Saudade

Мясо коптится под юной луной, гибло моргает маяк. Горький отвар в колыбели ночной: сера, корица и мак. Полон котел престранных чудес — ведьмы в нем санг подожгли; Угольный лес стеной прорастет, выступит соль земли. Только подумай — мысль оживет и уведет во мрак… Мясо коптится под юной луной, гибло моргает маяк.

      Если в присутствии Микеля Кори легко мог развернуть послание и прочесть, то в одиночку это сделать оказалось уже сложнее. Полночь скреблась у дверей, мир неуловимо пах загробным розмарином и восковой склепностью, небо за окном розовело, постепенно окрашиваясь в лиловый, и на нем одна за другой зажигались светляками турмалиновые звезды.       Он постоял в одиночестве, потеребил в пальцах сложенный вчетверо тетрадный лист, несколько раз попытался в него заглянуть, но не успел: внимание привлекли разнообразные звуки, которыми полнилась потусторонняя ночь, доносящиеся отовсюду разом и сливающиеся в инфернальную какофонию.       Оставив в покое письмо и затолкав его в тесный передний карман шортов, Кори огляделся по сторонам, выискивая отдельные источники этих звуков, но из тех, что находились непосредственно рядом с ним, обнаружил только дверную химеру, обнаглевшую и задумчиво покусывающую освобожденным от кольца клювом краешек корешка книжки про Жоана-смельчака.       Отобрав у химеры книгу и сдвинув ее на другую сторону стола, чтобы не объясняться перед Микелем за бумажный фарш, оставшийся от томика после вмешательства кнокера-шредера — хотя Микель наверняка бы только пожал плечами да рассеянно махнул рукой, — Кори снова завертелся, пытаясь понять, откуда доносится странный гул. Что-то происходило за пределами его узкого змейчатого переулка, в оконные щели тянуло настораживающей сладостью, сочился тонкий приторный дымок, как от курительной палочки в буддистском храме или эзотерическом магазине, густо и мускусно пахло эфирными смолами: валериановым нардом, древесным сандалом, церковным ладаном, лавровой камфорой, аравийской камедистой миррой и чем-то еще, названия чему Кори не знал.       Окончательно насторожившись и занервничав, он выдернул из брошенного и забытого у стены рюкзака Микеля свою фалькату, поспешно выпутал из импровизированного чехла, разматывая обвязки шпагата и скидывая на пол гвоздичное одеяло, наскоро перекинул перевязь через плечо и высунулся в коридор.       Когда он вышел в подъезд, Casa com asas уже успел пробудиться, превратившись в рыбоглазого Живоглота, и пол под ногами тонко подрагивал, как от желудочных колик; очевидно, чувствовал себя домик не слишком здоровым, потому что время от времени по стенам его пробегала от фундамента до самой крыши быстрая судорога, а вслед за ней крошился кирпич или отваливался с потолка кусок штукатурки.       Зашуршала брусчатка, выдираемая из пазов и с каменным стуком падающая на мостовую, и Кори заторопился, небезосновательно предчувствуя, что еще немного — и Casa com asas отправится в вольный полет, и он вместе с ним. Распахнул парадную дверь, торопливо выскочил на улицу, тщательно запер дом, чтобы никакая шальная нежить не пробралась ненароком, погладил чешуйчатый бок, глядя прямо в лупящиеся на него окна-глаза, часто, грустно и простуженно моргающие ставнями-жалюзи, и отошел на пару шагов, наблюдая с безопасного удаления, как тот расправляет перепончатые крылья и выбирается из своего гнезда.       — Что-то с тобой неладное сегодня творится, — пробормотал себе под нос Кори, тихо шевеля губами. И, поразмыслив немного, честно прибавил: — Что-то неладное вообще творится сегодня со всем этим городом.       Туман поминутно густел, делаясь вязким и липким, как утренняя паутина, вымоченная в росе, полз и полз откуда-то из сердцевины Порту, со стороны исторического центра, растягиваясь сплошной непроницаемой пеленой, забиваясь в каждый закоулок, просачиваясь в окна домов, в дверные щели, в дымоходы, в прорехи старой истлевающей кладки, а вместе с ним шел непонятный утробный гул, похожий на ветер, завывающий в трубах, только всеобъемлющий и тихий, на грани небесного шепота.       Микеля нигде не было, но Кори почему-то этому совершенно не удивился: остро чуялось, что в этой туманной дымке, повисшей над городскими улицами вязаной белой шалью, можно плутать и блуждать, пока не забудешь себя.       — Мике! — на пробу позвал он, озираясь вокруг и щуря глаза в слепое молоко, но никто не откликнулся. — Мике! Ты меня слышишь?..       Он всего лишь отступил от гнезда Casa com asas на пару шагов, всего лишь повернулся в одну сторону, в другую, а туман уже успел его окольцевать, опутав мягким сладковатым коконом.       Кори сделалось странно.       С каждым вдохом у него всё сильнее спутывалось в голове, мысли скакали белыми тушканчиками, теряли форму и цвет; вскоре от них остались одни лишь пушистые комки, неповоротливые, но при этом и неуловимые, плюшевыми мячиками отскакивающие от стенок черепной коробки.       — Мике!.. — уже без особого успеха повторил он, еле шевеля ватными губами и проклиная себя за неподконтрольную слабость во всем теле. — Как же мне тебя найти…       В ту же секунду почудилось, что кто-то его зовет; голос раздался справа, и обнадеженный Кори инстинктивно подался на звук. Когда он уже почти добрался до его источника, то почему-то ткнулся ладонями в каменную стену, а голос мигом переметнулся влево, дурача и водя по кругу. Ощущение шероховатой стены ненадолго отрезвило, Кори тряхнул головой, сбрасывая клейкие туманные нити, и вдруг понял, что никакого голоса не было и в помине, что ему это просто почудилось: всё тот же необъяснимый гул, стоящий в ушах, создавал звуковые иллюзии, сплетающиеся то в чей-то говор, то в трамвайный звон, то в цокот каблуков по брусчатке.       Тут перед глазами промелькнуло, пронеслось что-то мелким фосфоресцирующим роем; Амстелл прищурился и сквозь амиантовую завесу разглядел уже знакомые ему зеленоватые огоньки.       — Иелчу? — хмуро спросил он, заранее не ожидая от подлых светлячков ничего хорошего. Рука сама собой потянулась к фалькате и беззвучно вытащила ее из ножен: пятнашки в молочном киселе начинали его изрядно нервировать, а инфернальный Микель появляться не спешил, и это тревожило сильнее всего. Обнаженная фальката уверенности не прибавила — пользоваться ей толком Кори не умел, — и тело начало ощутимо потряхивать от беспомощности, которую он поневоле ощущал в этом сладковатом дыму из амбры и паучьей слюны.       Несмотря на то, что иелчу в прошлый раз до добра его не довели, Кори и теперь покорно двинулся за ними, как несмышленый крысёныш — за дудочником-крысоловом: во-первых, другого ориентира у него всё равно не имелось, а эти колдовские огоньки каким-то чудом угадывали дорогу и в стены, в отличие от него самого, не врезались, а во-вторых, стоять на месте и ждать неизвестно чего было куда хуже, чем пусть и бесцельно, но все-таки двигаться.       Он брел за иелчу, с трудом продираясь сквозь туман и из-за нулевой видимости подолгу застревая на одном месте, часто оглядывался, опасаясь обнаружить очередного диаблеро на хвосте, но никого не было, как не бывало и обычно на Матозиньюш, отдаленном от кипучего инфернального центра.       Матозиньюш, как окончательно понял Кори лишь теперь, был ничуть не более оживленным, чем заброшенный берег по ту сторону Дору, где если кто и обитал, то это были редкие одиночки; выходило, что и сам он незаметно для себя оказался точно таким же одиночкой, волею судьбы угодившим в потусторонний город.       Туман тем временем делал свое злое дело, маковая эссенция порционно поступала в кровь, с каждым вдохом напитывая ее наркотической дурью, и Кори вдруг подумалось, что было бы неплохо прогуляться на противоположную сторону: перейти реку по ближайшему мосту и пошататься там в зловещей пустоте хэллоуинского грэйвъярда, освященного полнолунием. Чем дольше он плелся за иелчу в постылом одиночестве, тем сильнее закипала в нем обида на лузитанца, посмевшего не появиться условленной полночью у его дверей, тогда как появиться — Кори по всему это чувствовал — тот был должен.       Мертвая луна фонила на небе, как желтоватый с прозеленью урановый осколок, а туман поднимался всё выше, заволакивая уже и ее и вставая сплошной стеной даже до самых черепичных кровель. Кори Амстелл, который скакать по крышам и ходить по воздуху, в отличие от Тадеуша, не умел, ощутил себя в ядовитой западне. Заметался, безотчетно тиская вспотевшими от напряжения пальцами ручку иберийского меча, и из-за этой заминки потерял ненадолго иелчу из виду, а когда опомнился — было уже поздно: те бесследно растаяли, подарив на прощание дорожку светящейся пыльцы.       Оставшись в белом мареве совершенно один, Кори постарался успокоить себя тем, что далеко он уйти не успел и всё еще должен находиться где-то в своем переулке или, на худой конец, поблизости от него. Немного воодушевившись этим, он выставил левую руку вперед, ощупывая туманную пустоту перед собой, и двинулся куда-то мелкими шажочками; под ногами у него что-то тихо шуршало и подозрительно похрустывало, а переулок — если, конечно, верить, что это всё еще был он, — вдруг почему-то резко пошел под откос.       Едва не споткнувшись на каком-то булыжнике, торчащем из земли прямо посреди дороги, и запоздало осознав, что торчал тот именно в земле, а вовсе не в привычной городской плитке-калсаде, Кори даже не сошел, а сбежал по этому склону, так ни разу и не встретив на пути ни единой стены, ни угла, и остановился лишь тогда, когда под ногами резко и с размаху всхлюпнуло и в кеды мигом хлынула вода.       