Saudade

Тоска моя, знаешь, она — как черные пальцы угандских детей; налей мне лекарства в бокал, выпьем с тобой поскорей. Тоска твоя, мальчик, она — кокетка-зима со вдовьей душой, давай-ка мы их повенчаем с тобой: вдвоем веселей.

      — Микель-балбесина?       Тадеуш возвышался за его спиной, с интересом заглядывая через плечо, и время от времени отпивал из чашки остывающего чая, пока Кори, сцеживая сквозь зубы матерное рычание, возился с бесцеремонно требовательной виртуальной зверушкой. У самого Амстелла тамагочи, конечно же, никогда в жизни не было — потому что ну какой там еще тамагочи, когда асоциальному и нелюдимому юнцу даже мяч со сверстниками гонять казалось зазорным? — и теперь напичканное электроникой яйцо в пластмассовом корпусе прожигало руки постыдным клеймом.       — Самое подходящее имя, — огрызнулся до крайности уязвленный чужим присутствием Амстелл. — Ни черта не делает, никогда не затыкается и вечно просит, чтобы с ним гуляли.       — Такой я, значит, в твоих глазах? — хмыкнул лузитанец, отставляя опустевшую чашку на подоконник и под тихий аккомпанемент зашуршавших сушеными листьями штор обнимая своего юного гостя за плечи.       — Хуже, — отозвался Кори. — Ты гребаный тридцатилетний кретин, который всё в детские игры играется.       Объятья ослабели и разжались, нехотя выпуская пленника на волю, а Микель, выпрямившись и оставив там, где совсем недавно согревало тепло прижатой к острым лопаткам груди, прохладную пустоту, обошел кресло вокруг, остановился напротив и со всей серьезностью заглянул в смятенные серо-синие глаза.       — Да неужели? — переспросил он. — Во-первых, мой взрослый и рассудительный menino, мне еще пока, к превеликому моему счастью, нет приписанных тобой тридцати. А во-вторых — объясни мне, пожалуйста, что зазорного в том, чтобы играться в эти вот «детские игрушки»?       — Нормальные люди такой хуйней не страдают! — буркнул Кори, давя на кнопки так яростно, что те от его стараний наверняка должны были в скором времени отвалиться с концами.       — Ты сам разве не тем же самым сейчас занят? — миролюбиво поинтересовался Микель.       — Оно у тебя сдохло, — с расстановкой отчеканил Амстелл, откладывая игрушку в сторону, и вперил в него решительный взгляд, начиная негласное противостояние. — Я не видел ни одного придурка твоих лет, который возился бы с тамагочи.       — Значит, я первый, — как ни в чем не бывало, спокойно отозвался Тадеуш, ничуть не уколотый его замечанием. — По-твоему, я взрослел только ради того, чтобы превратиться в унылое говно? В детстве все кричат: «Я вырасту, и мне всё будет можно!» — так в чем же фокус, menino? Вот я вырос и мне снова ничего нельзя! Что за нелепица! Да и неужто ты так озабочен всеобщим мнением?       — Плевать мне на их мнение! — рявкнул Кори, явно задетый подобным предположением.       — А вот и не плевать, — возразил Микель. — Вам, подросткам, в особенности на него не плевать, не лги. Это с возрастом, если хватает духу и мозгов, становится класть на всех окружающих, а бо́льшая их часть превращается в безликих призраков, чье существование волнует тебя ровно столько же, сколько и жизнь бактерий в кислотной среде. Но в твои цветущие восемнадцать, bonequinho, общественное мнение — тот еще давящий пресс, редкие плечи выдержат. Уверен, завидь тебя за таким вот «недостойным» занятием сверстники, старшие товарищи или даже те самые так называемые взрослые, успевшие отхватить заслуженный титул печального отхода, они бы первым делом как раз и принялись истошно голосить, что в твоем возрасте в игрушки не играют. Еще и на смех бы подняли, превратив в ничтожного изгоя… будто бы я не знаю, как это работает. Может быть, кто-нибудь уже пропишет и узаконит, до каких лет оно все-таки позволительно? Контрольным выстрелом, чтобы уж наверняка прикончить любые свободолюбивые поползновения.       Он потянулся, подхватил с одной из многочисленных кухонных полочек непочатую пачку сигарет, сорвал с нее обертку, распахнул окно, закуривая, присел на подоконник и закончил свою речь веским и основательным доводом, который плохо получалось оспорить:       — Я, как видишь, плохо поддаюсь дисциплине, а потому остался свободен и могу себе позволить делать то, чего хочу. Ты — нет. Так кто из нас после этого взрослый, ответь мне, мальчик?       Кори взирал на него разбешенным волком, и Микель, желая сгладить острые грани их непредвиденного спора, внезапно невозмутимо предложил, выдыхая желтый дым прямо в закопченный горькими смолами потолок:       — Похоже, что у нас обоих выдалась тяжелая ночка, Flor de lírio. От меня так за версту разит по́том и кровью, и не могу сказать, что эта дикая смесь резких запахов доставляет мне удовольствие. Как насчет душа? Совместного, раздельного — на твое усмотрение, — добавил он с похабной ухмылкой.       — Совсем оборзел?! — взвился Кори. — Какой тебе еще совместный душ? Даже не мечтай!       — А я все-таки буду мечтать, — откликнулся мужчина, — что однажды ты согласишься его со мной принять. Это очень приятное занятие, menino — тебе определенно стоит попробовать!       Амстелл, рыча и матеря бесстыжего португальца, рывком поднялся с места и вышел из кухни, хлобыстнув дверью и уловив донесшийся вслед торопливый оклик о сменной одежде и чистых полотенцах.

❂ ❂ ❂

      Тадеуш все-таки догнал, поймал на пороге ванной, заступая дорогу и игриво перехватывая вскинувшиеся запястья — он был на своей территории, он воспринимал всё это затейливой игрой, прелюдией к чему-то многообещающему, флиртом с неизбежным продолжением, а Кори уже почти подыхал от ощущения собственной беспомощности в этом негласном плену и сознавал неотвратимость их близости, чувствуя, как оголяются раскаленные добела нервные рецепторы.       Микель миролюбиво вручил ему сложенное вчетверо большое махровое полотенце, какие-то невзрачные — видно, первые попавшиеся под руку, — домашние штаны и такую же непритязательную светло-синюю рубашку; Амстелл всё это безропотно принял, вытолкал португальца прочь и закрыл за собой дверь, с благословением обнаружив на ней дееспособную защелку.       Только после этого он смог перевести дух, оставшись в относительном уединении и временной безопасности и как следует оглядевшись по сторонам.       Днем ванная комната теряла весь свой инфернальный налет: он сходил с нее, как лоск с натертой дешевой ваксой обуви, угодившей под дождь, и оставался лишь светлый кафель, всё те же полочки, только изрядно опустевшие, обманчивый подвесной потолок с вмонтированными в него мелкими лампочками, эмалированная раковина и прямоугольное зеркало прямо над ней, не сияющее чистотой и не заляпанное мутными разводами, а совершенно обыкновенное, какое примерно и полагается среднестатистическому раздолбаю-мужику, привыкшему следить за собой от случая к случаю. Случаи эти приходились преимущественно на пору ночную, и Кори никак не мог взять в толк, что было не так с запруженной паучьим племенем склепной ванной из потусторонней квартиры потустороннего города.       На полках не обнаружилось ничего особенно интересного: одеколон с турмалином и апельсинами растаял без следа, равно как и половина интригующих склянок, явив на смену банальные шампуни и дешевые гели, купленные в ближайшем супермаркете, бритвенный станок, использованный, запачканный окаменелой пеной для бритья да так и брошенный, и зубную щетку в хрупком прозрачном стакане с настолько разношенной щетиной, что та торчала во все стороны на манер взбудораженного дикобраза.       Дневная ипостась Микеля аккуратностью явно не отличалась, это Кори успел уже усвоить.       Приняв это как неизбежную данность, он опустил сменную одежду с полотенцем на корзину для грязного белья и, окинув напоследок подозрительным взглядом неподвижную дверную ручку, принялся раздеваться, аккуратно складывая изодранные и огрубевшие от запекшейся крови тряпки в непривлекательную стопку рядом с чистыми вещами.       Видеть эту рвань ему больше не хотелось — она разила мертвой плотью и затхлостью Старой тюрьмы, — но, в самом деле, не в домашнем же одеянии, любезно предоставленном Микелем, он собирался потом отправиться к себе домой?       Если вообще удастся куда-то отправиться — в том, что Тадеуш по доброй воле выпустит его отсюда, Амстелл сильно и небезосновательно сомневался.       Стало быть, вещи свои тем более лучше было приберечь.       Он долго стоял под бьющими струями теплой воды, наблюдая, как стекает, растворяясь вместе с грязью и по́том, запекшаяся на ранах кровь, и не мог понять, откуда ее столько. Тянулся через плечо, ощупывал спину между лопаток, морщился от боли, прикусывал губы, когда пальцы находили изодранные края неглубоких, но обширных порезов, больше похожих на здоровенную ссадину, и, предпочитая даже перед самим собой притворяться, будто всё в порядке, оставлял их в покое — бежать брусничной водой, что потихоньку, но все-таки светлела.       Потом он угробил половину флакончика с шампунем на свою гриву — у Микеля оказался отвратнейший дешевый шампунь, который толком не мылился, и Кори мстительно выдавливал на пальцы новые и новые порции, злорадно думая, что в следующий раз лузитанец, если не совсем идиот, припасет что-нибудь более пригодное для ухода за волосами.       Мысли о «следующем разе» мгновенно завели куда-то не туда: Амстелл подавился вдохом, еле протиснувшимся сквозь удушливо сузившееся горло, и ухватился за гладкую и скользкую стену, едва не потеряв равновесие.       Он слишком хорошо понимал, чем все эти «разы» будут заканчиваться, он только сейчас отчетливо осознал всё, что творилось между ним самим и португальским мужчиной, и со всей неизбежностью увидел себя переступившим черту. Когда это случилось, когда Кори накрепко вляпался в однополые отношения, когда всё перестало быть ерундой, превратившись в серьезное и долгопрочное — юноша не знал и сам.       Знал он только, что, как бы ни было унизительно это признавать, до чертиков боится.       Боится отношений, боится близости, боится Микеля.       По мере взросления принятие страха перестает казаться зазорным, и Кори незаметно для себя перерос максимализм идиота-подростка, признав себя молодым человеком, и молодой человек в его лице оказался настолько растерян, что впору ударятся в панику и биться башкой об стену, расшибая лоб.       Всё было бы проще, не подпитывайся этот страх желанием такой силы, что ноги беспомощно подгибались, а член сам собой распрямлялся, наливался истомой, заполнялся кровью, поднимался головкой, порочно выскальзывающей из-под крайней плоти розовой округлостью, и требовал ласк уже так напористо, что даже короткие касания, когда Кори омывал себя в интимных местах, принимались взбунтовавшейся плотью с жадностью и жаждой.       В конце концов Кори не выдержал — ткнулся лбом в холодный кафель, прижался к нему грудью, животом и пахом, заставляя свое тело остыть, и еще долго ощущал, как пульсирует в сочленении ног наполненный семенем орган. Заниматься онанизмом в чужой ванной он не мог, это было выше его душевных сил, выходить таким — распаренным, разомлевшим и ни черта не соображающим от возбуждения, — тоже, и оставалось только, отведя до упора рычаг водопроводного крана, трястись под струями ледяной воды и покрываться мурашками, с возрастающей злобой неудовлетворенности чувствуя, как опадает всё, что еще минуту назад болезненно обтиралось о стену и обещало без единого касания рук окропить плитку белым и вязким.       Из душа Кори выбрался продрогшим, недовольным и усталым. Прошел мимо Микеля, утопая в не по размеру длинных шмотках и сжимая в пальцах грязную одежду, раздраженно оттолкнул его плечом и, не говоря ни слова, с бешенством недотраханной истерички скрылся на кухне, забираясь в кресло, отворачиваясь к окну и подхватывая чашку с остывшим чаем.       — Мальчик?.. — непонимающе окликнул его Тадеуш, пройдя по следу, заглядывая в дверной проем и гадая, что же стряслось за короткие четверть часа с непредсказуемым menino.       — Вали в свой душ, — огрызнулся Кори, пришибленный и окончательно добитый запахами чужой одежды, обволакивающими и уничтожающими остатки воли. И, опасаясь продолжительных разбирательств, уже с примирительными нотками добавил: — Оставь меня в покое на время.       Микель на удивление покладисто и бесшумно скрылся за дверью, уважая чужое желание и не усугубляя ситуацию лишними сейчас расспросами, а Кори остался бездумно пялиться в окно, успокаиваться всё еще взбудораженным телом и цедить холодный чай, ни на что не пригодный после бодрящих процедур, которые пришлось самому себе устроить.       И обреченно, безропотно ждать, когда вернется хищный, с виду только податливый да мурчащий зверь, чтобы обнять, притиснуть к себе, перехватить поудобнее брыкающиеся руки и повести в этом танце до самого его волнительного финала.

