плюхнулся на свободное сиденье, прикрывая глаза и прислоняясь щекой к дребезжащему стеклу. За окнами ожившей мелодией столетней шарманки поплыл потусторонний город, но Кори теперь не был в нем чужаком и мог по полному праву вдыхать его пряный и колдовской виноградный воздух. Рибейра с горькой улыбкой, хранящей в уголках губ тени португальской тоски, распростерла радушные объятья, повела знакомой дорогой, озаряя путь пляской факелов на стенах домов и пожарищем в открытых жаровнях с щедрой россыпью углей. Уцепившись глазами за приметный отовсюду ориентир — мост короля Луиша Первого, — Кори целенаправленно пошел к нему, не обращая внимания на толкущихся вокруг диаблеро, брухо и цыганского вида людишек, опасливо сбивающихся в стаи. Темный Порту больше не был ему опасен — не настолько, чтобы шарахаться от каждой тени, и чужие взгляды, привыкшие облизывать, пожирать и терзать, источая звериное любопытство, натыкались на невидимую преграду, уходили в сторону, чувствуя запах испитого проклятья. Кори стал одним из них, maldito, про́клятым, и теперь наконец-то понял, уловил обострившимся чутьем тот ореол пустоты, что окружал немногочисленных обыкновенных человечков, волею судьбы застрявших в ночном городе и оберегаемых своими сородичами-бродягами. Понемногу становилось легче, тело больше не трясло — оно окрепло, и на смену упадку сил и нервному истощению пришла неожиданная бодрость, вот только никакой обещанной силы и ловкости он в самом себе не ощущал: руки и ноги были всё теми же, заурядными, тощими и костлявыми в хрупких запястьях и лодыжках, и Кори запоздало сообразил, что даже при новообретенных и пока еще не опробованных навыках с Вечными тюремщиками ему не справиться, если вздумает сунуться в подземелья безоружным. Рынок Вандома был как раз по пути, и он, понадеявшись, что отыщет там какое-нибудь пригодное оружие, вклинился в шумящую толпу не-людей, быстро позабывших недавнее нападение твари с кокосовой башкой и всё так же радостно галдящих, торгующихся и просто глазеющих на прилавки с товаром. Амстелл спешно переходил от одной витрины к другой, пока наконец не остановился подле оружейной лавки, заваленной грудой как новеньких, только выкованных, так и старых иззубренных мечей, изодранных щитов с отметинами тяжелых ударов, воинской амуниции, шлемов, луков из турьих рогов и колчанов со стрелами. — Молодой сеньор что-нибудь желает? — из всей этой звенящей массы смертоносного хлама вынырнул и сам продавец — седовласый всклокоченный старик в плешивой енотовой жилетке, пухлый и приземистый, с чудаковато торчащими короткими ручонками и заостренными ушами. — Чем могу быть полезен? — Желаю, — отозвался Кори. — Что-нибудь острое. — Здесь всё острое, сеньор. — И чтобы было удобным, — прибавил Амстелл, сам не слишком хорошо представляя, что ищет. — Понимаю вас, — кивнул торговец, удаляясь вглубь палатки, зарываясь в недра стальных залежей и гремя оттуда полыми доспехами. — Уважаемый сеньор, насколько я могу судить, ведь прибыл к нам из далекой восточной страны, не так ли? — уточнил он, и юноша недовольно сощурился, догадываясь, к чему тот клонит. — Из Франции я прибыл, — огрызнулся, ни в какую не желая принимать своего генетического родства с упомянутым Востоком. — Если сеньор из Франции, то могу предложить сеньору на выбор славные шпаги, острые все до единой! — радостно объявил старикан, молниеносно реагируя на любую прихоть потенциального покупателя. — Вот, глядите! С этими словами он действительно вывалил на прилавок целую охапку шпаг, рассыпавшихся с металлическим дребезгом и долго перекатывавшихся по столешнице на собственных эфесах — закрытых, узорчатых, спаянных дужками, а порой и украшенных истертыми ленточными темляками. Кори вылупился на шпаги. В красках вообразил, как оказывается с этакой зубочисткой наголо против огромного монстра-тюремщика, который ростом под свод пещеры, плечами в необхватный дуб, а пудовыми ручищами так и вовсе сущий молотобой, и ощутил полнейшую беспомощность. — Не пойдет… такое оружие, — выдавил он. — Нормальное давай, которым… Которым убить хоть можно. Мысль об убийстве другого существа прежде казалась Амстеллу недопустимой, чуждой и дикой; впрочем, настолько же дикой казалась ему еще совсем недавно и затея с зельем. Однако сейчас, после кратковременной смерти, пережитой им этой роковой ночью, он ощущал, что в душе его что-то повредилось, что сама ценность жизненного дара померкла, что и для него оказалось несложно сыскать меру. К величайшему своему потрясению, Кори внезапно обнаружил себя рассуждающим почти в точности так, как порой рассуждал инфернальный Микель, не умеющий уважать ни чужую жизнь, ни собственную. — Давай хорошее оружие, — потребовал он уже тверже, попутно злясь на непривычные и странные эмоции, бушующие в его душе карнавалом осенней листвы. У морали, которой он прежде руководствовался, случился непредвиденный некроз, она чернела и отмирала, как отмирает пораженная гангреной ткань. Ему вдруг стало абсолютно плевать. — Что сеньор понимает под хорошим оружием? — уточнил торговец и пояснил: — Что хорошо для одного, то неприемлемо для другого. — Тесак какой-нибудь здоровенный, или лучше меч, — отозвался Кори, обегая захламленные внутренности его палатки неуверенным взглядом. — Тесаков мы не держим, уважаемый сеньор, — обиделся старик, аккуратно сгребая невостребованные шпаги и завертывая их в холстину, и кончики его острых ушей при этом уязвленно дернулись. — Но зато у нас есть двуручные мечи, одноручные мечи, восточные мечи, сабли, палаши… — Да дай же ты хоть что-нибудь! — не выдержав, истернул Амстелл и ткнул пальцем в первый попавшийся двуручный