Это просто печаль по тому, чего нет и не будет, по пропащей душе, позатерянной между миров. Ты в моем saudade, в букете из незабудок, в непрожитой судьбе, в сонной дымке цыганских костров.
Домой Кори добрался в тоскливом и тошнотворном одиночестве, мокрой русалкой ввалившись в первый утренний трамвай, который домчал его привычным маршрутом без излишнего и малоприятного внимания редкой в столь раннее время надоедливой публики. Долго копался у дверей, пытаясь разделить влажную ткань, налипающую на саму себя и на продрогшее тело, и просунуть в карман изведенную лихорадочным тремором кисть, чтобы вытащить ключи. Обнаружил там же, наткнувшись кончиками пальцев, дверной кнокер с беспорядочной россыпью монет, еще болезненнее впился зубами в истерзанные губы и, отворив дверь, вошел под крышу Casa com asas. Оказавшись у себя в квартирке, он принялся торопливо стаскивать промокшую одежду, швыряя прямо на пол и не особенно заботясь просушкой. Вытащил из шкафа первое попавшееся ей на смену, закутался в домашнюю флисовую рубашку, натянул серые спортивные штаны и, стуча зубами от нервов и холода, обхватил себя руками, безуспешно пытаясь отогреться. Потом бездумно опустился на пол у стены и прислонился виском к обклеенному невзрачными обоями кирпичу, уставившись в пустоту перед собой и думая, что главное — это выждать всего пару часов, а там наступит день и непременно объявится, иначе и быть не может, дневная ипостась его лузитанца. Микель Тадеуш придет и, наверное, даже не постучится в дверь — зачем, если у него теперь имеются собственные ключи? — просто вломится в дом, наглым котом расхаживая по комнатам и чувствуя себя здесь полноправным хозяином. Заглянет к Кори, обнаружит его всё еще спящим и обессилевшим, тихонько поцелует, стараясь не потревожить сон, и отправится на кухню варить свой мерзостный крепкий кофе с тошнотворной йодированной солью. И будет новый день, полный ярких событий и смущающих неожиданностей, и Кори, если очень постарается и наступит на горло собственной гордости, сможет рассказать этому безалаберному чудаку обо всем, что приключилось с ними ночью. И, если только Тадеуш захочет, позволит ему… …Что-то упрямо подсказывало, что Микель сегодня не придет. Ни сегодня, ни завтра — вообще никогда не появится больше на его пороге, и вовсе не потому, что устал от невозможного буйного мальчишки, нет. Его просто больше не будет, не случится, и бесполезно ждать солнечных лучей или полуночного боя башенных часов: есть места, откуда не возвращаются, как бы ни звали, ни ждали и ни просили. Кори с каждой уходящей минутой колотило всё сильнее, мелкая тряска сменялась крупной дрожью, руки, выудившие из кармана обыкновенную побрякушку с тяжелым чугунным кольцом, бездумно оглаживали пальцами отлитые из стали неподвижные химерьи черты; ему бы отдохнуть хоть пару часов, но он не позволял себе даже смежить глаз и вместо спасительной дремы продолжал таращиться в туманные сумерки пасмурного утра. Он не собирался спать — собирался отсчитывать минуты готовым сдетонировать мозгом, а потому сомнамбулой добрел до кухни и щелкнул кнопкой старенького чайника, принявшегося усердно кипятить стоялую воду. На маленьком столике обнаружил купленный Микелем кофе, что так и остался томиться в бумажных пакетах обжаренными зернами, пахнущими терпкой Сицилией, кислой лимонной цедрой и до дрожи нужными руками полюбившегося португальца, отыскал здесь же горстку уже молотого порошка в неглубокой пиале и, положив в чашку пару чайных ложек, оперся на столешницу исцарапанными ладонями, стараясь не упасть. Рассеянно перекинул за спину космы сбившихся в колтуны волос, дождался, когда чайник забурлит, подпрыгивая на подставке, и залил кипятком свой эликсир бодрости. Подумав немного, сыпанул туда щепотку соли и, обжигая пальцы быстро накаляющимся фарфором, вернулся обратно в комнату. Мерзостный вкус морской прожаренной горечи, оседающей на языке сухостью затвердевшей магмы, отгонял сон еще с час или два, а потом Кори, выронив из ослабевших пальцев последнюю на весь дом чашку, хрустнувшую при падении тонкой и ненадежной ручкой и пролившуюся остатками кофейной гущи, что уже рисовала разводами безрадостные узоры грядущего, провалился в забытье, прикорнув прямо на твердом полу у стены.❂ ❂ ❂