Тогда он, сбитый и с толку и с ног, покачнулся, не удержал равновесия и плюхнулся на четвереньки, роняя фалькату и оказываясь в самой обыкновенной луже — так ему показалось вначале, но пока он в ней барахтался, шлепая ладонями, ерзая голыми коленками и почему-то обнаруживая на ощупь самое обыкновенное, знакомое речное дно, туман немного рассеялся, стек куда-то влево, и картинка перед глазами прояснилась, открывая звездные просторы ночной Дору, которой никак не полагалось протекать поблизости от переулка Кори Амстелла.       Ошарашенный и напуганный, он спешно вскочил на ноги, пошатываясь и мотая головой, и от ужаса даже зачерпнул руками воды, плеская себе в разгоряченное лицо. Поспешно подобрал упавший меч, пока его не унесло течением вместе с песком, затолкал в болтающиеся за спиной ножны и в панике заозирался, выискивая знакомые ориентиры.       Было очевидно одно: слева плохо, еле различимо, но маячила знакомая излучина речного устья, уводящего прямо в Атлантику, справа черной лентой уходило вглубь континента обмелевшее к августу русло, разделяющее Порту и Вила-Нова-де-Гайю, а сам он находился как раз на той заповедной стороне, где ни в одиночку, ни в компании ночами лучше было не разгуливать.       Как он здесь очутился, сколько времени прошло, не врут ли ему собственные глаза — Кори не знал.       Пошатываясь, будто пьяный, и ощущая, как стопы в напившихся водицы кедах чавкают ничуть не хуже, чем перепончатые лапы Прилипалы, он на трясущихся ногах попятился, отполз от воды на пару метров и бегом бросился вверх по прибрежному склону, неизбежно заныривая обратно в вездесущий клубящийся туман, носящийся курчавыми барашками по набережной и рассевшийся кучными шапками по окрестным домам.       Он помнил, что где-то здесь находится кузница Джергори, и рассчитывал добраться хотя бы до нее, чтобы не сойти с ума в этом дымящемся наркотическом делирии.       Удивительное дело: стоило только ему подумать о кузнице, как сверху на плечи опустилось тяжелое дыхание каменных стен, а рука сама собой легла на тяжелую дверную ручку, вот только…       Вот только сегодня — очевидно, по случаю тумана, — дверь эта оказалась наглухо заперта. В слюдяном окне еле различимо плясал слабый мутный огонек и двигался чей-то долговязый силуэт, очевидно, самого кузнеца-йейла, а в переулке, протянувшемся от берега Дору опасной извилистой западней, кто-то шастал, дышал в затылок, и Кори остро ощущал постороннее присутствие рядом с собой.       Торопливо, чтобы опередить этого неизвестного невидимку, он замахнулся ногой, собираясь вместо деликатного стука пнуть со всей силы дверь, но сделать этого не успел: что-то сгребло его за шкирку, дернуло, осаживая на задницу, и со всей дури проволокло по брусчатке, оттаскивая от порога и швыряя к стене дома на противоположной стороне переулка.       От удара у Амстелла выбило из груди дух, он поперхнулся, закашлялся, сипло втягивая воздух, вскинул было руку, чтобы выдернуть всеспасающую — так он всё еще думал — фалькату, и в ту же секунду неизвестный насел на него всей своей массой, наваливаясь, нависая и оказываясь жутковатой худощавой старухой-гуасой, вампиршей, которой частенько запугивали непослушных детей: со сморщенным лицом, совиными глазами навыкате и большим губастым ртом, откуда торчал один-единственный острый клык. Несмотря на явственную беззубость, ощущалась она ничуть не менее опасной, чем акула о двух челюстях, и у Кори от этого зрелища всё внутри свело лютой жутью.       — Какой молодой и вкусный! — плотоядно пропела желто-серая дряхлая гуаса, паря и мельтеша у него перед носом вполне весомым и вещественно ощутимым призраком, и на роже у нее с каждой секундой расцветало довольство, предвкушение сытной трапезы. — Молодой и вкусный, и совсем одинёшенек!       — Да заебали вы меня жрать, кровопийцы старые! — в ярости взвыл Амстелл, оправившийся от неожиданного нападения настолько, чтобы вместо страха начать испытывать злость. Подогнул в колене правую ногу, ткнулся стопой куда-то в корпус полупрозрачной твари и с бешенством отпихнул ее от себя. Та отлетела на половину метра, зависла перед ним в воздухе, колышась из стороны в сторону, как сухой тростник на ветру, и Кори смог разглядеть торчащие из-под драной и ветхой одежки атрофированные палки худощавых культей. — Сдохните уже все! — рявкнул он, быстро вскакивая на нетвердые ноги и пошатываясь, точно пьяный: старуха нехило приложила его к стене затылком, когда оттаскивала от кузницы, и недооценивать ее явно не следовало. — Сдохни, — повторил он, щеря сведенные зубы и рывком вытаскивая фалькату из ножен.       Увидев, что потенциальная жертва вооружена, призрачная старуха тактику быстро поменяла: принялась кружить вокруг, точно раззадоренная оса, заходя то с одной стороны, то с другой, всеми силами пытаясь подступиться и добраться до шеи или еще какой-нибудь части тела с обильной кровеносной жилой. В буквальном смысле припертый к стенке, Кори сквозь туман, по временам редеющий, а потом с новой силой натекающий от реки, впился взглядом в оконце кузницы, в это квадратное пятно света, подмаргивающее ему сквозь дымку дразнящим огоньком. Он мог бы попытаться дозваться кузнеца, но гордый рот никак не находил в себе слабости разомкнуться и выкрикнуть чужое имя: Кори и Микеля-то звать не умел, куда уж ему было просить помощи от малознакомого существа.       