меч, довольно мощный с виду. — Этот дай! — Этот? — неподдельное изумление разлилось на землистом лице, подбитом оспинами. — Это шотландский клеймор, сеньор. При всем моем уважении, вам будет затруднительно обращаться с таким громоздким оружием: дело в том, что ваше телосложение и размах плеча не позволят использовать всю ту мощь, какая в нем сокрыта. Я бы настоятельно рекомендовал сеньору прислушаться к моему совету… Меч он тем не менее послушно снял с подставки и подал юноше, предлагая самому опробовать массивный двуручник на вес. Кори в смятении ухватил затертую шероховатую рукоять, вскинул клеймор над собой и ошалело на него уставился. — …И выбрать что-нибудь себе по размеру, — непреклонно закончил торговец, не сводя взгляда с молодого покупателя. Кори и сам понимал, что с двуручным мечом он не справится: клеймор не был тяжелым, но был неудобным, неповоротливым, излишне длинным; представив, во что обернется попытка размахнуться им в тесноте каменных туннелей под городом, он и вовсе сник, смиренно принимая чужую правоту. — Ладно, — согласно буркнул. — Давай по размеру. Торговец обрадовался, что его совету наконец-то вняли, снова полез копаться в своем арсенале, а обратно вернулся уже вооруженный тонким, аккуратным и ладным японским мечом. Продемонстрировал его Амстеллу, сдвинув черные лакированные сая и обнажив матовую серую сталь. — Вот, взгляните на этот клинок! Сам он выкован из алмазной стали и закален в семи ручьях, а ножны выполнены из древесины магнолии. При должном искусстве фехтования он прослужит вам очень долго, и отдам я его совсем недорого, если пожелаете: всего двадцать золотых эскудо, и он ваш. Двадцати золотых у Кори не было — было ровно пять штук, не считая довеска из реалов и сентаво, а торговаться он отродясь не умел и сильно сомневался, что кто-нибудь в здравом уме сбросит цену аж в четыре раза. Порывшись в карманах, он обреченно выгреб оттуда всё, что у него имелось, и высыпал на прилавок. — Дай мне меч за эту цену, — уже без былого гонора попросил он. Торговец долго всматривался в денежную россыпь, возил по ней толстым пальцем, похожим на связку крошечных сарделек, перекатывая монеты, и в конце концов, сосчитав весь нищенский капитал Амстелла, елейным голоском пропел: — Боюсь, что сеньор слишком… несостоятелен для того, чтобы купить себе хорошее оружие. Видите ли, за пять эскудо с этим серебряным и медным сором я могу предложить только самое непритязательное, что у меня есть. — Дай хоть что-нибудь, — в отчаянии взмолился Кори, чуть не плача и тряскими пальцами хватаясь за край прилавка, как утопающий хватается за соломинку. — Да хоть что-нибудь! У меня нет времени… Старик окинул его понимающим взглядом, посерьезнел и, сделав пару коротких шагов в сторону большой плетеной корзины, где хранились в основном стрелы для луков и арбалетов да дротики, выудил оттуда видавший виды клинок, иззубренный и потертый. Хищный, серповидный, с широким лезвием, обратным изгибом и заточкой на внутренней стороне, он был едва ли больше метра в длину, казался удобным и обладал одним маленьким преимуществом, которое даже несведущий в мечах Кори заметил сразу же: его удлиненная гарда смыкалась с рукоятью, образовывая скобу и защищая кисть. — Иберийский меч, сеньор. Или, по-иному, фальката. Он довольно старый, но мощный и крепкий. Около пяти эскудо как раз и стоит. Где-то здесь у меня завалялись к нему ножны… Кори даже не стал дожидаться сдачи — бросил деньги на прилавке, схватил протянутое оружие и стремительно зашагал прочь с рынка, пробиваясь сквозь толпу обратно к реке, навстречу гибельному месту, которое всё настойчивее его звало.❂ ❂ ❂
Отыскав нужный причал и отсчитав от него с десяток шагов, Кори приблизился к самой кромке набережной. Перекинул немного неудобную портупею наискось через плечи, устраивая новообретенное оружие за спиной, опустился на корточки, наклонился и попытался заглянуть за край. Различив там чернеющую пустоту, развернулся спиной к Дору, сполз с гранитной плиты, повис, без особого труда удерживаясь на ней кончиками пальцев, качнулся и наугад сиганул вниз, аккурат в проем сквозной арки. Обновленное тело беспрекословно его слушалось, исполняя в точности то, что требовал от него Кори, и делая это без малейшего напряжения в мышцах; казалось, будто каждый крошечный мускул в нем стал теперь отлит из мягкой стали, подвижной и гибкой, и ощущение это одновременно потрясало, пугало и наполняло бьющим через край восторгом. Очутившись на залитых водой камнях у входа, ведущего в подземелья, Кори порылся в кармане, вытащил оттуда прихваченный из дома фонарик, встряхнул его и без особой надежды нажал на кнопку. Вспыхнул слабый и короткий луч — фонарь оказался непригоден для глухих скалистых пещер, где ночью царила абсолютная темнота, но ничего другого у Кори все равно при себе не имелось, и он торопливо двинулся вверх по затопленному туннелю, оставляя гулкие всплески шагов, эхом разносящиеся по переходам. Шел настороженно, за каждым новым поворотом страшась увидеть то, от чего рассудку его было бы суждено повредиться мгновенно и окончательно: растерзанный труп, обожранные кости, вывернутые внутренности, кровавые останки, мало похожие на то, чем они некогда были, а может, и того хуже — еще живое тело, только израненное так, что не собрать, не спасти и не исцелить. Но виток за витком его встречала лишь пустота, лишь оглушительный звон воды и тягостное дыхание каменного массива над головой: ни тюремщиков, ни Микеля нигде не находилось. Извилистые ходы хранили безмолвие, ничто не задерживало его в пути, и Кори шагал быстро, изредка, если позволяло обманчивое дно туннеля, срываясь на