❂ ❂ ❂

      Микель явился из душа гладковыбритым, посвежевшим и пряно пахнущим каким-то дешевеньким одеколоном, столь удачно смешавшимся с его собственным солоновато-горьким запахом, что Кори прошибло с первой же секунды и сладко повело занывшим и охотно готовым покорно подстелиться телом.       У Микеля с взлохмаченных кудрявых волос стекали капельки воды, оставаясь на щеках и ключицах, у него влажно поблескивали густо-черные ресницы, руки из-под закатанных рукавов светлой неглаженой рубашки отливали ровным приморским загаром, в губах у него была новенькая незажженная сигарета, катающаяся туда-сюда, словно лузитанец прикидывал, в каком из уголков остановить ее променад, и перебегала по ловким пальцам зажигалка, путешествуя от мизинца к указательному и обратно и неслышно булькая сжиженным газом. У него были босые загорелые ноги в растянутых штанинах легких домашних брюк, и у Кори от этой нечаянной небрежности ехала крыша: Тадеуш не нуждался в подтверждении своей притягательности — к нему и так тянуло с силой ускорения свободного падения, и Амстелл добровольно бросался в эту пропасть.       — Вот теперь я чувствую себя намного лучше, Flor de lírio, — непринужденно сообщил Микель, подхватив с подоконника пепельницу и мигрируя обратно за стол, чтобы лучше видеть угрюмого и нахохлившегося Кори, так и не оправившегося после принятого в ванной поражения. — Кажется, у меня добавилась в коллекцию пара-тройка шрамов — надеюсь, ты ничего не имеешь против них? Избавиться от этого «презента» не так просто, как получить — вот только не помешало еще бы помнить самому о том, что случилось ночью и как я их получил… Но да черт с ним! Я слышал, что шрамы украшают мужчину, но вдруг у тебя на этот счет окажется иное мнение?       — Без разницы, — буркнул Кори, неуютно ерзая, всё никак не умея отыскать удобную позу и ощущая себя слишком скованно под пронзительным, изучающим его каждую секунду кофейным взглядом. — Я, чтобы ты знал, сам тоже весь в этих гребаных ушибах и синяках.       — Что-то ты сегодня особенно неприветлив, — отметил Тадеуш. — Какая муха тебя укусила? Я думал, наши отношения после совместного пробуждения, пусть и ставшего следствием не самых приятных обстоятельств, станут теплыми и доверительными, а ты только растишь на себе драконью чешую.       — Не ращу я ничего, — всё так же ворчливо огрызнулся Кори, покусывая губы и отводя взгляд.       — Ты, может быть, проголодался? — предположил лузитанец, прикидывая, что бы такое изобрести, чтобы растормошить мальчишку, закрывшегося в себе на манер напуганного моллюска с сияющей за створками жемчужиной, вернув если не благодушие, то хотя бы ровное и приятственное отношение. — Кажется, не помешало бы сгонять за продуктами — тут неподалеку имеется маленький, но неплохой магазинчик…       — Сам иди, — без энтузиазма отозвался Амстелл. — Я в твоем тряпье и шагу наружу не сделаю.       — Чем же тебе теперь не угодило мое тряпье? — поинтересовался Микель, выуживая сигарету из своевольного рта и приказным движением руки втыкая ее обратно, будто и сам был не в силах остановить настырную дурную привычку. Пощелкал зажигалкой и, подпалив набитый измельченными листьями кончик, наконец закурил, наполняя помещение удушливой вонью. — Впрочем, как скажешь. Я вполне могу прогуляться и один. Ты ведь меня дождешься, bonequinho? То есть, глупый вопрос, конечно — я запру дверь на всякий случай, так что ты меня непременно дождешься…       Кори на его самодовольную болтовню даже не стал огрызаться — только уныло отвернулся, не говоря ни слова, и уставился в стену.       Тадеуш, понимая, что в ближайшее время ничего доброго от своего гостя не дождется, выбрался из-за стола, прозвенел где-то в прихожей оставленными на тумбочке ключами, по-простецки сунул ноги в разношенные шлепанцы и ушел, нисколько не заботясь собственным раздолбайским обликом, где вытянутые на коленках штаны удивительным образом гармонировали с белой рубашкой, всклокоченной мокрой шевелюрой и чадящей в гибких губах помятой сигаретой.       Оставшись в одиночестве, Кори поднял голову и оглядел кухню в некоторой растерянности, точно сам только что очнулся и теперь недоумевал, как здесь очутился. На нетвердых ногах поднялся с кресла, обогнул стол и, миновав ряд шкафчиков и полочек с холодильником и раковиной, вышел в коридор.       Покосился в сторону спальни, но суставы подогнулись, отказываясь вести туда, где белела спутанными одеялами и измятыми подушками кровать, и оставалось только вынужденно свернуть в прихожую.       Тут только он заметил то, чего не увидел ни ввалившись раненым в квартиру Микеля, ни сегодня поутру, когда в очередном неуравновешенно-паническом порыве попытался сбежать: справа от парадной двери, соседствуя со спальней, находилась и еще одна комната, закрытая неприметной дверцей, сливающейся цветом с темно-бежевой обивкой стен.       Кори подошел, подергал ручку, затем неуверенно толкнул, заставляя отвориться и впустить в затененный коридор пригоршню дневного света. Взволнованный новыми и пока еще непривычными запахами чужого жилья, ступил внутрь, обнаружив маленькую гостиную, давно утратившую свой сакральный смысл и перекроившую саму себя под бессмысленный хламосборник — Микель гостей, видно, не привечал, а оттого полированные ручки дивана, умостившегося под окном, обрастали пылью, да и сам диван был разложен и завален кучей всевозможных покрывал: зимой в Порту топили скверно, а градус температур порой нещадно понижался, не вписываясь в безупречный образ атлантического юга. Штук пять шерстяных пледов, в шотландскую клетку и сине-белые, со снежно-морскими орнаментами азулежу, укрывали один другой, а в изголовье покоилась пара потертых и видавших виды подушек, явно прилагавшихся когда-то в комплекте к дивану. Слева от входа находился длинный шкаф-купе с прилаженными к нему открытыми полками, заваленными таким разнообразием ни к чему не пригодного барахла, что разбегались глаза в жалкой попытке постичь, из чего же состоит вся эта груда рухляди. Приблизившись, Кори смог выцепить из общей разноцветной массы старья пробковые подставки под чашки, сувенирные кофейные банки — если снять крышку, что он и проделал, то внутри можно было обнаружить россыпь старинных тяжеловесных монет, затертых и чем-то напоминающих эскудо темного города, — лакированные фигурки черных петушков из Барселуша с красными хохолками и звонкими колокольчиками, керамические чашки с щербатыми краями и отбитыми ручками, аляповатостью расцветки соперничающие с домами трущобных кварталов, и целую уйму фотографий.       Снимки, новехонькие и с потрепанными краями, черно-белые и цветные, но все до одного изумительно красивые, наделенные тем особым, вдохновенным могуществом, что выходит только из-под руки человека, умеющего ценить мгновение и одаренного способностью его увековечить — пока копался и выуживал их из залежей безделушек, Кори сумел насобирать штук десять и, удовольствовавшись этим, побрел к дивану, опускаясь на его скрипучие мощи и неторопливо разглядывая свою добычу.       Пейзажи были незнакомые, но иногда подворачивалось что-нибудь из того, что Амстелл уже видел и встречал: например, Рибейра с высоты птичьего полета в погожий сияющий день, кремово-белое полотно пляжа Матозиньюш и квартал Байрру-да-се…       Потом на глаза попалась жгучая черноволосая креолка в гвоздичном алом платье, танцующая фламенко на каком-то карнавале, и ревнивая игла, всегда находящаяся в полной боевой готовности, больно ужалила под сердце, но Кори быстро понял, что девушка эта — чужая, посторонняя, пойманная в кадр не из вожделения и похоти, а лишь ради красоты момента. В следующий за креолкой снимок угодила неопрятная цыганка, стирающая белье подле уличной колонки в окружении босоногой бродяжьей детворы, еще дальше — парочка небольших водопадов и длинные, до самого горизонта, залитые солнцем виноградники…       Опомнившись, Кори сложил фотографии стопкой и торопливо вернулся к шифоньеру, раскладывая унесенное тайком обратно на полагающиеся места. Отступил на пару шагов, оглядываясь вокруг и обнаруживая у пустующей стены напротив шкафа картонные коробки, доверху набитые спортивными журналами — Микель, видно, принадлежал к той касте любителей спорта, что ленятся оторвать седалище от нагретого места, предпочитая лицезреть всевозможные достижения на экране телевизора, а не в своей уютной и размеренной обывательской жизни. Леность в спорте, впрочем, никак не сказывалась на физической силе и ловкости лузитанца, будто тот был от рождения наделен и тем и другим — но, быть может, ничем особенным он в действительности и не обладал и всему виной было выпитое им колдовское зелье, а в мирные свои будни Тадеуш являл собой совершеннейшего балбеса и безалаберного тюфяка, точно так же как и Кори без волшебного напитка был не более чем вздорным и истеричным подростком.       В некоторое опровержение этому у коробок покоился потрепанный футбольный мяч, наводя на догадки, что кое-каким спортом Микель, должно быть, и занимался в юности, да забросил, как только пересек рубеж двадцати и начал призадумываться о поисках спутника жизни — тут Амстеллу пришлось мысленно поправиться, перечеркнув скользнувшую в голову «спутницу» жирным крестом.       Мяч выглядел так, словно его десять лет пинали без передышки, и Кори, оставив раритет мирно доживать заслуженную пенсию, побрел по комнате дальше, понемногу изучая быт лузитанца и знакомясь с ним так, как никогда бы не сумел в личной беседе: сам бы ни за что не решился спросить, а уповать на то, что Микель сообразит и поделится, можно было вечно и тщетно. Пускай Тадеуш и рассказывал многое, а все-таки не мог поведать о себе всего, считая что-то — незначительным, не стоящим и упоминания, что-то — быть может — постыдным, а что-то попросту слишком скучным, чтобы заводить об этом речь.       С другой стороны от коробок, между их потертыми боками и дешевым письменным столом из замаскированной под дерево фанеры, прикорнула расчехленная гитара с остро натянутыми струнами, местами поржавевшими и истертыми, с длинным грифом и декой с потрескавшейся полиролью, но зато без единого налета пыли. Микель частой уборкой не грешил — ни влажной, ни сухой, — и сразу было видно, чем в комнате время от времени пользовались, а что могло валяться нетронутым по несколько месяцев, а то и лет.       Гитару брали в руки чаще, чем многие другие вещи, чем даже журналы или мяч, и Кори присел на корточки, опасливо потянулся, подковырнул ногтем разлаженно звякнувшую толстую струну, извлекая гулкий и протяжный звук из утробы инструмента — низкий, басовый. Опомнился и торопливо надавил ладонью, затыкая гитаре «рот» и заглушая предательские шумы. Опасливо покосился в коридор, но там было тихо, а входная дверь безмолвствовала, и вконец осмелевший юноша продолжил свой обход.       Он шатался по комнатушке, пока не добрался до письменного стола, тоже заваленного хламьем: на нем проживал фотоаппарат, копились проявленные негативы, тоскливо обретались неудавшиеся и скомканные фотоснимки, пылились «Перебои в смерти» Жозе Сарамаго в залатанном и дряхлом переплете рядом с новеньким глянцевым томиком «Голубей преисподней» Роберта Говарда и перекатывались остро отточенные карандаши разной твердости.       И вот здесь, в средоточии творческого бардака, глаза юноши и наткнулись на подозрительно знакомый по разнообразным, насыщенным чужой болтовней и хвастовством студенческим будням, предмет: маленькую картонную коробочку пяти сантиметров в ширину и высоту с хорошо запоминающимся рисунком, еще на прилавках супермаркетов изрядно намозолившим глаза.       Кори с хлынувшей под горло удушливой злобой, удавкой стиснувшей шею, потянулся, неприязненно касаясь смятой крышки, и тут же уязвленно отдернул руку. Долго оторопело смотрел, затем все-таки отважился, решительно сцапал, отметая все сомнения, и выпотрошил на столешницу скудное содержимое, напряженно прикусывая губы и хмуро пересчитывая нервозно трясущимися пальцами опаляющие квадратики фольги с проступающим рубцом запрятанных в них колечек. Он никогда не покупал сам, не держал в руках и не вскрывал обертки, но — спасибо трепливым товарищам по учебе, бахвалящимся собственными достижениями, — прекрасно представлял, как выглядит обыкновенный презерватив.       Схватил упаковку, практически теряя сознание от кипучей ярости и внимательно вчитываясь в надписи на ней, силясь понять, сколько всего штук должно находиться внутри; нашел, снова пересчитал россыпь блестящих кондомов и с подступающим психозом понял, что одного из них, как нарочно, не хватает.       — Убью тебя нахуй, ублюдок! — взвыл, до скрипа стесывая зубную эмаль, и метнулся к выходу, не представляя, как поступить, не желая разговаривать со лживым лузитанцем и больше всего на свете жалея, что дверь заперта, что он не может сейчас просто сбежать, оказавшись где-нибудь подальше отсюда и переживая страдания в привычном угрюмом одиночестве.       Кори не ожидал, что подобная находка настолько его уязвит, не предполагал, что однажды испытает ревность той сносящей все границы дозволенного силы, что будет готов в припадке ярости собственными руками душить на манер шекспировского мавра, но сегодня это непредвиденно случилось, и мир его, еще только недавно возвративший себе надежность каменной тверди, снова крошился под ногами хрупким слюдяным стеклом.       Он почти уже уверился в измене, чувствуя себя обманутым, преданным и втоптанным грязь, он успел за растянутую до пределов вечности минуту проклясть Микеля, возненавидеть его, ощутить едкую соль подступающих слез, которых не полагалось видеть никому, выпалить в пустоту тесных стен весь запас накопленных за недолгую юность ругательств, споткнуться об раскиданную в прихожей обувь и пнуть входную дверь, заставив сотрястись до самой притолоки. Испытав острую потребность в самодостаточной независимости, он уж бросился было в кухню, где осталась валяться изгвазданная кровью, грязью и потом его собственная одежда, когда с подъездной лестницы вдруг донеслись знакомые торопливые шаги, шлепанье разношенных вьетнамок и звонкий поворот стального ключа в замочной скважине.       Кори замер и остался торчать красноречивым изваянием посреди коридора, наблюдая, как дверь отворяется, как в квартиру входит Тадеуш, и как с лица его, еще секунду назад радостного и беззаботного, сходят все эмоции, оставляя мучнистую маску изумленного непонимания.       — Flor de lírio? — вкрадчиво и настороженно спросил мужчина, острым чутьем разгадав нереализованную попытку бегства и первым делом запирая за собой дверь. — Что стряслось?       — Ничего, — враждебным и ледяным тоном откликнулся Амстелл, вопреки собственному желанию прибить, придушить, высказать свои подозрения на месте и обвинить во всех смертных грехах, внезапно этих порывов устыдившийся и предпочетший отмалчиваться гранитной глыбой.       — Ты обманываешь меня! — рассердился абсолютно не удовлетворенный таким ответом Микель, швыряя на пол шуршащий пакет и делая вперед длинный, разом наполовину сокративший расстояние между ними, шаг. — Что за игра в загадки?! Почему нельзя просто взять и прямо сказать?!       — Сам ты лживая скотина! — мигом взвился Кори, слишком буйный для того, чтобы с холодной неприступностью игнорировать лузитанца. — Не приближайся ко мне, поганая ублюдина!       — Что-о?! — оторопел Тадеуш, широко распахивая глаза и пару раз бессмысленно ими моргая. — Нет, ты немедля же объяснишь мне, что с тобой творится, и я не отстану, пока не вытрясу из тебя правду!       Он двинулся к нему, вынуждая отступать, пятиться, незаметно загоняя внутрь злополучной комнаты, где и обнаружилась роковая находка, и уже там, внутри, неизбежно догнал мальчишку, перехватывая за пояс и швырком отправляя на диван.       Кори, приземлившись на всхолмья смягчивших падение пледов, почувствовал, как распрямились под ним пожитые диванные пружины, отозвавшись обиженным скрипом и исхитрившись даже подбросить его исхудалое тело на пару сантиметров в воздух, а Тадеуш, не давая опомниться, тут же навис над ним сверху, расставив руки по обеим сторонам и уставившись прямо в глаза требовательным взглядом отливающих кофейной медью глаз.       — Может быть, поделишься уже со мной? — очень нехорошим голосом прошипел он, напрягаясь красивым лицом. — Что опять приключилось? Или ты просто скажешь мне, или я…       Руки его потянулись к тощему юношескому торсу, неромантично и грубо прихватывая за рубашку на груди, и вот тут Кори, постигнув крайнюю степень уязвленного отвращения, резко отшвырнул собственнические кисти и зарычал, заходясь дрожью от бешенства и засевшей глубоко под сердцем болезненной ядовитой обиды:       — Не прикасайся! Слышал меня?! Не смей ко мне прикасаться, мразь!       — Какого черта?! — скрипнул зубами Микель и, сочтя себя без причины отвергнутым, назло строптивцу ухватил его снова, без взаимного, без какого-либо вообще удовольствия стискивая трясущееся под пальцами тело.       — Уберись от меня! — прибегнув ко всей своей ловкости и силе, Кори и в этот раз сбросил руки, инстинктивно отползая дальше к стене и забираясь выше на подушки. — Вали на хуй! Иди к тому, кого трахал!       Тут только Тадеуш сообразил, что ему, очевидно, что-то инкриминируют: застыл ненадолго, хмуря брови и собирая у переносицы куда более заметные, чем у его юного гостя, отчетливо прорезавшиеся за разменянный тридцатник морщинки. Выпрямился и отступил, поднимаясь с дивана и возвышаясь над Амстеллом уже всем своим ростом, а после, доверительно склонившись к самому лицу и обдавая табачным дыханием, медленно выговорил, не разрывая контакта наполненных замешательством и взаимной обидой взглядов:       — Кого это я трахал, menino, и когда? Расскажи-ка мне об этом поподробней!       — Откуда я знаю, кого ты там трахаешь?! — подыхая от унижения, цепной собакой рявкнул Амстелл, скаля зубы. — Даже знать не хочу! Я сказал, не приближайся! Убери от меня свою паскудную рожу!       — Нелепица! — надорванно рассмеялся Тадеуш, в смятении отстраняясь, обессиленно прислоняясь спиной к стене и накрывая ладонью лицо. — Как, когда и кого, если всё свое время я отдаю тебе, мой очаровательный французский мальчик? Я грежу одним тобой, так неужели ты мог предположить, что я захочу касаться кого-то другого? Мне самому даже мысль об этом противна. — Он отер пальцами щеки и подбородок, собирая невидимую усталость, и уже миролюбивее обернулся к Кори, сталкиваясь с растерянностью и недоверием. — Однако раз уж ты имел смелость меня обвинить — будь добр, пожалуйста, поделись со мной истоками своих подозрений. Нельзя же обвинять человека на ровном месте. Думаю, даже ты, мой буйный дикарь, должен это понимать.       Кори, задыхаясь от ревности и стыда и впиваясь зубами в истерзанные аж до кровавых трещин губы, резко замолчал, не в силах выговорить, и невольно уставился выдающим с головой взглядом на стол, где так и остались на столешнице поблескивать фольгой настоящие, взрослые игрушки.       Микель его взгляд умело перехватил, проследил, расшифровал и, добравшись до предъявленных улик, практически не удостоил их внимания, даже пальцем не коснулся — вместо этого обернулся к Амстеллу и весомо поинтересовался:       — Итак, ты нашел у меня презервативы. Что ж, в этом, как мне кажется, нет ничего удивительного, не так ли? Или ты думаешь, что я с тобой собирался ограничиться одним только платоническим обожанием?       — Не в этом… — через силу вытолкал опаляющие слова Кори, отравляясь каждым из них не хуже, чем про́клятым зельем. — Не в этом, блядь, дело…       — А в чем же тогда? — не понял окончательно растерявшийся Микель. Понимая, что больше никаких объяснений от смурого и угрюмого мальчишки, что-то обиженно бормочущего себе под нос, не дождется, он похмурился, поднапряг извилины и наконец-то догадался — а догадавшись, заметно расслабился.       — И вот на такой зыбкой почве ты привык обычно строить свои предположения, милый мой мальчик, чтобы уже в следующий миг обвинять меня во всех тяжких? — выдав короткий беззлобный смешок, сказал он. — Что ж, это даже charmant, как говорят французы — так ведь у тебя на родине принято говорить, или я ошибаюсь? Так вот, — он шагнул обратно к нему, запуская руку в карман и выуживая на свет последний, недостающий кусочек не сложившегося паззла, — ты совершеннейше ошибся на мой счет.       Он швырнул блестящий клочок фольги на диван к ногам мальчишки, и Кори нехотя, словно касался своего же позора, подхватил презерватив, находя его целым и не вскрытым.       — Кого ты собирался трахать? — тупо и придушенно спросил, всё еще не в силах принять незатейливую истину, что вещица таскалась в кармане исключительно на тот «всякий случай», если вдруг удастся уломать упрямого юношу на близость.       — Никого кроме тебя, мой ураган! — развел руками Тадеуш, обезоруживающе лыбясь от уха до уха. — Откуда же я мог знать, что ты согласишься без этих маленьких незаменимых штучек…?       — Я и не соглашался! — за секунду вскипев и дойдя до стоградусной отметки, выпалил Кори, вопреки всем стараниям все-таки краснея. — Ни с ними, ни без них! Отвали от меня!       Сейчас, сидя на диване с презервативом в руке, он чувствовал себя как никогда уязвимо, как никогда близко к пугающему финалу, за который было страшно даже заглянуть, но Микель не полез, тактично давая юноше время на передышку и осмысление случившегося. Вместо этого он, развернув офисное кресло у стола и устроившись на достаточном удалении, дружелюбно спросил, оставляя в стороне все недоразумения, обвинения и пылкие вопли:       — Значит, ты уже успел хорошенько обследовать мою комнату, Anjo? И как ты ее нашел? Не считая маленького казуса, с которым мы, надеюсь, разобрались.       Кори оказался захвачен врасплох, события проносились слишком быстро, чтобы он успел их осознать, оценить и переварить; не привыкший к стремительному темпу жизни и не умеющий молниеносно переключаться с одного на другое, он вконец потерялся и поневоле стал чуточку более открытым, более искренним и честным, чем хотел и чем обычно себя вел.       — Нормальная комната, — признался низким, охриплым голосом, севшим от устроенного ора. — Фотографии… интересные.       — О… Я рад, что тебе понравились! — залучился, будто майское солнце, Тадеуш. — Думается, я и сам захотел бы их однажды вместе с тобой пересмотреть. Разобрать, разобраться самому — у меня тут, как видишь, некоторый беспорядок, и фотографии, увы, не обошла стороной та же участь. Да и кому мне было их показывать? Учета я им не веду, вот и рассовываю где попало. Иногда достается и стенам, и даже потолку. У меня с недавних пор появилась дерзкая мечта: взять тебя в охапку, арендовать какой-нибудь дешевенький фургон и укатить вдвоем по Европе — смотреть всякие достопримечательности и завести наконец уже этот альбом. Воспоминания, где есть ты, слишком ценны, чтобы им валяться без призора.       — А детские фотографии? — невпопад спросил Кори, поддавшись порыву и слишком перепугавшись обещанного путешествия, к которому ни физически, ни морально готов пока не был.       — Это страшный компромат! — сделал огромные глаза Микель. И добавил: — Когда-нибудь покажу, если раньше сам не найдешь.       Под его болтовней Амстелл понемногу расслаблялся, пряча шипы и успокаиваясь. С него разом схлынуло: еще неделю назад он и представить себе не мог, что испытает облегчение такой невиданной силы, узнав, что Микель ему верен, что Микель никогда и не думал ему изменять; не мог и вообразить, что будет настолько счастлив, когда все его подозрения окажутся детской глупостью, дурным сном, пустыми опасениями.       Он только теперь до конца постиг всю степень своей привязанности к нему.       Он, кажется, только тут отчетливо понял, что втрескался по самые уши в этого паршивого красавца-португальца.       Не зная, за что уцепиться и к чему привлечь внимание Тадеуша — лишь бы только не к себе, пожалуйста, еще слишком рано, сейчас этого попросту не пережить! — Кори кивком указал на полки шифоньера, где хранилась всякая дребедень, и спросил:       — Что там?       Микель окинул скептическим взглядом залежи, резонно пожал плечами, приподнял одну бровь и, изобразив губами кривоватую линию, многозначительно отозвался:       — Хлам. Что конкретно тебя интересует? Ткни пальцем, menino — там у каждой вещицы своя история, и я, если упомню, обязательно тебе расскажу.       Кори, хватаясь за спасительную болтовню, как утопающий за соломинку, неловко поерзал и, поднявшись с дивана — так ему было спокойнее, да и переход из вертикального положения к горизонтальному представлялся ему все-таки более долгим, чем из сидячего, — шагнул к шкафу-купе и наугад ткнул пальцем в черного лакированного петушка с колокольчиком.       — А, эта безделица из Барселуша, — радостно отозвался Микель, закинув ногу на ногу и легкомысленно вращаясь на стуле из стороны в сторону. — Мне слишком нравилась его легенда, и я счел, что у меня просто обязан водиться хотя бы один такой. Тебе никто не рассказывал историю этого петушка? — Кори покачал головой — Фурнье, несмотря на принадлежность к людям искусства, трепаться попусту не любил, предпочитая созерцать и размышлять, а в тандеме с неразговорчивым французским мальчиком, взятым на попечение, и вовсе расслабился, не испытывая потребности в вынужденном поддержании беседы. — История, говорят, случилась еще в Средние века в городке Барселуш, что на севере Португалии. По тем временам город был знатным, не какое-то там захолустье: резиденция будущих португальских королей. Так вот, шли себе паломники — а тогда, милый мальчик, их была целая прорва, паломников этих, и они шатались по Европе туда-сюда, — черт их знает, признаться, куда они шли, я запамятовал, но остановились в Барселуше на ночлег. Был среди них один молодой галисиец — это такая провинция в Испании, Галисия, — и он настолько приглянулся хозяйке постоялого двора, что та принялась всячески его домогаться, но то ли хозяйка была старая, то ли паломник оказался набожным, то ли вообще был не по женщинам, а все-таки он решительно ей отказал. Хозяйка взбесилась и подкинула ему столовое серебро, наутро обвинив в краже, — Микель порылся по карманам, надеясь отыскать сигареты — плохо ему говорилось без привычной дряни в зубах, — но, так и не обнаружив своей горчащей полынью отравы, обреченно остался сидеть на месте, опасаясь спугнуть и застывшего во внимании Кори, и сам момент. — Юношу схватили, и местный судья приговорил его к смерти…       — К смерти?.. — недоверчиво переспросил Амстелл, возвращаясь обратно к дивану и осторожно присаживаясь на самый краешек, но даже так чувствуя себя неуютно под зрелым и слишком всё хорошо понимающим взглядом шафранных глаз. — За такую ерунду?       — Предки наши изрядно веселились, — хмыкнул Микель, поочередно облизнув пересохшие губы. — В те сказочные времена и за меньшее отправляли на эшафот, отрубая на выбор различные конечности и развлекаясь еще кучей изобретательных способов, потрясающих воображение. Если хочешь, как-нибудь расскажу…       — К черту, — быстро пресек его порывы Кори. — Обойдусь.       — Как знаешь, — немного расстроившись, пожал плечами Тадеуш. — Так вот, галисийца приговорили к смертной казни за кражу серебра, но тот потребовал перед смертью аудиенции у судьи. В судейском доме в то время шла пышная пирушка, и осужденного, как ты и сам понимаешь, слушать не очень-то хотели: он им портил аппетит своей скучной болтовней. Когда галисиец окончательно понял, что переубедить судью невозможно, он указал на блюдо с жареным петухом и в отчаянии воскликнул: «Я настолько безвинен, что этот петух закукарекает, когда меня будут вешать!». Впрочем, как ты понимаешь, над бедолагой только посмеялись.       — И петух закукарекал, — догадался Кори, на что Микель лишь развел руками:       — Говоря, что закукарекал, meu Anjo — я лично там не был и подтвердить не могу, но, думаю, сама по себе история иначе бы вряд ли сложилась и, уж тем более, вряд ли дожила бы до наших дней. Закончилось всё, кстати, благополучно — осужденному попался бестолковый палач, плохо завязавший петлю. Говорят, что спустя некоторое время галисиец вернулся в Барселуш, чтобы установить там памятный крест за свое чудесное спасение.       — И ты до того проникся его везением, что припер себе в честь этого сувенир? — Кори, открывая рот, был безжалостен как некролог, но Тадеуш, привыкший к его прямолинейности, лишь согласно кивнул:       — Именно, Flor de lírio. Я — человек, во многом полагающийся на везение и случай, так отчего же мне было не проникнуться? Конечно, приходится признавать, что я не столь безвинен, как упомянутый паломник…       Кори красноречиво хмыкнул, вложив в этот короткий звук столько эмоций, что на все семь смертных грехов хватило бы, но Микель только продолжал невозмутимо улыбаться, раскачиваясь на стуле и постукивая по столешнице пальцами, истосковавшимися по сигарете.       Наконец, вспомнив, зачем ходил в магазин, он вздрогнул, оживился и, рывком поднявшись на ноги, радостно объявил:       — Довольно на сегодня экскурсов, мой мальчик. Я совсем запамятовал, что собирался приготовить нам поесть — а ведь мне уже порядком голодно, да и тебе наверняка тоже. Идем!       И, целомудренно подталкивая Кори в спину, увлек его за собой обратно на кухню.

