Saudade

Танцуй же со мной! В карнавале кружащихся сфер, я несу свою голову-кабесудуш, я слепое пятно среди праведных душ, перемазанный в саже, забывший божественный след. Танцуй же со мной. Я веду тебя сквозь темноту, в этом доме так быстро отрезали свет, вскрыли настежь, словно грудину, паркет. Бал окончен; тихо считай до пяти, чтобы я успел до тебя дойти и согреть тишиной. Танцуй же со мной…

      У Микеля в квартире было не так много комнат, и в меру — дверей, но это лишь пока над городом царил светлый день, топящийся сливочным маслом в атлантических водах, а как только на Порту спускалась вдохновенная ночь, всё до неузнаваемости менялось, и жилище лузитанца не обходила общая участь.       Время близилось к полуночи медными стрелками, ползущими по щербатому циферблату старых часов, а Кори стоял посреди коридора, облаченный в затхло разящую рванину, и крепко стискивал в пальцах фалькату, не в силах решиться и переступить порог: ночь приносила с собой не только небесный турмалин и темные чудеса, но приносила она теперь и придых выпитого зелья. Галлюцинации, как водится в случаях с особыми, утонченными и изысканными ядами, ползли по стенам узорчатой вязью, прорастали терновником — по серебрёному кольцу на каждой игле, — разносились шепотом заклинателей вуду, напевающих задом наперед свои молитвы, проступали резными проемами потаённых дверей, ведущих в никуда, и отличить, что из этого было явью, а что — навью, порой становилось практически невозможно.       Еще совсем недавно они с Микелем, кое-как наладив Корино шаткое эмоциональное равновесие и укутавшись в диванные пледы, умиротворенно жевали пиццу с креветками, мидиями, анчоусами и сырами, запивая остатками притащенного с кухни портвейна, но теперь всё резко переменилось, снова сделавшись зыбким и неопределенным.       Город-за-гранью, прикорнувший под куполом космического Океана, возвращался тихой поступью крысолова-ведуна, хитрого Оле Лукойе, нашептывающего сны, недоброго сказочника, сплетающего самые настоящие, самые страшные и правдивые сказки, а Микель — он просто растаял в точности так, как таял с первыми лучами восходящего солнца, только теперь его унесла наползающая изо всех углов тлетворная тьма.       Он истончался, терял очертания, грустно улыбался, тянулся пальцами к Кориным щекам, ласково их оглаживая, а напоследок поцеловал невесомым и почти неощутимым поцелуем, погружаясь в подобие сна, чтобы к утру возвратиться в твердой уверенности, что всего лишь внезапно задремал, утомившись и на минутку прикрыв глаза.       Кори всегда словно вскрывали от пупка и до горла затупленным ржавым мачете, когда лузитанец в очередной раз исчезал, потому что однажды — это зябкое чувство не покидало ни на секунду — тот мог исчезнуть по-настоящему, окончательно и безвозвратно.       Микель-балбес из дневного Порту ушел, Микель-джентльмен из Порту ночного не успел еще появиться; время застыло, переступая деления на колдовской четверти, оставшейся до полуночи, окончательно перекраивая город, и Кори никак не мог решить, отправиться домой или все-таки дождаться темной сущности хлебнувшего проклятого зелья лузитанца.       Он слишком часто ускользал от инфернального Микеля, испытывая перед ним необъяснимый трепет, собирался точно так же поступить и сейчас, но у входной двери запнулся, заколебался, не до конца уверенный, что с тем, повредившимся рассудком в темнице, всё будет в порядке.       Что тот всё еще помнит, кто такой Кори, помнит Старую тюрьму и рассветные улицы, помнит зеленоватый турмалиновый перелив в Кориных глазах — ничуть не хуже «подарочек», чем белая кость; что тот всё еще жив, и шрамы его зарубцевались, оставшись морозным узором белых нитей по плечам и груди.       Эти мятущиеся мысли не дали переступить порог, заставляя колебаться, касаться леденеющими пальцами стальной ручки, теребить засевший в замочной скважине ключ и медлить, нарочито и расчетливо, втайне надеясь, что уходить в одиночестве, снова оглушая лиловые улицы чеканным стуком подошв, сегодня не придется.       Часы, оставшиеся где-то в комнате, издевались над ним, стрелки танцевали кадриль, фривольно перескакивая туда-обратно, с сорок девятой минуты на сорок восьмую, потом — на пятьдесят шестую и назад, а Кори от бешенства и унижения готов был биться лбом об стену: его ноги всё еще подкашивались от сладкой дрожи, а в животе сплетались кореньями звездчатой камнеломки тягучие узлы. Задницу жгло от недавнего проникновения, внутри было липко от чужого семени, и он сейчас чувствовал себя слишком слабым, практически сломленным, чтобы встретиться с Микелем глаза в глаза и с достоинством выдержать этот взгляд.       Он так и балансировал на тонкой кромке, пока где-то за пределами видимости разлаженный механизм, исполнив последнее па и откланявшись, не сошелся стрелками на фатальном золушкином часе, а двери, издевательски поскрипывая несмазанными петлями, не проявились все до единой, превращая прихожую в затейливый лабиринт со множеством ходов-выходов, в рандомном порядке усеивающих стены.       Кори уцепился болезненно стиснувшимися пальцами за ручку, застыл заострившимися плечами и напряженной спиной, выжидая, страшась услышать и не услышать одновременно, и через пару секунд позади него раздалась долгожданным тихим шорохом неторопливая поступь.       — Príncipe?.. — знакомый голос прозвучал и сорвался: надломленный, неуверенный, извиняющийся в самой своей сердцевине; Кори напряженно выпрямился в спине и застыл, никак не находя в себе сил обернуться. — Неужели ты опять хочешь меня покинуть?       Кори еле различимо мотнул головой, скрипнул зубами и уперся в дверную обивку диковатым взглядом дрожащих глаз с радужками ноябрьской синевы, где сейчас — это он твердо знал с тех пор, как заглянул ночной порой в зеркало, — поблескивали космические искры. Он долго слушал, как мягкие кошачьи шаги приближаются, чувствовал, как лузитанец замирает настолько близко, что его дыхание еле теплым дуновением щекочет макушку…       …А потом Микель потянулся, обхватывая за плечи и порывисто прижимая к себе, и Кори вконец растерялся, пошатнувшись и чуть не упав. Руки мужчины отыскали его ладонь, ухватили, мягко массируя подушечки пальцев, приподняли — Кори всё еще не мог его видеть, оставаясь вправе лишь чувствовать и угадывать, что творится за спиной, — и тут же, бережно закатав рукав изодранной черной куртки, поднесли к губам, благоговейно целуя тонкое запястье.       — Не уходи никуда, мальчик, — прошептал Микель, склоняясь к самому уху и легонько царапая раковину обветренной и запекшейся кожей. — Не уходи, прошу. Я искренне устал за тобой бегать. Я весь отдан тебе, весь, без остатка; мы с тобой накрепко повязаны этой ночью, мы оба прокляты, так не уходи!.. Впрочем, это проклятье никогда уже не даст тебе покинуть меня… Было бы ложью сказать, что я искренне сожалею об этом: я понимаю, что должен сожалеть, но на самом деле я счастлив, юноша. Я счастлив.       — Ты… — Кори закашлялся, выровнял голос и, чувствуя себя распоследним дураком, невпопад спросил: — Ты вообще хоть что-нибудь помнишь?       — Всё до последней секунды, проведенной в сознании, — заверил его Тадеуш. — Исключая, разумеется, таинственного «дня», когда я вынужден в кого-то там перевоплощаться.       — Ни в кого ты не перевоплощаешься! — споры с лузитанцем оставались неисчерпаемым источником сил, и Кори, хорошенько хлебнув из него и почти захлебнувшись, резко развернулся, оказываясь с Микелем лицом к лицу и успевая расфокусированным взглядом выхватить взлохмаченные космы волнистых волос, изодранную рубашку, залитую кровью и небрежно наброшенную на плечи, и шрамы, множество косых шрамов поперек смуглой груди, прикрытой тряпьем. — Говорил ведь: это тот же ты!       Тадеуш с ним давно уже не пререкался, смиренно принимая эту затейливую истину; долго смотрел по-южному миндалевидными и пронзительно лунными глазами на рукоять иберийского меча, торчащего из-за спины, а потом просто потянулся и заключил своего юного воителя в кольцо крепких рук.       — От тебя разит музеем восковых фигур! — ворчливо выдохнул Кори, обнимая его в ответ и смыкая тонкие пальцы в замок на плечах мужчины.       — А ты теперь пахнешь увядшими кладбищенскими цветами, любовь моя, — невнятно промурлыкал Микель, утыкаясь носом ему то в макушку, то в ухо. — Всегда любил этот запах. Разве мы не чудесная пара?       На это Кори не нашелся что сказать и предпочел промолчать: даже малюсенький шаг навстречу расценивался Микелем в корне превратно, принимаясь за приглашение в одну на двоих постель, а Кори только что из нее выбрался, и повторять пока было слишком боязно.       Тадеуш разжал объятья, выпуская на волю, и, переплетя воедино с мальчишкой пальцы, повел за собой, начисто отсекая ту развилку, где Кори в одиночестве покидал его дом.       Между тем, здесь было чем полюбоваться во мраке ночи: жилье лузитанца разительно отличалось от того, какое привечало гостя при свете дня, и если в первые часы своего в нем пребывания Амстелл успел отметить только кардинально переменившуюся ванную, то теперь, оправившись от ран и усталости, стал замечать всё больше любопытных деталей.       Например, двери. Они мигрировали, незаметно переползали с одной стены на другую, иногда кочевали по потолку или замирали на полу, угрожая отвориться этакой ловушкой, ведущей в преисподнюю, но Тадеуш не обращал на них внимания, и Кори тоже понемногу привыкал, что двери здесь живые — как вот химера, купленная недавно на блошином рынке.       Тем временем Микель неожиданно для Кори вдруг взял да и отворил одну из них, учтивым жестом предлагая войти, и юноша оторопело замер на пороге, будто наткнулся на невидимую преграду, а потом, опомнившись, решительно шагнул, доверяясь лузитанцу, хоть и не видя, что там скрывается внутри, за сумеречной пеленой.       Поначалу он оказался в кромешной темноте, но Тадеуш ступил следом, приобнимая за плечи и уводя дальше за собой в царство теней. Через шесть или семь ударов сердца колени Кори уперлись во что-то мягкое — он, натолкнувшись на неожиданное препятствие, покачнулся, едва не упал и инстинктивно выставил руки перед собой, но ощутил лишь пустоту.       Микель выпустил ненадолго, куда-то склонился, пошарил, пошуршал неведомыми предметами, отчетливо чиркнул найденной спичкой, и из черноты сполохом выстрелила искра, загораясь теплым оранжевым огоньком на кончике длинной, грубо обструганной и неровной щепки. Пламя выхватывало очертания ближайших предметов, и Кори смог разглядеть тяжелый подсвечник с нагаром оплывших свечей, тумбочку из темного, почти бурого дерева и диван с резными ручками, застеленный цветастым, цыганской расцветки, плюшевым покрывалом — это в него он ткнулся ногами, завершая их недолгий путь. Пока Тадеуш возился с освещением, подпаляя упрямые фитили, наотрез отказывающиеся заниматься уютным домашним светом, Амстелл оглядывался кругом, пытаясь понять, что это была за комната.       Она казалась бесконечной, углы и грани таяли, терялись в сгущающейся темноте, и уже за спинкой дивана ровным счетом ничего невозможно было разобрать. Иногда Кори чудилось, что сделай он в сторону хоть шаг — и навсегда исчезнет, оказавшись за пределами вещественного мира и вступая в мир вечной ночи, в колыбель космического Океана, убаюканного приливом.       Если судить по обстановке, то это была гостиная, но лисьи хвосты свечных огоньков вырывали из мрака лишь небольшое пространство перед диваном, где обретались тумбочка, кусок пушистой овечьей шкуры, брошенный под ноги, охапка засохших роз, торчащих из пузатой фарфоровой вазы с позолоченной каймой, ютящейся рядом с подсвечником, и сложенные стопкой книги в переплетах из замши с названиями на незнакомом языке.       Окон не было, дверь, оставшаяся где-то за спиной, давно исчезла из видимости, заключив в по-своему уютном и одновременно жутковатом уединенном мирке.       Микель поставил подсвечник на тумбочку — пламя колыхнулось, выцепило где-то сбоку кусок громоздкого секретера, но быстро выпрямилось, притворяясь, что за пределом крошечной сферы, окрашенной раздавленным желтком, ничего больше нет, а мужчина потянул верхний ящик, со скрипом и качнувшимися свечными сполохами выкатившийся на шарнирах, порылся внутри, выудил сигареты с пепельницей и преспокойно опустился на диван, жестом предлагая Амстеллу присесть рядом.       — Где мы? — недоумевающе спросил Кори, опускаясь на безопасном удалении, чтобы не ощущать истончающегося тепла и почти полностью выветрившегося соблазнительного цитрусового запаха. — Что за место у тебя здесь?       — Обыкновенная комната, menino, — небрежно откликнулся Тадеуш, устраиваясь вполоборота, подпаливая кончик сигареты и затягиваясь терпким и едко горчащим дымом. — Она тебе не нравится?       — Чем она обыкновенная? — обиженно, словно подозревая за всем подвох или нехороший розыгрыш, возразил мальчишка. — У нее стены есть?       — Разумеется, — невозмутимо кивнул Микель. — Ты хочешь осмотреть ее всю?       — Нет, — Кори неожиданно для себя отрицательно мотнул головой, тонко улавливая, что тогда волшебство замкнутого мирка разрушится, разлетится обесценившейся пыльцой фей, не оставив от себя и следа. — Просто хочу убедиться, что она действительно такая… какой кажется.       — Здесь много разных комнат, — немного помолчав, заговорил Микель. — Если тебе не понравилась эта, мы можем поискать какую-нибудь еще, пока не отыщем ту, что придется по душе. Не все они такие, какими кажутся, но некоторые вполне себе ничего.       — Меня устраивает, — коротко отказался Кори, всё пытающийся избавиться от желания постоянно щуриться и вглядываться в колышущуюся темноту.       — Вот и чудно, — кивнул Микель, напряженно комкая в пальцах сигаретный фильтр. А потом взял да непредугаданно выдал: — Я хотел бы поговорить с тобой.       — О чем? — моментально подобравшись и ощетинившись, одарил его враждебным взглядом мальчишка, почуяв за этим приглашением не простую болтовню, а серьезный и, быть может, не слишком приятный разговор.       — Об этом, — инфернальный лузитанец потянулся, ухватил его пальцами за подбородок, заставляя ломко запрокинуть голову, и слегка повертел ее из стороны в сторону, не отводя взгляда от турмалиновых глаз. — Где и как это произошло? Я должен знать.       Старуха-брухо не велела рассказывать, и Кори обещался, но смысла таиться, когда Тадеуш и так уже знал половину его секрета, ровным счетом никакого не видел. Поерзал, скинул требовательную кисть, скрестил в защитном жесте руки на груди, и, тщательно отводя глаза, чтобы не встречаться с чужим проницательным взглядом-маяком, приглушенно, отрывисто и резко ответил:       — В переулке, где живу. Нищенка со своими карликами. Она… дала мне зелье.       — Что она забрала у тебя взамен? — заметно нервничая, спросил Тадеуш. — Они всегда забирают что-нибудь, эти брухо. Я никогда не поверю, Príncipe, что старая карга отдала тебе его задаром.       Ненадолго между ними повисла тишина, прерываемая лишь старательными огоньками, выбрасывающими трескучие искры от топленого воска, да тихим сквозняком, сочащимся из неведомых щелей, гуляющим по полу и звонко шелестящим окоченевшими розами.       — Половину жизни, — нехотя выдавил Кори, еле шевеля пересохшими губами, угрюмо таращась в пол и блуждая взглядом в узорах персидского ковра.       — Половину жизни, — эхом повторил Микель. — Половину жизни за то, чтобы пробраться в Старую тюрьму с риском навсегда там же и остаться. — Зубы его скрежетнули, а пальцы стиснули спичечный коробок, которым игрались, ломая в щепы и бумажную труху. — Я найду эту пыльную ведьму и оторву ей голову за такие сделки, и ты, мальчик мой, поможешь мне в этом: к сожалению, я слишком плохо запомнил ее черты и боюсь ошибиться. Вряд ли она когда-нибудь еще появится вблизи твоего дома, но город, каким бы большим он ни был, имеет свой предел. Будем искать.       — Эй! — возмутился Кори, в глубине души ратующий за справедливость и твердо уверенный, что никакого обмана в заключенном им договоре не было. — Разве не ты сам мне рассказывал, что у вас подобное в порядке вещей? И потом, она ничем мне не соврала. Я знал, на что иду.       — Понимаю, meu céu, — кровожадно отозвался Микель, растягивая в сумасшедшей улыбке треснувшие по уголкам губы, тут же окрасившиеся кровавой росой. — Вот только незадача: мне как-то плевать на честность, когда речь идет о тебе и твоем благополучии. Я так боялся, что однажды это случится, я оберегал тебя, ни на миг не отпуская никуда одного, а эта проклятая брухо украла у тебя половину отмеренных лет, попутно обворовав и меня, и ты полагаешь, что я должен спокойно ее простить и смириться, забыв обо всем? Боюсь, что ты сильно заблуждаешься, подозревая во мне излишнее благородство, я им не страдаю. Мы будем искать, пока не найдем.       — Ладно, — нехотя буркнул Кори, не слишком довольный его затеей. — Мне плевать, можешь делать что хочешь. И, раз уж собрался на поиски, нечего здесь рассиживаться. Моя одежда мерзко воняет, хочу переодеться дома.       — Сегодня я слишком слаб, чтобы рыскать по улицам, — покачал головой Тадеуш, утопив недокуренную сигарету в пепельнице и рывком поднимаясь с дивана. — Отложим поиски на другой раз, menino. Я с удовольствием провожу тебя до дома и, смею надеяться, буду приглашен к тебе гостем? Почетным или не очень, мне без разницы.       Амстелл дергано кивнул — а что ему еще оставалось? — и следом за лузитанцем покинул таинственную гостиную, где остались догорать плаксивые свечи, заливая тумбочку мутной слезой.

❂ ❂ ❂

      Прежде чем выйти на городские улицы, Микель долго приводил себя в порядок, почти на половину часа скрывшись в ванной комнате, зато когда вернулся — вновь сиял тем неизменным джентльменским лоском, от которого у Кори заходилось бешеным перестуком сердце и волнительно тянуло под ложечкой: гладко выбритый, с подкрученными маслом завитками каштановых волос, тщательно уложенных и зачесанных назад с высокого лба, в безупречно чистой рубашке, сияющей белизной из-под отворотов черного фрака, с полированной тростью, увенчанной тяжелым медным набалдашником, под мышкой и в натертой до блеска ваксой и воском обуви на невысоком каблуке.       Кори на мгновение сделалось даже капельку не по себе, когда он мельком успел углядеть в зеркале свое отражение самого ободранного и босяцкого вида — рядом с Тадеушем он сейчас смотрелся настолько унизительной дешевкой, что хотелось рвать на себе волосы и пробираться домой по самым глухим и неприметным закоулкам, чтобы только не попасться никому на глаза.       — Дерьмо, — так и не придумав, что с этим делать, выругался Кори. — Пошли быстрее.       — Не переживай, Príncipe, — склонившись и растянув губы в коварной ухмылке, зашептал ему на ухо догадливый лузитанец. — Твоей красоты не сможет затмить ни одна тряпица, какой бы затрапезной она ни была! И все-таки, я уважаю твое желание: мы немедленно сядем на трамвай — пути проходят мимо моего дома — и доберемся так быстро, как это только возможно.       — А, трамвай… — недовольно косясь, протянул Кори, кривя губы. — Опять этот ваш бешеный трамвай. Здесь есть какой-нибудь нормальный транспорт, или тебе нравится смотреть, как я блюю от тряски?       — Есть, bebê, — услужливо откликнулся Тадеуш. — Нам повезло, что мы на Алиадуш: здесь есть всё. Это ведь центр, как-никак.       Он ласково подтолкнул Амстелла ладонью в спину, распахивая дверь и выпуская на лестничную площадку, вышел следом, с гулким щелчком запирая свое жилище на ключ, и, приобнимая мальчишку за плечи, повел его вниз по лестнице.       Квартирный дом по ночам пах столетней крепостью с проросшими мшаником бойницами и сырыми подвалами, бродяжьим ветром, дымом сухостойных костров, ржавой сталью и запекшейся в каменных щелях рудой, начисто вытравив дневной кошачий душок и ароматы жареного лука. Дворик обдал свежим ветерком, по которому оба соскучились за дни вынужденного прозябания в четырех стенах, прошелестел над головой разлапистыми листьями тенистого каштана, обогрел всё еще струящимся, несмотря на пасмурную погоду, теплом от земли.       Тадеуш подал Амстеллу руку, насильственно заставил ухватить себя под локоть и, удовлетворенный достигнутым результатом, повел его прочь из двора на шумные улицы, отплясывающие под перестук кастаньет сумасшедшую карнавальную фолию.       Алиадуш в разгаре летней ночи показался Кори куда более шумным и залитым огнями, чем знакомая уже Рибейра. Неизвестно, что творилось здесь полночным часом в обыденном и привычном мире, но под крылом потустороннего города центр Порту гудел, точно растревоженный осиный улей. Тысячи ряженых персон заполонили бульвар и площади в окружении монументальных дворцов из серого камня, и к северу, увенчанному зданием Ратуши, находилось средоточие кипящей толпы.       — Что это?.. — ошарашенно спросил Кори, не слишком жалующий людские сборища и от увиденного запнувшийся на половине шага. — Что за чертовщина?       — Карнавал, — коротко пояснил Микель, мягко, но решительно вторгаясь в самую гущу и лавируя среди разодетых в пух и прах горожан.       — Разве сейчас какой-то праздник? — усомнился юноша, крайне недовольный тем, что приходилось продираться сквозь толчею. — Не припомню у вас в это время никаких праздников.       Микель замер на мгновение, обернулся к Кори и, склонившись к нему, доверительно сообщил:       — Каждую третью ночь здесь проводится карнавал, Príncipe. Я хотел тебе его показать, но ты сразу, еще с нашей первой прогулки по Рибейре, дал мне понять, что не любишь шумные зрелища, так что я оставил эту затею. Впрочем, раз уж мы оказались в самом сердце этого тайфуна, отчего бы не воспользоваться моментом? Тем более что до экипажей нам все равно придется пробираться через эту свалку.       — Каждую третью ночь чего? — не понял Кори, но ответа так и не получил — Тадеуш, исполняя обещанное, хотя его об этом ни разу и не просили, уже тащил за собой, мечтая познакомить мальчишку с городской жизнью даже вопреки его желаниям.       Кори, обреченный следовать за ним, сдался на волю настойчивого португальца и принялся разглядывать обступивших со всех сторон ряженых существ.       Сначала ему на глаза попалось семейство гномов, одетых как цирковые клоуны: в пушистых разноцветных париках и уморительных шляпках-котелках, театрально помятых и посаженных нарочито набекрень, в полосатых шароварах пузатых комбинезонов, с круглыми красными носами из папье-маше, они вереницей просеменили мимо, шаркая короткими ножками и иногда в кого-нибудь врезаясь.       Кори проводил их очумевшим взглядом и резко обернулся, услышав громкий утробный рев.       На высоком деревянном помосте, сколоченном из старых ящиков, стоял прикованный к фонарному столбу трубач — от его лодыжки тянулась длинная гремящая цепь, разражающаяся зловещим звоном всякий раз, как музыкант менял утомившую позу. Он играл на заржавленной трубе; впрочем, «играл» — это громко сказано: время от времени чудаковатый пленник набирал полные легкие воздуха, раздувал щеки и с силой выдыхал его в калечный инструмент, извлекая отнюдь не мелодичные, а скорее раздражающие и устрашающие звуки.       Публике, однако же, нравилось, и возле его насеста со столбом вскоре скучились в кружок поклонники такого странного искусства.       Микель милосердно тащил Кори дальше за собой, и как следует послушать трубача тому, к счастью, не удалось.       Следом за музыкантом подвернулись красно-синие арлекины со звонкими бубенцами на концах островерхих звездчатых колпаков, в пышных панталонах и шутовской обуви с загнутыми, словно у древних астрономов, носами. Лица арлекинов были размалеваны алой краской, и взгляды из-под этого сомнительного грима казались зловещими.       Потом повстречался высокий адмирал с отороченной горностаевым мехом треуголкой, в белом шелковом кителе с золотыми галунами и пышными, обшитыми бахромой эполетами. На высоких сапогах у него красовались острые шпоры, а на лице — широкая черная повязка, закрывающая разом оба глаза.       Разминулись с адмиралом и сразу же натолкнулись на Даму в красном. У дамы было пышное газовое платье, чуть укороченное, чтобы подол не волочился по земле, из-под платья выглядывали аккуратные сапожки на небольшом каблуке и с высокой шнуровкой, а подле ног отирался обряженный в такую же алую накидку белоснежный волк, посаженный на поводок. Волк, впрочем, ущемленным себя не чувствовал — с невинным звериным любопытством поглядывал на костюмированное веселье, часто дыша от удушливой ночной жары и вывалив длинный розовый язык.       За дамой увидели косматого рыжего извозчика: у извозчика имелась пепельная с проседью борода, бугристый крупный нос и два фасеточных глаза-лупешки, фосфоресцирующих и придающих ему жутковато-забавное сходство с очеловеченной мухой.       За извозчиком выступали пираты, только вот — это Микель шепнул Кори на ухо — вовсе не ряженые, а настоящие, прибывшие специально погостить на карнавале. У пиратов были заскорузлые руки и обветренные лица, длинные нечесаные волосы, перетянутые плетеной тесьмой, вычурные, но потрепанные временем и стихией камзолы и галантные белые перчатки. Вышагивали они гордо и с достоинством, а позади них с громким гоготом и шлейфом скабрезностей волочились забулдыги-матросы, уже успевшие где-то раздобыть громадную бутыль самого дешевого пойла и парочку продажных девиц.       