бег. Он не был уверен, что взял верное направление: ему часто попадались ответвления, из которых приходилось выбирать интуитивно, одним лишь чутьем, и чем дальше юноша забирался в брюхо старого Порту, тем больше становилось путаных развилок, гротов, обрывающихся бездонными провалами, каменных мешков, раскинувшихся поперек дороги этакой западней, заставляющей позабыть, откуда пришел и куда стремился. Внутренний компас барахлил без дыхания северных ветров и южных звезд в небесах над головой, и плутающий по замысловатым лабиринтам Кори отчетливо понимал, что пробирается по ним одним только чудом. Он остановился лишь раз, в самом начале своего пути, наткнувшись на выщербленный свежими сколами пол, потолок и стены. Там его ударило под дых узнаванием, и Кори пошатнулся, хватаясь пальцами за гранитный выступ. Долго вглядывался, высвечивая полудохлым фонариком мутную воду под ногами, а потом склонился, опускаясь на корточки и шаря в ней ладонями. Так ничего и не отыскав, он поднялся, провел пальцем по яркой царапине на стене и вдруг угодил во что-то липкое и тягучее, как сироп. Испуганно отдернул руку, поспешно поднося к лицу и освещая блеклым светом черные пятна, оставшиеся на пальцах. Втянул ноздрями медно-едкого соленого запаха, рывком обернулся к стене, осматривая, изучая и натыкаясь на множество таких пятен: живая руда местами свернулась и потемнела, но подземная влага не давала ей до конца запечься, и она всё еще оставалась жидкой, свежей, пахнущей болью и смертью. Обессилевший от ледяного ужаса Кори водил лучом фонаря, а тот выхватывал из темноты новый кровавый мазок, и еще, и еще — так много, будто здесь порезвилась кисть безумного художника-экспрессиониста. События минувшей ночи мгновенно всколыхнулись в памяти, и перед внутренним взором явились синюшные, гнилостные гомункулы мертвецкого цвета, оплетенные связками и жилами, с голой освежеванной плотью, проступающей местами сквозь сизую кожу — вырастали из землистого полотна, таращили выпученные глаза, скалили черные зубы, и при мысли о них конечности предательски онемевали. У Вечных тюремщиков кровь не лилась — значит, вся, что была здесь, принадлежала Микелю. Разве мог тот выжить, потеряв столько крови? Это казалось немыслимым, и у Кори опускались руки, внутренности сводило тошнотой, сердце щемило, отравляя страхом потери, но он кое-как справился и заставил себя двигаться дальше, преодолевая туннели один за другим, приближаясь к тюремному корпусу и помня о том, что спуск, ведущий из него в подземелья, легко пропустить, если время от времени не задирать голову и не таращиться в потолок слепнущими от темноты глазами. Наверное, он и проморгал бы его, если бы ему на макушку не просыпалось каменное крошево, запутавшись в волосах и угодив за воротник. Кори поспешно выключил фонарик, затаил дыхание и замер, запрокинув голову — как раз вовремя, чтобы увидеть бугристые серые ноги, перешагивающие через дыру: шаги над ним затихали, Вечный тюремщик, совершающий свой еженощный обход, медленно удалялся. Если верить Микелю, тварей этих здесь обитало всего две, а значит, шансы нарваться на вторую, когда первая только что куда-то ушлёпала, были не очень велики, и юноша, дождавшись тишины, попытался подпрыгнуть, чтобы ухватиться за края проломленного пола. К величайшему изумлению, ему без труда удалось и это: ноги стали гибкими, будто пружины, тело — по-кошачьи ловким и изворотливым, пальцы — крепкими, цепкими, сильными; он легко повис на них, держась за неровную кромку камня, а затем подтянулся, чуть приподнимаясь, осторожно высунулся и быстро огляделся по сторонам. В Старой тюрьме ничего не изменилось — всё те же завалы из строительного мусора, битого кирпича, арматуры, стекла и многослойной пыли высились повсюду; убедившись, что сумел незамеченным проникнуть в эту цитадель, Кори бесшумно выбрался наружу, выпрямляясь во весь рост, обнажая фалькату и пугаясь ощущения рукояти настоящего меча в ладони. Он смутно представлял, как им пользоваться: все его познания о мечах сводились к тому, что любой из них, если хорошенько наточить, будет достаточно острым, чтобы разрубить плоть, а при должном старании и приложенной силе — еще и кости. Что же до фехтования, то представления Амстелла об этом непростом искусстве были крайне смутными, и единственное, что он мог, взявши в руки фалькату — это банально и не слишком изящно размахивать ей в надежде отрезать противнику что-нибудь жизненно важное. Желательно уж сразу голову. Стиснув костенеющими пальцами полированное дерево, Кори медленно двинулся по проходу между грудами шлака туда, где всего пару минут назад скрылся один из Вечных тюремщиков — очевидно, тот, у которого не было при себе громыхающих цепей, иначе дребезг от них еще долго разносился бы рикошетом по тюремному залу. Мелкая тварюжка, проломившая крышу и первой налетевшая на них тогда с Микелем, казалась Амстеллу послабее той, второй, что нагнала их уже в подземельях; понимая, что встречи со здешними стражами никак не избежать, он быстро зашагал по ее следу, нервно вздрагивая всякий раз, как подошвы с хрустом разламывали случайно угодивший под них обломок каменелого цемента, норовящий выдать вторженца оглушительным шорохом. Шел он долго, а тюремщик будто сквозь землю провалился: груды хлама, балки, перемычки и бетонные блоки сменяли друг друга, но каждый новый поворот встречал пронзительной тишиной, и Кори, опасливо озираясь по сторонам, никак не мог отделаться от ощущения, что его уже засекли, выследили и теперь наблюдают с безопасного расстояния, зачем-то выжидая подходящий момент для нападения, словно он мог представлять для гомункулов хоть какую-то