❂ ❂ ❂

      Наблюдать за тем, как Микель Тадеуш готовит, оказалось чем-то настолько непривычным, что Кори ненадолго выпал из привычного пространства, переместившись в иной, неизведанный пока мир, в котором рядом обретался Некто, наделенный могуществом творить из практически несъедобных вещей, таких как перец, чеснок, базилик, винный уксус и сырая курятина, вещи потенциально съедобные — впрочем, с уверенностью говорить пока было преждевременно, ведь одно только то, что лузитанец взялся за готовку, не гарантировало им обоим блаженной сытости.       Микель, между тем, неторопливо раскладывал принесенные из магазинчика продукты на разделочном столике, по-домашнему уютно шурша пакетом и мурлыча себе под нос что-то незатейливое, а Кори хмурился, пристально следил за его руками, высматривая, что же тот притащил, и гадая, какое блюдо задумал состряпать. Задать вопрос в лоб он не мог, а Тадеуш, обычно более чуткий и внимательный, на сей раз стоически молчал, не балуя болтовней и сконцентрировавшись на своем занятии.       За окном собиралось средоточие серости — Порту плыл туманом, пылился дождем; изредка промелькивало солнце в облачные пробоины да тут же исчезало, оставляя город в сонливой дремоте и липкой, влажной прохладе. Кори такая погода устраивала, он с трудом переносил португальское лето, когда небо превращалось в раскаленную сковородку, запекающую гелиевую глазунью, и с нетерпением ожидал наступления приемлемой осени и благословенной зимы. Зима казалась даже чем-то привычной, отчасти похожей на французскую, только мягче и теплее — должно быть, средиземноморские зимы Марселя в Лионском заливе вполне могли перекликаться с зимами на побережье Атлантики, открытом всем океаническим ветрам, даром что Порту находился на порядок южнее.       Зимы в Париже врезались в память талым, мокрым снегом, капелью сосулек в оттепель, порывистыми ветрами с Авеню Фош на подступе к Булонскому лесу, пустующими скверами, глянцевой мостовой, поутру скованной слюдой, одинокими скамейками, газонами с увядшей травой, присыпанной порохом игольчатого инея, почерневшими кладбищенскими розами — скукоженными, подернутыми серебристой росой, обратившейся в лед, и — тишиной, и — сумасбродным запахом коричного шоколада от свежей, дышащей паром выпечки в кафе Le Piquet на углу Ла Мот Пике и авеню Суфрен — Кори никогда не был внутри, но часто проходил мимо и всегда старался ускорить шаг, чтобы поскорее сбежать от соблазнительных запахов. Он вообще всю свою сознательную жизнь бежал сломя голову от всего хотя бы мало-мальски соблазнительного, твердо веря, что это не для него, это для кого угодно другого, а в его странной и нескладной жизни для удовольствий попросту не уготовано места.       В конце концов, через пару минут обнаружив себя ушедшим в собственные мысли, а Микеля — всё так же беспечно мурлычущим над разделочной доской, Кори не выдержал и коротко спросил, злясь на самого себя за проявленный интерес:       — Что ты будешь готовить?       Микель замер, обернулся через плечо, потянулся, разминая спину, и с довольством отозвался:       — Попробую угостить тебя еще одним нашим традиционным блюдом, menino. У нас на ужин будет курица с острым перцем пири-пири… Быть может, тебе доводилось о ней слышать или даже пробовать? — Кори в ответ только коротко мотнул головой, и лузитанец, еще более обрадованный, продолжал: — Вообще-то «пири-пири» — это на суахили, чертовски люблю этот язык за его странную певучесть, а в переводе всё довольно-таки банально: жгучий перец. Говорят, его завезли мои португальские предки из некой африканской колонии, когда еще бороздили океанические просторы на своих прославленных корабликах — примерно полтысячи лет назад или около того. С тех пор у нас чего только с ним ни готовят, однако я рассудил, что курица будет посытнее трески или тех же креветок.       Микель болтал, устроившись вполоборота, а Кори смотрел, как его руки тем временем колдуют над разделочной доской, нарезая куриную грудку одинаковыми ломтиками. Рядом в глубоком блюде уже поблескивал капельками воды мытый перец, как сладкий, так и острый, тонкий, и выглядывал ярким бугристым боком продолговатый лимон, настолько невыносимо-желтый, с редкими вкраплениями лаймовой зелени, что под языком непроизвольно скапливалась слюна.       Обилие пряностей заранее пугало, но Тадеуш так уверенно нарезал жгучий перец соломкой, за неимением перчаток сунув руки в обычные полиэтиленовые пакеты, что Кори поневоле доверился и выкинул все опасения прочь из головы. Нарезанный перец был сложен в небольшую стеклянную кастрюлю — Микель выудил откуда-то из ящиков, долго и удивленно разглядывал, подтверждая догадки юноши о крайне редких посещениях кухонного царства, смиренно пожал плечами и водрузил находку на плиту, — и залит давленым лимонным соком. Пока керамический блин конфорки послушно накалялся, подогревая оставленную смесь, лузитанец быстро извлек из духового шкафа противень и покидал на него кусочки нарезанной курицы.       — Жаль, не получится запечь ее на углях, как положено, — с сожалением сказал он, помешивая свое опасное термоядерное варево. — Всегда в домашних условиях суррогат какой-то выходит.       Когда перец в лимоне дошел до точки кипения и немного проварился, распадаясь на электроны, фотоны и перцовые альфа-частицы, Микель завернул вентиль конфорки и щедро полил рыжеватым соусом курицу. Закончив на этом с нехитрыми приготовлениями, он попросту сунул противень в духовку, и тут Кори, осознав, что ленивый паршивец готовить все-таки не особенно любил, поэтому, очевидно, и выбрал из немалого перечня хваленых традиционных блюд то, с которым будет меньше возни, ощутил легкую вспышку негодования. Впрочем, вспышка эта погасла так же быстро, как и полыхнула: Тадеушу явно не хотелось тратить время на стряпню, а хотелось провести со своим юным гостем, и осуждать его за это было бы не слишком справедливо, ведь и самому мальчишке делалось немного неуютно, когда сидел в одиночестве, созерцая укрытую просторной и мешковатой рубашкой спину мужчины.       — Еще совсем немного, bebê, и мы с тобой наконец-то поужинаем, — пообещал Микель, плюхнувшись в кресло напротив Амстелла и аккуратно стаскивая с рук ядовито-перчёные пакеты. — Время летит так непозволительно быстро, что мне хочется схватить его за хвост и примотать к дверной ручке, а еще лучше — посадить на цепь. Еще совсем недавно я, кажется, пробудился с тобой в одной постели, а теперь, гляди-ка, за окном уже смеркается. Это тучи, конечно, виноваты, а иначе бы вечер никогда не наступил так стремительно. Впрочем, я люблю вечера, когда они на двоих. Что скажешь насчет бутылочки вина? У меня имеется хорошее в запасе.       Кори, пустивший ситуацию на самотек и под откос, был уже согласен практически на всё, понимая, что воевать с Микелем Тадеушем, находясь, по сути, у него же в плену — дело гиблое и бессмысленное: не мытьем, так катаньем, а португалец своего добьется. Кивнул, соглашаясь на вино и подспудно думая, что, может, и не мешает хлебнуть немного… для храбрости, чтобы не брыкаться идиотом-неумехой, когда Микель полезет — а в том, что тот полезет, никто уже и не сомневался. Всё происходящее было одной большой прелюдией, и Тадеуш показывал себя достойным донжуаном: не напирал, не торопил события, кормил, поил, обхаживал, всячески стараясь угодить, и подводил к желанному медленно, по шажку неторопливого танго-милонгеро.       Ободренный согласием своего юного гостя, Тадеуш поднялся с места, распахнул шкафчики над разделочным столиком, покопался там, чуть не уронил оливковое масло, пока вытаскивал на тусклый и сумеречный свет бутыль густо-бордового вина с простой и скромной этикеткой, и Кори — спасибо одному их университетскому лектору, сорокалетнему повесе, обожающему пускаться в пространный треп о выпивке и прочих жизненных радостях, — внезапно припомнил, что дорогое вино всегда одето неброско, с поистине королевской скромностью, и не нуждается в крикливой обертке или громком имени. Дорогое вино — как интересный собеседник: дорого своим содержимым, а не пустышкой яркого облика.       Микель прихватил пару бокалов и штопор, попутно сунул нос в духовку, неизбежно расчихался и, утирая рукавом слезы, проступившие в уголках глаз, снова вернулся к столу, принимаясь возиться с накрепко засевшей пробкой, а у Кори уже потихоньку закручивалось в животе волнительное предвкушение и плыла голова, одурманенная затейливой алхимией первой, ломкой и несмелой влюбленности.       Когда пробка наконец-то поддалась, с тихим хлопком выскользнув из узкого горлышка, а вино полилось в пузатые бокалы из тонкого стекла, по кухне разлился густой, пряный и терпкий аромат, в котором медово-винтажный хмель смешался с перцем и одеколоном лузитанца в какой-то настолько забористый афродизиак, что стало трудно дышать, и Амстелл, путаясь в простых словах и собственных мыслях, хрипловато потребовал — попросил — взмолился:       — Открой окно… дышать нечем.       Микель милостиво поднялся, распахнул форточку, сразу же решил, видно, что стало слишком свежо, и закурил очередную свою сигаретину, подхватив с подоконника забытую на нем тяжелую чугунную пепельницу. Отвлекся ненадолго на таинственное блюдо с суахильской курицей, грозящейся даже в филейном виде завопить благим матом на манер барселушского петушка от той адской смеси перцев, что на нее вылили, и лишь после этого, капельку раздражаясь на всякую утомительную возню, основательно устроился обратно в кресле, всем своим видом обещая вот теперь-то никуда уже не уходить как минимум четверть часа и водить занимательные беседы, попутно околдовывая тягучим, завораживающим взглядом латунных глаз.       Бокалы звонко соприкоснулись, Кори пригубил вина — крепленого, приторно-сладкого и до последней нотки португальского, напитанного золотом осенних виноградников, запахом скошенной травы, неизбывной тоской бескрайнего океана, таинственным духом стареньких улочек и поздним теплом всё еще солнечного, но увядающего октября. Сглотнул, чувствуя, как растекается по венам и ударяет по темечку принятое на голодный желудок градусное питье, и поднял на Микеля одуревший расфокусированный взгляд.       — Как тебе вкус? — невозмутимо, с обманчивым видом, словно ничего не замечает вокруг себя, спросил его Микель, и Кори только тут до конца постиг, какая между ними лежит пропасть жизненного опыта и зрелости — правда, осознание это больше не вызывало подростковых обид, бунтарства и жеребячьего гарцевания, а одно лишь невольное уважение и запоздалое, наконец-то свершившееся, признание Микеля старшим над собой.       — Хороший, — отозвался Кори, старательно отводя взгляд и поджимая губы. — Приторный только.       — Ну, это же портвейн, как-никак, — хмыкнул лузитанец, — ему полагается.       Откуда-то с улицы, учуяв дурманный виноград, к ним в квартиру залетела оса. Ткнулась с тонким дребезжанием прозрачных крыльев в стекло и, раздумав покидать свою интригующую темницу, принялась кружить под потолком в поисках источника аромата, постепенно наглея, маяча прямо у носа и заставляя напряженно подбираться в ожидании припадка, что у некоторых агрессивных насекомых были не такой уж и редкостью.       Микель долго следил за тем, как оса наворачивает круги, но вместо того, чтобы поднять свою ленивую задницу и прихлопнуть, нехотя потянулся, подхватил со столешницы опустевшую чашку с остатками чайной заварки, плеснул в нее немного вина и отставил на подоконник, откупившись таким образом от непрошеной назойливой гостьи.       — Ночью она тебя «отблагодарит», — мстительно пообещал ему Кори.       — Возможно — если прежде не утопится в вине, — парировал Тадеуш. — Они частенько устраивают суициды даже в стакане с апельсиновым соком, а это будет уровнем посложнее: упиться и не утопиться. Непростой трюк даже для человека, что уж говорить о несчастных осах!       — Любишь ты их, — недовольно проворчал Кори, косясь на тупоумное насекомое, всё никак не желающее переселяться на подоконник к предложенному угощению.       — А вот это неправда, menino, — развел руками Микель, — мало кто любит ос, и я здесь не исключение. Мы, конечно, не будем брать в расчет фанатиков-натуралистов. Однако я отдаю осам некоторую дань… уважения, скажем так.       — Какого еще уважения? — не понял Кори, решив, что над ним насмехаются, и заранее нахохлился, заостряя грани и обдавая льдом.       — Самого обыкновенного, совершенно заслуженного этими полосатыми малютками, — Тадеуш, между тем, вовсе не собирался издеваться, а, ухватившись за интересную ему тему, пустился в милый сердцу треп: — Если бы не осы, Flor de lírio, мы бы с тобой не пили сейчас вино. Дело в том, что на винограде растет такой затейливый грибок, хоть убей меня, не смогу упомнить и выговорить его названия, да оно и не нужно. По сути, это самые обыкновенные пекарские дрожжи. Благодаря им делают вино, пиво и хлеб. С дрожжами этими есть одна проблемка: зимний холод их убивает, а осы — спасибо им — обожают виноград и волей-неволей приберегают в своих ульях этот дрожжевой грибок до следующего лета. Так что свой бокал вина эта оса заработала. — Он скептически покосился на подоконник, наблюдая, как насекомое, после долгих поисков обнаружившее бесхозную чашку, делает круг почета по тонкой кромке и начинает спускаться вниз по гладким и скользким стенкам, и философски заметил: — Правда, она, к сожалению, почти гарантированно утопится, но это уже ее проблемы.       Кори то ли хмыкнул, то ли цыкнул, хлебнул еще вина, не заметив, как осушил почти весь бокал до самого донышка, и, чувствуя хмельное тепло, струящееся по телу, неожиданно для самого себя растянул губы в дичалой, непривычной, чуточку безрассудной и совершенно очаровательной улыбке. Микель, которому прежде не доводилось ни разу еще встречаться с этим проявлением нелюдимого мальчишки, пораженно замер и чуть не выронил дрогнувший в пальцах бокал.       — Так, все-таки, ты умеешь улыбаться, мой воинственный ангел! — пробормотал он, обводя юношеское лицо ошарашенным взглядом. — Да еще так сногсшибательно! А я все мечтал когда-нибудь ее поймать, твою улыбку. Я всегда был уверен, что улыбаешься ты по-особенному красиво, раз уж это такая большая редкость, menino. Теперь вижу, что оказался прав. Постой, только не стирай ее с лица, прошу тебя…       — Пошел к черту! — нетрезво ругнулся развеселившийся Кори: он не ел больше суток, и сейчас, уговорив на пустой желудок полный до краев бокал, моментально опьянел, а новая улыбка, подаренная Микелю, больше походила на вызывающий звериный оскал, но лузитанец, кажется, тоже изрядно окосел и ничего уже не замечал влюбленно-одуревшими глазами.       