Когда он очнулся, в комнате уже было светло. Кори разлепил опухшие веки, медленно поднялся с пола, хватаясь ладонью за голову, мгновенно отозвавшуюся на пробуждение резким выстрелом боли, и обвел пространство вокруг непонимающим взглядом. Несмотря на ломоту во всем теле, ноющие суставы, натруженные мускулы и натертые стопы, чувствовал он себя полностью выспавшимся, а это могло означать только одно, и юноша, подскочив на ноги и сграбастав со стола будильник, вместе с пронзившим навылет ледяным ужасом увидел смертельные, словно приговор, цифры с замершими на них безжалостными стрелками: четырнадцать двадцать. Кори, подавившись вдохом, тряхнул лживые часы и поднес к уху, чтобы отчетливо услышать равномерное тиканье механизмов: стрелки не врали, время перевалило за полдень. Микель не пришел. Кори мог бы еще допустить, что тот попросту не достучался, если бы не то маленькое обстоятельство, что у лузитанца при себе имелись ключи от каждой двери. Зная беспринципный и наглый характер этого человека, не было ни малейших сомнений, что тот войдет все равно, не спрашивая разрешения и не размениваясь на долгий изнурительный стук. Можно было и дальше сколько угодно обманывать себя, но Кори не привык прятаться за лишь поверхностно успокоительным враньем, тогда как душа его терзалась и болела. В этот миг он разом пожалел обо всем: и о том, что постоянно сбегал от Тадеуша, пренебрегая его обществом, которого сам так отчаянно жаждал, и о бесконечных войнах за украденные поцелуи и ласки, и о своем необдуманном отказе наведаться в гости — теперь бы, по крайней мере, знал, где тот живет, и мог бы сам попытаться его разыскать. И не важно, принесло бы это хоть какой-нибудь прок или же нет — без единой зацепки было стократ хуже. Кори вдруг со всей ясностью осознал, что не знает о Микеле ровным счетом ничего: только то, что живет тот где-то на Алиадуш, нигде не работает и любит проводить время на побережье, но если мужчина сегодня утром сам не объявился на пороге Casa com asas, караулить его, меряя песок Матозиньюш под ураганными порывами надвигающегося шторма, от которого уже давно беспокойно позвякивали стекла в оконных рамах, было совершенно бессмысленной затеей. Амстелл взвыл, в отчаянии отшвырнул будильник, прокатившийся по полу и рассыпавшийся на шестеренки, циферблат, пластиковый корпус и треснувшее с концами стекло, и выбежал из квартиры в подъезд, дрожащими руками поворачивая в замочной скважине ключ и в последней наивной надежде распахивая парадную дверь. Снаружи оказалось пусто и безлюдно — как и было всегда до встречи с Микелем Тадеушем, — ни души, только ветер мгновенно налетел, растрепал волосы, уже не путая, а милосердно пытаясь разобрать по прядке, и Кори, задыхаясь от навалившейся неподъемным грузом безысходности, вернулся обратно, пошатываясь и не зная, куда себя деть. Микеля не было, Микель остался в Старой тюрьме и, возможно, умер там, так и не сумев выбраться на свободу, а Кори зачем-то продолжал жить, дышать, быть — спасенный, отпущенный на волю и снова оставшийся в своем привычном одиночестве, которое успел порядком возненавидеть. Дни будут тянуться, как тянулись и прежде, но Микеля Тадеуша в них больше не случится — ни его самого, ни пошлых шуточек, ни бесстыдных выходок, ни озорных улыбок, ни ласковых рук, ни заботливых жестов, ни веселых прогулок и перевранных сказок, ни запаха горького атлантического кофе