Отчетливо понимая, что никак не должен был очутиться здесь, на этой отверженной стороне, в инфернальном гетто, что лодки у него нет, а до ближайшего моста добираться придется очень долго, и за это время может приключиться всякое, он из последних сил попытался прорваться к кузнице: сам набросился на вампиршу-старуху, дико размахивая фалькатой и неистово рубя воздух перед собой.       Старуха отпрянула, взмыла вверх и зависла прямо над его головой.       А потом камнем рухнула вниз, намереваясь оглушить свою жертву и за время беспамятства незаметно высосать всю кровь.       Задыхаясь от ужаса, Кори метнулся прочь из-под удара, спотыкаясь, падая и куда-то откатываясь. Со звоном врезался лопатками в жестяную кишку водостока так, что где-то под самым сводом крыши отвалились обиженно скрежетнувшие крепления, тут же вскочил на четвереньки и чуть ли не в позорном зверином прыжке отскочил от снова и снова набрасывающейся на него гуасы, не собирающейся подпускать намеченную жертву к дверям кузницы.       Слюдяное оконце теперь маячило сбоку, сильно слева, и он едва мог различить в парном тумане льющийся на мостовую талый свет, безжизненный и мерклый. Всё теряло очертания, истаивало, и в липком царстве сладковатого опия остались только они вдвоем, только озверевшая дряхлая вампирша и он, и помощи ждать было неоткуда, а небесный гул, плывущий над рекой, отдавался унылым эхом в ушах, как заупокойная колыбельная.       Озлобившись на происходящее еще больше и не собираясь сдаваться, Кори снова упрямо поднялся на ноги, хватаясь пальцами за стыки кирпичей на стене и выпрямляясь во весь рост, но пока он это с черепашьей нерасторопностью проделывал, гуаса подлетела к нему вплотную, подтекла сбоку пыльной хламидой, ткнулась печеным яблоком морды в плечо, протискиваясь ближе к ключицам. Его окатило приторным гипнотическим бессилием, раздутые старушечьи губы-присоски нетерпеливо зашарили по тончайшей коже, отыскивая колотящуюся исступленным пульсом аорту, а он стоял, опустив плетьми руки и таращась в световой квадрат кузничного окна, парящий в отдалении посреди туманного смога.       И лишь когда в шею вонзилось, надкусывая, остриё единственного клыка, а рот прилип в подобии жадного засоса, он опомнился, хлебнул ужаса, стылого как колодезная вода в ноябре, скинул отупляющее наваждение, отпихнул кровососущую тварь, подпущенную недопустимо близко, и полоснул вослед фалькатой, на свое везение угодив ей по культям ног.       Похожие на иссушенный хворост культи так и отвалились вместе с драным подолом юбки бескровной трухой, шмякнулись на мостовую, а недовольная гуаса взметнулась под самые чердачные окна, раздосадованная тем, что удача была уже так близко, да ускользнула прямо из-под носа. Она разразилась оттуда буйными проклятьями на непонятном Амстеллу местном наречии, а он, не став дожидаться продолжения, ухватился ладонью за шею, стирая мелкую каплю проступившей крови, и опрометью бросился бежать сломя голову, не чуя под собой ног и одним только чудом ухитряясь избегать углов и тупиков. Ему хотелось очутиться как можно дальше от этого про́клятого места — впрочем, инфернальный Порту был проклят более чем весь, и куда бы он ни бежал, там его могли подстерегать твари, подобные гуасе, а то и пострашнее. Старуха между тем не отставала, висела на хвосте, Кори всякий раз чувствовал ее гнилостное дыхание у себя над плечом, стоило только ненадолго замешкаться или притормозить; город-за-рекой оказался тем худым и слишком оживленным грейвъярдом, где в каждом пентхаусе-склепе проживало родовитое семейство вампиров, а в каждой однокомнатной могиле ютился какой-нибудь недобитый нищий упырь.       На беду, над городом незаметно столпились тучки и начал накрапывать мелкий теплый дождик: капли были еле ощутимыми, точно изморось, но такими частыми, что очень скоро Кори умудрился промокнуть насквозь, лицо покрылось липкой испариной, волосы отяжелели, давно не стриженная челка стала забиваться в глаза, а мостовая под ногами сделалась скользкой, будто скороспелый и тонкий январский ледок.       Но, помимо очевидных неудобств, этот дождь принес и некоторое облегчение: под его беспрестанной капелью ядовитый туман прибило к земле, и на смену ему натек уже туман настоящий, с запахом сырой брусчатки, подвальной плесени, земляного петрикора и душистой ночной пыльцы. Пространство впереди немного прояснилось, и Амстелл смог увидеть окрестные улицы.       