От веселой перебранки их отвлекла духовка, где пеклась позабытая курица, когда к винным парам, повисшим под потолком кухни, прибавились новые запахи — беспокойные и слегка прогорклые. Микель подорвался с места, чуть не обжегся, вовремя отдернув пальцы от раскаленной дверцы, схватился за подвернувшееся под руку кухонное полотенце и, повернув вентиль, выключил плиту, спешно выуживая на воздух исходящий паром противень. Он успел вовремя — курица хорошенько подрумянилась и уже начинала задумчиво подгорать, но до конца осуществить замышленной подлости не успела.       — А вот, к слову, еще про вино, — выпитое делало португальца особенно разговорчивым, и он не собирался затыкаться, даже раскладывая курицу по тарелкам. — В мире вина есть довольно много странных и дурацких напитков. Например, вино, в состав которого впихнули частицы метеорита, упавшего на землю около шести тысяч лет назад.       — На хрена? — удивленно спросил Кори, хоть и не разбирающийся толком в винах, а все-таки способный понять, что никакого особенного вкуса такая добавка не даст.       — Пустить в глаза алмазной пыли? — риторическим вопросом откликнулся Микель, пожимая плечами. — Хотя, говорят, ценители находят его «более живым». Как по мне, так оно должно быть радиоактивным. Ну, или вот канадское «Omerto» — его производят из сброженных томатов. Томатное вино, вдумайся только! Этакая надравшаяся Blood Mary.       Кори хохотнул, подавился, потянулся к бутылке шальной рукой и, пока Тадеуш не видит — хотя он наверняка лопатками всё чуял, этот ушлый лузитанец, — плеснул себе еще немного в бокал, ни в коем случае не желая возвращаться обратно в свое привычное, трезвое и унылое состояние, в котором он, замкнутый и асоциальный, не умел даже толком быть самим собой. Микель, между тем, продолжал болтать, поливая курицу остатками соуса:       — А бывает еще любопытнее. Как тебе понравится китайское вино «Три пениса»? Китайцы вообще меня потрясают, я бы дал им заслуженное первое место в тонком искусстве человеческих извращений… Ладно, второе, сразу после тайцев. Этот «нектар» делают из гениталий собак, тюленей и оленей.       — Мерзкое пойло, — резюмировал Кори, расслабившись настолько, что позволил себе развалиться в кресле: зазывно приоткрыв губы, флиртующе теребя пальцами изрядно отросшую челку, опаленный румянцем и прикрывший поволочные глаза пушистыми ресницами — мальчик-желание, невинный мальчик с горчинкой девственной похоти, сводящий с ума всё замечающего и всё прекрасно знающего мужчину одним своим присутствием и тончайшей цветочной пыльцой на вороненых волнах волос.       — Встречается и хуже, — возразил Микель, слишком остро чующий, что творится за его спиной, чтобы легкомысленно оборачиваться, прежде этого не собрав в кулак все остатки истончающейся силы воли. Он ухватился пальцами за столешницу, крепко, до побелевших костяшек, стискивая пластик, стараясь отдышаться, чтобы не наброситься на мальчишку прямо сейчас, и продолжил болтать, только болтовней и спасаясь от своих демонов: — Еще один потрясающий китайский рецепт, подразумевающий замачивание костей тигра в чане рисового вина. Сейчас продажа этого напитка вне закона, поскольку охоту на тигров запретили. Но это всё детский лепет, а бесспорное лидерство тут занимают корейцы. Есть у них такая малоизвестная вещица, называется «Ttongsul». И ты определенно не хочешь знать, из чего оно делается.       Кори, разумеется, тут же и уцепился, пойманный «на слабо», дерзко и бравирующе потребовав:       — Эй! Начал, так говори до конца!       — Ну, так и быть, menino, — отвлеченный разговором и набравшийся сил для того, чтобы обернуться и увидеть разомлевшего и зазывного Амстелла, согласно кивнул Тадеуш. Подхватил остро и ароматно дымящиеся тарелки и вернулся за стол, растягивая губы в хищной улыбке: — Боюсь вот только испортить тебе аппетит. Однако, если ты достаточно крепок на желудок…       — Да не тяни ты уже! — разозлился Кори. — Из чего там оно сделано?       — …Тогда я с удовольствием расскажу тебе о нем и не только, — Микель протянул одну тарелку мальчишке, другую опустил перед собой и вальяжно расселся в кресле, накалывая на вилку первый за день кусок горячей еды. — Так вот, «Ttongsul» — это корейское рисовое вино, смешанное с ферментированными испражнениями. Спирт заливают в яму, полную фекалий, где все это бродит… Чем-то похоже на африканский «Дженкем», распространенный в Замбии и Зимбабве, у которого имеется и другое затейливое название: «Шоколад Дьявола» или «Коричневый Дракон»…       — Откуда ты всю эту дрянь знаешь? — оторопело спросил Амстелл, скривившись — если он чего и ожидал, то реальность определенно превзошла все его самые смелые ожидания. — Ты что, любишь такое извращенное дерьмо?       — Да упаси тебя кто-нибудь, юноша, от подобных предположений! — обиженно округлил глаза португалец. — Ты когда-нибудь видел, чтобы я пил что-нибудь, кроме хорошего портвейна? Знать — еще не значит пользоваться: порой не мешает знать, чтобы не воспользоваться по ошибке, не удосужившись расшифровать, что написано на этикетке.       С этим Кори мысленно согласился. Подцепил вилкой кусок курицы, кисло подумав, что Микель, конечно, аппетит умудрился-таки испортить и дело это радостно продолжает, но поборол себя, откусывая кусок прожаренного мяса и тут же ощущая, как во рту разгорается костер, в котором черти начинают лихо отплясывать танец маленьких перчиков.       Он одеревенел, замер на миг истуканом, заставив Тадеуша напрячься следом, а затем подорвался с места, едва не опрокинув кресло. Качнул стол так, что бутылка вина опасно накренилась, обещая пролиться на скатерть бордовыми реками, и рванул к раковине, до предела отворачивая кран, хватая с полки стакан и залпом глуша прохладную воду.       — Flor de lírio? — заискивающе, с нотками зарождающегося извинения в голосе окликнул его Микель, но Кори только молча отмахнулся, осушая второй стакан: ротовую полость разъедало и пекло, глаза горели и слезились, из носа противно текло, а пищевод полыхал от знакомства с традиционной курицей, сбежавшей из преисподней. — Мальчик, вода в таких случаях не очень хорошо помогает…       — Какого хуя?! — взревел Кори, со стуком опуская пустой стакан на стол и безуспешно пытаясь отдышаться. — Ты издеваешься надо мной, сука?! Какого хуя оно настолько острое?!       Микель недоверчиво покосился на тарелки, поднес к губам так и не опробованную еще стряпню, осторожно взял в рот и принялся медленно жевать, с каждой секундой всё мрачнея лицом и замедляя нехотя перекатывающиеся челюсти. Сглотнул, отправляя курицу в желудок, и медленно поднялся с кресла, пристыженно присоединяясь к своему гостю у раковины.       Они долго глушили воду, по очереди наполняя стаканы, пока не стало ясно, что перец, от которого им обоим досталось уже вторично и на сей раз по вине лузитанца, перестанет жечь, лишь когда сам себя изживет, и бороться с этим бесполезно.       — Я не буду больше жрать вашу национальную кухню! — огрызался Кори, невольно протрезвев от вкушенного деликатеса. — Сам ее жри! Нахуя столько перца туда вбухал?       — Прости меня, Sol, — оправдывался Тадеуш, виновато поглядывая на отвергнутый ужин. — Кажется, я немного напутал с рецептом…       Кори, голодный как волк и лишь раззадоренный проглоченным куском убойной курятины, оскорбленно затих, вжимаясь в кафельную стену, упреждающе скрестив на груди руки и выставив их острыми локтями вперед, чтобы лузитанец не вздумал начать домогаться. Есть хотелось страшно, но выпрашивать еду было тем последним, что гордый Кори Амстелл сделал бы в своей жизни — да и то скорее наверняка умер бы от голода, если бы не нашелся кто-нибудь, умеющий читать по глазам и достаточно сообразительный, чтобы додуматься накормить.       Микелю, тоже отчаянно изголодавшемуся, мозгов хватило. Он порылся на полках, выудил несколько рекламных буклетиков и пообещал:       — Сейчас закажем пиццу, раз уж курица не удалась. Потерпи немного, мой мальчик. Я тут еще прихватил нам колбасы с хлебом…       Кори безмолвно благословил эту колбасу, оставшуюся дожидаться своего часа в супермаркетном пакете рядом с крупными ломтями хрустящих зерновых хлебов — забрал поданные мужчиной свертки, торопливо развернул и выудил по куску того и другого, жадно зажевывая перцовое послевкусие.       Микель скрылся ненадолго в прихожей, где на одной из подвесных полок над обувной тумбочкой обретался старый неприметный телефон, а притихший Амстелл слушал, как он возится с листовкой, набирает какой-то номер и, выждав несколько гудков — таких громких, что их эхо можно было различить даже из кухни, — с присущей ему португальской экспрессией делает свой заказ. Кори насчитал аж пять видов пиццы: с тунцом, «Mare e Monti» — «Море и горы» — с морепродуктами, скьяччату с розмарином и оливковым маслом, римскую — с анчоусами, каперсами и орегано, и классическую в составе четырех сыров и артишоков.       Как они должны были вдвоем всё это съесть, Кори не представлял, но Микель, очевидно, откупался за свою оплошность, и удерживать его от этого благородного поступка было бесполезно. Юноша не стал и пытаться — благоразумно промолчал, и когда чуточку воспрянувший лузитанец вернулся в кухню, их ужин, немного подпорченный инцидентом со страшной курицей «Пири-пири», тихонько продолжился, свернув из буйного и бушующего русла в спокойное и неторопливое.       — Так что там с твоим дерьмовым вином? — напомнил Амстелл, возвращаясь за стол в дальнее кресло, которое уже негласно считал своим. Уселся, подхватил бокал, отпивая глоток нормального, виноградного, настоящего портвейна и чувствуя, как опьянение, поначалу обухом ударившее по голове, теперь заботливо растаскивается каждой телесной клеточкой на манер теплого и уютного пледа, в котором так хорошо греться и водить разговоры ни о чем.       — С вином?.. — Микель сперва не понял, о чем речь, а потом смекнул и оживился, готовясь пуститься в долгий и пространный треп: — С вином из дерьма всё даже не столько страшно, сколько, будем откровенны, специфически — любитель найдется на всякое… А если уж говорить о по-настоящему опасном и страшном пойле, то это, наверное, будет «Чангаа».       — Что такое это «Чангаа»? — словечко, разящее жутью, Кори заранее не понравилось, вызвав холодок мурашек вниз по спине.       — «Чангаа» буквально переводится как «убей меня быстро», — пояснил Тадеуш, — как видишь, у этого напитка родом из Кении весьма красноречивое название, и в некоторых случаях он действительно убивает. Его гонят в африканских трущобах, добавляя в это смертоносное зелье на выбор топливо для реактивных двигателей, жидкость для бальзамирования или аккумуляторную кислоту. Хотя первоначальный состав напитка выглядит довольно безобидно: просо, кукуруза и сорго, но порой открываются такие удивительные факты, как, например, водичка с разложившимися крысами, на которой местные готовят это вудуистское зелье. Кто-то насмерть травится метанолом, другие же отделываются всего лишь безобидной слепотой… Черный континент — местечко развеселое: есть там и еще один «замечательный» напиток, пиво с трудновыговариваемым названием, которое я, уж не обессудь, подзабыл. Варят его на протухшей воде, кишащей паразитами. Говорят, что если очень увлечься этим напитком, можно заработать головные боли и кровавую рвоту, а ценители дивного вуду-пива утверждают, что созерцали красочные картинки… но, помилуй, Anjo — тебе, кажется, сейчас станет дурно…       Кори мотнул головой, скидывая наваждение пыльных кварталов, круглых чаш из белой глины и красного африканского дерева, черных заскорузлых пальцев, сжимающих помятые долларовые купюры, гортанных выкриков босоногой детворы, гоняющей мяч на задворках закрытой школы с облупившимися стенами, и жаркого удушливого воздуха, пахнущего смертью пересыхающего озера Чад.       — Нормально, — подавленно и резко отозвался он, почти не касаясь бутербродов и вместо этого нещадно налегая на приторную выпивку, понемногу вытесняющую плацебо отравленного послевкусия.       — Прости меня, bebê, — виновато вымолвил Тадеуш — донжуан в нем выветрился прежде, чем выполнил свою миссию, и на смену вернулся извечный всклокоченный дурень, только и не хватало больших квадратных очков. — Я не хотел. Признаться, и сам не заметил, как меня занесло куда-то не туда… Ты впервые у меня в гостях, а всё, до чего я сумел додуматься — это угостить несъедобной курятиной да вывалить на тебя ворох отъявленных мерзостей. Я знаю, что неисправим, и это, кажется, уже не первый раз, но… позволь мне как-нибудь загладить свою вину… — Он призадумался, потирая пальцами подбородок, а затем, заметив нетрезвый и расфокусированный взгляд мальчишки, резко поднялся из-за стола и отобрал от Кори выпивку: — Стой. Хватит.       — Эй! — недовольно огрызнулся Амстелл, но его уже схватили за руку, выдернули из нагретого кресла и решительно потянули за собой. — Эй, куда мы?!       Ему было не по себе: сумрак окутывал комнаты синими тенями, скрадывая очертания предметов, коридор укрывала непроницаемая мгла; они прошлепали босыми пятками по пересушенному летним зноем паркету, и Микель втолкнул Кори в гостиную, заходя следом, закрывая за собой дверь и улыбаясь хитрой, довольной и звероватой улыбкой.       Кори попятился, едва не споткнулся, зацепившись за коробки с журналами, налетел плечом на шифоньер, заставив полки покачнуться, а несколько безделушек — попадать друг на дружку, созидая еще больший хаос, а после, не сводя с Микеля дикого и затравленного взгляда, вынужденно сполз на пол у стены, панически игнорируя диван, чувствуя, как от ужаса становится трезвым, ровно стеклышко, и понимая, что вот он, предел, за которым всё и случится.       Микель тем временем, не обращая внимания на трепет, плещущийся в мальчишеских глазах, подхватил с пола удивленно звякнувшую гитару, прошелся пальцами по струнам, подкрутил колки, возвращая к истокам разлаженные ноты, и тоже устроился на полу напротив Кори, по-турецки перекрестив длинные ноги.       — Ты играешь? — невпопад спросил очевидное Кори, подав окончательно охрипший, рухнувший на самое дно и заблудившийся там голос — спросил, чтобы только не томиться в нестерпимой тишине.       — Весьма посредственно, — хмыкнул Тадеуш. — Но да, играю. Пою я вот только… не то чтобы… в общем, обойдемся лучше без пения. Скажи-ка, ты знаешь, что значит «saudade»?       Слово это Кори встречалось, срываясь с губ знакомых и незнакомых португальцев, но растолковать по-человечески его значение ему никто так и не смог. Единственное, что Амстеллу удалось вынести из несвязных и разрозненных объяснений, было смутное понимание, что «saudade» для местных жителей — это мятущееся состояние неприкаянной души, недоступное для понимания того, кто не родился и не рос на португальской земле.       — Не совсем, — признался он, пряча глаза под густой сизой челкой. — Я его слышал, но, вообще-то, так ни черта и не понял.       — Это действительно сложно объяснить, — качнул головой Тадеуш, и его взъерошенные волосы беспорядочно рассыпались, закрывая лоб и ниспадая на лицо, а карие глаза окрасились густым гречишным медом. — И, наверное, так же сложно постичь. Полагаю, это сродни тоске по тому, кого никогда не встречал, но кого ищешь всю свою жизнь, сродни томлению души, когда ты влюблен, но еще не знаешь, получишь ли взаимность; это вечное одиночество, милый мой мальчик, и глупая ностальгия — у тебя вот прямо сейчас всё может быть хорошо, а ты будешь продолжать цепляться за эту внутреннюю печаль, черт знает о чем грезить, черт знает чего ждать.       — Ваша португальская дурость, — обиженно отозвался Кори — объяснение ему совершенно не понравилось: разило оно той обособленной независимостью, от которой хотелось пойти и протошниться.       — Пожалуй, соглашусь с тобой, — Микель пожевал губы и, чувствуя, как напрягся, отстраняясь и выстраивая крепостные стены, его юный гость, еще раз прокрутил в голове всё сказанное, сообразил, что звучало это несколько двояко, и быстро попытался оправдаться: — Эпа́, menino! Да ведь я совсем не о том, о чем ты уже успел, вероятно, подумать! Ты ищешь того, кого никогда не встречал, но, в конечном счете, он оказывается самим тобой, ты одинок, но лишь оттого, что вынужден приходить на эту землю и уходить с нее в одиночестве, и грезишь ты черт знает чем единственно потому, что тебе мало жить бок о бок — тебе хочется душа в душу. Это тоска по несовершенству мира, по неповторимости мгновения… по вечности, я думаю. По вечности, мальчик мой.       Он коснулся струн, закрывая глаза, и Кори под первыми и несмелыми мелодичными звуками, выстрелом разбившими тишину уединенной квартиры, заполнившими разом и комнату, и сведенную необъяснимой грустью грудь, вспомнил, что португальский фаду — он сродни фатуму, сродни принятию горькой судьбы как прописанной врачевателем пилюли, что и исцелить — не исцелит, и спасти — не спасет, но неизбежно и навсегда тебя изменит.       Пальцы летали по струнам, перебирали их умело, со знанием дела, касались грифа и плавных изгибов гитары, словно готовились ласкать желанное тело, а у Кори внутри всё плавилось, струилось маковой патокой. Мелодия надрезала душу опасной бритвой, выпуская бусины брусничной крови, и было чуточку больно, чуточку сладко, пьяно, тягуче и хорошо, настолько, что хотелось, чтобы это мгновение никогда не заканчивалось. Кори смотрел на Микеля, на его красивые и сильные руки под закатанными рукавами светлой рубашки, завороженно любуясь и безнадежно думая, что вот сейчас, вот после этой песни без слов, если только тот захочет… если только как-нибудь ему намекнуть, что можно, давно уже можно, давно уже пора стать ближе, чем «бок о бок», медленными и неспешными шажками подбираясь к заветному «душа в душу»…       Что он уже почти готов, хотя ему и страшно терять эту свою пресловутую девственность, за которой неизбежно случится пугающее и нежеланное взросление.       Микель оборвал игру на половине ноты — почуял, уловил всколыхнувшимся сердцем, — и, аккуратно и почти беззвучно отложив в сторону гитару, потянулся к Кори, обхватывая ладонью за макушку и запуская шероховатые, бережные пальцы в истомившиеся ожиданием ласки волосы.       Амстелл прерывисто вдохнул, попытавшись взять себя в руки, но вместо этого понял, что кисти его ощутимо дрожат, а всё тело волнительно, предвкушающе и напуганно потряхивает. Губы сами собой приоткрылись, принимая нырнувший в рот язык, поначалу скользящий нежно и плавно, но постепенно начинающий толкаться сильнее, напористее, глубже, заставляющий задыхаться и сходить с ума от наполненности.       Когда Тадеуш заставил его подняться, подводя к дивану и осторожно укладывая на пронзительно скрипнувшую предательскими пружинами поверхность, Кори уже колотило от макушки и до пят; тело его горело, в горле собирался холодный ком, который никак не удавалось проглотить, а пальцы леденели под оттоком крови, детонатором пульсирующей в паху.       Он непроизвольно вцепился в плечи мужчины, в ужасе уставившись на него широко распахнутыми глазами и не давая ни приблизиться, ни уйти, и Микель, всё прекрасно понимающий, тихо спросил, обводя кончиками пальцев опаленные винным возбуждением щеки:       — Ты боишься, Flor de lírio? — и прежде, чем Кори успел выкрикнуть единственно возможный ответ-отрицание, уже утвердительно добавил: — Разумеется, ты боишься. Успокойся, пожалуйста — обещаю, что не причиню тебе боли и вреда. Я доставлю тебе удовольствие, если только ты постараешься расслабиться.       — Как я… да будто бы это возможно, — глухо выдохнул Кори и закашлялся, едва не посадив отказывающие связки.       — Скажи мне, что ты испытываешь? — глаза мужчины обегали его лицо, внимательно вглядываясь в надежде считать скрытое послание, криптограмму, тайный шифр, а голос звучал взволнованно, с опасливой грустью, запрятанной в глубине. — Если я тебе чем-то неприятен…       — При чем тут ты, — проклиная самого себя за эту откровенность, шепотом признался Кори, закрывая глаза и прячась от Микеля в темноте смеженных век. — Мне просто страшно и… и стыдно.       — Тогда просто выкинь это, — попросил его Микель без особой, правда, надежды. — Выкинь и забудь. Уж хотя бы стыд. К черту его. А со страхом как-нибудь разберемся. Я буду тебя ласкать, и страх уйдет сам собой…       Кори неуверенно поерзал: нависшее над ним тело обжигало даже сейчас, даже сквозь ткань одежды, обещая вскоре сотворить настоящий пожар, а руки мужчины, медленно и терпеливо оглаживающие мальчишеское лицо, спускающиеся на нежную кожу шеи, где колотился сорвавшийся на неукротимый галоп безумец-пульс, и скользящие дальше, под верхнюю пуговицу неглаженой и чуточку грубоватой хлопковой рубашки, нисколько успокоению не содействовали — оставляли незримые печати принадлежности, без лишних слов объясняя, что и тело, и душа, и весь он с этого самого мгновения будет всецело принадлежать покорившему и добившемуся взаимности португальцу.       Никогда в своей жизни Кори не думал, что станет встречаться с мужчиной; никогда он не думал, что станет хоть с кем-нибудь встречаться — замкнутый, необщительный, в равной степени чурающийся и мужчин и женщин, он попался так нелепо, так глупо и неожиданно, угодив прямо в лапы тому, кого поначалу даже всерьез-то не воспринимал.       И если прежде он не задумывался, как будет происходить их близость, то за последние дни успел хорошенько прокрутить в голове все устрашающие и отталкивающие — впрочем, с каждым разом всё меньше и меньше, — картинки.       Микель добрался до пуговиц, медленно, одну за другой, расстегивая их у Кори на груди, и прильнул губами, собирая сладость юных запахов и легкую, тончайшую соль проступившего пота. Целовал его и нежил, спускаясь всё ниже, стараясь никуда не торопиться и получая удовольствие от каждой секунды обладания, а Кори било крупной дрожью, и он отчаянно хватался ослабевшими пальцами ему за плечи, за курчавые пряди волос, за рубашку, натягивая до треска в напрягшихся швах, но не был способен ни воспрепятствовать, ни остановить.       В конце концов Микель, осознав, что если так и дальше продолжится, то кое-кто банально получит настоящий нервный срыв, остановился, отстранился, подтянулся на локтях и, зависнув снова над лицом мальчишки, незамысловато и нахально ему посоветовал:       — Послушай меня, Sol! Первый раз бывает только однажды, и он всё равно случится. Если ты попытаешься отбрыкаться и сбежать, я тебя попросту изнасилую — видишь, я с тобой предельно честен, поэтому не советую тебе даже пробовать, это я на всякий случай предупредил. С сопротивлением будет больнее. Лучшее, что ты можешь сделать — это расслабиться и собрать от своего первого раза всё удовольствие, какое только сможешь получить.       Кори озверело вскинулся, одарив воинственным и агрессивным взглядом, но так же быстро сник — куда ему было бежать? Тем временем мысль о возможном изнасиловании не только не оттолкнула, но еще и подогрела возбуждение, делая его практически нестерпимым. Осознав, что рядом с Микелем даже грубость или боль его по-настоящему не отпугивают, а лишь раззадоривают, он окончательно сдался, не делая даже попытки закрыться или отползти, и лузитанец это понял, почувствовал, улыбнувшись почти ласково, почти нежно, но все равно — по-животному плотоядно.       — Я хочу видеть тебя всего, Flor de lírio, — сказал, рывками стягивая расстегнутую рубашку с мальчишеских плеч и приказным порядком заставляя полувменяемого Кори приподняться следом за движениями уверенных рук. — Хочу видеть твое прекрасное обнаженное тело. Мне так и не удалось полюбоваться им тайком в тот день, когда я имел счастье ненароком очутиться у тебя в гостях, но сегодня я возьму реванш.       Влажная, с горчинкой, прохлада приморья струилась в распахнутые окна, пробиралась в щели, обволакивала постепенно оголяющееся тело, а касания любящих губ оставляли ожоги раскаленных добела углей, выуженных из сердцевины костра. К страху боли и жажде неизведанного присоединялась сладостная истома, и Кори то тянулся к Микелю сам, прижимая к своему впалому животу кудлатую голову лузитанца, одержимо целующего всё ниже и ниже, то застывал напряженной пружиной, скрюченно и одеревенело приподнимаясь следом за знающими дело пальцами, добравшимися до завязок домашних штанов.       Прежде чем стянуть их с мальчишки, Микель приподнялся, тоже вздумав раздеться, и вот тут Кори сделалось по-настоящему, до пересохших губ, волнительно. В полумраке хламной гостиной он зачарованно смотрел, задыхаясь от той убийственной смеси эмоций, что поспорит по силе даже с пресловутой «Чангаа», как Микель стаскивает с себя рубашку, швыряя на пол белеющим мятым комом, как открывается смуглая, иссеченная поразительно быстро зарубцевавшимися шрамами грудь и живот с тонкой дорожкой черных волосков, поднимающихся от лобка к пупку — и тут же старательно отводил глаза, надеясь не увидеть, по крайней мере, не в этот раз, его мужского естества, которое очень скоро придется как следует ощутить в себе.       Микель беззвучную мольбу услышал, разгадал и оголяться дальше не стал, оставив на время спасительные штаны на месте. Навалился, насильно разведя резкими толчками колен зажатые ноги, прильнул к мальчишеской шее, целуя, кусая, втягивая плоть и оставляя жгучие пятна кровавых засосов, вынуждая хватать распахнутым ртом воздух и взбудораженно вдыхать запахи одеколона с портвейном и табаком. Стискивал в объятьях, шарил по телу одуревшими от вседозволенности ладонями, шептал на опаленное жаром ухо: «Хочу тебя, слышишь? Хочу…», и Кори рехнулся, сам покорно раздвинул ноги, обхватывая за бедра и крепче притискивая к себе.       Микель зашипел, чертыхнулся, впился в его губы, толкаясь внутрь языком, словно хотел оттрахать еще и в рот, а пальцами ухватился за кромку штанов, поддев их на Кори вместе с бельем, и потянул вниз, стягивая с прохладных ягодиц. Ладони его, добравшись до вожделенного местечка, крепко стиснули тощие половинки, помассировали, облапали и, подрагивая от похоти, снова вцепились в ткань, рывками стаскивая ее со стройных ног.       После этого Тадеуш поднялся и встал на колени, окидывая голого мальчишку с гривой разметавшихся иссиня-черных волос, подыхающего от унижения и стыда, влюбленным взглядом и взамен предоставляя возможность хорошенько разглядеть, как натягивается ткань на его паху, очерчивая длину и толщину, выпирая округлостью головки и чуть изогнутой формой довольно крупного ствола. Кори торопливо отвел глаза, прикусывая губы и стараясь не думать, что это вот-вот впихнут ему в задницу — у него хватало и других поводов для зарождающихся истерик: его собственный член, вырвавшийся на волю из тесного плена тряпок, неприлично стоял торчком, сочился медленно растекающейся по бархатистой головке капелькой и выглядел, по мнению юноши, обличающе и неуместно, с головой выдавая все секреты подростковой ломки. Припозднившееся с взрослением тело в роковые восемнадцать вдруг яростно потребовало секса, без которого превосходно обходилось всё предшествующее время.       Микель снова всё понял без лишних слов, но вместо того, чтобы проявить хоть крупицу деликатности, склонился над Амстеллом, крепко, до острой боли вдавливая пальцы ему в бедренные костяшки. Навис над заметно подрагивающим стояком, со всех сторон оглядывая, точно любуясь, и, потрясая воображение юноши чем-то настолько аморальным, что это пока даже не укладывалось в его невинной голове, из всех порочных страстей успевшей познать лишь вкус мата и вина, потянулся ртом к окончательно выскользнувшей из-под крайней плоти головке.       Кори оторопел и в панике ухватил Микеля за вихры на макушке — сгреб в кулак целую прядь и так резко дернул, что лузитанец поневоле ругнулся и поспешно вскинулся, хватая цепкие пальцы, с трудом разжимая их и убеждаясь, что непостижимый menino успел-таки выдрать ему изрядно волос.       — Ты что творишь, Sol?! — возмущенно вопросил он, ошарашенно уставившись в бешеные, налитые бурей глаза напряженного мальчишки, и предусмотрительно сжал ему запястья, обездвиживая непредсказуемые руки.       — Это ты что творишь?! — зарычал Кори, глядя диким зверем. — Не смей даже думать! Не смей…       — Но почему же? — не понял Тадеуш. — Почему?.. Тебе ведь будет приятно, это я могу пообещать. В этом деле некоторый опыт у меня имеется…       Рука рванулась из тисков, почти сломав в себе тонкие кости, но все-таки сладила, вырвалась и, размахнувшись, огрела по зазвеневшей башке крепкой оплеухой — Микель даже покачнулся, тряхнул головой, пытаясь унять гулкий звон, отозвавшийся эхом в ушах, а когда поднял на Кори еще более недоумевающий взгляд, тот уже скалил зубы, исторгая драконью ярость.       — Заткнись! — рявкнул он прежде, чем мужчина успел раскрыть рот. — Чтобы я не слышал, как ты… не хочу знать, что ты еще кому-то… просто замолкни, тупица! Просто захлопнись и никогда больше не смей даже упоминать!..       — Прости меня, милый мальчик, — немного сникнув и растеряв свой пыл, отозвался португалец, всё это время продолжая соблазняюще массировать ему острые косточки подвздошных крыльев и незаметно подбираясь ближе к причинному месту. — Больше не услышишь. — Он твердо знал, что Кори в ближайшее же время с инквизиторской дотошностью попытается вытрясти из него все подробности прежних любовных похождений, все имена, все детали, все мелочи, запоминая своих немногочисленных и недолгих предшественников наперечет и питая к каждому из них лютую ненависть неземной силы. — И все-таки позволь мне…       Опасаясь, что мальчишка начнет брыкаться снова и с удвоенным рвением, он не стал долго тянуть, дразня и раззадоривая — сразу обхватил губами член, обводя ловким языком, обволакивая жаром и влагой рта и забирая всё глубже, а Кори почти закричал, подавив в зародыше так и не сорвавшийся звук: перед глазами у него закружилось, грудь под частыми вдохами заходила ходуном, точно кузнечные меха; пальцы впивались в колючий плед, выдирали с корнем болезненно щиплющуюся шерсть, пока Микель вытворял что-то невыносимое, одаривая первой взрослой лаской, оказавшейся сладкой, пьяной и восхитительной.       