по утрам, ни сладости, от которой подкашивались ноги, ничего. За Кори заплатили дорогую цену, вернув его в знакомый мир обыденных вещей, а он, озираясь по сторонам, упрямо не понимал, как ему дальше жить, когда сама суть этой жизни минувшей ночью обесценилась. Из него словно выдрали позвоночник, он рассыпа́лся на части, как размозженные об пол часы, у него барахлило в разладившихся внутренних системах, решивших не размениваться по мелочам на смехотворные детские болячки, а дать сбой сразу в главном сердечном клапане, и Кори, ощутив, как кольнуло под ребрами тонкой и острой иглой, хлебнул оскудевшего воздуха, немея и холодея конечностями. Перед глазами потемнело, он чуть не упал, но кое-как удержал себя. Выровнялся, грузно добрел обратно до комнаты и уже там, привалившись к стене, сполз на пол, где сиротливо перекатывалась лишившаяся ручки, такая же беспомощная, бесполезная и ненужная, как и сам он, чашка с остатками просоленной кофейной заварки. С этого момента время потянулось издевательски медленно, изощренной пыткой отмеряя секунды. Амстелл, забытый и брошенный, изредка поднимался со своего места, бессмысленно перемещался по дому то до кухни, где жадно пил воду, то до уборной, куда гнало его докучливое тело. Потом возвращался, усаживался обратно, стирал подушечками пальцев пролитую гущу сваренного зерна, попутно вспоминая эфирный аромат апельсинов с неизведанной земли и запах другой, намного более тонкий, намного более важный, принадлежащий лузитанцу, его коже и поту, его волосам, его небрежным неглаженым рубашкам, его табачным теплым рукам, приютившим на себе слишком много щедрого португальского солнца. Саудаде, проклятая южная зараза, проникала всё глубже в каждую клеточку, пускала там корни, выбрасывала побеги, раскидывалась цветами и давала плоды; душа Кори оказалась плодородной почвой, и теперь ему оставалось только собирать урожай приблудной цыганской тоски. Шатаясь из комнаты в комнату, он пересекал подъезд, то замирая у нижних ступеней кривоко́сой лесенки, задирая голову и бессмысленно таращась в тишину второго этажа, то выглядывая из запотелого и мутного кухонного окна наружу, где всё казалось залитым ветреной желтизной и где всё оставалось таким же чуждым, как и три года назад, когда он только прибыл сюда из Барселоны с художником-дедом. Вдруг, в очередной раз ухватившись за рассыпающийся кухонный подоконник и выглянув на слепящую улицу, он понял страшную вещь: Португалии не существовало без Микеля Тадеуша. Всё это была обманка, морок, серый диафильм, собранный из обрезков старых газетных страниц и залитый ярким светом статической лампы — только Микель Тадеуш делал ее для Кори настоящей, дышащей, живой. Только он, очкарик с Матозиньюш с раздвоением личности, а вовсе не все ее хваленые колокольни, набережные и мосты. На него накатило что-то недоброе, горло сдавило судорогой, колени подкосились; Кори, сам того не замечая, осел на пол, ткнулся лбом в ребро подоконника и, цепляясь за него же скрюченными пальцами, в голос разрыдался. Он рыдал, сотрясаясь плечами, сотрясаясь всей грудью, у него впервые с далекого детдомовского детства по-настоящему лились слезы, текли по щекам, возле крыльев носа встречались с другой влагой и превращались в полноводную горькую реку. Кори размазывал их тыльной стороной ладони, промакал лицо рукавом, тёр покрасневшие и опухшие глаза и не понимал, почему его кривящиеся губы сами собой повторяют полюбившееся звучное имя. В конце концов он в очередной раз поднял лицо и неотрывно уставился за окно, где трепетала листва, отбрасывая мельтешащие белые блики по асфальту и стенам. Медленно и тяжело выпрямился на предательски подламывающихся ногах и огляделся по сторонам, будто бы не соображая, что он тут делает. Casa com asas хранил послеполуденную тишину, сквозняк доносил шорох тетрадных листов