угрозу. Кори никогда в жизни не приходилось ни с кем сражаться — подростковые драки, конечно же, были не в счет, да и разве можно сравнивать свору недорослых сопляков с инфернальной тварью, натасканной на убийство и ради него же существующей? — и он плохо оценивал собственные возможности: то ему мнилось, что способен играючи разрубить тюремщика пополам, то провисающие плетьми руки казались унизительно слабыми и никчемными. Он не чувствовал себя сильным. Он не чувствовал себя вообще никак, но упорно ломился вперед, с каждой секундой всё больше холодея от страха, потому что ни Микеля, ни тюремщиков нигде поблизости не наблюдалось… А потом все извилистые дорожки вдруг оборвались, и Кори очутился на расчищенном пространстве перед голой кирпичной кладкой, усыпанном битым красным кирпичом и обломками щепок. Мусорные кучи обступали его полукругом, а по центру дальней стены неподвижно висел прикованный к ней за вывернутые руки человек. Перепуганный Кори с изумлением вгляделся в пленника, пытаясь различить черты, но и так уже слишком хорошо понимая, что больше здесь оказаться было некому. Микель, уронивший всклокоченную голову на грудь, не выглядел живым и даже не вполне походил на себя: сейчас в его облике ощущалось что-то потустороннее, чуждое, недоброе. Он не шевелился, и по слепленным волосам тягучими каплями стекала кровь, насквозь пропитывающая лживый черный коверкот, которому наверняка полагалось быть багряным. Ноги Микеля были подогнуты, он как будто бы должен был стоять на коленях, но не доставал ими пола, и тело его висело на вздыбленных плечевых связках, натянутых так туго, что руки вот-вот грозились оторваться и вылететь из своих пазов. Очевидно, он не мог избавиться от цепей, выскользнув из стальных браслетов тем же способом, каким обычно просачивался сквозь двери и стены ожившим фантомом: то ли тело его истощилось и силы иссякли, то ли Старая тюрьма давно уже ожила, обрела волю и сама превратилась в отменного тюремщика, лучше всяких надзирателей охраняющего своих заключенных. До смерти перепуганный увиденным, Кори сделал короткий шаг вперед, но в тот же миг на него что-то напрыгнуло — подняв каменный грохот, сигануло с вершины мусорной кучи с явным намерением раздробить незваному гостю одним ударом все кости. Он и сам не понял, каким немыслимым везением успел отскочить, пропахав подошвами пол до сводящего зубы скрежета цементной крошки. Удержал равновесие, ухватившись за торчащий стальной прут, и замер на противоположном конце их маленькой гладиаторской арены, не сводя с противника ошалелого взгляда. Жуткая тварь, закутанная в смирительную рубашку, тут же набросилась снова, не давая ни минуты на передышку, и Кори отпрыгивал, уворачивался, в панике сцепляя пальцы на рукояти меча и не зная, что с ним делать. Потом нелепо размахнулся и, кажется, задел, стесав шматок кожи с квадратного черепа тюремщика — ему не дали ни осознать этого, ни оглядеться, раз за разом налетая и лязгая голодными челюстями. В груди бешено колотилось заячье сердце, гоняя кровь по венам так часто, что Кори чудилось: еще немного, и она хлынет у него носом или горлом; ноги не слушались, подгибались в напряженных суставах — не хватало привычки, не хватало навыков, не хватало банальной короткой паузы, чтобы понять, как удерживать в руках этот проклятый меч и как наносить им удары. Всё, что было ему доступно — это убегать, и он носился по кругу загнанным зверенышем, неумело выставляя перед собой фалькату и только тем спасаясь от неминуемой гибели. Вечный тюремщик бросался, как таран, как дикий тур, своей ярой мощью способный сбить с ног, затоптать и раздавить, а серая тишина тюрьмы защелкивала на запястьях незримые оковы безысходности. Учащённо, сипло и с привкусом крови во рту втягивая воздух, Кори метался по расчищенному пятачку меж мусорных куч, и ужас, разом объявший всё его существо, пеленал по рукам и ногам не хуже, чем смирительная рубашка — инфернальную тварь. И только вспомнив по случайности об этой маленькой детали, он вдруг сообразил, что тюремщик, по сути, безоружен, что руки его несуразно связаны за спиной, и всё, чего следует по-настоящему опасаться — это тяжелых ударов да клацающих челюстей, с одержимой жаждой мечтающих отожрать кусок свежей плоти. Перед каждой новой атакой тюремщик замирал на короткий миг или отпрыгивал на пару шагов, чтобы взять разбег, и Кори, выждав этот момент, попробовал уклониться и наудачу полоснуть мечом. Его тело, с нынешней ночи ставшее совершенным механизмом, послушно и точно отозвалось, фальката с опасным выдохом рассекла воздух, посыпались ошметки кожи и ветхого тряпья, а тюремщик, покачнувшись, вдруг неловко застыл. Обернулся, непонимающе хлопая вылупленными глазами, разинул пасть, точно вздумал осклабиться, и вместе с этим движением часть его нижней челюсти, наискось срезанная остро отточенным лезвием иберийского меча, со шмякающим хлопком отвалилась и упала на пол, стукнувшись об камень срубленными зубами. В неровном черепе обнажились полые дыры, а изо рта, где зияла оставшаяся половина языка, засочилась коричневатая слюна. Кори едва не вывернуло от этого зрелища, но он продолжил стоять, бешено дыша: грудь его вздымалась так, что ребра грозились проломить кожу, пробиться острыми гранями наружу, плечи и дрожащие руки ходили ходуном, взгляд яростно ощупывал противника, а губы кривились в оскале затравленного волчонка, набрасывающегося на охотника единственно ради того, чтобы тот убрался и оставил его в покое. Он наивно надеялся, что покалеченная тварь отступит, признав свое поражение, что не придется доводить дело до конца, который представлялся ему довольно сомнительным