В своем бегстве от гуасы он успел забраться в самое их средоточие, и с набережной его теперь разделял целый лабиринт путаных закоулков. Одноликие постройки кренились замшелыми пьяными кровлями, как благородные грибы с ярко-красными шляпками, а их ножки-фасады были сплошь в отметинах времени, пестрых березовых щербинах. С потертых стен на него смотрели пустыми черными глазницами окна, забранные истлевающими деревянными рамами с мутными стеклами, за которыми в лучшем случае имелась одна лишь пыльная гардина и ничего более, а с подоконников и карнизов тянулись вниз темные слёзные дорожки сырости. Серела штукатурка, проступая из-под однообразной белесой извести, грустили забытые витые балкончики под боком у ржавого водостока, а дождь всё лил и лил, собираясь под ногами в целые лужицы, черные и склизкие, будто то не небесная вода была вовсе, а давленые гнилые слизни, и шорох его сливался воедино с непрекращающимся утробным гулом невидимого котла.       Ожидая спасительной встречи за каждым поворотом и недоумевая, почему же Микель всё никак его не находит, Кори миновал очередной узкий застенок и выскочил на достаточно просторную улочку с приземистыми старыми строениями.       Туман рассосался настолько, что вся она была перед ним как на ладони, от замызганной слякотной юшкой брусчатки и до коньков средневековых крыш, но лучше бы он ее не видел, продолжая себе блуждать в блаженном дымном неведении.       Заброшенная, в слюдянисто-глянцевой хмари, с залакированной дождем калсадой, поблескивающей, как лощеная спинка франтоватого черного таракана, с настолько неровно подогнанными друг к другу плитками мостовой, что те ершились вздыбленной драконовой чешуей, с тяжелыми гранитными прорезями дверей, где под каменным проемом у каждой притолоки клубилась живая темнота, улица эта дышала густым кладбищенским мраком. Дома тянулись неровными рядами, то выбивались вперед на полшага, нависая верхним эркерным этажом над обшарпанным нижним, то уходили вглубь сумеречным закутком, и перед каждым из них косым частоколом торчали деревянные колья, вбитые острием прямо в раскуроченную брусчатку. Расчистившееся от тумана небо раскололось у видимой части горизонта надвое, и у этого лиловатого просвета, окутанного пасмурностью, плясали отдаленные зарницы и освещали закоулок слепыми сполохами. Серебристые нити дождя роились в воздухе белой сеткой помех, редкие деревья непонятной породы, застрявшие между теснящимися домами, стояли голыми, обглоданными, с содранной шкурой коры, расчерчивали вязью черных трещин битое зеркало небесного купола, а на ветках…       На ветках болтались мертвецы: один, другой, третий… — Кори насчитал аж семь штук, и это только на одном-единственном дереве, а их в переулке росло штуки три-четыре, и ни одно не обошлось без этой изысканной мортуарной гирлянды. Сверху над каждым мертвецом имелась перекладина по длине распахнутых рук, и тело крепилось к ней в трех местах: по центру в районе шеи и с двух боков за предплечья, у лучезапястного и локтевого сустава. Распяленные таким образом, они болтались наподобие крестов из кости и плоти, покачивались на ветру, скрипели пеньковые веревки…       Гуаса, ворвавшаяся в переулок вслед за юношей, украшенные мертвяками деревья тоже заприметила и сразу же устремилась к ним, оставив в покое завтрак хоть и свежий, но ненадежный, ради завтрака лежалого, но гарантированного, а Кори, брошенный старухой-вампиршей, шныряющей меж покойников призрачной мухой и собирающей с них нектар трупного яда, понуро и безнадежно зашагал вперед по переулку быстрым шагом, костеря инфернального Тадеуша на чем свет стоит.       Он понятия не имел, что это за переулок, как зовется и почему в нем на деревьях развешаны трупы, но остро чувствовал, что задерживаться здесь ни в коем случае нельзя; под ногами чавкало, подошвы нещадно скользили, норовя при первом же неосторожном шаге отправить его в стремительный и болезненный полет, а мертвецы на деревьях шелестели, временно исполняя обязанности листвы, постукивали друг о дружку оголившимися костями и то лупились на него пустыми глазницами человечьего черепа, то скалились ощеренной волчью или лисьей пастью какого-нибудь диаблеро.       Уже у самого выхода из переулка Кори услышал, как за его спиной с протяжным скрипом медленно отворяется чья-то дверь. Он замер вполоборота, в корявой и ломкой позе застыв на перепутье и самым неудачным образом оказавшись в полоске света, льющегося от единственного на все близлежащие улицы фонаря, что слабо чадил в паре метров за поворотом.       Из безликого дома посреди оставленной за спиной улицы, с трудом протискиваясь в дверной проем, выбралась полнотелая дама-великанша, судя по внешности, хентильего племени; только если единственный встреченный Амстеллом на привычной и знакомой стороне реки хентил был достаточно цивилизованным, чтобы пускай и паршиво, но покладисто выполнять свою работу, то эта хентилиха выглядела настолько дикой, что от одного ее облика мурашки пробегали по коже.       