из распахнутых дверей, где-то тикали вторые часы, уцелевшие — видно, в прежней комнате Фурнье, — а на кухне, несмотря на ужасный беспорядок, всё казалось обыденным, знакомым. Эта обыденность должна была, как и прежде, умиротворять Амстелла, но чем дольше он вбирал ее глазами и пропускал через себя, тем сильнее она его бесила. Его понятный мир, поделенный на сон и учебу, приправленный уединенными прогулками и обнесенный аскетичными стенами, где кирпичик презрения лежал на кирпичике страха, а сверху их придавливала бетонная балка непомерной гордости, душил так, что хотелось выблевать душу. Отведя взгляд от лучистого оконного прямоугольника, за которым приморский ветер терзал ветки и облака, Кори развернулся и побрел обратно в свою квартиру, упорно убеждая себя, что нужно просто жить, как жил раньше, просто делать то, что делал и раньше, монотонно, день за днем, и всё пройдет, всё забудется, рано или поздно черты этого человека, стремительно ворвавшегося в его судьбу и так же быстро из нее ушедшего, сотрутся из памяти, а перевернутые чувства, как и вещи в комнатах после полетов гарцующего Живоглота, несложно будет разобрать и расставить по прежним местам. Осенью придет учеба, и станет легче: как когда-то она отвлекла и помогла пережить дедов отъезд, так и теперь наверняка поможет справиться с непредвиденной катастрофой — запоздало, но Кори понял, что за ширмой собственных мыслей успел привязаться к Микелю настолько, чтобы умудриться по глупости перекроить под него даже те крупицы своего размытого и неопределенного будущего, какие в его распоряжении имелись. Жизнь впереди строилась с учетом постоянного присутствия в ней Тадеуша, жизнь включала — хоть и не осознанно, а подспудно, — множество совместных прогулок, завтраков, ужинов, приключений, разговоров, жаркого секса — само собой, Кори же не был клиническим идиотом, чтобы этого не понимать и по-своему не предвосхищать, — но теперь ничего из этого не осталось и в помине. И учеба, она, наверное, должна была помочь хоть как-то… Хоть как-то. Вернувшись по замкнутому пути к себе в комнату, Кори ткнулся взглядом в учебники, сложенные на столе ровной стопкой, и испытал при виде их только удушливое бешенство. Сам не ведая, что творит, схватил один из них и запустил со всей дури в стену, с дикой смесью отчаяния и вины наблюдая, как сползает по ней чуть помявшийся страницами томик эллинистической философии и замирает у плинтуса, раскинув крылья переплета. Какая тут, к черту, учеба — уж если он с отъездом деда умудрился ее подзабросить, разочаровавшись и опустив руки, то с исчезновением Микеля, который проводил с ним времени больше, чем кто-либо прежде, смысл теряла уже не только она одна. Смысл теряло совершеннейше всё. Кори снова огляделся вокруг себя, изучая поблекший мирок крылатого дома, и в голову ему закрался неожиданный вопрос, ответа на который он пока не знал: покажется ли грядущей полуночью страна Мурама, если Микель не предварит ее, чтобы привести за собой на лисьем хвосте? Или мир этот проявляет себя только вместе с одним из своих обитателей, если тот вдруг захочет сам поднести его избраннику? Кори принялся раздумывать, вместе с тем незаметно успокаиваясь, прекращая реветь и обнаруживая в себе странные, с одной стороны — ничуть ему не свойственные, с другой же — в привычной манере структурированные и логически выверенные мысли. О том, что пока еще рано сходить с ума. О том, что в дневное время темный город умирает, а значит, он сможет вернуться в него ровно в тот же самый миг, когда и покинул. И еще — о том, что хорошо бы хоть как-нибудь экипироваться, чтобы не соваться в одиночку в толпу потусторонней нежили беззащитным и с голыми руками — да хоть тот же нож из кухни, на худой конец, прихватить. Пускай Амстелл только и умел, что грозиться оружием, а отнюдь не обращаться с