и размытым, и что тюремщики просто позволят ему забрать с собой их пленника и уйти. — Да что тебе нужно?! — не выдержав напряжения, хрипло выкрикнул он, до ломоты стискивая пальцами рукоять иберийского клинка и пугаясь звука собственного голоса. — Хочешь, чтобы я тебя убил?! И вместе с криком, разбившим тишину и разнесшимся от просторных стен под самые потолочные своды, он уловил неясное движение и шорох за своей спиной. Краем глаза успел заметить, как узник поднимает голову и прожигает опустошенным взглядом, словно хочет что-то сказать, но упорно молчит. — Микель?.. — испуганно позвал Кори, не сводя глаз с застывшего напротив тюремщика, в непонимании мотающего башкой, будто пытался выгнать из уха надоедливую муху. Где-то за массивами каменных дюн в гулкой и необъятной тишине тюремной утробы послышался отдаленный звон цепей. Амстеллу стало дурно; осознав себя отрезанным от мира и запертым в мышеловке, он неуверенно отступил на полшага и заозирался по сторонам, не представляя, что делать дальше. Следовало прикончить изувеченного тюремщика и освободить Микеля, но он не находил в себе решимости ни на то, ни на другое: зарубить тварь не хватало духу, в Микеле же не чуялось и тени узнавания. Кори не мог сказать с определенностью, кто из них двоих пугает его сейчас сильнее. — Микель! — окликнул он его еще громче надорвавшимся голосом, не выдержал и, все-таки рискнув ненадолго повернуться к тюремщику спиной, бросился к подвешенному на стене пленнику, по мере приближения замедляя шаг. Он наконец понял, что всё это время было не так. От Микеля практически ничего не осталось. Всё его туловище обвивали инкарнатные змеи, похожие на щупальца или инородные жгуты, плоть под ними затягивалась сплошной костью — совсем как та, что всегда проступала ночами на высоком лбу под завитками волнистых волос, — затвердевала плотной коркой, отливала белым никелем на скупом свету, струящемся в зарешеченные тюремные окна, и глаза его, помутневшие, будто в коме, ровным счетом ничего перед собой не видели. — Мике… — потрясенно позвал его Кори, сходя на шепот и колеблясь на последнем рубеже, отделяющем от незнакомого чудовища, которым обернулся лузитанец. С запозданием он догадался, что только это отвратительное превращение и уберегло того от гибели: змеи не подпускали Вечных тюремщиков, вынуждая держаться на безопасном удалении, а кость защищала внутренние органы, храня под собой биение жизни, и стражи Старой тюрьмы решили взять своего пленника измором, подвесив его за руки и терпеливо выжидая, пока тот ослабеет и умрет сам. Сколько Микель мог умирать здесь в одиночестве, Кори не знал, но горло перехватило болезненным удушьем: наверное, умирать тот мог довольно долго, болтаясь подвешенным к стене, как какой-нибудь окорок в коптильне, брошенный здесь на произвол судьбы, забытый и потерявший всякую надежду на избавление. За спиной тем временем очухался покалеченный тюремный страж, исступленно накинулся, но Кори не забывал о нем ни на миг — ловко увернулся, снова вскидывая фалькату, с которой успел от страха спаяться пальцами, и выставляя ее перед собой как преграду. Гомункул бездумно набрасывался, напарывался на лезвие, ранился, но даже того не замечал, а не умеющему сражаться Амстеллу оставалось только держать удар, чтобы не упасть под этим напором: падение почти в любой драке означало безусловный проигрыш. В какой-то момент он покачнулся, попятился, сделав фатальный шажок назад, и вдруг почувствовал, как что-то обхватывает его за грудь плотным жгутом и утаскивает за собой. Вскрикнув от неожиданности, он запоздало понял, что это были змеи Микеля: то ли в его ручных тварях таким образом проявилось подсознание хозяина, то ли, пока тот был в отключке, те сумели обрести собственную волю, но целью их оказался почему-то вовсе не гомункул-тюремщик, а именно Кори Амстелл. — Да что ты творишь?! — в панике взвыл Кори, беспомощно забившись в этих путах, а змеи с силой стягивали грудную клетку, сдавливали ребра, опутывали новыми кольцами и целенаправленно волокли к себе. — Что ты делаешь, идиот?! Он помнил, что одного их укуса живому существу достаточно для продолжительного паралича, но те, к счастью, кусаться не торопились. Их шкура царапала шероховатой чешуей, и змеи были уже как будто даже не змеями, а чем-то противоестественным и инородным; они обматывали свою добычу со всех сторон, — торс, руки, ноги, горло, — подтаскивали к стене, где недвижимо висел их закованный владелец, и сколько бы юноша ни дергался, пытаясь высвободиться, всё было тщетно. Когда щеки коснулись липкие окровавленные волосы Микеля, а обоняние обдало слабым запахом ирреальных цитрусов, Кори вздрогнул и опомнился: к нему запоздало пришло узнавание, пускай узнавание это и было намешано с первородным кошмаром. Тюремщик в смирительной рубашке поначалу задумчиво переминался, медлил, наблюдал за происходящим, не отваживаясь нападать, но с каждой секундой решимость его крепла, и он уже начал примериваться для броска; между тем отдаленный лязг цепей усиливался, становясь всё громче, перекатываясь от одной стены к другой — к ним, перемещаясь по запутанным ходам мусорных лабиринтов, неотвратимо приближался второй гомункул, закованный в кандалы, и шансов на спасение не оставалось почти никаких. — Выпусти меня! — заорал Кори, отчаянно извиваясь и всеми силами пытаясь высвободиться из стальной хватки. — Выпусти! Да что ты делаешь… Мы же вдвоем с тобой здесь подохнем!.. Но Микель как будто не верил, что пришли действительно за ним; как будто он, в глубине души постигая собственное уродство, боялся, что его оставят здесь теперь, когда он не человек, а всего лишь