В огромном платье-пэчворк, пошитом грубой шпагатной нитью из чьих-то более мелких платьиц, совмещенных друг с дружкой в один большой тряпичный паззл, с непомерно длинными космами нечесаных волос соломенного цвета, волочащихся прямо по земле свалявшимися и грязными концами, она на карачках выползла из домика, по всем приметам — чужого, оккупированного ей и не годящегося по размеру, и выпрямилась во весь рост на толстых слоновьих ногах, шало и заспанно озираясь по сторонам.       Первым же делом она заметила вьющуюся над мертвяками гуасу, а заметив — взревела так дико, что где-то задребезжали в оконных рамах неплотно пригнанные стекла. Она стояла и ревела, разинув пасть, где хоть и не имелось ни единого острого зуба, как у старухи-вампирши, но зато была полная челюсть обычных человечьих зубов, только крепких и крупных, как боёк сапожного молотка, а гуаса, натолкнувшись на неожиданного противника, на сей раз — явно превосходящего ее по мощи, в расстроенных чувствах отлетела на почтительное расстояние и оттуда принялась посылать точно такие же проклятья, какими осыпала Амстелла в переулке у кузницы.       Хентилиха на диалекте баскского, который был здесь повсеместно в ходу, не говорила.       Судя по всему, она не говорила вообще ни на каком языке и не обладала навыком внятной речи, но с лихвой компенсировала это другими умениями.       Видя, что гуаса не унимается и продолжает кружить вокруг трупов, она вдруг с пугающей резвостью в одном прыжке взгромоздилась на конек ближайшей крыши — затаивший дыхание Амстелл едва успел понять, что произошло, — выпростала пятерню, такую же крупную и слоновью, как ноги, ухватила вампиршу за остатки культей, размахнулась и с силой хлестнула ей по черепице, будто ветхой тряпкой. Раздался грохот, черепица брызнула в разные стороны, осыпаясь на мостовую глиняным градом, гуаса взвыла и заверещала, а хентилиха продолжила лупить, проламывая крышу и разнося ее на балки и черепки до тех пор, пока тряпица в ее пальцах окончательно не прекратила трепыхаться.       После этого она подняла ее на вытянутой руке, оглядела со всех сторон и, не найдя для себя ничего интересного, безразлично отшвырнула прочь. Поерзала на коньке проломленной крыши, устраиваясь, если не принимать во внимание только что случившуюся сцену, до некоторой степени романтично, подпирая ладонью массивный подбородок и взирая из-под косматой шевелюры на луну, едва-едва показавшуюся на мгновение краешком из-за туч и снова стыдливо спрятавшуюся. Поменяла позу, обхватывая голые колени уже обеими руками, пошмыгала раздраженно носом — звук получился настолько низким и гулким, что на мгновение заглушил даже вездесущий небесный шум, не прекращавшийся ни на минуту, — и вдруг потянулась к соседнему дереву, срывая с ветки перекладину с мертвецом.       Тщательно обнюхала со всех сторон добычу, внимательно изучив, как совсем недавно — убитую гуасу, подергала ей безвольные руки-ноги, скрутила голову и вышвырнула куда-то за дом полую черепушку.       А затем, очевидно решив, что мертвечина порядком уже прокоптилась на лунном свету, она прямо на глазах у Амстелла вонзила зубы трупу в бедро и принялась его терзать, старательно перекусывая жилы, сплевывая, как шелуху, истлевшую одежду и отгрызая здоровенный кус.       Дождь понемногу утихал, а туман монотонно наползал обратно, заново заполняя переулки удушливо-терпкой сладостью, и в этой густеющей пелене можно было попытаться покинуть опасное место. Ощущая рвотные позывы у самого горла и плещущийся там же страх, Кори на негнущихся ногах медленно отполз подальше от хентилихи и ее трапезы, убираясь из полоски света и надеясь, что в тени удастся как-нибудь ускользнуть незамеченным.       Но стоило только ему шевельнуться, сдвинуться с места, как великанша бросила еду, так и застыв с непрожеванным куском мертвечины во рту. Принюхалась, шумно втягивая воздух расширившимися и подрагивающими от волнения ноздрями, и медленно обернула голову к Амстеллу.       У того внутри всё мигом болезненно похолодело, будто залпом осушил бокал с колотым льдом. Слишком хорошо понимая, что вот-вот случится, он опрометью бросился прочь, не оглядываясь, не разбирая дороги и только краем уха улавливая зубодробительный грохот за своей спиной и дышащую в лопатки смерть. Ему не нужно было туда смотреть, чтобы знать, что хентилиха, сиганув с крыши на мостовую, несется за ним в надежде либо пополнить свои запасы новым мясцом, либо разнообразить сухой паек свежатиной.       Он задыхался от ужаса, врезался в стены, оскальзывался, падал и тут же вскакивал обратно на ноги, а позади ревело, спотыкалось и тоже налетало на все углы озверелым бешеным мамонтом. В голове у Амстелла колотилось одно-единственное исступленное желание: убраться отсюда как можно дальше, куда угодно, в любое место, где никого не будет, ни единой живой души…       Пока он это думал, хентилиха еще гналась за ним, но стоило только мысли окончательно оформиться, а туману — еще на пинту вылитой пивной пены погустеть, как всё вокруг вдруг неуловимо переменилось.       