Чувствуя, что вот-вот не выдержит и кончит, выплеснувшись в его рот, что казалось еще стыднее, чем само действо, Кори забился, отталкивая за плечи и с огромным трудом выворачиваясь из тисков крепких рук. Выбрался, плывя сходящим с орбиты сознанием, окинул мужчину мало что различающим взглядом, покосился вниз, где меж ног пульсировал влажно поблескивающий слюной орган, напряженно натянувший уздечку и обещающий от любого нечаянного прикосновения выстрелить липкой струйкой белого семени, и попытался отползти, чтобы избежать хотя бы этого позора, но Микель истолковал его порыв в корне превратно.       — Я ведь сказал, что не отпущу тебя! — сузив недовольные глаза, напомнил он и, ухватив мальчишку за голень, дернул книзу. Повалил, толкнул, насильно заставил перевернуться на живот, опускаясь сверху и вжимая всё худосочное тело в колкий скомканный плед.       Шерстяные нити остро царапали перевозбужденный пенис, ощущение было сродни изящной средневековой пытке, и Кори, вынужденно уткнувшись носом в тяжелые тряпки и мучительно втягивая вместо воздуха процеженную сквозь полотно лежалую пыль, невольно поерзал, тут же убеждаясь, что так становится только больнее.       Микель придавил своим весом, обжег горячей грудью спину с остро торчащими лопатками, и Кори отчетливо ощутил, как проходятся по коже легкой щекоткой его соски, а затем почувствовал кое-что еще, заставившее подобраться и окаменеть каждой мышцей — ему в задницу уткнулась твердая длина по-прежнему стянутого одеждой органа, и сделалось дурно от одной только мысли, что его поимеют в такой унизительной позе, в которой он даже не сможет заглянуть Микелю в глаза, чтобы понять и увериться: между ними всё по-настоящему, крепко, от сердца к трепещущему и напуганному другому сердцу.       — Не так! — сдавленно, хрипящим голосом окрикнул он, упираясь ладонями в диван и из последних сил приподнимаясь вместе с мужчиной. — Только не…       — Не в этой позе? — догадался Микель, склоняясь к уху и покрывая раковину жаркими поцелуями. — Я тебя понял, Flor de lírio, не буду.       Он зарылся носом в его волосы, зацеловывая макушку и тыльную сторону шеи, а пальцы обхватили лицо, отыскали губы и толкнулись в податливо приоткрывшийся рот, принося с собой горечь табака и соль пота. Нащупали язык, аккуратно и с нежностью скользя по нему почти до самого горла, до шаткого предела, где удовольствие от тесноты граничило с тошнотой и удушьем. Кори хотелось то вытолкнуть из себя эти пальцы, то, плюнув на стыд, растленной нимфоманкой облизывать их, обхватывая до основания и медленно посасывая.       Последнего, впрочем, он так и не решился сделать, вместо этого злобно прикусив у второй фаланги и заставив лузитанца с раздраженным шипением спешно те вытащить и впредь хорошенько думать, прежде чем засовывать куда не следует.       Микель снова обозвал строптивым мальчишкой и мстительно куснул за лопатку, напоминая, что тоже умеет неплохо чинить боль — впрочем, обижаться не стал, а пробежался по покрытой ссадинами спине россыпью влажных поцелуев и добрался до ягодиц, где решил задержаться подольше. Ладони его сначала ласково огладили аккуратные половинки, затем отвесили неожиданный резкий шлепок, отчего Кори задохнулся новой волной возбуждения, вскинулся и осыпал лузитанца отборным французским матом.       Микеля это нисколько не смутило — наоборот, лишь обрадовало.       — А я ведь когда-то давно говорил тебе, menino, — напомнил он, — что хотел бы слушать, как ты шепчешь мне на ухо бессвязную ерунду на своем родном языке, так очаровательно придыхая и грассируя! Ругань, кстати, тоже сгодится — я все равно не понимаю ее значения, поэтому можешь ругаться сколько влезет, пока я буду тебя трахать, meu bonequinho.       Кори моментально заткнулся, а паршивый лузитанец, переступая все пределы, после ошарашившего шлепка вытворил еще кое-что совершенно недопустимое — прижался к ягодицам губами, выводя узоры поцелуев и постепенно подбираясь всё ближе к промежности. Кори в ужасе рванул, вскидывая руку и пытаясь ухватиться за диванный валик, но Микель, уже заранее примерно представляющий, чего ожидать, был готов к этому рывку: стиснул ему покрепче бедра и дернул на себя. Вынудил беспомощного, топящегося в своем унижении мальчишку приподняться на колени, припасть на грудь, уткнуться лбом в палящий верблюжий ворс, и, содрогаясь от унижения, терпеливо ощущать, как язык, забираясь глубже, проходится по узкой анальной щели. Спускается ниже, беззастенчиво изучает яички, поднимается до копчика, собирая желанный — отвратительный по меркам юноши — вкус, задумчиво замирает на серединке, вытягиваясь стрункой, вылизывает дырочку и, заострив отвердевший кончик, напористо проталкивается внутрь.       У Кори повело орбиты, перекраивая все жизненные ориентиры, все «хорошо» и «плохо», сужая рамки аморальности и расширяя границы дозволенного; секунд пять он подыхал, проклиная безнравственного лузитанца, а потом обреченно сдался, надсадно дыша и чувствуя, как сами собой сокращаются под этой порочной лаской стенки заднего прохода, принимая в себя язык так, как через какое-то время должны были принять и член, всунутый до самого основания, до налитой желанием твердой мошонки.       Ему стало слишком хорошо, чтобы сыскались силы оттолкнуть: руки Микеля скользили по его животу, оглаживали лобок, избегая касаться перевозбужденного пениса, обхватывали яички, мягко перекатывая в пальцах, а после, наигравшись и пресытившись предварительными ласками, вдруг пришли на смену тонкому и юркому языку. Но стоило только протолкнуть всего один палец, погружая во внутренний жар табуированной плоти, как Кори уже подобрался всем телом со вздыбленной, сгорбившейся спиной.       — Совсем не будет больно, если ты расслабишься, — посоветовал Микель, замирая и бережно массируя ладонью мальчишескую поясницу, покрытую испариной.       — Хватит, — глухо прорычал Кори, и без того измученный до полуобморока, дрожащий и окончательно сломленный. — Хватит издеваться надо мной! Хотел трахать — так и трахай уже!       Палец выскользнул, оставив взамен себя пустоту, а юноша почувствовал, как его аккуратно подталкивают, заставляя перевернуться на спину. Он и перевернулся — покорный, готовый претерпевать все унижения до самого конца, — и скованно застыл, приподнимаясь на острых локтях и напряженно наблюдая за своим мучителем, который очень скоро должен был стать во всей полноте слова возлюбленным.       Микель перекатившимся на спину Кори не удовлетворился — полез зачем-то через него, потянулся, вытаскивая первую подвернувшуюся под руку диванную подушку, и, приводя мальчишку в смятение и замешательство, силком всунул ту ему под задницу. Кори недовольно заерзал, стыдясь собственной наготы, не сводя с португальца округлившихся от ужаса глаз и не находя в себе сил ни на одно возражение, а Микель, поцеловав его поочередно в каждую коленку, выпрямился, принимаясь стаскивать с себя остатки одежды.       Вот тут Кори по-настоящему прошибло осознанием того, что сейчас с ним сделают, и ему моментально захотелось убраться куда-нибудь подальше от паршивого лузитанца, да и вообще как можно дальше от судьбоносной Португалии, но ни сказать, ни сделать ровным счетом ничего не получалось: чужая незримая власть сковала по рукам и ногам, лишая собственной воли. Микель раздевался, ткань сползала по смуглому лобку, покрытому смолистыми курчавыми волосками, обнажая хоть и не такой здоровый, как представлялось в кошмарных фантазиях, но все-таки довольно немаленький орган. Высвобожденный из плена тряпок, член распрямился, качнувшись и застыв твердым стволом, оплетенным вздувшимися венками: чуть изогнутый кверху, с крупной и толстой головкой, с окаменевшей от скопившейся спермы, упругой мошонкой у основания — Кори и не хотел, а упрямо разглядывал, понимая, что познакомиться с этой частью чужого тела придется все равно, и уже очень скоро.       Микель пошарил ладонью по скраденному сумеречными тенями пледу и, обнаружив нечто одному ему известное, навис над перепуганным до чертиков Амстеллом, заглядывая ему в глаза и коротко целуя то в губы, то в щеки, то в кончик носа или виски, пытаясь успокоить, хотя самого потряхивало от еле сдерживаемого желания.       — С презервативом? — спросил он, демонстрируя злополучный клочок фольги, и Кори, помирая от стыда и всеми силами отводя взгляд, коротко отрицательно мотнул головой. Он хотел в свой первый раз чувствовать близкого человека всем телом и каждой клеточкой, он уже разделил с Микелем одно на двоих проклятье — что еще могло быть страшнее этого? Жизнь уже была разменяна крупной монетой, разлетающейся по центам и сантимам, и какие-то жалкие болячки — которых ни у кого из них, в этом Кори почему-то был абсолютно уверен, не имелось, — казались сущей ерундой.       Ставший бесполезным, презерватив швырком полетел на пол, а Микель, зарываясь носом и пальцами в перепутанные густые волосы, сгреб в охапку, налёг всем телом, прильнул кожей к коже, смешивая пот и тепло и подминая под себя мальчишку, вклинился коленями между плотно стиснутых ног, заставляя раскрыться и раздвинуть их в стороны, и прижался животом к животу, делая жар в паху совсем нестерпимым. Кори, неспособный унять тремор в конечностях, уткнулся ему в ключицы, инстинктивно обхватил за плечи и впился пальцами, каждую секунду ожидая новой, незнакомой ему боли.       Краем глаза он видел, как Микель, чуточку отстранившись, смачивает ладонь слюной, видел, как тянется вниз, наверняка размазывая ее по своему члену; чувствовал, как руки обхватывают за задницу и сжимают ее, подсаживая. Зажмурился, закусив губы да так и не восстановив сбившееся дыхание, угрожающее скорым удушьем, когда ощутил, что ему меж ягодиц упирается горячее и влажное, силком проталкиваясь, растягивая плоть и обжигая первой резкой болевой вспышкой.       Он зашипел, интуитивно подавшись назад, и попытался вывернуться, но крепкие объятья предусмотрительно сдавили, не давая сбежать, и следующие пару минут Кори лежал, придавленный к дивану, тяжело дышал и впивался ногтями лузитанцу в спину, раздирая до крови и оставляя длинные полосы, пока его медленно, по миллиметру проникая в зажатое тело, заполняло чужое твердое естество.       — Тише, — шептал ему Микель на ухо, игнорируя острые ногти, снимающие с него шкуру, и методично проталкиваясь глубже сквозь сузившиеся мышцы. — Да расслабься же ты, bebê… Дай мне в тебя войти, тогда и больно не будет!       Кори в его словах сильно сомневался — с чего бы боли утихнуть, когда член впихнут целиком, если это только началось, а ему уже было адово больно? — но вынужденно терпел эту пытку, пока внутри не стало слишком тесно и жарко, а в душе — слишком уязвимо и беззащитно. Тогда он, неспособный подать голос и позволить вполне простительному стону сорваться с губ, с шумом выдохнул воздух, снова и снова хватая ртом испарившийся кислород.       Микель замер, лишь коснувшись мальчишеских ягодиц мошонкой; плывя одуревшей головой, склонился над Кори, забирая в объятья и отыскивая дрожащие губы своими. Долго и глубоко целовал, запускал пальцы в атлас волос, перебирал шелковистые черные пряди, ощупывал ладонями тощее тело, нежно водил подушечками по шее там, где отчаянно билась кровяная жилка, и Кори, понемногу свыкаясь с ослепительными вспышками боли от набухшего и пульсирующего члена, насильно всунутого в задний проход, вдруг почувствовал, как мышцы его сами собой обмякают, принимая противоестественную наполненность и смиряясь с ней.       Одеревеневшее тело понемногу успокаивалось, охотно ложилось в руки мужчины, само льнуло к нему, принимая все нежности и поцелуи, само тянулось за новыми и новыми прикосновениями. Кори плохо понимал, как Микель терпел всё это время, растянувшееся почти на вечность, запрещая себе двигаться, но фрикции пришли исподволь, легкими покачиваниями, почти не доставляющими дискомфорта, и юноша, возбужденный ласками и постигший, наконец, то горько-сладкое удовольствие, что собиралось в точке их соития и растекалось по венам, незаметно для себя сам подался навстречу, принимая выскользнувший на жалкий сантиметр и тут же с готовностью вошедший обратно орган.       Вот тогда стон все-таки сорвался, слетел с губ, разбившись об низкий потолок звонким хрусталем, только теперь в нем почти не было боли — одно лишь порочное желание, пробудившееся в молодом и голодном теле, и оно до того заставило устыдиться, что Кори мстительно впился в собственные губы, прокусывая до алой капли крови.       — Ну, не стоит себя калечить, — распаленно дыша, прошептал ему Микель, сплетая дыхание с дыханием и торопливо слизывая соленую влагу. — А если уж очень хочется, то оставь это дело на мое попечение: поверь, я тебе с удовольствием доставлю не только наслаждение, но и боль — дозированную, разумеется. Только попроси.       Кори не очень-то хотелось просить о чем-то подобном, хотя от предложенного в голову шибануло хмельное мазохистское возбуждение, подначивая и где-то на задворках сознания напоминая о ничуть не напугавшей, а только заинтриговавшей угрозе изнасилования. Тело его, хорошенько растянутое и согретое в нужных местах, уже не испытывало ни малейших неудобств и требовало большего: теряя последние мозги и стыд, он неловко и неумело двинулся вперед, насаживаясь уже самостоятельно, и член мужчины задел где-то внутри сумасшедшую точку, от которой вверх по нервным рецепторам заструилась сладость, ударяя по темечку и растекаясь в венах пьяным теплом.       На этом его неуклюжем порыве Микель рехнулся окончательно: ухватил Кори за бедро, закидывая его ногу себе чуть ли не на плечо, и опрокинул на бок, понудив снова практически уткнуться носом в колкий верблюжий пух. Приподнялся на коленях, напирая и нависая над ним, и, не давая юноше даже пошевелиться, стал медленно входить на всю длину, так же медленно подаваясь назад и практически не ускоряя темп.       Кори цеплялся пальцами за плед, задыхался, задавленно скулил, впивался зубами в шерстяное полотно, но с каждой секундой ему становилось всё приятнее, с каждой секундой хотелось всё больше и больше этой близости, больше этих тягучих, долгих проникновений. В паху уже жарко пульсировало, обещая в любой миг выплеснуться белым и вязким. Микель трахал его неспешно, аккуратно, с величайшей осторожностью вторгаясь в девственную плоть и бережно из нее выскальзывая, и Кори то раздирало невыносимой наполненностью, то сводило с ума секундной пустотой. Боли действительно не было — только граничащее с ней удовольствие от члена внутри, глубокое, резкое и острое, балансирующее между ужасом и восторгом.       