жалкая человеческая тень, сотканная из испитого проклятья, белой кости и алых змей, и Кори становилось дурно от мысли, что всё напрасно, что настоящий Микель далеко, а безликое чудовище, занявшее его место, никогда не поймет, не поверит и не отпустит. — Выпусти… — взмолился Кори, еле шевеля языком и теряя способность внятно говорить, а в ушах стоял всё нарастающий грохот и дребезг цепных звеньев. — Я не сбегу! Я буду здесь, пока не освобожу тебя! Клянусь… Черт, да я за тем же и пришел, чтобы тебя спасти!.. Микель его совершенно не слышал, змеиные тулова сжимались всё крепче, сдавливая тисками грудь, опутывая по рукам и ногам, и смерть дышала в затылок, смерть смотрела в лицо, смертью истекали стены Старой тюрьмы, проливая на склепный пол предрассветный сумрак. Что бы Кори ни рассчитывал найти, отправляясь в это мертвячье логово, ожидала его здесь только глупая и мучительная смерть. Страх, который до этого момента дремал в анабиозе, вдруг пробился сквозь ватное непонимание; страхом полоснуло, как ржавой фалькатой: неужели, отважившись сунуться в Старую тюрьму, он всерьез надеялся выбраться из нее живым, да еще и с Микелем в придачу? — Пусти! — взвыл он — пронзительно, истерично, по-детски беспомощно, — но было уже слишком поздно, да и мог он теперь разве что барахтаться тонущим щенком. Тюремщик, наконец-то уяснивший, что тощий приблудный человечек, вооруженный острым ножиком-серпом, больше не представляет ни малейшей угрозы, ощерил оставшуюся половину челюстей. Шевельнул затекшими плечами, утянутыми смирительной рубахой, чуть присел перед прыжком, и Кори, задыхаясь от ужаса, отчетливо понял: вот сейчас он бросится на них, и этим всё закончится. Адреналиновая горечь с привкусом толченого турмалина хлынула в рот, заполняя отравленной слюной, руки предательски затряслись, перестали слушаться, пальцы безвольно разжались, практически теряя меч, как вдруг змеиная хватка ослабела. Хватка ослабела, и в ту же самую секунду коралловые змеи, только что сжимавшие его в убийственных объятьях, выпустили, соскользнули и выстрелом метнулись навстречу тюремщику, обрывая его разбег, сбивая с ног и крепко оплетая каждую конечность. Кори непроизвольно пошатнулся и рухнул почти что навзничь, выронив откатившуюся на пару сантиметров фалькату. Потянулся, торопливо сцапал, чтобы не лишиться своего единственного оружия, и быстро вскочил на ноги, пошатываясь точно в делирии. Затаив дыхание, он смотрел, как каждый жгут перематывает у самого основания ноги и спеленатые рубашкой плечевые суставы, как змеи прогрызают ткань, добираясь до землистой плоти, а после, хорошенько обхватив петлей лассо еще и шею, одним махом ломают гомункулу все кости, срывая начисто, до ветхих ошметков кожи, мяса и связок, и оставляют тулово валяться нелепым куском бесполезной плоти рядом с выдранными культями. Из шеи тюремщика тут же заструилась темноватая жидкость, резко и тошнотворно пахнущая перегноем и разложившимся недельным трупом, а его голова, хранящая на себе гримасу предсмертной агонии, со стуком покатилась по полу, нарезая неровные круги, и замерла подле мусорной кучи, уставившись на взбунтовавшихся узников белками выпученных глаз. Ставший свидетелем этого точного и расчетливого убийства, Кори совсем потерял способность шевелиться — стоял, стискивая до боли в костяшках свой бесполезный меч. Он боялся, что его постигнет та же ужасная участь, но безмолвное чудовище за спиной не торопилось. Змеи ползали у ног юноши, укладывали крошечные головки на мыски его промокшей обуви, смотрели черными бусинами глаз — почти осмысленно, чуть ли не покровительственно, — и Кори хотелось разрыдаться, потому что он пришел сюда за Микелем, но самого Микеля здесь не было и в помине. — Мике… — окликнул он без особой уже надежды, и память родной земли, пробившись сквозь чуждые буквы и языки, играючи подменила звуки, превратив португальское имя в понятное слуху «Михе». Микель Тадеуш, той частью, что еще осталась от него, вдруг отозвался на знакомый голос, приподнял голову, ставшую похожей на скелетный слепок, и окинул его водянистым взглядом, за которым где-то далеко, на самом колодезном дне души брезжила слабая живая искра, но и этого хватило, чтобы Кори приободрился. — Да похуй! — ругнулся он, и это крепкое словцо, ставшее первым осмысленным, что сорвалось с его языка за время пребывания в Старой тюрьме, как ни странно, вернуло ему способность соображать и двигаться. — Похуй! — еще злее прорычал тогда он, бесясь на самого себя и свои трясущиеся руки. — Я все равно тебя вытащу, а там разберемся! Монотонный звон волочащихся по полу цепных звеньев стал слишком реальным, и Кори, резко обернувшись на шум, увидел показавшегося из-за мусорной кучи второго обитателя тюрьмы. Цепному стражу не было дела ни до убитого товарища, ни до беспрецедентного вторжения маленького и до безрассудства храброго человечка в уединенную цитадель — он размеренно двигался навстречу, чтобы учинить над заключенным самосуд, и в этом, как запоздало понял Кори, содержались его суть и предназначение. Казалось, будто всё отчаяние сотен и тысяч острожников, томившихся когда-то в здешних стенах, сплелось в одного этого гигантского гомункула, точно так же как и всё безумие утративших надежду людей вылепило из себя связанную смирительными одеяниями тварь. Испытав ужас такой силы, что почти повалился на подкосившихся ногах, Кори развернулся к Микелю, схватился за железа, которыми тот был прикован к стене, и дернул изо всех сил, не веря ни на грош, что сможет их вырвать. Пульс колотился в висках, едва их не прошибая, отсчитывал драгоценные секунды, а цепи, накрепко вмонтированные в кладку, не