Кори по-прежнему бежал, но под ногами мягко пружинил лохматый кочкарник, норовящий опутать и оплести нетвердые стопы, а грохот и рёв несущейся по пятам великанши стих, да и сама она бесследно испарилась. Сделав на износе еще два или три трясущихся шага, он рухнул ничком в эту косматую, колкую и режущую траву, запуская в нее пальцы, бессильно утыкаясь покрытым испариной лицом и вдыхая полной грудью терпкий запах кореньев, перегноя и сырой земли. Долго лежал так, пытаясь отдышаться и чуть не рыдая от пережитого ужаса, пока сердце немного не успокоилось, не выровняло свой ритм, прилежно выстукивая в худощавой груди, а в голове не прояснилось настолько, чтобы сквозь затихающий звон кровяного пульса в ушах начать улавливать окружающие шумы.       Шумы эти были мирные, и никакой угрозы в них Кори Амстелл не чувствовал: шептала над головой летняя листва, рассыпа́лось в отдалении мелодичной высокой трелью в древесных кронах пение незримых ночных птиц, ветерок, то сгоняющий туманную дымку, то снова приносящий ее на своих эфирных крыльях, остужал горячий лоб, и пот превращался в студеную росу.       Кори повозился в траве, пытаясь подняться на четвереньки, и уперся коленом во что-то твердое и стылое, похожее на гранитный камень. Кое-как усадив свое измученное и потряхиваемое от нервотрепки тело, он потрогал мокрый каменный выступ ладонями, щуря глаза сквозь густеющий туман, стряхнул сухую прошлогоднюю траву и обнаружил под ней край крупного прямоугольного бруска, такого старого, что большей своей частью успел за годы уйти в землю.       Он повел по нему руками дальше, ощупью изучая размеры и форму, и с холодком осознал, что это оказалась могильная плита, некогда венчавшая чье-то погребальное место.       Брезгливо и напуганно отпрянув, Кори поспешил выпрямиться, подняться на ноги и отойти от могилы на пару шагов, но стоило только это проделать, как пятки тут же уперлись в другой такой же гранитный остов.       Их было много: на каждом шагу из клокастой травы торчало покосившееся квадратное, округлое или крестообразное надгробие, а то и возвышался дряхлой домовиной целый склеп — все они маячили в тумане сизыми тенями, обступая безмолвным и равнодушным городом мертвых. Быстро оправившись от потрясения и решив, что лучше уж все-таки шататься по настоящему кладбищу, чем по захваченному великаншей переулку с коптящимися неупокоенными трупами, Кори Амстелл медленно побрел между могил, с тоской и пока еще легким, но поминутно нарастающим беспокойством гадая, куда же мог подеваться Микель: тот находил его всегда без исключений, в любом месте города, разве только туман мог как-то этому помешать…       Туман действительно был необычным, его свойства ощущались скорее колдовскими, нежели наркотическими; Кори чувствовал себя очень близко к разгадке секрета, но она всё ускользала от него, как покрытая слизью рыбина сквозь пальцы в мутной воде. Он слонялся по кладбищу, вслушиваясь в шорох многослойной травы под ногами и утопая в ней по щиколотку, а молчаливые могилы провожали его всевидящими щербинами и сколами, в лиловатой мучной темноте походящими на распахнутые глаза или разинутый в истошном вопле рот.       Пока Кори расхаживал ровными рядами взад и вперед, туман то уплотнялся, то редел, и ему удалось разглядеть в отдалении нечто, похожее на кладбищенскую ограду, сложенную из крупных булыжников, с распахнутой калиткой. Воодушевившись и обрадовавшись, он устремился туда, огибая могилы и выискивая кратчайший путь, но в ту же секунду его окликнули.       Оклик, пробившийся сквозь маковое молочко тумана, нес в себе знакомую табачную хрипотцу, помноженную на волнение и тревогу, и Кори встрепенулся, почти подпрыгнул, резко заозирался по сторонам и тоже выкрикнул наудачу в ответ окончательно севшим голосом:       — Мике!.. Мике, это ты?..       Туман настаивался, и слова застревали в нем, с трудом пробиваясь сквозь газовую завесу, долетали искаженными, клоунской пародией на оригинал — резковатой, уродливой и каркающей. Кори, на излете ухвативший отзвуки собственного голоса, разбитого на витражные осколки, испугался, что Микель — если только это действительно был он — не поверит, заподозрит обманку или морок, и понял, что у фундамента Casa com asas ему не послышалось, его пытались дозваться и там, да не успели.       — Мике! Мике, где ты?! — в отчаянии заметался он, отринув ровные хоженые тропы, пробираясь узкой дорожкой меж могил и хватаясь за памятники, чтобы не потерять равновесие и не упасть. — Я тебя не вижу!..       Голос доносился то справа, то слева, играл в пятнашки, дробился и множился, долетал до Амстелла пропущенным сквозь мясорубку и измельченным на крошки-конфетти, а надгробия, будто назло, бросались прямо под ноги, загораживали проход, норовили опрокинуть, и он, без того не представляющий, в какую сторону двигаться, когда голоса раздаются отовсюду разом, уже безо всякой системы стал ломиться напролом через могилы, без зазрения совести топчась по ним ногами, перепрыгивая через гранитные глыбы и поваленные кресты.       