ним, но тесак в руках кому угодно придал бы уверенности в собственных силах. Сойдясь на этом, Кори утер шмыгающий нос, сел обратно на пол у стены и хмуро погрузился в раздумья, понимая, что до наступления полуночи сделать все равно ничего не получится. А вот после нее, с первым же ударом секундной стрелки, пересекающей незримую грань, он вернется обратно в подземелья тем самым путем, что и выбрался оттуда сегодня утром, чтобы отыскать то злополучное место, где малодушно оставил Микеля Тадеуша одного против инфернальной твари. Он спустится туда, и будь что будет. Не важно как, но он его отыщет, живого или мертвого. И если только вместо теплых объятий Кори встретит хладный труп, возвращаться обратно будет уже не обязательно. Совсем-совсем не обязательно. Да и Вечные тюремщики едва ли уже его отпустят. Он еще долго сидел, осмысливая собственный выбор, когда на глаза ему вдруг попался выкатившийся из кармана серебряный реал. Кори безотчетно потянулся, подхватывая монету и оглядывая ее на свет, а затем, подтащив к себе брошенные на полу синие брюки, насквозь промокшие после вынужденного купания в Дору, высыпал из кармана оставшиеся кругляши, собирая в горсти и раскидывая пальцами на несколько кучек, чтобы пересчитать. Пять золотых эскудо, три реала и россыпь сентаво — все деньги, врученные ему Микелем, оказались на месте и теперь непривычным весом отягощали ладонь, а Кори, оглядывая это сомнительное по своей ценности сокровище — он помнил, что лузитанец отвалил за бутыль портвейна целый эскудо, — медленно, заторможенными мозгами, погруженными в криогенный сон, размышлял, цепляясь за хвост крамольной мысли: сколько может стоить в темном городе зелье, подобное тому, что испил когда-то Микель? И сохранятся ли впоследствии воспоминания о том, для чего он хлебнул этой отравы, или Кори тоже перестанет быть самим собой, расколовшись пополам и навсегда застряв одной половиной на той стороне, а то и вовсе превратится в какого-нибудь монстра, окончательно утратив человеческую сущность? Если бы только нашелся нужный отвар, он бы выпил его не задумываясь, чтобы спуститься в подземелья уже не беспомощным слабаком, а таким же чудовищем, как и Тадеуш, способным потягаться с инфернальными тварями. Он бы отдал все монеты и что-нибудь еще, если найдется, чем заплатить за колдовское снадобье, и тогда — пусть только Микель окажется жив! — у него достанет сил вызволить его из Старой тюрьмы. Решившись на этот отчаянный шаг, Кори почувствовал, что ему стало немного легче дышать. Он даже малость ожил, и тело отозвалось задумчивым урчанием в скрученном нервными спазмами желудке — впрочем, Амстелл все равно сомневался, что сможет проглотить сейчас хоть кусок еды. Вместо этого, надеясь набраться сил к ночи, он залез на постель, прикорнув на подушке и укрывшись одеялом от бьющего тело озноба. За окном завывал ветер, подгонял чернильно-синие тучи, хлестал в ненадежные рамы, залетал в переулки и со свистом проносился, полируя калсаду соленым дыханием. Деревья покорно гнулись, сбрасывая листья, и изредка сыпал в стекла крупными горошинами дождь, редкий и ожесточенный: грядущий шторм оборачивался в сухую грозу, где-то с треском громыхало, раскалывая небо пополам иззубренными стрелами, а на горизонте загорались зарницы, озаряя город короткими вспышками. Пахло электричеством, сыростью, морем, наступающим на берег, и Кори под аккомпанемент непогоды мгновенно уснул, измотанный, истощенный и обессилевший, но самую чуточку обнадеженный.❂ ❂ ❂