С губ всё чаще срывалось громкое дыхание, незаметно превращающееся в стоны, и движения понемногу ускорялись, оканчиваясь звонкими шлепками бедер об раскрасневшуюся задницу; у Кори по щекам расцветал лихорадочный румянец, с уголков губ стекали своевольные капельки слюны, когда Микель умелым мучителем проталкивал ему в рот ненасытные пальцы, трахая уже с двух сторон. Стоны окончательно обозначились, разбили покров комнаты, заполненной слишком пошлыми, обличающими звуками, перемешались с мольбой и бессвязным лепетанием, с путаными просьбами и сбивчивым шепотом на том самом, родном, французском, с придыхом и кошачьей, мягкой «эр». И в тот момент, когда Кори дошел до состояния полнейшей невменяемости, когда перед глазами у него совсем поплыло, стены смешались с полом и потолком, сливаясь в одну сплошную темноту, обещающую вот-вот разразиться цветными фейерверками, умелые пальцы мужчины оставили в покое его рот и спустились книзу, добираясь до пениса, мягко обхватывая и начиная быстро надрачивать. Кори изогнулся, надломившись в пояснице гибкой лозой, запрокинул голову, мечтая, чтобы его схватили за волосы, намотали на руку и хорошенько потянули, а Микель каким-то чудом угадал — выпустил из крепких тисков его бедро и выполнил эту невысказанную просьбу, сжимая прядки у самых корней и натягивая до упругости поющей тетивы.       Боль, на мгновение пронзившая тело острым прутом, оказалась столь ничтожной, что Кори ее не заметил: его било экстазом, насильно подаренным суховатой и шершавой ладонью мужчины, часто скользящей по пенису вверх-вниз, и он униженно кончал в любящих руках. Микель толкался сквозь сокращающиеся мышцы, безжалостно входя в оргазмирующее тело и заливая его внутри белым жгучим соком, игнорируя и слетевший с губ короткий вскрик, и невнятные, еле заметные потуги вырваться, отползти, избежать этой завершающей пытки. Он вошел в него последний раз, особенно глубоко и болезненно, надолго замирая так, стискивая пальцами ягодицы до кровоподтечных волчьих ягод, остающихся черным ожерельем по белой коже, и выплескиваясь остатками семени в сжимающееся нутро, а потом, не разжимая объятий и не разрывая тесного контакта, просто повалился сверху на замученного мальчишку, скучивая в охапку и накрепко прижимая к себе.       Кори обдало ухо удовлетворенным горячим дыханием, а вслед за ним подоспели сбивчивые и неточные поцелуи — Микель, будто пьяный, не мог попасть куда метился, уподобившись одуревшему коту, отымевшему наконец-то объект своих валериановых грез. Юноша невнятно замычал, вскинул ослабевшие и трясущиеся руки, мечтая то ли скинуть его с себя, то ли заключить в объятья ответные, обреченно уронил их да так и остался лежать, придавленный к присыпанному пледами дивану, старому и обветшалому алтарю их первого таинства.       — Было ли тебе хорошо, Sol? — шепотом спросил Микель, чуть приподнимаясь и заглядывая в смятенные глаза. — Мне показалось, что да, но в таких делах всё же лучше уточнить.       Кори скованно отвернулся, цыкнул, утыкаясь взглядом в стену, поерзал, до сих пор чувствуя чужую плоть в себе и от этого ощущения мечтая провалиться сквозь землю. Лузитанец, осчастливленный и растерявший остатки небогатой чуткости, всё тянулся, обхватывал ладонями пунцовые щеки, разгоряченные и мягкие, целовал их, уверяя, что теперь всё будет хорошо, теперь он никуда своего мальчика уже не отпустит, подхватывал край шерстяного пледа и укрывал их двоих теплом шипастого терновника, а Кори…       Кори было стыдно, дурно и страшно настолько, что хотелось сдохнуть от своего позора, исчезнуть и никогда больше не показываться на глаза Микелю Тадеушу, которого угораздило подпустить так близко к себе, что тот вторгся в жилище, тело и душу, ничто не оставив незаклейменным.       Он просто не понимал, как жить дальше после того, что произошло между ними — окружающие как-то жили, но Кори их опыт никогда в помощники не годился: люди слишком просто ко всему относились и слишком мало значения придавали важным вещам, при этом уделяя чересчур много внимания всякой чепухе, и физическая близость ровным счетом ничего для них не стоила, болтаясь на уровне базовых будничных потребностей где-то между едой и сном.       — Ну, что же ты, мой красивый мальчик? — всё не отставал Микель, надеясь растормошить и добиться хоть какого-нибудь ответа. — Неужто тебе совсем не понравилось… Кори! Я должен понять, о чем ты там думаешь, чтобы не топиться в собственной паранойе, гадая, не собираешься ли ты сбежать теперь, когда мы с тобой стали так близки. Ответь же мне!       Микель уже требовал, почти угрожал, в голосе его сквозили нетерпеливые и недовольные нотки, и Амстелл глухо отозвался, превозмогая стыд:       — Не собираюсь я сбегать! Ты тупой, что ли? — сбежать хотелось лишь поверхностно, а в глубине души правили бал совсем другие демоны, нашептывающие куда более страшные сказки — например, о том, как бросают надоевшие игрушки, оказавшиеся в руках не такими яркими, броскими и желанными, какими мнились, пока украшали витрины магазинов.       — Тогда просто скажи мне, Sol, — почти взмолился Микель. — Или к черту разговоры… лучше просто иди сюда. Вот так.       Он силком притянул Кори к себе под бок, укутал поплотнее в шерстяную ткань, выдергивая с изголовья дивана оставшиеся подушки, делая их неказистое ложе чуть более уютным и удобным и надеясь за пару часов научить оставшимся невыполнимым вещам: спать в обнимку и прижиматься голой и распаренной кожей к такой же вспотевшей коже.       Пока они возились и ерзали, в их уединенный мирок вторгся упрямый посторонний звук, в котором Амстелл не сразу распознал навязчивый и надоедливый трезвон, надрывающийся в коридоре и настырно повторяющийся через равные промежутки времени.       — Что за…? — спросил он, с жадностью ухватившись за постороннюю мелочь и мечтая хоть так избавиться от неловкости момента, но Микель лишь властно и непреклонно сжал его в собственническом плену, не давая вывернуться и отвлечься на всякую ерунду.       — Кажется, нам привезли пиццу, мой menino, — глухо откликнулся он, покрывая будоражащими поцелуями шею с бьющейся пульсом артерией и спускаясь до торчащих ключиц. — Вовремя и невовремя одновременно. Надо, наверное, пойти и открыть, пока сеньор курьер не ушел, потеряв остатки терпения. Еда сейчас была бы очень кстати… Прости за то, что ненадолго тебя оставлю…       Он нехотя и лениво приподнялся, а Кори вздрогнул, ощутив, как выскальзывает из тела обмякший член, оставляя странную пустоту, приятную щекотку обласканных нервных окончаний и тягучее томление в низу живота. Из задницы сразу же потекло, позорно заструилось по ягодицам белым семенем, и Кори в ужасе сгреб валяющиеся рядом штаны, выданные Микелем в качестве домашнего тряпья, чтобы побыстрее отереться.       Тадеуш тем временем сполз на пол, намереваясь так и прошлепать босиком по паркету до самой входной двери, сверкая нагой задницей и щеголяя своим достоинством, и Кори, в самый последний момент сообразив это заторможенными мозгами, охрипло и возмущенно заорал, старательно отводя взгляд, чтобы только не смотреть на чужую срамоту:       — Совсем ебнулся?! — Микель непонимающе обернулся, и Амстелл, стремительно возвращаясь в привыкшийся образ мальчика-фурии, схватил подвернувшийся под руку плед, зашвыривая им в лузитанца: — Хуй свой хотя бы прикрой!       Паршивец заулыбался, торопливо обернул покрывало вокруг бедер и деланно пожаловался:       — Ты очень жесток, menino. Колется, между прочим. Я предпочитаю свободу и дуновение свежего ветерка…       — Да мне плевать! — уже практически рыча, огрызнулся Кори, всерьез опасаясь, что разносчик пиццы действительно отчается и уйдет, пока они тут дурачатся, оставив их без последнего шанса на ужин. — Тебя не ебало, что оно колется, пока ты меня по нему возил! Вали уже быстрее! Жрать хочется…

❂ ❂ ❂

      Из прихожей доносилось шуршание купюр, звон мелочи, шорох постоянно спадающего пледа, одним только честным словом держащегося на бедрах лузитанца; Кори, дергано реагируя на каждый из звуков, приподнялся на четвереньки, чувствуя себя, как порой говаривали у него на родине ловкие на язык французы, vu le loup, потерявшим девственность и еще до конца этого не успевшим постичь. Волосы, толком не просохшие после душа, щекотали голую спину, задевали кончиками поясницу, струились по плечам; эти волосы, благодаря которым Тадеуш когда-то давно — а может, совсем недавно, — запал на его редкую красоту, теперь играли с Кори злые шутки, делая вдвойне уязвимее, и хотелось смять их пятерней и смотать в тугой жгут.       Он подхватил второй плед, в красно-зеленую шотландскую клетку, натянул до самой груди, отодвинулся к стене у оконного проема и прислонился к ней, чуя струящийся в щели сырой атлантический воздух и покрываясь под шерстяным покрывалом испариной.       Его всё еще трясло, колотило крупной дрожью, пальцы еле сгибались и плохо слушались, тело взрослело болезненной ломкой, тело больше не было непорочным, и страх лишь глубже проникал в каждую клеточку, запуская в душу отравленные щупальца глубоководной морской осы. Кори сам не понял, что произошло, как вдруг ощутил горячую влагу по щекам — поднял руку, провел пальцами по лицу и только тут догадался, что, оказывается, плачет. Из глаз его неукротимым потоком лились слезы, стекали по крыльям носа, по подбородку, собирались на нем тонкой струйкой и срывались соленой капелью. Он неровно вдохнул и испуганно подхватил плед, быстро и зло уничтожая эти обличающие следы, проводя колким полотном по щекам и растирая их до зудящей красноты. Остатки возбуждения растворялись без следа, и с каждой секундой успокоения тело подбрасывало ему всё новые и новые памятные подробности произошедшего: тянущие отметины на закусанной и зацелованной шее, синяки от одержимых пальцев, оставленные на бедрах, вязкое и липкое в промежности и между ног, и, наконец, назойливое раздражение в растянутом и оттраханном заднем проходе.       Всё это оказалось таким непредвиденным кошмаром, что он, не сдержавшись, разрыдался уже почти в голос, беспомощно колотя кулаком по диванному валику, комкая плед в скрюченных пальцах и кусая кривящиеся, измученные, вспухшие, потрескавшиеся и запекшиеся горячей коркой губы.       Таким его и застал возвратившийся мужчина — зареванным, несчастным, впавшим в подобие депрессивного транса и мало что замечающим вокруг себя. Микель почти споткнулся, переступив порог и увидев эту картину, коробки с пиццей вывалились у него из дрогнувших рук и с картонным грохотом шмякнулись на пол, а сам он, быстрым шагом надрезая густую вечернюю дымку, подлетел к юноше, ухватил за напряженные руки, прячущие за ладонями заплаканное лицо, и силком подтащил к себе, в отчаянном порыве обхватывая и стискивая худощавое взмокшее тело.       — Кори… мальчик мой, милый мой Кори… — в отчаянии зашептал он, не зная, что еще сказать или предпринять. — Ангел мой… Я чем-то обидел тебя?.. Прости меня, если так; умоляю, прости! Я не хотел, правда же! Я только хотел быть с тобой… Неужели я причинил тебе боль?..       — Нет… — выдохнул Кори сквозь судорожные всхлипы, ощущая себя слишком бессильно — будто Микель взял, вскрыл ему грудную клетку до самого трепещущего сердца, да зашить обратно забыл, — а потому признаваясь во всем как на духу и поверяя ему свои самые сокровенные, самые глубинные страхи и опасения. — Не боль… Да как же ты не понимаешь!.. Я впервые сегодня… с тобой… я же никогда ни с кем не был, не ожидал, что это так…       — Плохо?.. — попытался угадать португальский дурень, от полученного удовольствия и блаженной неги сделавшийся вконец тупым, как обкатанное волнами полено. — Тебе совсем не понравилось?.. Но мне ведь показалось, что… Вот же я остолоп!..       — Да не плохо! — в отчаянии выкрикнул Кори, глотая никак не прекращающиеся слезы, махнув рукой и уже даже не пытаясь их спрятать. — Не плохо, кретинище!.. Ни черта ты не понимаешь… Ни черта ты не понимаешь вообще! — Слова слетали с губ через вдох, через обрывок секунды и глоток тишины; объяснить Кори толком ничего не мог, и лишь из глаз продолжало литься прозрачной душевной сукровицей.       В конце концов Микель, посерьезнев и сделавшись непривычно мрачным и серым, что-то сообразил, виновато подобрался еще ближе, обхватывая всего и забирая в отчаянные тиски. Уткнулся носом Кори куда-то в шею и глухо произнес с невыразимой мольбой:       — Пожалуйста, прости меня! Прости меня за это; ну, как еще мне было поступить?.. Что еще я мог, если мне так хотелось быть с тобой, Sol? Пожалуйста, прости меня. Пожалуйста, полюби меня!.. Полюби меня, я прошу… хоть как-нибудь… Я не знаю, что еще мне сделать…       — Ты дурак, — простонал Амстелл, еще больнее раненый этими надрывными и обреченными словами. — Блядь, какой же ты дурак… Я и так ведь… Я и так тебя… блядь, да как это сказать-то?! Почему ты никогда сам не понимаешь ни хуя?..       Микель немного посидел, обвивая со спины за плечи, склоняясь и невесомо целуя ему угловатую ключицу, остро натянувшую тонкую светлую кожу, а потом вдруг тряхнул головой — совсем как большой бестолковый пес — и осторожно произнес:       — Кое-что я, конечно, понимаю, menino… не совсем же тупой, каким наверняка кажусь тебе. Но как я могу сказать тебе такие жестокие и эгоистичные — хоть и, надо отдать им должное, правдивые, — слова, что со временем ты привыкнешь? Да я же сам себя прокляну за подобное скотство. К тому же, мне тоже страшно… Страшно, что вдруг я оказался недостаточно… хорош, что в чем-то не оправдал твоих ожиданий, хотя и старался всеми силами тебе угодить, и что ты, разочаровавшись во мне, возьмешь да и бросишь…       — Куда я тебя брошу?.. — истончившимся голосом отозвался Кори. — Куда я тебя брошу, дубина… Я же тебе рассказывал обо всем, что случилось ночью…       — Мне трудно воспринять это всерьез, — признался лузитанец. — Прости меня, Flor de lírio. Я верю каждому твоему слову, но знать и пережить — отнюдь не одно и то же. Думаю, ты должен это понимать и сам. И для меня нет никакой гарантии, что ты захочешь и дальше оставаться со мной: чего только стоило добиться твоего расположения, вспомни! Я не настолько самоуверенный ублюдок, чтобы упиваться мнимой нерушимостью наших отношений лишь потому, что проснулся с тобой сегодня в одной постели. И когда я вижу, как ты, обычно такой гордый и воинственный, плачешь… мне становится по-настоящему страшно. Я очень боюсь тебя потерять, Кори. Знал бы ты, насколько я боюсь этого…       Амстелл ничего не отвечал — супился, всхлипывал, с трудом втягивал в легкие сырой свечеревший воздух, густо-синий и гвоздично-терпкий. Молчал, постигал тишину, проживал мучительную прививку их близости, не гарантирующую ни иммунитета, ни равнодушия организма или души, но обещающую навсегда оставить в них обоих неизгладимый след.       Он с трепетом пил из общей чаши это питье, как очередное страшное зелье, а Микель, бестолковый и безалаберный португалец, принимал тот же самый напиток с несвойственным ему благоговением, будто причастие.