Пираты тоже остались позади, явив себе на смену безумного вида Пьеро в серебристом костюме, белой рубашке с жабо и большими пуговицами, в остроконечной шапочке и с лицом-маской, обсыпанным мукой, где играла, точно приклеенная, одержимая улыбка. Губы Пьеро были подведены кроваво-красной помадой, и он стоял истуканом посреди мостовой, провожая всех, кто проходил мимо, долгим пристальным взглядом.       Досталось и Кори; впрочем, тип этот никого не преследовал, а только смотрел, отыгрывая, вероятно, таким образом роль одушевленного антуража, ходячей бутафории.       Вдруг толпа расступилась, заставляя всех присутствующих потесниться; отошли и Микель с Кори, замирая у самой кромки расчищенной мостовой. Пробираться сквозь скучившийся позади народ было делом неблагодарным, и пришлось ждать, когда шествие, участников которого пока не было видно, благополучно пройдет себе мимо и отправится бродить по тихим и глухим окрестным улочкам, нагоняя жуть на тех немногочисленных инфернальных обывателей, что не жаловали маскарады и торжества.       Кори долго вглядывался в темноту, слушая отдаленный ритмичный грохот барабанов, закладывающий уши, и вскоре различил странные предметы, плывущие на шестах над толпой. Они приближались, проявлялись очертания; наконец показались карлики-мамуры, крепко стискивающие сильными и цепкими лапами древки, на которых обнаружились насаженные кукольные головы — огромные и самого устрашающего вида.       — Это кабесудуш, — пояснил Микель, угадав невысказанный вопрос. — Если вдруг тебе незнакомо их название, menino.       Кабесудуш оставили у Кори в душе неизгладимый след. Втрое или вчетверо превосходящие голову обыкновенного человека или диаблеро, они к тому же имели гипертрофированные черты, делающие их выражения по-настоящему жуткими: вот мимо проплыл шоколадной расцветки негр — вернее, его башка, — с выпученными белками прокаженных вудуизмом глаз, с мясистыми алыми губами, обезьяньей челюстью, широким носом и редкими черными косицами на яйцевидной макушке, этаким взгорьем торчащей между слоновьих ушей. За чернокожим появился зеленый орк, плотоядно скалящий гнилые лопаты зубов, за орком — почтенная пара голов, и всё бы хорошо, не будь на их лицах такого зловещего оскала только что отужинавших людоедов.       Кабесудуш прошли, и толпа незаметно потекла за ними полноводной рекой.       Просеменил стыдливый охровый старичок в соломенной шляпе-канотье с широкой черной лентой, за старичком продефилировал скряга-лепрекон с горшком золота под мышкой, за лепреконом потянулись носатые викинги, мимы с разноцветными перчатками на руках, барабанщики в набедренных повязках, индейцы чичба с наголовниками из орлановых перьев, маскулинная Белоснежка-матрафонаш — женские роли на карнавале отводились преимущественно мужчинам, тогда как мужские охотно подхватывались женщинами, — пушистые мишки цвета индиго, красномордые черти с острыми рогами в трагических плащах и вереница зонтиков, плывущих так низко, что под каждым из них можно было лишь угадать очередного мамура, но никак не разглядеть. Завершала карнавальное шествие фигура огромного дракона с тряпичным телом и всё той же, преувеличенно громадной и ужасающе клыкастой головой-кабесудуш, сопровождаемая сонмом размалеванных девиц в легкомысленных костюмах-трико с глубокими вырезами, звенящих гроздями броских браслетов на точеных запястьях.       Девицы эти больше внимания уделяли зрителям, чем непосредственно карнавалу, цепким взглядом высматривая среди зевак тех, кого можно увести за собой. Микелю воткнули в петлицу цветок, Кори едва не уволокли — только стальные пальцы лузитанца и удержали от шутливого похищения, — но, сообразив, что красивого длинноволосого юношу не выпустят из крепкой хватки, накинули на плечи перламутровую вампирью накидку, повязали на шее фривольным бантиком и послали на прощанье воздушный поцелуй.       Процессия ряженых покатилась дальше по улицам, спускаясь к Рибейре, и толпа праздных гуляк медленно, но целенаправленно ушла за ней, хватая за хвост ускользающую атмосферу бесшабашного и мимолетного праздника. Микель и Кори остались стоять на постепенно пустеющей площади, где поблескивали разметаемые ветром конфетти, увядали втоптанные в брусчатку розовые лепестки да перекатывались разноцветные бумажные фонарики.       — Куда они дальше? — спросил Кори, провожая утекающее веселье потрясенным и немножко расстроенным взглядом.       — К пристани, полагаю, — откликнулся Микель. И, скосив глаза, осторожно спросил: — Хочешь, чтобы мы присоединились к ним?       — Нет, — мотнул головой Амстелл, вспоминая вколоченную самим собой с детства привычку от всего отказываться, даже если очень хочется. — Не хочу. Поехали домой.       Лузитанец вздохнул, пожал плечами, но, рассудив, что первая попытка и так засчитана, а попробовать снова можно будет каждую третью ночь, согласно кивнул и, приобняв за плечи, повел мальчишку дальше по разом сделавшемуся просторным бульвару, туда, где виднелись мягкие гармони черных крыш прозябающих в ожидании клиентов фиакров.

❂ ❂ ❂

      Путешествие в фиакре оказалось почти приятным: он катился по улицам неспешно, лишь ритмично перестукивая твердыми колесами на каменистой мостовой, а пассажиры, устроившись в мягких объятиях скрипучей кожи и ворсистого бархата, блуждали взглядом по проносящимся мимо видам, по куску лилового неба в турмалиновой звездной оправе, по фасадам прикорнувших домов, фигурам редких прохожих, кутающихся в плащи от теней и сырости, и изредка — по гладкому костяному затылку возницы.       Правил фиакром скелет с голой черепушкой, обряженный в черный военный мундир канувших в лету войск безвестного времени, и Кори иногда незаметно для себя начинал бестактно пялиться на его серую башку, едва прикрытую фуражкой, подсознательно отыскивая на ней несуществующее клеймо.       Иногда на перекрестках дорог попадались цветочницы с полными корзинами знакомых королевских багряных роз, припорошенных росой: цветочницы скучали, покупателей у них не было, а темный Порту будто вымер, до последнего своего жителя стекшись на третьенощный карнавал.       Кори теребил доставшуюся ему подарочным трофеем накидку и по временам злобно косился на увядающую белую альстромерию в петлице у Микеля — ревность колола односторонним порядком, хоть юноша и понимал, что сопровождающие карнавал легконравные девицы всего лишь над ними подшутили.       — Скоро будем на месте, мальчик мой, — сказал Тадеуш, выудив из кармана старинные часы на цепочке и бросив беглый взгляд на затертый циферблат. Драгоценное время, скупо отмеренное им ночной порой, утекало сквозь пальцы, пока они тряслись по пустынным дорогам, и Кори, коротко кивнув, подумал, что сидящий рядом с ним Микель — он совсем не такой еще близкий, как тот, что приходит днем, он немножко более чужой, непонятный и опасный, но даже эти мысли не мешали сердцу в груди бешено колотиться, голове — идти кругом от запаха солнечных апельсинов, а телу — заходиться предвкушающей дрожью.       Инфернальный Микель не знал, что произошло минувшим вечером, но это ничего не меняло: Кори хорошо помнил, каково это — ощущать его внутри себя, и к португальцу тянуло со страшной силой. У Кори на сердце было выжжено чужое незримое тавро, и Микель, знай он об этом, если бы только пожелал, мог сделать сейчас с ним что угодно: обнять, впиться в губы поцелуем, оставить на шее свежее пятно цвета спелой бузины — любая из прихотей безнаказанно сошла бы ему с рук.       Пелена, замешанная на страхе неизведанного, отступила, и Кори с ужасом для себя осознал: было хорошо, было так сладко, что до сих пор тянуло в паху, и эта сладость превращала в ручного зверька, готового послушно льнуть к хозяйской руке.       — Я только надеюсь, что дом твой окажется на месте, — не замечая душевных терзаний своего спутника, добавил Микель, задумчиво потирая пальцами подбородок. — Помнится, он любит по ночам куда-нибудь улетать. Тогда весь наш путь, к сожалению, окажется напрасным.       Кори вздрогнул, встрепенулся и, полуочухавшись от своих грез, пару раз моргнул, остолбенело пялясь всё в тот же костлявый затылок извозчика-скелетона.       — И что? — грубее и резче, чем требовалось, отозвался, демонстративно скрещивая руки на груди и проклиная себя за собственные же выходки. — Какая мне разница? Утром он возвращается назад.       Оставалось только одно средство, и Кори целеустремленно и планомерно, хоть и неосознанно, к нему прибегал: разбесить Микеля настолько, чтобы тот сорвался, отбросил учтивое благодушие и, стирая одним взмахом руки все проложенные дорожки к юношескому сердцу, силой взял то, чего ему открыто не умели преподнести.       — Предлагаешь нам просидеть всю ночь до самого утра на фундаменте твоего дома, Príncipe? — вкрадчиво, не понимая, что нашло на буйного Кори Амстелла, поинтересовался лузитанец. — С тем же успехом я мог бы проводить тебя на рассвете. Ты крайне резок сегодня, menino. Какая муха тебя укусила?       Menino раздраженно цыкнул: покусать его действительно успели — лопатка, куда Микель минувшим вечером вонзил в отместку зубы, отзывалась резью при каждом неаккуратном движении, — но лучше было бы черту, потерявшему свой цилиндр точно так же, как и дневной дурень — очки, об этом не знать. Кори не был уверен, что после подобного признания Микель будет ласков и обходителен — скорее уж, в припадке крайней ярости учинит что-нибудь нехорошее и отнюдь не приятное для своего спутника.       — Никакая, — огрызнулся, недовольно поводя плечом, с которого то и дело норовила соскользнуть под накидкой ветровка. — Бесит это грязное тряпье.       Фиакр миновал еще пару улиц, пересек трамвайные пути, и пегая лошадь, напрягая бугристые мышцы в натруженных ногах, взбежала вверх по крутому и извилистому переулку. Платаны и ясени, шумящие глубоко в сердце дворов, делали тени гуще и непроглядней, и в этой сплошной пелене путникам не встретилось ни единой живой души: решетка водостока, где обычно напевала свои странные песни кошатая нищенка, красноречиво пустовала, и Кори вдруг почувствовал удушливую тошноту. В голове вспыхнули и замелькали неразборчивые письмена, заполняя окружающий мир буквенным мусором, падая пригоршнями на пол фиакра, за воротник кучера, в лошадиную гриву, накрепко в нее вплетаясь гирляндами розоватых дождевых червей; голова болезненно вспыхнула внутри, словно там взорвалась комета, а под рукавами драной куртёнки — Кори отчетливо это чувствовал — вздувались и пульсировали вены, скручиваясь в узлы и уродуя юную плоть, будто у обколотого наркомана.       Спесь с него мигом сошла, ему как никогда потребовалась защита и надежная, твердая рука, поэтому, когда Микель, почуяв неладное, обхватил за плечи, притягивая к себе и целуя шелковистую макушку, Кори был безмолвно ему за это благодарен.       Он сидел, утонув в его объятьях, уткнувшись в рубашку на его груди, головокружительно пахнущую Terra Incognita, и не замечал, что фиакр давно остановился и возница, обернувшись, равнодушно вперил в пассажиров выжидающий взгляд.       Микель приложил палец к губам и вскинул ладонь в красноречивом жесте, покупая еще минуту тишины, и фиакр застыл подле дверей Casa com asas гостем из прошлого века, по недоразумению попутавшим времена и миры.       Кори напрасно тревожился: Живоглот на сей раз никуда не улетал, проявляя несвойственное ему обычно беспокойство и упрямо дожидаясь своего блудного хозяина, в последний раз покинувшего жилище не в самом приподнятом расположении духа. Живоглот лупил пузыри рыбьих глаз, нетерпеливо щелкал трещоткой-чешуей, радостно раскрывал перепончатые крылья и, вероятно, вилял несуществующим щенячьим хвостом. Под его драконьими лапами поскрипывала, крошась и ломаясь, брусчатка, а сам домишко готов был вот-вот выпрыгнуть из насиженной ямы и пойти устраивать скачки вокруг экипажа до тех пор, пока не перевернет его и не доберется до любимого хозяина.       Кори уловил доносящиеся до него странные шумы и, пристыженно отлипнув от мужчины, поднял глаза, удивленно оглядывая взволнованного Живоглота. Открыл дверцу, на нетвердых ногах выбираясь из фиакра, сделал вперед несколько вялых шагов и замер у двери, касаясь кончиками пальцев прогретой солнцем стены.       — Дурная ты Живоглотина, — выдохнул с затаенной радостью. — Соскучился?       И, краем уха улавливая, как Микель за его спиной расплачивается с извозчиком, как выбирается из экипажа, игриво постукивая вычурной тростью по полированной тротуарной плитке, а переулок оглашает удаляющийся звонкий цокот лошадиных копыт, повернул в замочной скважине ключ, отворяя тихо скрипнувшую дверь.