Пробудился он сам задолго до полуночи: разбитые часы на полу не показывали ничего, застыв на роковых четырнадцати двадцати, но за окнами было слишком по-молочному сумеречно, слишком вяло светили фонари, едва успевшие разгореться в вечернем безвременье, да и внутреннее чутье безошибочно подсказывало Амстеллу, что самая пора собираться, выходить из дома и отправляться на набережную Рибейры, чтобы оказаться там аккурат к заветному моменту. Ему не давала покоя одна навязчивая гипотеза, накрепко засевшая в голове и отзывающаяся в груди светом маячка: если темный Порту, пришедший к нему вместе с влюбленным чертом в цилиндре, встретит и сегодня безумным своим карнавалом — стало быть, Микель Тадеуш еще жив и его можно спасти, если поторопиться. Кори покинул подземелья под причалом на рассвете, следовательно, потусторонний город уснул почти сразу, как Тадеуш столкнулся с Вечным тюремщиком, и Старая тюрьма не должна была стать исключением из общего правила. Если темный город позовет свое новое дитя и в этот раз — значит, не всё еще потеряно. Кори оделся, выбирая вещи как можно удобнее и просторнее, понимая, что не на легкий променад отправляется, и помня об извилистых подземных туннелях с неровным каменистым дном, залитым грунтовой водой. Тщательно расчесал волосы, забрав в тугой хвост, зашнуровал армейские сапоги с высокими голенищами, заправив внутрь темно-серые брюки военного кроя, вместо излюбленных рубашек обошелся черной футболкой, набросил на плечи такую же черную ветровку, ссыпал в карман на молнии сделавшиеся бесценными деньги и вышел из комнаты, прихватив ключи. Заглянул на кухню, порылся на полках, выискивая завалявшийся среди хлама простенький дешевый фонарик на батарейках, и, понадеявшись, что тот не откажется работать в самый нужный момент, взял с собой и его. Улица встретила порывистым ветром, треплющим волосы и норовящим снова рассыпать по плечам, но Кори сегодня постарался на славу, накрепко перетянув их для надежности аж парой резинок, и яростной стихии, в отместку швыряющей в лицо редким дождем, больше похожим на брызги морских волн, пришлось отступить ни с чем. Погладив на прощанье стену домика-Живоглота, чтобы тот не грустил, если хозяину не суждено уже будет вернуться, Кори, не оглядываясь, твердо зашагал вниз по улице, как вдруг с легким изумлением наткнулся на сумасшедшую нищенку, даже в такую собачью погоду не покинувшую свой пост у решетки водостока. Правда, сегодня руки ее не занимало вязание — она просто сидела, пристально оглядывая переулок вышедшим на охоту коршуном, а всё ее кошачье семейство взволнованно увивалось вокруг нее, обтираясь о ноги лощеными боками. Со смешанными чувствами миновав старушку, Кори спустился по переулку, ежась и поплотнее кутаясь в легкую курточку, на автопилоте добрел до остановки метротрама, забрался в уютный желтый вагон, где гонял по салону остатки тепла неусыпный кондиционер, по забытой старой привычке выбрал себе одинокое место и приткнулся щекой к стеклу. Стукнули колеса, сошли с места, понесли по улицам — так размеренно и неспешно, будто бы у Кори в запасе имелась целая вечность, — издевательски-медленно тормозя у очередной станции и так же невыносимо долго раскачиваясь, чтобы разогнаться. Озверелый ураган бессильно бился, запертый в лабиринте узких улиц, набрасывался на трамвай, стоило только выскочить на редкое открытое пространство, вдребезги расшибался об оконное стекло, а после снова отступал, мечась, как сумасшедший. Пальцы Кори сами собой потянулись к шее, нащупали на ней коралловую нанизь, пробежались подушечками по шероховатым и неровным бусинам, стиснули крепче. Пустота под ключицами, в грудной клетке, разрасталась, как черная дыра после смерти угасшей звезды, давила на ребра изнутри; ссадины на ладонях, бусы, звенящие деньги в кармане — всё напоминало о Микеле, всё душило пока еще до конца не осознанной утратой, и временами начинало мниться, что это просто дурная шутка, что Микеля то ли никогда и не было, то ли он просто уехал на пару дней по делам, а то ли просто у Кори случился затяжной бредовый сон, из которого никак не получалось вырваться. Город, разбереженный и истязаемый