спешили поддаваться. Он хотел освободить Микеля и удрать вместе с ним из тюрьмы, не ввязываясь в бой, но уже понимал, что планам его сбыться не суждено: дребезг за спиной звучал всё ближе, всё громче, всё опаснее. Отчаявшись, юноша ухватил фалькату обеими руками и, зажмурившись, сдуру рубанул по толстенным звеньям, однако лезвие только напоролось на них, угрожающе загудело, точно вот-вот собиралось переломиться, выбило искры, зажигая короткую бенгальскую вспышку, и с визгливым скрежетом соскользнуло. Загнанно дыша, Кори опустил фалькату и быстро обернулся к тюремщику. Тот оказался ближе, чем он ожидал, возвышаясь прямо над ними бугристой глинистой глыбой. Ухватившись за собственные цепи, тюремщик размахнулся и обрушил их свободно болтающиеся концы с заточенными кольями, выдранными из кладки и сохранившими на себе остатки накрепко прикипевшего камня, мальчишке на голову. Кори отпрянул, а железные колья вспороли пол у самых ног прикованного к стене Микеля, разбрызгивая в стороны серую крошку и взметая клубы белесой пыли. Тюремщик подтянул к себе цепи, покосился на изможденного узника, словно раздумывал, взяться сразу за него или сперва разобраться с досадной мельтешащей помехой-Амстеллом, и, остановившись на первом варианте, направился прямиком к стене, подхватывая гремучие подвески для нового удара. — Не смей! — срывая голос, дико заорал Кори, бросаясь наперерез, действуя по наитию и плохо соображая, что творит. Вскинул фалькату, собираясь рубануть по жилистой руке, но не успел: одна из цепей, просвистев в воздухе, стегнула поперек груди, выбивая дыхание и отшвыривая на несколько метров. Он рухнул на груду мусора, со всего размаху приложившись затылком обо что-то жесткое, от боли на мгновение ослепнув и выронив оружие, а Вечный тюремщик, оставив на время закованного пленника в покое, нехотя развернулся к докучливому вторженцу, мешающему исполнять завещанные от начала веков обязанности. Видя приближающегося гомункула, Кори заерзал на осколках, но перед глазами всё плыло, тело почему-то не слушалось, мышцы сдавали, рвались тысячами мелких волокон, а ноги и вовсе отказывали, с каждой новой безуспешной попыткой возвращая обратно на ту же гору битого кирпича. Он шарил руками, пытаясь отыскать и ухватить выпавший меч, но нигде его не находил, и парализующий страх вязал конечности синдромом старой ведьмы, превращая в беззащитную жертву. Пока гомункул наступал, подбирая для очередного удара грохочущие цепи, прикованный к стене Микель коряво повернул голову, наблюдая за происходящим; глаза его, по-прежнему темные и мутные, опасно сузились, а коралловые змейки зашевелились, возвратились к его ногам, поползли вверх, добираясь до цепных звеньев и старательно их расшатывая. Металл распрямился, руки со вздувшимися и распухшими суставами напряглись, потянули и разорвали оковы с треском лопнувшей тряпки. Гомункул застопорился, непонимающе обернулся, сталкиваясь с новым врагом, а резвые змеи тотчас устремились к нему, оплели со спины, хитро обездвиживая, но справиться так же легко, как и с пеленатым собратом, не смогли: их хватали за хвосты, стаскивали, раздирали пополам, сбрасывали на пол и топтали, оставляя дергаться в конвульсиях и истекать черничной кровью. Получив секундную передышку, Кори приподнялся на локтях, стал озираться, выискивая потерянный меч, и наконец обнаружил тот неподалеку на полу. Не доверяя больше своим конечностям, он перекатился на бок и потянулся к нему, сползая с мусорной кучи и хватаясь пальцами за спасительную рукоять. Встал на четвереньки, чутьем угадывая, что, пока беспомощен, Микель сделает всё возможное, чтобы не позволить тюремщику до него добраться. Поднялся на нетвердые ноги и выпрямился, с усилием удерживая равновесие. Змеи безуспешно пытались стреножить гомункула, сочились тягучей рудой, на полу снова набирались черные лужицы, напоминающие о стенах пещеры, замазанных кровью, и каждая секунда промедления могла оказаться для кого-нибудь из пленников Старой тюрьмы последней. Хорошо это сознавая и чувствуя, как страх внутри него потихоньку уступает место дремавшему до поры до времени бешенству, Кори размахнулся — глупо, нелепо, точно ребенок, браво рубящий игрушечной сабелькой крапиву в канаве, — и ударил тюремщика не глядя, попадая куда придется и с омерзением ощущая, как лезвие втыкается в слоновье бедро, тягуче-медленно и маслянисто надрезает чужую плоть и с непривычки в ней увязает. Перепугавшись, Кори выдернул застрявшую фалькату; на него замахнулись цепью с кандалами — он ухватился за цепь свободной рукой, не давая ударить, его дернули — он поволочился следом, спотыкаясь и практически на ней повисая. Первый бой больше походил на беспорядочную свалку, где его швыряли как мячик, а он только и мог, что остервенело кусаться в ответ. Коралловые змеи умирали и возрождались, опутывали тюремщика, срывались им же, снова и снова бились и корчились в кровяных лужах на затоптанном полу. Понимая, что дело кончится плохо, если срочно не прекратить это марионеточное безумие и не сделать что-нибудь толковое, Кори выпустил цепь, по инерции отбежал на два шага и, решившись на самоубийственную выходку, бросился прямо на гомункула. Некогда хилое и бестолковое тело, с этой ночи ставшее умелым и сильным, мгновенно отозвалось, спружинило в коленных суставах, и Кори в одном безумном прыжке смог одолеть высоту своего противника. Сам себе изумился, запрыгнув ему на плечи — словно маленький Давид, вплотную подобравшийся к Голиафу, — ухватился, превозмогая омерзение, свободной рукой за бугристое навершие черепа, размахнулся и сквозь дробный хруст разломанных костей всадил острие фалькаты