❂ ❂ ❂

      С домиком Кори не происходило никаких иных метаморфоз с наступлением ночи, кроме отращенных крыльев, пузыристых глаз и настенной чешуи: комнат в нем ни прибывало, ни убавлялось, и предметы сохранялись на прежних местах, если только Живоглот не решался затеять резвые скачки, поэтому Микель в качестве желанного гостя был препровождён в пустую комнату уехавшего покорять просторы Европы Фурнье, а сам Кори, уединившись на время у себя, стащил с плеч фалькату, скинул вампирскую накидку и с отвращением избавился от изодранного тряпья, переодеваясь в чистую белоснежную рубашку и классические черные брюки — тот Микель, что наведывался ночью, действовал на него своеобразно, неосознанно заставляя равняться, подбирать одежду под стать, хотя таковой в запасе имелось не особенно много.       Вспомнилась заброшенная работа, и медленно, но верно нищающий Кори дал себе мысленный зарок непременно наведаться туда поутру, а там, если его еще не уволили, вернуться к своим скромным обязанностям.       Застегнув пуговицы под самый ворот, заправив полы сорочки под брюки и повязав волосы в высокий строгий хвост, Кори попытался оглядеть себя со всех сторон — и без того стройный, он сделался за минувшие дни совсем тощим, и Тадеуш, если только его прельщала худоба, не мог не оценить перемен. Потом окинул комнату рассеянным взглядом: в той водоворотной воронке, что вклинилась в его жизнь и утаскивала всё глубже на дно космического Океана, некоторые вещи теряли свое значение и смысл. Он почти не понимал, для чего ему сдались учебники с философией померших много веков назад греческих и римских мыслителей, если ни одна из этих, без сомнения умных, мыслей ни на что не годилась? Кому какое дело, что сказал Сократ и во что верил Платон, когда оба умника даже близко не попадали в задницу того вселенского масштаба, что творилась в жизни Кори?       Им хорошо было рассуждать о великом, бесконечном и относительном — они не видели иллюзорной ведьминой карусели, розовых червяков, терновых шипов, истыканных булавками кукол; не слышали монотонных песен на африканском языке и не чувствовали, как тикает, подобно часовой бомбе, механизм обратного отсчета, вместе с каждой прожитой секундой воруя секунду непрожитую. Их скучные мыслишки не годились для того, кто ночь за ночью видел лиловое небо с турмалиновыми звездами, знал, что в подземельях обитают карлики, и взбирался встречать предрассветный час на кампанилу Клеригуша.       Чужие мысли обесценивались, вытесняемые мыслями своими, выстраданными и полученными горьким опытом, чужие советы не годились, чужая жизнь, где «выучись, найди работу, заведи семью», обернулась смехотворным плоским трафаретом, но возвращаться обратно, к тому беззаботному и угрюмому Кори Амстеллу, чьи будни катились по еще более отлаженному и неизменному пути, чему у окружающих его людей, он бы никогда уже не хотел.       Порой жизнь ломается, крошится хрупким фарфором, надрезая пальцы, а ты почему-то становишься лучше, ты почему-то не хочешь ее целую — разве что вот такую, собранную и склеенную из осколков, — и никто не знает, почему так случается.       Когда Кори замер на пороге комнатки Фурнье, Тадеуш уже беспардонно курил, отрыв в просыпавшейся с полок во время лихих полетов Живоглота пыльной макулатуре дешевый глянцевый журнал и свернув из него кулек-пепельницу.       Он поднял лунно-желтые глаза на Кори и, одарив восхищенным взглядом, вдруг выдал:       — У тебя нет пепельницы, menino. Досадное упущение.       Кори хмыкнул. Дерзко и с вызовом качнул головой, перебрасывая тугой атласный хвост за спину, и хрипло отозвался:       — Зато у меня есть кофе. Ты припер.       — В самом деле? — оживился Микель и, кажется, обрадовался. — Ты позволишь? Вы пьете по утрам кофе?       — Мы с тобой пьем, да, — поправил его Амстелл, почему-то больше не чувствуя себя в клетке хищника, а внезапно примерив роль умелого укротителя и сознавая себя хозяином и дома, и положения. Самое страшное, что могло произойти между ними, уже произошло, и Кори совсем не был против, чтобы теперь оно повторялось вновь и вновь.       Он развернулся, выходя в прихожую и выбираясь в сырой и неуютный подъезд, а Микель, поднявшись с дивана, отозвавшегося скрипом старых разношенных пружин, и крадучись непредсказуемой тенью Безумного Шляпника из Зазеркалья южного города, отправился за ним следом, изучать тонкости чужого быта, впервые любезно приоткрывшегося перед ним.       Кухонька предоставила в их распоряжение кофейную турку и пакет терпко пахнущих свежих зёрен, но вполне ожидаемо не расщедрилась ни одной электрической искрой, и Микель Тадеуш, скинув с плеч удушливый пиджак и зажав зубами раскуренную сигарету, с тоской перекатывал в пальцах обжаренные крошащиеся ядра.       — Какая-то никчемная рухлядь. Будь это хотя бы churrascaria… — сказал он, поглядывая на бесполезно прозябающую плиту, и Кори раздраженно отозвался:       — Я не готовлю, ясно? Тем более на огне. Чего ты ждал?       — Я готовлю, Príncipe, — напомнил Микель. — Ты переоделся — так, может быть, вернемся теперь ко мне?       — Ты уже приготовил, — огрызнулся Амстелл, забываясь и рассказывая то, о чем лучше было бы предусмотрительно помалкивать. — Так наперчил, что я почти сдох.       — Когда? — встрепенулся лузитанец, вперив в мальчишку внимательный взгляд. — Что-то не припомню ничего подобного.       Кори мигом прикусил язык, но было уже слишком поздно: сорвавшееся слово назад не вернешь, это он прекрасно понимал. Поморщился, злобно цыкнул, бесясь на самого себя, и вынужденно пояснил:       — Минувшим утром ты пришел в сознание. Почти полностью поправился. Мы с тобой страдали всякой хренью, ты рассказывал про хлам, что хранится у тебя в гостиной — в другой, дневной гостиной, — трепался про выпивку и под конец вздумал приготовить суахильскую курицу. Курица была отвратной. Больше я твою стряпню жрать не стану, если впихнешь туда хоть щепотку перца.       — И?.. — подтолкнул его Тадеуш, чутьем угадывая, что юноша не договаривает.       — Что — «и»? — взвился Кори, полыхая гневным взглядом и с подступающей паникой ощущая, как краснеют кончики ушей. — Чего еще тебе надо?       — И это всё, что мы с тобой делали, оказавшись у меня дома? — недоверчиво и чуточку обиженно переспросил Микель. — Я был таким… скучным?       — О нет, ты, сука, был очень веселым! — выпалил Кори, стесывая эмаль с зубов. — До того веселым, что упоил насмерть портвейном осу, окончательно испортил мне аппетит болтовней о вине из людского дерьма и… блядь…       Самого веселого рассказать было никак нельзя: куда ни ткни, всюду мерещился интимный подтекст, всюду пролезали тонкие полунамеки на случившуюся близость. Кори осекся и замолчал, таращась в стену и понимая, что сказать рано или поздно придется, но сейчас это прозвучало бы для лузитанца недвусмысленным приглашением немедленно потрахаться.       — Звучит ужасно, — с постным видом аристократа, услышавшего о бездарных похождениях надравшегося быдла, выдавил Тадеуш, малость даже побледнев и схлынув с лица. — Ты всякий раз меня пугаешь, menino, когда посвящаешь в то, что творится днем.       — Днем ты тоже ужасаешься, когда я рассказываю, что ты выкидываешь ночью, — пожал плечами Кори, стараясь взять себя в руки и успокоиться.       — Так все-таки, я был настолько деликатен или настолько утомлен и обескровлен полученными ранами, что даже не попытался узнать тебя еще чуточку ближе, Príncipe? — огорченно проговорил Микель, стряхнув с пальцев размолотый в труху кофе и принимаясь терзать незажженную сигарету, выуженную из неизменного тяжелого портсигара. Его трость с набалдашником почерневшего серебра в виде головы египетского Тота, пришедшая забавным аксессуаром на смену канувшему где-то в недрах Старой тюрьмы цилиндру, покоилась здесь же, прислоненная к стене, и Кори этот антураж по-особенному будоражил: каждый раз с появлением инфернальной сущности Микеля Тадеуша он словно путешествовал в прошлое, отматывая назад сотню-другую человеческих вех, к началу двадцать первого века растерявших тонкое очарование готического стимпанка и сделавшихся безликими и скучными.       На вопрос Кори не ответил. Он, ощущая предательскую дрожь в непослушных пальцах, резко поднялся из-за стола и, подхватив иберийский меч, который ночами теперь всегда держал при себе, собирался уже выйти из кухни, как вдруг заметил в дверном проеме промелькнувший край цветастой шляпы-сомбреро. Слуха коснулся тихий шелест пустотелых бубенцов, и Амстелл мигом вылетел в подъезд, вспоминая, озираясь по сторонам ошалелым взглядом и гадая, куда мог подеваться проклятый старик, продолжающий шастать по дому бестелесной тенью.       — Menino? — встрепенулся Микель, вскакивая со стула, пересекая кухню быстрым шагом и присоединяясь к юноше, продолжающему оглядывать пустоту двух укрытых темнотой этажей. — Что стряслось?       — Мне кажется, я только что его видел, — неуверенно произнес Кори и тут же поправился: — Нет, я точно видел! Паршивый старикашка!       Микель несколько раз сморгнул, тоже припоминая, а затем, хлопнув себя ладонью по лбу, виновато простонал:       — Какой же я идиот, meu tesouro! Из-за всей этой кутерьмы я и думать забыл о том странном случае. Стало быть, это существо по-прежнему здесь?       — Здесь! — прорычал Кори, щуря глаза на тающие в непроницаемой мгле ступени и стискивая пальцами рукоять фалькаты. — Эта тварь чувствует себя как дома!       — В таком случае, кофе отменяется, Príncipe, — с сожалением произнес лузитанец. Возвратился в кухню, подхватил со стула свой пиджак, накинул на плечи и выудил из кармана знакомую увесистую связку. — Помнится, ты рассказывал мне, что это ключи от твоего дома? Я решил всегда носить их с собой как напоминание о потерянном да так и не найденном — теперь это мой личный saudade. К тому же, они незаменимы в том случае, если понадобится открыть какую-нибудь дверку… Всякое бывает.       — Это мои ключи! — недовольно напомнил Кори, всё еще не оправившийся от появления пугающего старика и разбешенный самодовольным тоном лузитанца. — Тебе они даны на время. Вали, открывай дверь!       Он кивком указал на лестницу, ведущую на второй этаж, и Тадеуш, давно и негласно принятый на должность хранителя ключей, довольно хмыкнув, взбежал по ступеням, замирая на верхней площадке. Вальяжно прошелся, прозвенел связкой и, остановившись у двери, без труда ее отворил, словно пальцы его, единожды воспользовавшись, запомнили и теперь наощупь находили верную отмычку.       Кори неспешно поднялся следом и вместе с Микелем вошел в заваленную пыльным хламом комнатушку, сплошь заставленную скособоченными коробками. Всё стояло и валялось там же, где было оставлено с прошлых поисков неуловимого старика: сухой барабан зоетропа, рыжая кукла, просящееся на блошиный рынок барахло, расшатанные стулья…       …Только вот с зоетропом творилась какая-то чертовщина: Кори был уверен, что тот лежит недвижимо и даже не заряжен лентой, а кадры в барабане при этом стремительно неслись, сменяя друг друга. Они пролетали слишком быстро, чтобы разобрать, что на них творится, но ему почему-то чудилось, будто раскручивается катушка рисованных картинок строго в обратную сторону, и чем сильнее он в них вглядывался, тем больше угадывал смутно знакомого, и тем пуще оно его пугало.       Он как будто бы и не находил на этих картинках себя, но остро улавливал собственное присутствие и вдруг запоздало догадался, что так проносится перед глазами какое-нибудь кино, поставленное на ускоренную промотку, и кино это — хоть он и не мог различить в нем толком ни единого кадра, — слишком уж походило…       …На его жизнь.       От увиденного Кори сделалось дурно: голова закружилась, и он сглотнул застрявший в горле комок. Подхватил зоетроп, превратившийся в этакую насмешку над его незавидной судьбой, и сунул под мышку, намереваясь невесть зачем унести с собой.       Микель зоетропу значения не придал — да и неудивительно, едва ли он мог видеть то, что приходилось наблюдать практически каждую секунду ночной порой, за редким умиротворяющим исключением, его юному спутнику, — и пошел бродить среди завалов, заглядывая во все углы и щели.       Потом недовольно покосился за окно, где неумолимо светлело с приближением утра, и нетерпеливо постучал пальцами по одной из коробок.       — Так мы его никогда не найдем, Príncipe, — сказал он, покусывая губы. — Придется сыграть в игру.       — Какую еще игру? — на всякий случай заранее ощетинился Кори: предложение ему не пришлось по душе, игры Микеля заведомо ничем хорошим оказаться не могли.       — Игру, которая вынудит его прийти. Простая, я бы даже сказал, банальная игра, ничего заковыристого в ней нет. Прятки в Темноте, мальчик мой. Так она называется.       — Что за прятки в темноте? — Затея с каждым словом нравилась ему всё меньше, а Тадеуш улыбался всё страннее, растягивая губы в оскале подгулявшего маньяка, всё нервознее поигрывал заострившимися пальцами. — Как в них играют?       — Ничего сложного, menino, — ответил лузитанец, растягивая шизоидную улыбку еще шире, не в привычные тридцать два, а во всю двурядную сотню акульих зубов. — Маленькая особенность этой игры заключается в том, что, когда затеваются Прятки в Темноте, в них приходится волей-неволей участвовать всем присутствующим вне зависимости от их желания или нежелания. Играть будем здесь, в твоем замечательном домике, раз уж так сложились обстоятельства. Третья персона, которой мы пока не знаем, тоже будет вынуждена к нам присоединиться. Впрочем, я бы не хотел вмешивать в эту игру тебя, мой свет. Это может быть действительно опасно. Позволь мне самому разобраться с непрошеным мексиканским приживалой.       — С чего это еще?.. — вмиг оскорбился Кори, еще секунду назад уверенный, что не позволит втянуть себя ни в какие игры. — Какого черта?! Только что ты говорил, что мы сыграем в эту паршивую игру, а теперь требуешь, чтобы я постоял в сторонке? Ты совсем рехнулся, шизофреник?       — Потому что это не совсем игра, menino, — завораживая осенним взглядом, проговорил Тадеуш и выудил из кармана подозрительно знакомые игральные кости: сажево-черные, глянцевые, с неровными белыми насечками на каждой из граней. — И я не собирался тебя в нее втягивать. Откровенно говоря, это охота, у которой лишь одна цель: найти свою жертву, поймать и обездвижить ее. Если тебя нашли, ты не сможешь пошевелиться, пока водящий не закончит игру. Водить, разумеется, буду я.       — И в чем здесь опасность, если это будешь ты? — недоуменно хмыкнул Кори, скрестив руки на груди и, сам того не ведая, оказывая Микелю прошивающее душу насквозь доверие.       — Только в том, что у нас с тобой имеется третья нежеланная персона, — скривился лузитанец, точно лимон надкусил. — Поверь, я с огромным удовольствием сыграл бы с тобой в эту игру при иных обстоятельствах, но обстоятельства нынешние мне совершенно не нравятся. Двух водящих в ней быть не может, следовательно, тебе останется только прятаться, и если я поймаю первым тебя, то до самого окончания игры ты будешь находиться в подобии сонного паралича — весьма неприятное состояние, если вдруг ты, мальчик мой, никогда еще с ним не сталкивался.       — Ну и что? — нахмурился Амстелл, всё еще не понимая, в чем подвох.       — А то, Príncipe, что наш гость, если только он не полный идиот, к тому моменту окончательно поймет, что мы затеяли, и нет никакой гарантии, что он не попытается причинить тебе вред, когда наступит Темнота… ты, видно, плохо понимаешь, во что мы будем играть и как это происходит. Я бы все-таки предпочел, чтобы ты остался снаружи и подождал меня у дверей своего замечательного домика.       — Пошел ты, — огрызнулся Кори. — Не рассчитывай даже. Я сыграю с тобой в эти гребаные прятки. Или ты хочешь, чтобы я шатался по улице и пропустил самое интересное?       — Тогда, мальчик мой, ты не должен позволить мне тебя поймать, — вмиг посерьезнев, посоветовал ему Микель. — По крайней мере, раньше, чем нашего гостя. Это может быть сложнее, чем кажется на первый взгляд. Вот, держи, — он вручил ему связку ключей, удивленно звякнувшую в мальчишеских пальцах. — Когда приходит Темнота, ты обязательно должен быстро назвать цифру от одного до пятнадцати. Называй сразу же, не медли! Прятки длятся до пятнадцатого счета, и за это время мы должны найти чужака. Он тоже будет говорить, а твоя задача, menino — следовать на голос. Не уходи в другую сторону! Я не очень доверяю Темноте и не хотел бы потерять тебя в ней…       — А если он не захочет называть эту цифру? — недоуменно спросил Амстелл, чувствуя странный холодок по телу всякий раз, как Тадеуш заговаривал о неведомой «Темноте».       — Он будет вынужден ее назвать, Príncipe, — покачал головой лузитанец, снова улыбаясь своей акульей улыбкой. — Иначе Темнота пожрет его раньше, чем доберусь до него я. Есть несколько правил, которые следует неукоснительно соблюдать в этой игре. Чтобы спрятаться, выбирай места потемнее. Чтобы тебя не нашли, притаись и молчи. Чтобы дожить до следующего счета, не забывай, какую цифру ты назвал. — Он помолчал немного и с тревогой в колеблющемся голосе спросил: — Может, передумаешь? Я бы предпочел, чтобы ты подождал меня снаружи, пока игра не закончится…       — Еще одна опасная игра, в которую ты собрался играть один? — сузив глаза, злобно уточнил Кори.       — Именно так, — залучился обманчивой улыбкой Микель. — И тебе, юноша, лучше будет…       — Не будет! — зарычал непреклонный мальчишка, в подкрепление своих слов пиная коробки так, что те покачнулись, едва не опрокинувшись на мужчину.       — Но… — нахмурился лузитанец, предусмотрительно отступая с возможной траектории их падения и настраиваясь на долгую войну с неуемным menino. — Мальчик, ты и малейшего понятия не имеешь, насколько опасная это игра. Я сыграю в нее в одиночку, мне она привычна и не вызовет затруднений, а ты…       — Нет! — пресекая все возражения, решительно отрезал Кори, по-лошадиному упрямо тряхнув головой. — Мне хватило Старой тюрьмы, ясно! Сказал же, что не буду больше стоять в стороне, пока ты… Просто начинай эту игру, тупица! И хватит уже трепаться.       Тадеуш беспокойно покусал губы, ухватил Кори пятерней за затылок, болезненно-приятно сминая утянутый резинкой хвост, подтянул к себе, поцеловал в макушку и подбросил черные кости…       …Зыбкое, тягучее как туман на болотах, марево застилало видимость, клубилось дымной пеленой, а воздух превратился в густой эфир, с трудом проникающий в легкие. На Casa com asas опустилась вуаль той полуяви-полусна, из которой невозможно вырваться, невозможно понять, проснулся ты или всё еще спишь; предметы стали серыми тенями, стены подрагивали белым шумом помех. Уши закладывало до глухоты, ноги еле шевелились, проваливались в кисельное месиво ненадежного пола, за дверным проемом гудело аспидное пятно, а потолок рушился окаменевшим небом, сброшенным к безжизненной земле.       Продираться сквозь искаженную реальность было так тяжело, а сердце в груди билось так гулко, что Кори уже сомневался, прячется ли он, или же бредет через это чистилище загнанным зверем. Ему казалось, что жалкие краски, оставшиеся от реального, живого мира, теряют последний свой цвет, делаются мертвенно-бледными, безликими, а затем и вовсе окрашиваются в черноту. Мрак сползался из углов, струился сквозь щели, забирался в нос, рот, глаза, слепя окончательно, и Амстелл с каким-то глубинным, бесконтрольным ужасом осознавал, что Темнота уже близко. Она становилась всё плотнее, всё осязаемее, обволакивала волчьим одиночеством, пеленала саваном нерождённого ребенка, провожая от Лимба до ледяного озера Коцит на последнем, девятом адском кругу, обступала сонмом тихих монстров.       — Один, — поспешно прошептал Кори, не то сбегая, не то слетая по ступеням на манер Алисы, застрявшей в жутком отражении совсем не чудесной Страны Чудес: он долго тыркался по закуткам котенком-слепышом, не умея найти спуск на первый этаж. Ноги его не чувствовали под собой надежной тверди, и двигаться приходилось исключительно по наитию, не сознавая и сотой доли того, что творится вокруг.       «Один», — шелестом осеннего ветра отозвалось из-за стены, так глухо, что Амстелл понял: в этом корпусе Домика с крыльями третьего участника страшной чернокнижной игры давно уже нет.       Он рванул к двери, спотыкаясь на ровном месте и цепляясь за ненадежные стены, а Темнота, услышав цифру, разочарованно отступала, стекалась обратно в насиженные углы, оставляя глоток блеклого мира взамен полного небытия. Кори, трясущимися руками с трудом отыскивая нужный ключ и от нервов не попадая с первого раза в замочную щель, запоздало подосадовал о том, что не удосужился задать Тадеушу ключевой и, вероятно, самый важный вопрос: что случится на пятнадцатом счете, если никого так и не поймают?       Ключ скрежетал в скважине, а по ступеням, облаченное во фрак, сотканный из могильного ветра лупоглазой птицей-козодоем, спускалось улыбчивое Чудище, тоже окутанное черными склепными испарениями, но в силу выработанной с годами привычки двигающееся намного быстрее и проворнее неопытного мальчишки, впервые в жизни угодившего в эту обитель отсроченной смерти.       Пока Кори открывал дверь, Микель успел преодолеть оба марша и очутиться на нижних ступенях. Помедлил, оправил удушливый воротник, качнулся и, занося ногу над последним провалом пустоты, произнес, растягивая губы в нервическом оскале:       — Мальчик, я практически тебя уже нашел. Ты плохо играешь. Я должен тебя схватить, но мне мешает эта проклятая пуговица, впившаяся в шею. Беги уже отсюда и прячься как следует!       Амстелл окинул его ошалелым взглядом, отмечая испарину на высоком открытом лбу, иссеченном сколами белой кости, недовольство в желтых радужках глаз и напряжение в высокой фигуре, и понял вдруг, что все они здесь — заложники проклятой Темноты, с которой приходилось считаться, которая устанавливала правила и которая требовала, чтобы их неукоснительно соблюдали, иначе…       …Иначе водящему, вероятно, тоже могло очень сильно не поздоровиться.       Осознав это вспышкой, пронзившей от макушки до пят, и успев пожалеть, что ввязался все-таки в чертову игру, Кори распахнул дверь и вылетел на улицу, замечая перемены и там: брусчатка под ногами, стены домов, трепещущие кроны деревьев под пепельным небом — всё выглядело сложенным из осиной бумаги, столь непрочной, что могла порваться под малейшим касанием. Мир вокруг сделался несовершенной пародией, декорацией затрапезного театра теней, и даже Живоглот в нем застыл, превратившись в корявую перепончатую скульптуру.       Следуя за голосом третьего участника их пряток, Кори поспешно подлетел к среднему корпусу своего домика, лихорадочно перебирая ключи и в отчаянии пытаясь припомнить, каким из связки воспользовался тогда лузитанец, когда они первооткрывателями бродили по Casa com asas и завороженно парили в плену дурных кошачьих басен. Памятуя, что замо́к основательно заедает, отбросил всю мелочевку и оставил пару больших ключей, один из которых непременно должен был оказаться верным.       Водящий за его спиной неспешно покинул младший корпус Дома с крыльями, в абсолютной, отрезанной от живого мира тишине выстукивая каблуками по лощеной плитке опасный ритм, а охваченный паникой мальчишка повернул ключик, угрожающе пружинящий в заржавленном механизме, и дверь поддалась, пропуская внутрь.       Едва Кори ввалился в еще один неуютный и отсырелый подъезд, Темнота решила, что время отсрочки вышло, и целеустремленно засочилась отовсюду, обволакивая тлетворным киселем. Она душила, обматывалась вокруг шеи ветхим тряпьем, и юноша, оттягивая время до рокового пятнадцатого счета, пугающего своей недосказанностью, рванул вверх по лестнице, в объятья кромешной черноты третьего этажа, где — он отчетливо это помнил, — поджидала та самая незапертая комната, в которой они с Микелем коротали один из самых уютных вечеров с порочными, но желанными сказками.       Ступени выскальзывали из-под ног вымоченной в мазуте ватой, руки влипали в перила, будто приклеенные смолой; Темнота с каждой секундой становилась лишь осязаемее, и в этот самый миг Кори вдруг понял, что решает здесь далеко не всё: откуда-то сверху донеслась отчетливая цифра «два», и для кого-то другого только что вернулось мышастое междумирье.       Для кого-то, но не для упертого, что баран, Амстелла. Он припозднился и в панике понял, что не может различить собственного голоса: губы отказывались повиноваться, язык еле ворочался во рту, и ему с трудом удалось выдохнуть короткий звук второго раунда игры.       После этого на площадке мгновенно посветлело до привычного ночного полумрака, вышитого застенными звездами по тонкому полотну пряхи-луны. Кори, затравленно дыша оскудевшим воздухом, влетел в узкий коридор ничейной квартирки и, мазнув глазами по уже изученной просторной комнате с тяжелым дубовым столом, заваленным обесцвеченным и скраденным синими тенями хламом, избрал комнату другую, распахивая дверь и спешно скрываясь за ней. Прижался спиной к деревянной переборке, диковато огляделся и, обнаружив перед собой безликий диван с таким же безликим шкафчиком и полнящейся верхней одеждой вешалкой, нырнул под эту вешалку, скрываясь с глаз за провонявшими нафталином и изрядно траченными молью бесхозными пальто.       Кори понимал, что может оставаться здесь ровно до третьего счета, а после должен будет спешно искать себе другое укрытие, если они с Микелем не хотят, чтобы игра закончилась не слишком приятными для них обоих последствиями. Вслушиваясь в шорохи, доносящиеся из коридора, он угадывал за скрипом половиц поступь Тадеуша, идущего по следу, искаженного Темнотой и временно примерившего на себя роль охотника. Шаги сперва были неспешными, но затем ускорились: Микель понял, что его мальчишка успел спрятаться, и стал наконец-то играть всерьез.       