штормом, выдавал полосу помех, размытый табачный флёр грушевых фонарей срывало, уносило по ветру желтым дымком, чернота сонных пятен трепетала листвой и вислыми нитями проводов, а над крышами, звенящими черепицей, клубилось, переваливалось, варилось само в себе переполненное многоярусными тучами небо. Амстеллу пришлось сделать пересадку на станции Тринидаде, и только после этого, доехав наконец до ближайшей к Рибейре Сан-Бенту, он вышел на обезлюдевшие улицы, исхлестанные редким и мелким дождем. Залитая и отзеркаленная водой набережная под боком у темной и мутной реки показалась ему непривычно опустевшей. Редкие запоздалые прохожие торопливо пробегали, прячась под зонтами от ветра, а тот хватал спасительные парасоли, вырывал из рук, выворачивал наизнанку слабые спицы, превращая в подобие дохлых скорчившихся пауков. Ощущая себя выброшенным на обочину отщепенцем, Кори целенаправленно и немного испуганно зашагал туда, где, как он помнил, находился вызволивший его причал с затерянными под ним подземельями Старой тюрьмы. Он шел, сунув руки в карманы и опустив голову, навстречу ветру, наперекор ему и шторму, идущему с моря, наперекор судьбе, которая вдруг одумалась и переиграла, поменяв расклад и выдав ему совсем иные карты. Не тебе, мальчик, эта роль, не для тебя это место, не по твоему — хилому и дерзкому — плечу… Тебе же не нравился мой подарок; никогда не нравился, с самого начала. Ну, так я его заберу. А ты живи себе дальше, как жил. Если прежде, еще совсем недавно, его с остервенелым упрямством швыряли в объятья недружелюбной и не очень-то гостеприимной заповедной страны, то теперь с равным усердием оберегали от нее, не пуская — Кори очень остро это чувствовал внутри себя — в чужеродный инфернальный мир. Теперь ему было жестко и непререкаемо наказано возвратиться к своим прежним размеренным будням, не изобилующим никакими диковинками, и жить примерной жизнью обыкновенного человека, в которой самым выдающимся событием был студенческий фестиваль с уродливым костюмом первокурсника-смурфа или внезапный — и такой же маловероятный — приезд занесенного в гости случайными ветрами художника-деда. Даже встреча с чудаком вроде Микеля Тадеуша была в жизни Амстелла чем-то из ряда вон, чем-то непредвиденным и потрясающим, чем-то, что бывает один раз на десять пустых лет… Каждый камень этих улиц, каждая плитка, каждая насечка-водомер, оставленная на память о былом наводнении, твердили ему: «Мы гостеприимные, мы щедрые, мы светлые — вернись домой, выспись, отдохни, а утром пройдись по городу, вдохни вольной жизни; здесь много таких Микелей, вспомни, сколько их еще прошлым вечером попыталось к тебе подойти?». Здесь. Много. Таких. Микелей. Кори вдруг вздрогнул — как очнулся — выпрямился струной, оборвал порывистый и быстрый шаг. Ошалело огляделся по сторонам и понял, что задыхается от нехватки воздуха и подступающих с новой силой слез. Он бросил Микеля умирать в подземельях и смел еще думать, будто ему взамен предложат другого такого же? второго, третьего?.. Откуда-то из приоткрытых ставень векового домика, облицованного красивой азулежу, пронзительно-синей от омывшего ее дождя, лилась еле уловимая музыка, и Кори, прислушавшись, неожиданно различил «Печаль» Сезарии Эворы; голос, тонкий и певуче-надломленный, спрашивал — сам себя, случайного прохожего или, может быть, его?.. — о грусти, о памяти, о бесконечной дороге, ведущей в бескрайнее далёко.Вспомнишь ты — вспомню и я. А забудешь — забуду и я…
Креольские ноты текли, подрагивали; безжалостный ветер срывал их, подхватывал, уносил прочь, развеивая над Атлантикой: возьми свою память, мальчик, брось ее в море, как делали до тебя, как делают ныне и как будут делать всегда, и живи. Живи; ты ни в чем не виноват, ты не сделаешь ничего из ряда вон выходящего, если просто оставишь всё как есть. Живи, и жизнь твоя будет благополучной, а быть может, даже и счастливой… Амстелл не заметил, как застыл у окна, жадно вслушиваясь в звуки, будто в них таилось нечто сокровенное, адресованное ему всеведущим миром, умеющим играючи превращать легкие бумажные самолетики в тяжелые божественные скрижали.До того дня, когда ты вернешься. До того дня, когда ты вернешься…