гомункулу прямо в глаз. Лезвие тут же застряло, отказавшись проходить расширенной серповидной кромкой; тюремщик взвыл, вскинул мощные руки, норовя сбросить или зашибить цепями, из проколотого глаза засочилась желтоватая слизь, перемешанная с костяной крошкой. Кори, окончательно трогаясь рассудком и понимая, что мир его больше никогда не будет таким же чистым, светлым и радостным, каким был всего пару дней назад, с истошным и жутким воплем надавил на рукоять меча, наваливаясь на него всем своим весом и проталкивая клинок глубже в пробитый череп. Что-то ударило его на излете в плечо — кажется, то была цепь; черепушка гомункула треснула, раскололась, фальката провалилась по самое основание, прорезая ее насквозь и выступая из затылка, а не удержавший равновесия юноша рухнул на пол, словно неудачливый наездник, сброшенный разъяренным быком. Тело от удара потеряло всякую чувствительность, и он поспешно вскочил на ноги, не чувствуя боли, пока тюремный страж на его глазах медленно заваливался набок подсеченным колоссом. Рукоять меча всё еще торчала из его глаза, и Амстелла, разлученного с оружием, охватил панический ужас. Не дожидаясь, когда гомункул упадет, он подлетел, ухватил клинок и рванул изо всех сил, с трудом выдирая его из раздробленных костей. Страх, что весь этот кошмар продолжится по новому адожному кругу, был так велик, что Кори набросился на поверженного противника, беспорядочно нанося удары, не понимая, что режет, не замечая, что иногда по нечаянности кромсает и хвосты израненных змей: ему казалось, что гомункул вот-вот оживет, и он бил его и бил, бил и бил до тех самых пор, пока землистая глыба не превратилась в одно сплошное синюшное месиво. Напоследок он, еле удерживая у горла подступающую рвоту, саданул по шее, но с первого раза перерубить не сумел и долго бездарно кромсал, втыкая затупленную кромку фалькаты в лиловое мясо, а из разрастающейся раны текла темная слизь и шел едкий компостный дух. Когда гомункул умер, перестав подавать признаки жизни, Кори еще долго стоял над ним, сипло дыша, глотал слезы, размахивался, тыкал мечом в перемолотый фарш, пугано вздрагивал плечами, принимая посмертные сокращения мышц за живое копошение, снова рубил, а потом запрокидывал голову и выл одиноким волчонком на тающие звезды, еле различимые в прорехе тюремного свода. Наверное, он и сам бы упал подкошенным стеблем, потеряв сознание после всего, что случилось с ним сегодня, если бы только имел на это право. Если бы только позади поверженного чудища не стояло сейчас чудище другое, куда более опасное и непредсказуемое, но чудище родное, за которым пришел и без которого покинуть стены осиротевшего здания никак не мог. Впрочем, все они здесь были чудищами — страшными, лютыми, — и сам Кори теперь уже больше ничем не отличался от инфернального лузитанца. Безвольно удерживая в руке перепачканный темной слизью меч, он двинулся навстречу Микелю, пошатываясь и оступаясь на каждом шагу. Не дойдя до него, всё такого же полуживого, с бессмысленным пустым взглядом, коматозного, окостеневшего и опутанного черт поймешь откуда растущими змеями, Кори разжал пальцы и нарочито выронил фалькату в знак мирных намерений, приближаясь, словно к взбесившемуся зверю, готовому отгрызть и хозяйскую руку, если только та по неосторожности потянется к холке. Замер у самых ног, заглянул в почерневшие глаза. Опасливо потянулся, обнимая за плечи, притягивая к себе и уже смелее стискивая в объятьях, хотя всё его тело заходилось крупной дрожью от прикосновения к дикой и чуждой сущности. Этот самоотверженный поступок ничем не помог: Микель, несмотря на то, что битва закончилась и он освободился из плена, вменяемее не стал. Что-то повредилось в его рассудке, теле и духе, и вместо того, чтобы обнять Кори в ответ, он жадно втянул ноздрями пропитанный кровью воздух. Медленно огляделся по сторонам, и его губы, обведенные по контуру белой костяной маской, озарила жутковатая блуждающая улыбка. — Да что с тобой?! — зарычал Кори, глядя в меловое, как гипсовый слепок, лицо мужчины и задыхаясь от страха при мысли, что ему никогда уже не вернуть прежнего Микеля, пусть и расколотого проклятьем надвое, но все-таки — сознательного, все-таки — живого, что теперь на месте его останется вот эта сумасшедшая, одержимая тварь, не слишком отличающаяся от убитых только что тюремщиков. — Очнись, твою же мать! Размахнулся, хлестко ударяя по отвердевшей щеке — голова Микеля качнулась как на шарнирах, но узнавания в залитых грязной водой глазах ни крупицей не прибавилось. Оно, это потерявшее себя существо, которым обернулся Микель Тадеуш, просто бесцельно покачивалось, не двигаясь с места, смотрело в пустоту, а Кори, глотая слезы, в отчаянии снова и снова тянулся к нему, хватал за плечи, стискивал их и беспомощно утыкался лбом в вяло вздымающуюся грудь. Змеи ползали у ног, истаивали; близился восход, и, хотя в тюрьме всё еще царил безвременный сумрак, талый утренний свет уже сочился сквозь зубастый витраж ее битых стекол. Кори долго стоял, впившись в изодранный, перемазанный кровью коверкот и сминая его трясущимися пальцами, пока не почувствовал, как тело под ними обмякает, и Микель, прогибаясь в обессилевших ногах, начинает оседать на тюремный пол. Тогда он подхватил его под мышки и, осторожно придерживая, вместе с ним опустился на холодные плиты, а Старая тюрьма, в этот сумеречный час по-особенному серая и безликая, затянула свою предрассветную колыбельную — ветром в потолочных балках, шорохами в мусорных кучах, тихими вздохами призрачных арестантов, по распорядку выходящих на прогулочный круг, и хлопаньем птичьих крыльев высоко над проломленной крышей.