Пока лузитанец обходил по периметру большую комнату, отделенную тесным пространством сумрачного коридора, Кори вжимался спиной в стенку шкафа, время от времени случайно утыкался носом в пыльный меховой воротник, нарываясь на щекотку и естественные порывы расчихаться. Быстро зажимал ноздри пальцами, тер переносицу, а после, зависнув в этом безвременье и потихоньку теряя связь с тем, что творилось снаружи его убогой каморки, вдруг ощутил, как древесину медленно, но верно облепляет плесневелой чернотой.       Темнота опять требовала платы, выталкивала из укрытия, заставляла искать для себя новое убежище, и Кори, задыхаясь от нехватки воздуха в тлетворной мгле, ухватился за дверную ручку, мечтая вырваться из своего заточения наружу и в то же время страшась это сделать.       Микеля не было слышно — он тоже замер в преддверии третьего счета, тонким звериным чутьем улавливая, где и кто затаился и потихоньку, следуя за инфернальной своей сущностью, входил во вкус, искренне наслаждаясь затеянной игрой: Кори уже чуял, что, к сожалению, неизбежно становится куда более желанным трофеем, чем ушлый старик в сомбреро, который, безусловно, вовсе не старик, а черт знает кто на самом деле.       Пальцы стиснули ледяной металл; Кори, памятуя, что несмазанные петли предательски скрипят, прислушался, но ответом была одна лишь тишина. Темнота же тем временем поглощала все звуки, стирала очертания предметов, засасывала в космические воронки бескрайнего вселенского Океана, и начинала разить не то мятой, не то медью.       Не выдержав давления, Амстелл прошептал вынужденное «три», рывком распахнул дверцу и под покровом медленно отступающей тьмы выскользнул в коридор, мимолетно удивляясь, что в губном желобке собирается теплая влага, медленно стекая и забираясь в рот едкой солью.       Отзвук сказанного им слова раздался этажом ниже — еле различимый и почти издевательский, и Тадеуш в соседней комнате встрепенулся, бросился в прихожую, не оставляя мальчишке иного выбора, кроме как вылететь на лестничную площадку, сбежать по неровным ступеням и оказаться на распутье двух закрытых дверей. Кори толкнул одну, другую — обе оказались заперты; осознав, что третья персона, очевидно, тоже прекрасно умеет просачиваться сквозь преграды, и понимая, что времени на поиск нужного ключа совсем не осталось, он поступил единственно возможным образом: минуя все этажи, выскочил на улицу, покидая средний корпус Casa com asas и нарушая их с Микелем договоренность, твердо уверенный, что лучше всего будет, пока лузитанец обшаривает второй ярус крылатого домика, отпереть в третьем, старшем строении как можно больше дверей.       Он не сомневался, что незваная тварь в конце концов сбежит от преследователя именно туда.       Третий корпус Casa com asas превосходил своих собратьев как по количеству этажей, так и по высоте потолков: там, где только заканчивались перемычки первого оконного ряда, у соседствующего с ним впритык здания уже тянулась витая чугунная решетка балкончика второго этажа. Оштукатуренный, облезлый, с гранитного цвета стенами и невзрачной декоративной плиткой, складывающейся в холодный ненастный узор, он завершался условным четвёртым ярусом, который в действительности был чердачной надстройкой с торчащей из нее прямоугольной трубой каминного дымохода. Амстелл, недоуменно отирая тыльной стороной ладони сочащуюся из носа кровь и оступаясь на плесневеющей осклизлой мостовой, торопливо отомкнул парадную дверь и вошел, лопатками улавливая ползущую по пятам Темноту и замечая, как сгущается вокруг него млечно-туманный сумрак. Подъезд в этой части дома оказался просторнее, зато был изрядно завален выволоченной из квартир, но так и не вынесенной на помойку рухлядью: наполовину пожранные осиным миром из сигаретной бумаги, угадывались очертания рассохшихся тумбочек, буфетов, деревянных ящиков с торчащими наружу деталями утюгов и примитивных кипятильников, выходцев из прошлого века. Здесь же поодаль были свалены в кучу стоптанные коврики и несколько гобеленов с прожженными в них дырами, здесь ютились кошачьи миски за полным отсутствием в доме кошек, и здесь, прикорнув на поломанных ножках, сиротливо доживал свои дни мольберт Фурнье, слишком тяжелый и бесполезный, чтобы таскать его за собой из страны в страну.       Уповая на то, что Тадеуш прекрасно обойдется и без него, Амстелл сунулся к ближайшей двери на первом этаже, с нарастающим отчаянием вцепляясь пальцами в никем не промаркированную из лености связку с ключами. Им бы перед этой своей игрой предусмотрительно пройтись по дому и отворить загодя все двери, но ни один, ни другой об этом не подумали, и теперь оставалось только лихорадочно перебирать отмычки, пробуя одну за другой и снова, уже с некоторым отчаянием, привечать скорую Темноту.       Понимая, что все равно не успевает, Кори закрыл глаза и шепотом проговорил зловещее «четыре», вслушиваясь в ватную тишину и на мгновение замирая.       Чужой голос если и подхватил вслед за ним эстафетную палочку, то всё еще где-то в отдалении, во втором корпусе Casa com asas, и Кори, облегченно выдохнув и прикидывая, что у него теперь есть время до пятого счета, волевым усилием заставил себя успокоиться и методично перебирать ключи.       На шестой или седьмой попытке первая дверь поддалась: замок щелкнул, гулко отпрыгнул мячиком несуществующего эха, а Кори сразу же метнулся к двери следующей, открывая для себя как можно больше потайных мест для опасных пряток…       …Когда Темнота настигла его снова, он уже был на третьем этаже, с затаенным ликованием отпирая пятую квартирку старшего крылатого брата, и вот тут-то Амстелла подстерег каверзный сюрприз: ему вдруг стало ясно, что во всей этой игре таится один страшный подвох.       С каждым счетом Темнота становилась всё сильнее.       Теперь она давила на виски, вонзалась в пальцы китайскими иглами, повисала на шее висельной петлей, не давая свободы даже на тот недолгий миг, что лживо отступала, баюкая колыбельной-перевертышем. Она всегда оставалась поблизости, дышала в затылок могильной стылостью, наваливалась и душила, вынуждая не бежать, а брести, пьяно покачиваясь и едва различая дорогу перед собой.       А ведь миновала только третья часть полоумных пряток.       «Пять», — ворочая запекшимися и обескровленными губами, кое-как откупился от нее Кори, искренне надеясь, что затеянная Микелем игра, в конечном счете, стоит свеч.       И тут же кто-то невидимый рядом с ним ехидно повторил названное число, прошмыгнул мимо мальчишки и юркнул в ближайшую из комнат, просочившись сквозь стену проклятым ветром с разоренных ацтекских пирамид. Кори, скрипнув от злости на неуловимую погань зубами, рванул следом, распахивая дверь и затравленно оглядывая помещение.       В третьем корпусе Дома с крыльями квартирки оказались не в пример свободнее: за пеленой мглистой синевы угадывались по центру очертания облупившегося каминного дымохода, выложенного из увесистых красных кирпичей, кровать, застеленная бурым пледом, по левую руку, и длинный обеденный стол по правую, комод и буфет, приткнувшиеся друг к дружке в дальнем западном углу, сбоку от дымохода — обесценившееся окно, не пропускающее больше ровно никакого света.       С лестничной клетки уже доносился стук шагов, неуверенно замирающий на площадке второго этажа; Кори, в панике выискивая, где спрятаться, при этом не натолкнувшись на наводящее жуть Нечто, умело прикидывающееся ветхим стариком, счел единственным пригодным местом накрытый пожелтевшей скатертью стол и, расталкивая ногами отзывающиеся обиженным скрипом стулья, на четвереньках забрался в это убежище.       Шаги, скрипящие бетонной крошкой по немытым с добрый десяток лет лестничным маршам, нетрезво протанцевали на площадке — судя по звукам, Микель, тоже теряющий ориентиры от вскрывающего виски давления, ухватился за косяк крепкими пальцами и шальным подгулявшим наркоманом ввалился в квартиру.       Его поступь прозвучала в прихожей, понемногу теряясь за возвратившейся оглушительной Темнотой.       Понимая, что Микель слишком близко, а ушлая тварь, которую оказалось не так-то просто изловить, наверняка уже юрким ужом ускользнула, благополучно миновав очередную ловушку, Кори закрыл глаза и постарался прошептать так тихо, как это только было возможно, очередную цифру, но Темнота на сей раз решила притвориться, что не расслышала.       — Шесть, — вынужденно повторил Амстелл чуть громче, сдаваясь на милость одинаковых для всех правил. — Шесть! — прорычал он, обдирая колени о просыпанный кем-то давным-давно колотый сахар, отползая к дальнему краю стола и почти ничего не различая перед собой.       «Шесть», — подхватило Нечто из каминного жерла, гулко постукивая ногтями по золистым внутренностям дымоотвода и даже не пытаясь таиться.       Мир вокруг посветлел, голову выпустило из лоботомического плена, Темнота прекратила высверливать в черепе перфорированный узор, и Кори разглядел из-под края застиранной скатерти, разящей дешевым дегтярным мылом, боковину начищенных до блеска мужских туфель.       Тадеуш прошелся вдоль стола, нарочито не обращая на тот ни малейшего внимания, хоть затаившийся в своем укрытии мальчишка остро чуял, что поддавки в этой игре, если только раскроются, едва ли сойдут им с рук, быстрым шагом пересек комнату и замер у кирпичного выступа, присаживаясь подле него на корточки, ощупывая шершавый камень и запуская сквозь него хищные пальцы.       Как лузитанец собирался ловить то, что не имело постоянной физической формы, Кори представлял очень смутно, но, твердо зная, что передышка продлится недолго, как можно бесшумнее пополз под столом обратно, в сторону распахнутой двери. Выглянул из-под скатерти, с ужасом натасканной собаки предчувствуя приближение новой черной волны, седьмой по счету, и гадая, во что превратится эта проклятая игра, когда перевалит за десять. Выбрался, окинув коротким взглядом спину лузитанца, застывшего в раздумьях у каминной трубы, и быстро выскользнул в коридор, уже практически не справляясь с беспричинным ужасом, холодящим душу. Даже фальката не спасала, а только мешалась, норовя за что-нибудь зацепиться, своротить пару хрупких предметов и сдать с потрохами своего владельца.       Деваться твари в сомбреро было некуда — только вниз по дымоходу или вверх на открытое пространство крыши, и Кори с радостью остался бы на третьем этаже, подальше от чокнутых пряток, но отпереть последнюю дверь он так и не успел. Пришлось спуститься этажом ниже, проскользнуть в пустующую квартиру по левую руку и, чувствуя, как сгущается со всех сторон Темнота, спешно отправиться на поиски укрытия.       В этой квартирке не имелось камина, и обставлена она была теснее, но зато оказалась настолько завалена всевозможным хламом, точно создавалась специально для таких вот пряток. Заглянув в обе комнаты, Кори выбрал ту, что побольше размером, и двинулся по периметру, лавируя в узком проходе между громоздких коробок, отзывающихся пластиковым перестуком закинутого в них бытового хламья навроде торчащей подставки от настольной лампы и навостренных рогов телевизионной антенны. Перед глазами понемногу темнело, словно Кори медленно слеп, а мир скукоживался до обозримого метра сумеречного пространства вокруг него…       …Постепенно исчезло и это.       — Семь, — уже хорошо понимая, чего от него ждут, произнес Кори, хватаясь за створку распахнутого шкафа, чтобы не упасть. А после, когда Темнота оставила его ненадолго в покое, забрался внутрь, пригибаясь и усаживаясь на корточки. Прямо над его головой начинались бельевые полки, а пространство под ними когда-то, очевидно, занимали выдвижные ящики и обувные коробки, но сейчас оно пустовало, предоставляя очередное пристанище на время близящейся к окончанию игры.       И вот тут произошло то кошмарное, чего он никак не ждал.       «Се-е-емь», — ехидно растягивая буквы, повторили ему прямо на ухо гнилостным шепотом.       Кори непроизвольно матернулся, подскочил, двинулся макушкой о фанерную переборку и вывалился из шкафа, по инерции выхватывая иберийский меч из ножен. Он щурил глаза, но никого перед собой не видел, и лезвие, ударившее наугад, резануло пустоту, а потом взяло да и засело в не разрубленной до конца деревяшке — комод хрустнул увесистым остовом, накренился и зажал его в крепких тисках.       — Блядь! — заорал Амстелл, дергая на себя фалькату под желчный хохот незримой твари. — Упырья скотина! Вылезай!       Он напрочь позабыл, что по следу мексиканского старичка верной тенью идет Микель Тадеуш, с которым встречаться сейчас ни в коем случае было нельзя. Памятуя лишь о том, что вот-вот наступит новый приступ черноты, требующий восьмого счета, юноша отчаянно рвал полированную ручку, силясь вытащить застрявший в древесине клинок, и в ту же секунду услышал на пороге комнаты знакомый звук шагов, разразившийся в голове пронзительным грохотом.       Кори развернулся, бросил фалькату и вскочил во весь рост, бешено глядя на застывшего недовольным изваянием мужчину.       Микель скрипнул зубами, тяжело выдохнул, сожалеюще улыбнулся, под конец сделав улыбку плотоядной, и…       …Шагнул вперед с твердым намерением схватить обнаружившего себя мальчишку.       