Голос плыл, качался на волнах, постепенно стихая и истаивая, словно корабль на горизонте за облачным маревом, и Кори с каждой секундой становилось всё тоскливее, всё хуже. Горло сузилось, дыхание перехватило в груди и сомкнуло до щемящей боли. Пусть другие люди поступают так, как им нравится, а он поступит так, как считает нужным, и к черту рогатому это приторное благополучие. Он дошел до памятного причала и замер перед ним в растерянности, не зная, что ему делать дальше. Лезть без цели в штормящую воду казалось идиотизмом и сущей глупостью; он спустился с прибрежного гранита на дощатые мостки, колышущиеся под ногами, подобрался к самой их кромке и присел на корточки, безуспешно пытаясь заглянуть в арочный проем каменного зева, но тот находился слишком далеко, и Кори ничего не удавалось различить в кромешной темноте. Чувствуя себя испуганно и уязвимо, он выпрямился и отошел от края. Обернулся, задрал голову, выискивая редких в такой глухой ураганный час людей, но никого не обнаружил вокруг. Рибейра, по сути своей — заброшенная и необжитая, только ради туристов и существующая, казалась одичавшей и вымершей, и только позабытая старая барка, пришвартованная к берегу, трепыхалась на волнах, расшвыривая во все стороны брызги ночной воды. Не имеющий в своем распоряжении часов, Кори остро нуждался хотя бы в одной живой душе, чтобы вызнать время — внутренние его часы давно уже не подсказывали ничего, кроме всеобъемлющего беспокойства и нарастающей с каждым вдохом тревоги. Не выдержав изматывающей неизвестности, он взобрался обратно на набережную и, сощурившись, заметил справа от себя чей-то неясный силуэт. Бросился туда почти бегом, даже не задумываясь о том, что стрелки давно уже могли пересечь знаковую полночь, и встретить его мог вовсе не обычный человек, а какой-нибудь опасный инфернальный житель. Кори больше не чувствовал ни крупицы инфернального дыхания рядом с собой; оступаясь на скользкой плитке, он догнал какого-то одинокого португальца, преградил ему путь и, задыхаясь и в панике путая местную и родную речь, спросил, который сейчас час. Пожилой человек, до смерти перепуганный его появлением, не с первой попытки смог отвернуть обшлаг насквозь промокшего плаща. Усиленно напрягал старческие глаза, вглядываясь в циферблат запотевших часов, а Кори взволнованно ждал его ответа, как приговора. Наконец, разобрав как следует цифры, португалец поднял взгляд на Амстелла и, с убийственным безразличием взирая на него из-под кустистых поседелых бровей, сообщил, что сейчас ровно шестнадцать минут первого. Кори долго смотрел ему вслед, понурив плечи и опустошенно провожая теряющуюся в темноте непогоды согбенную фигуру, не по сезону укрытую плотным осенним плащом. Подмаргивали от влаги фонари, роняли желтые пятна на асфальт, парила туманом остуженная земля, молчали многоликие древние строения, изукрашенные плиточными изразцами и аляповатые, как пиратские паруса. Он был последним наивным идиотом, невесть что возомнившим о себе и имеющим весьма смутное представление об истинном положении дел: в его мыслях всё было легко и просто, всё казалось поправимым и решалось каким-то смешным сказочным образом, в реальности же… Реальность обрушилась на него всем неподъемным и убийственным гранитом небесного свода. Мурама, гротескная и причудливая страна из позабытых страшных сказок, побрезговала капризным мальчишкой и не соизволила явиться перед ним, бросив одного, в обычном мире, под обычным моросящим дождем.