Вспомнив обещанный сонный паралич, Кори метнулся в сторону, в панике расшвыривая коробки. Перемахнул через низенький столик с облупившейся полиролью, не удержал равновесия на бугрящемся черными пузырями дешевом линолеуме, и вылетел ничком из комнаты, спотыкаясь и растягиваясь прямо на пороге. Поспешно вскочил, чувствуя, как пальцы Микеля хватают воздух там, где еще секунду назад находилась лодыжка, еле вывернулся из-под его пятерни, врезавшись в дверной косяк, и кинулся через прихожую в подъезд, где еще можно было, добравшись до первого этажа, оборвать ненадежную ниточку следов.       Тадеуш внезапно отстал, замешкался, вернувшись зачем-то обратно в комнату, и Кори удалось, кубарем сбежав по ступеням, избавиться ненадолго от погони.       Мексиканская тварь вертелась где-то поблизости, он это чувствовал: издевалась, старалась подставить и, судя по всему, искренне наслаждалась игрой, чего нельзя было сказать о мальчишке. Оставшись без фалькаты, он ощущал себя вдвойне беззащитно, но сделать с этим ничего не мог. Остро предчувствуя очередной приход Темноты, мазнул взглядом по квартирным дверям, но, понимая, что не успеет, переключил всё внимание на сгруженную в подъезде рухлядь и, приподняв от стены оторванную у безвестного комода створку, втиснулся в образовавшуюся щель и затаился.       Темнота пришла по расписанию, лишив разом всех чувств. Кори, закрывая глаза и чутко вслушиваясь, послушно ответил ей:       — Восемь.       И уже совсем не удивился, когда его дернули за штанину, эхом вторя:       «Во-о-осе-е-емь».       Амстелл ругнулся, отшвырнул фанеру, выскочил из своего шаткого укрытия и, успев встретиться с недоуменным взглядом Микеля Тадеуша, появившегося на лестнице с фалькатой под мышкой, выпалил, загнанно дыша и хмуря тонкие брови:       — Оно меня преследует! Верни мне мой меч!       Лузитанец растерянно пожал плечами, не торопясь выполнять это требование. Чуть склонил голову набок и, скаля белоснежные зубы, поведал ему:       — Мне все равно, кого ловить, Príncipe. Это игра, ты должен понимать. Фалькату ты не получишь, кстати. Извини.       Кори скрипнул зубами и, пнув ногой дверь, выбежал на улицу.       Там шел снег. Падал с неба блеклыми хлопьями сажи, ложился на землю пеплом инквизиторских костров. Самого небесного купола не было видно, он сделался неразличимым, сливаясь с очертаниями фасадов и крыш в одно сплошное серое месиво; на другой стороне улицы унылая картинка становилась размытой, и казалось, что там и вовсе ничего уже нет. Вспомнив о том, что пространство для пряток ограничивалось корпусами Casa com asas, Кори обреченно бросился со всех ног к самому приземистому из них, ныряя в подъезд и оказываясь у себя дома.       «Какая занятная игра», — вдруг раздался рядом с ним скрипучий язвительный голос.       — Чего тебе надо?! — огрызнулся Амстелл, от бешенства хлопая парадной дверью и взбегая на второй этаж. Подергал чердачный люк, находя тот ожидаемо запертым, и принялся перебирать связку с ключами, отыскивая самые мелкие из них.       Ответа не последовало, зато вокруг стало темней, а тени, поначалу удлинившиеся, затем совершенно исчезли, лишившись того жалкого источника света, что позволял им зарождаться, ползти по стенам и увиваться следом за кромкой подошв.       — Девять, — вынужденно выдохнул Кори, в кромешной черноте ощупью отыскивая замочную скважину и на грани потери сознания один за другим пробуя ключи.       «Девять», — задумчиво повторило за ним призрачное существо, околачиваясь где-то поблизости.       — Отвали от меня! — сквозь зубы сцедил юноша, распахнул чердачный лаз и, опираясь стопами на проминающуюся и проседающую под его весом хламную картонную коробку, подпрыгнул и ухватился за его края, ловко подтягиваясь и влезая в пыльное паучье царство. Подтащил вывалившуюся в подъезд крышку, болтающуюся на ненадежных петлях, и закрепил щеколдой, закрывая выход.       Прятки усложнялись с каждым счетом, а их до пятнадцати оставалось не так уж и много, да и прицепившаяся тварюга шла по пятам, вмиг обесценивая любое найденное укрытие, и Кори впервые решил подойти к игре со всей серьезностью, понимая, что иначе они попросту проиграют.       Чердак, впервые открывшийся его взору, изнутри казался изрешеченным выстрелами прорех, и в скудных лучах мучнистого света парила мельчайшая взвесь. По центру, неспешно и завораживающе раскачиваясь, стояло плетеное кресло-качалка, накрытое грязно-бурым пледом, странно примятым, будто кто-то имел обыкновение в нем посиживать долгими и не слишком уютными вечерами. Остальное пространство занимали вездесущие коробки с барахлом, поломанные половинчатые стулья, лишенные то спинки с одной парой ножек, то сиденья, валяющегося где-нибудь поодаль и красующегося тугими пружинами из-под обивки, а в углу прикорнул велосипед с поломанной рамой — старый, заржавленный, тех древних времен, когда еще не водилось хитроумного прибора для переключения скоростей. Рядом с велосипедом лежала не то отломанная крышка от детской коляски, не то собачий домик, а у самого окна, выходящего на лицевую сторону Casa com asas, стоял очередной пыльный пакет, доверху набитый игрушками.       Обойдя чердак по периметру и не обнаружив ни одного пригодного укрытия, Кори почувствовал лишь нарастающее раздражение. Он косился по сторонам озлобленным взглядом, жалея, что не может увидеть проклятого мексиканского старикашку, из-за которого вынужден делить их с Микелем игры на кого-то третьего, непрошенного и нежеланного.       Не придумав ничего лучше, кроме как, сгрудив коробки одну на другую, выстроить себе баррикаду в одном из углов, Амстелл притаился в своем сомнительном убежище, параноидально дергаясь всякий раз, как по ногам тянуло сквозняком из щелей. Дождался наступления Темноты, накатывающей прибоем на безжизненный берег, и назвал положенную десятку, не уверенный уже даже в том, что ничего не попутал и не ошибся в счете.       «Десять», — машинально поддакнула тварь в сомбреро. Плюхнулась в кресло-качалку и, подхватив края пледа, принялась с самым нахальным видом неторопливо раскачиваться, тем же временем понемногу кутаясь в свое новое одеяние. Проявлялись высокие угловатые плечи, горбатая спина, голова — плоская, будто спиленная на затылке, — длинные тощие ноги и руки и короткое, усеченное туловище. Оно куталось и куталось, а нестиранная тряпица нарастала на него, будто вторая кожа, позволяя наконец-то увидеть истинный облик пробравшегося в Casa com asas существа.       Существо закончило облачаться и обернулось к Амстеллу, вперив в него черные провалы глазниц на бурой шерсти старого пледа, превращенного в шкуру.       — Чего тебе надо? — в отчаянии повторил свой вопрос Кори, совершенно не понимая, зачем эта тварюга к нему привязалась.       Кресло-качалка скрипнула рассохшимся каркасом, а незваный гость поднялся во весь свой немалый рост, упираясь лопатками практически под самые своды прохудившейся чердачной крыши. Сделал шаг вперед, нависая над мальчишкой, и вкрадчиво поведал тому:       — Я давно не ел. У тебя такой хороший дом. И вокруг так много других домов…       Из-под ног твари расползались давленые дождевые черви, выкатывались ломаные булавки, и несчастный Кори, уже не вполне понимающий, что вокруг — настоящее, а что — бред его воспаленного сознания, неожиданно для себя начал видеть и другие глюки, плетущиеся за тварью шлейфом помех со старой кинопленки.       Пароход прибывал в порт по расписанию, и люди на пристани радостно улыбались, встречая его белоснежное тулово-айсберг в разводах ржавчины и налете времени. Солнце слепило, отражаясь от бортов, чайки пикировали на пирс, а где-то поодаль на набережной играла гармонь, ностальгически повизгивая и фальшивя на верхних нотах…       — Вот и вали в другой дом! — шепотом прорычал Кори, отступая, невольно обрушивая взгроможденные друг на дружку коробки, но уже сомневаясь, что сонный паралич может быть самым худшим исходом этой игры, постепенно уводящей куда-то не туда.       — Они все закрыты, — обиженно простонал незваный гость. — Люди запирают двери по ночам.       — Правильно делают, — злясь на самого себя, буркнул Кори, отодвигаясь еще на полшага, упираясь лопатками в стену и понимая, что дальше идти уже некуда — только по кругу замкнутого и запертого на щеколду чердака.       …На причал спустили багаж: два пузатых коричневых чемодана, пахнущих кожей, потертых, обклеенных таможенными этикетками и обвешанных бирками. Чемоданы прибыли из Южной Америки, из густых бразильских лесов с крикливыми ара и знойными амазонскими берегами, укрытыми индиговой тенью, где леопардовые сумерки гасят в заводях факел опаленного закатом тропического солнца…       Видения вспыхивали, колыхались размытыми пятнами, понемногу темнели, скрадывались приближающейся Темнотой. Становилось зябко, холод пробирал до костей, со стен сочилась черная лакрица, собиралась по каплям в лужицы, выползала из углов жирными слизнями.       — Становится темнее, — широко улыбнулась черной прорезью рта тварь. — Пора называть твою циферку. А нас здесь совсем не слышно… Это так хорошо!       — Одиннадцать, — послушно отозвался Кори, к этому моменту плохо сознавая, во что играет и играет ли.       — Одиннадцать, — хохотнула тварь.       Тьма, собрав дань, отступила, но принесла за собой выцветший мир немого кино цвета сепии, глухую тишину, закладывающую уши, словно на большой глубине, и белые хлопья снега, просачивающиеся сквозь крышу.       Крыши, в сущности, уже и не было — там начинался спектр серых тонов, плавно перетекающий в небо и заполняющий собой всю обозримую вселенную. Ничего не осталось, кроме Дома с крыльями, опасных пряток, близящихся к пятнадцатому счету, и трех участников этой недетской игры.       …Чемоданы кидали в такси и долго-долго куда-то везли по опаленным жаром португальским улочкам, и кто-то усатый, смуглый и коренастый долго их потрошил, выуживая всевозможные предметы вперемешку с грязным бельем. Доставал открытки с аляповатыми масляными видами, увесистые бусы, издающие немелодичный стук, цветастые пустозвонные погремушки…       — Твой дом на том блядском поле! — рявкнул Кори, не сводя глаз с подбирающейся всё ближе твари. — Катись обратно!       — Но там никого не осталось, — проныла тварь, переступая через коробки длинными лапами и расталкивая обломки стульев. — Я всех давно съел.       На этой оптимистичной ноте она сделала огромный прыжок, перемахивая разом через все препятствия и оказываясь подле мальчишки, а тот, давно ожидавший подобной выходки, бросился прочь, круша все коробки, поднимая ужасный грохот и матеря паршивого португальца за похищенную фалькату.       — Тиш-ше! — зашикал на него приживала, двигаясь по следу ловкой тенью и норовя всадить острые крючья пальцев в нежную плоть. — Разве ты хочешь, чтобы тебя нашли и поймали?       — Какая мне разница?! — заорал Кори, хватая попавшийся под ноги мешок с игрушками и зашвыривая им в преследователя. Пленка лопнула, и куклы, паровозики, оловянные солдатики и бесхозные плюшевые питомцы разлетелись в разные стороны, усыпая пол новым археологическим пластом хламья.       Крышка чердачного люка дрогнула, споткнулась о щеколду, и рука водящего, без труда просочившись сквозь рассохшиеся доски, отодвинула засов, открывая путь не столько себе, сколько прихваченному чужому оружию.       …От погремушки разило домашним худу, перекатывалось в полых внутренностях ивовым шорохом и сухим шелестом плененного перекати-поле. Крошечные пальцы сжимали тонкий полированный черенок, а ребенок всё отчего-то не унимался и орал, захлебываясь в истерике, пока седовласая старушка, хмуро поглядывая на привезенный из южной страны кроваво-красный маракас, не отобрала игрушку и не зашвырнула подальше в забитую джемом и соленьями кладовку.       Дождевые черви расползались по полу клубками розовой пряжи, и Кори, иногда наступая на плоды собственных иллюзий, вполне ощутимо поскальзывался, врезался в стены и углы, но, понимая, что останавливаться нельзя, если хочет дожить до пятнадцатого счета, продолжал бежать, как вдруг внезапно понял, что тварь куда-то испарилась, сделавшись невидимой и оставив за собой только бурую шкуру, оставшуюся валяться посреди чердака вымоченным в сукровице тряпьем.       Микель Тадеуш, выпрямляясь в полный рост и поигрываясь с отобранной фалькатой, сощуренными от злости глазами оглядел помещение и, никого не обнаружив, перевел взор на застывшего в дальнем левом углу мальчишку.       …А Темнота тем временем подводила игру к финалу: накрыла, плюхнувшись откуда-то с потолка черничным киселем, и с двенадцатой цифрой, быстро нашептанной дрожащими губами, уже больше не уходила, погрузив всё вокруг в непроглядную мглу. Кори, потеряв все ориентиры и перестав различать обступившие его предметы, побрел куда-то наугад, понимая, что и Дома с крыльями больше не осталось — ничего не осталось, кроме этой бесконечной черной бездны.       Прятки в Темноте наконец-то стали такими, какими им и полагалось быть:

Чтобы спрятаться, выбирай места потемнее. Чтобы тебя не нашли, притаись и молчи. Чтобы дожить до следующего счета, не забывай, какую цифру ты назвал.

      Забравшись туда, где тьма делалась гуще всего, Кори, старательно соблюдая эти три несложных правила, опустился на корточки и затаил дыхание, чутко вслушиваясь в пустоту вокруг. Изредка до его слуха доносилась легкая поступь, но затем всё снова стихало, вызывая непроизвольный приступ клаустрофобии и тошнотворного головокружения.       Амстелл больше не понимал, где он находится и где все остальные, не понимал он и того, как узнать, что пора назвать следующую цифру, если всё кругом одинаково черное и Темнота больше не уходит, оставаясь верным спутником и стражем.       Юноша не думал, что может быть еще темнее и хуже, но когда вдруг начал терять даже ощущение собственного тела, обнажающегося в этом вакууме до самых граней встрепенувшейся души, когда ему наконец-то впервые за всю сознательную жизнь довелось осознать, что он — это не мясо, не кости, не волосы и не вся его данная природой красота, а трепещущий комок пугливого света, сброшенный на землю в поисках чего-то неизреченного, чего-то неведомого, и всем своим существом страшащийся этого пути, вот тогда Темнота опять напомнила о себе.       Голоса не было слышно, но Кори был уверен, что назвал тринадцатую цифру, потому что сразу стало легче и вернулась уже почти привычная, глухая ночь обесточенного военного бункера, забытого в горных подземельях.       Чтобы не оказаться пойманным, он вскочил и то ли побежал, то ли поплелся дальше — сложно различить, когда ничего не меняется и неясно, то ли ты двигаешься через черноту, то ли чернота просачивается сквозь тебя. Где-то в отдалении до него долетали отзвуки чужого шепота, непринужденно откупающегося от Темноты верной цифрой, где-то снова раздавались шаги, но потом всё обратно погружалось в безмолвие.       Кори добрел до какой-то переборки, — или то была поросшая густым мхом крепостная стена, сложно было с уверенность сказать в кромешном мраке, что перед тобой за предмет, — и опустошенно сполз по ней спиной, ощущая под пальцами все-таки шероховатость древесины, а не холод гранита. Прикрыл глаза — толку от них все равно большого не было — и приготовился ждать следующего счета, как вдруг ему на лицо легла чужая когтистая пятерня.       Он подскочил, ухватился пальцами за лапищу, силясь сбросить, но его держали крепко, подтаскивая к себе и окутывая гнилостным дыханием. Выбраться из захвата было невозможно, и всех его удесятеренных турмалиновым зельем сил хватало лишь на то, чтобы удерживать голодную тварь от себя на расстоянии жалкой пары дюймов. Зубы клацали у самой шеи, норовя вгрызться в яремную жилу, а длинные конечности скребли по полу в попытке навалиться и задавить немалым весом. Кори замычал, двинул наугад ногой, попадая по стене, отозвавшейся гулким стуком, и где-то вдалеке поступь лузитанца, оборвавшись на половине шага, сменила направление, быстро двигаясь к нему.       — Отчего же ты такой сильный?! — разочарованно провыла тварь и попыталась сбежать, предчувствуя скорое нашествие Темноты и опасаясь попасться водящему. Она была уверена, что легко может оставить на время свою жертву в покое, чтобы после снова наброситься на нее и пожрать, но не тут-то было — Кори, не желая упускать такого редкого случая, выпростал руку и ухватил ее за шкирку: хоть он и прекрасно понимал, что может жестоко за это поплатиться, но был слишком измотан этими чертовыми прятками, чтобы вот так бездарно в них проигрывать.       Тварь взбрыкнула, попыталась сбросить оказавшегося ей не по зубам мальчишку, но не смогла, яростно зарычала, уже открыто сигнализируя о себе, а Темнота опустилась на них в четырнадцатый раз.       Довольно скалясь той хищной улыбкой, что озаряет только лица победителей, Кори, свято соблюдающий правила любой игры, назвал заветную цифру, погружаясь во мглу и тут же из нее выныривая, а вот приживале этого сделать так и не удалось — когда прилив сменился отливом, возвращая проросшую черными травами пустоту, он почему-то так и остался виднеться корявым силуэтом. Голова его была неестественно запрокинута, зубастая пасть — разинута нараспашку, а из нее сочилась тягучая кровь, стекая по косматому подбородку, срываясь крупными каплями и исчезая из видимости раньше, чем долетала до пола.       Приглядевшись, Кори понял, что тварь не просто застыла, а приколота к стене, точно бабочка на громадной булавке в частной коллекции, и изо рта у нее торчит знакомая полированная рукоять фалькаты.       Он перевел взгляд дальше, натыкаясь на высокую фигуру лузитанца, тяжело дышащего и, вероятно, взволнованного, хотя разглядеть его черты никак не удавалось, сколько бы ни щурился. Микель за время игры сделался чуждым и немного жутким, но бежать от него теперь, когда прикидывающаяся мексиканским стариком тварь был изловлена, Кори уже не стал бы.       — Вот я и нашел тебя, мальчик мой, — произнес Тадеуш, присаживаясь на корточки, однако не торопясь касаться юноши. — Ощущение сейчас будет не особенно приятным — я ведь предупреждал тебя о сонном параличе, — но вполне терпимым, и оно быстро пройдет. Позволь мне…       После этого, не встретив сопротивления, он заключил его в бережные объятья, и Кори, проваливаясь в зыбкое состояние осознанного сновидения и чувствуя, как тело сковывает по руками и ногам, а грудь прихватывает легким удушьем, обессиленно закрыл глаза, успев только услышать на кромке последнего наплыва темноты короткие, но твердые слова, сказанные голосом лузитанца:       — Пятнадцать. Игра окончена.

❂ ❂ ❂

      Очнулся Кори с ощущением разбитой усталости в каждой мышце, но лежа в своей постели: голова покоилась на мягкой и старательно взбитой подушке, тело укрывало тщательно подоткнутое одеяло, а где-то поодаль умиротворяюще тикали невидимые часы — он был уверен, что свои расколотил об пол в приступе отчаяния, и тикать было как будто бы нечему, значит, тикало, скорее всего, у него в голове.       За окном занимался рассвет, небо над Порту светлело, плыло росчерками перистых облаков, струилось дымкой розовой зари, разгорающейся на окраине земноморья. Чайки оседлывали шпили и карнизы, приветствуя утро охрипшими и сонливыми криками, а Дору курилась паром и мягко плескала волной на каменистый берег. Барки-рабелу важно покачивались, в их бочках томилось старое-престарое вино, а где-то на обрывистых кручах, в крошечном саду у притвора церквушки догорал пышными соцветиями шиповник, низая бусы киноварных ягод.       Кори скосил глаза — Микель сидел рядом с ним на постели, поигрывая портсигаром в пальцах, но не закуривая привычной сигареты. Он беспокойно поглядывал за пыльные стекла, где переулок тасовал колоду красных и черных мастей и тени потихоньку перемежались светом, но утомившегося мальчишку не будил, терпеливо дожидаясь, пока тот сам проснется.       — Мике? — Кори понял это сразу и приподнялся, напряженно хмуря лоб. — Почему не разбудил?       Тадеуш хмыкнул и, разведя руками, ответил с блуждающей улыбкой:       — Ты ужасно непоследователен, menino! Все наши прежние встречи ты ругался, что я не даю тебе поспать, а сегодня сердишься за то, что не разбудил… — И, посерьезнев, продолжил: — Я не мог, ты был слишком вымотан. Впрочем, не буду кривить душой, я рад, что ты проснулся прежде, чем мне пришлось бы исчезнуть.       — Где эта тварь?.. — выпалил Кори, озираясь по сторонам и с содроганием вспоминая, как разило из клыкастой пасти омерзительной гнилью разложившейся человеческой плоти.       Микель пошарил рукой на полу возле себя и с гордостью продемонстрировал юноше насаженный на фалькату маракас: пустотелый плод горлянкового дерева треснул, расколовшись почти пополам, и наружу просыпалась мелкая галька, арбузные семечки и труха. Погремушка оказалась старой, со стершимся незамысловатым узором и облупившейся краской; внутренности ее в скупых предрассветных сумерках зияли чернотой гробниц, и даже сейчас, обезвреженная, она источала необъяснимую жуть.       — Вышвырни к чертям, — велел Амстелл, и мужчина кивнул, аккуратно снимая опасный сувенир со стального лезвия и убирая себе в карман:       — Разумеется, мой мальчик. Разумеется. Однажды сломанное можно при желании починить, а я ни в коем случае не хотел бы навлекать на тебя даже тень возможной угрозы. Это создание оказалось опаснее, чем я думал.       — Что это было? — спросил Кори, вспоминая бесформенный дух, облачившийся в шкуру грязного чердачного пледа.       — Это была Зомбра, — покусав губы, отозвался Тадеуш. — «Зомбра» означает «тьма». Возможно, ее привезли сюда из Мексики или какой-нибудь еще латиноамериканской страны…       — Из Бразилии, — машинально уточнил Кори, вспоминая свои короткие чердачные видения.       — Из Бразилии, — согласно кивнул Микель. — Там делают иногда такие вещицы. Если внутрь погремушки заточить голодного духа, он может томиться там веками, пока плод игуэро не даст трещину.       — Зачем они это делают? — не понял мальчишка, поднимаясь на подушке, кривясь от боли в ноющей спине и усаживаясь поудобнее, чтобы смотреть глаза в глаза и говорить, жадно говорить с лузитанцем до самой последней секунды перед тем, как тому растаять в рассветных лучах.       Тадеуш пожал плечами.       — Кто знает, — сказал он, не сводя с Кори пристального взгляда. — Некоторые делают это потому, что им скучно, другие — из мести, третьи — на заказ… Маракас мог попросту угодить в руки не тому человеку и потом случайно треснуть… а если он треснул, Зомбра выберется наружу и станет свободной. Прятки, признаю, были не самой удачной идеей, и ты вправе меня за это корить, но другого способа изловить ее у нас с тобой все равно не было.       Кори понимающе кивнул: он не держал на Тадеуша обид и не собирался дуться, как малахольная девчонка, упрекая в том, что его подвергли риску — где-то в глубине души он даже радовался, что отстоял свое право сыграть в эту странную игру и лично поучаствовать в выдворении из Casa com asas незваного приживалы.       — Совсем скоро восход, — произнес вдруг Микель, с тоской поглядывая за окно, где виднелись одни только мрачные стены. — Мне пора будет тебя покинуть, Príncipe, хотя и не хочется… страшно не хочется от тебя уходить.       Он говорил так, будто в том была его свободная воля уйти или же остаться, но Кори понимал, что Тадеуш не сделает за порог и шагу, а истончится у него на глазах, растворившись в первых солнечных лучах, как только те проникнут в дом.       Лузитанец потянулся к юноше, касаясь кончиками пальцев теплой щеки, огладил, обрисовал подбородок, помял мягкую кожу губ, стер запекшуюся кровавую корочку. Склонился еще ниже и теснее, заглядывая глаза в глаза, и Кори сам подался навстречу, принимая его поцелуй с таким трепетом, что испугался себя и сам. Тадеуш пах терпким, почти выветрившимся табаком и своим сумасшедшим одеколоном, Тадеуш умел целовать тягуче-нежно, но с затаенной страстью: Кори охотно позволял его языку вторгаться в рот, а рукам — забираться под одежду. Выгибался навстречу, вспоминая яркими картинками, как эти же руки ваяли его минувшим вечером, лишая странной мальчишеской девственности и разжигая из тлеющих углей настоящий пожар. Тадеуш еще только дотронулся, а Кори уже его хотел, в глубине души сознавая и покорно принимая себя растленным и порочным, но безумно счастливым в этой своей мнимой испорченности.       — Príncipe… — прошептал Микель, обескураженный внезапной отзывчивостью юноши. — Что сегодня происходит? Если это такая насмешка — ты ведь знаешь, что скоро рассвет, — то, клянусь, завтра же я, невзирая на недолгое наше знакомство, закончу уже этот фарс и пустопорожний флирт. Я, веришь ли, тоже не железный…       — Ну и заканчивай! — чувствуя, как тает под пальцами шероховатая ткань черного фрака, истончается плоть и делаются размытыми черты, поспешно выпалил Кори, твердо уверенный, что в другой раз так открыто и честно признаться уже не сможет. — Мы уже были… мы были с тобой близки… днем. Поэтому делай… в следующий раз, как вернешься. И обязательно возвращайся.       Португалец успел нарисовать в сузившихся зрачках вспышку злости, сменившуюся потрясением и сожалением, туда же добавилось нетерпение: кусая губы от досады, он крепко стиснул пальцы на запястье мальчишки, позволяя еще один короткий миг полюбоваться коктейлем эмоций на живом и подвижном смуглом лице, а вслед за этим растаял утренним туманом среди мостов беспечной Дору, оставив Кори в постылом и тоскливом одиночестве, в том часу не то поздней ночи, не то раннего утра, когда уснуть, в особенности если мысли роем носятся в голове, и в паху переливается томительная сладость, совершеннейше невозможно.       И Кори сидел, тараща глаза в окно, слушая тишину дряхлого скрипучего дома, прикорнувшего до полуночи, да стискивал пальцами одеяло, безуспешно пытаясь прогнать то пугающее дежавю, в котором Тадеуш исчезает и уже больше не появляется.       Никогда-никогда.