Поначалу ему сходило это с рук, но чем дольше он по ним скакал, мечась по туманному кладбищу вслед за источником голоса, тем ожесточеннее и злее становились щербины и сколы на памятниках и крестах, вместо пуганых личин рисуя уже откровенно опасные гримасы. Туман стал клубиться особым образом, рисуя человеческие силуэты, парящие и плавающие в нем бесцветной органзой: они суетливо и взволнованно сновали взад-вперед, и порой Кори даже начинал различать чьи-то лики со стершимися от времени чертами.       Когда же его бедро задел нижним краем подол многослойной и пышной креольской юбки, в воздухе разнесся просыпанным зерном тихий частый стрекот каштанок-кастаньет, а в глаза ему заглянуло выветрившееся женское лицо с темными провалами на месте глазниц, он запоздало осознал, что угодил в кольцо возмущенных призраков.       Место, в которое его занесло, действительно оказалось пустынным и живых душ здесь не водилось, зато мертвых было — хоть отбавляй.       Креолка зависла перед ним, полыхая синей свечой, ее юбки колыхались нанизью медуз-аурелий, а седые волосы парили в туманном дымке акварельным гризайлем; она приоткрыла рот, губы беззвучно шевельнулись, но вместо внятных слов с них сорвалась только кастаньетная чечетка, похожая на торопливый топот чьих-то маленьких каблучков.       Если с великаншей при самом худом раскладе Кори еще мог попытаться как-то сладить и, что не исключено, даже одолеть ее, то против призраков он с одним только ржавым мечом был совершенно бессилен. Слишком запуганный своими злоключениями под туманным покровом и не понимающий уже даже того, что достаточно просто сойти с могил, прекратить по ним топтаться, чтобы не гневить кладбищенских духов, он бросился от креолки прочь, снова и снова — по древним насыпям, с каждым попранным захоронением лишь усугубляя ситуацию.       — Блядство! — надсаживаясь и срывая хрипнущие голосовые связки, орал во все горло он, удирая от взбешенных привидений. — Мике! Да где же ты, сволочь?! Где ты, скотина инфернальная?!       Из очередной вытоптанной могилы высунулась прозрачная рука в ажурном рукаве старинного камзола, обвила за щиколотку, попытавшись схватить, окатила мертвенным холодком и ожидаемо прошла насквозь, оставив в теле легкий криогенный паралич; Кори оступился, опершись на лишившуюся на мгновение чувствительности стопу, и полетел ничком, как когда-то в свои пятнадцать — на пол с кровати, по нечаянности отлежав ногу и не заметив этого.       Падение завершилось прямо на могильной плите, поросшей со всех сторон разноцветной бородатой мшаностью — Кори пребольно ударился об нее локтем, от резкого столкновения теряя и в нем чувствительность, и с отчаянием взвыл:       — Мике!       Он слышал голос лузитанца, но голос этот доносился точно с ойкумены, с необитаемого земного края, где трубят вселенские слоны и покачивает головой большая черепаха, дрейфующая в безначальном Хаосе; призраки всё зверели, набрасывались на него уже целой толпой, хватали за ноги и куда-то пытались поволочь — очевидно, прочь с кладбищенской земли в твердом намерении вышвырнуть наглеца, нарушившего их покой, за калитку, — но их бесплотные руки не могли к нему прикоснуться, а напуганный гуасой, хентилихой и туманом Амстелл в своей панике их цели понять не мог.       — Мике! Да ебаный же бордель! — орал он, отмахиваясь от призраков и мечась по кладбищу загнанным кроликом. — Putain de bordel de merde! Блядское место!       Трехэтажное французское ругательство, всегда без исключений щедро используемое им в самых тяжелых случаях и запущенных ситуациях, на сей раз почему-то сработало подобно заклинанию: маковый туман, вьющийся густой бородой Абдель-Керима, закрутился в споры-завитки, окутал дымчатой шерстью, превращая в гусеничную куколку; Кори только и успел уловить, как на излете ему по самым кончикам пальцев мазнули мозолистые и чуть теплые пальцы лузитанца. Инстинктивно сжал кулак, в отчаянии хватаясь за спасительную руку, но ощутил лишь воздух…       …Он рухнул на пол в какой-то шумной и яркой комнате: в лицо с размаху ударил пощечиной паркет, прикрытый тонким ворсистым ковром красного цвета; мебель, обивка — всё вокруг было густо-винных, почти венозных оттенков, с потолка желтыми стрелами лился свет множества свечей, расставленных по ярусному ободу царственной круглой люстры, из трубы шипящего и картавящего граммофона, терзающего изношенную пластинку, струилась легкая музыка, в оставленные нараспашку окна вытекал внутренний угар, на смену ему вползал новыми и новыми порциями чудесатый туман, а повсюду были люди-нелюди — великое множество инфернальных жителей, фланирующих по комнате, рассевшихся по бордовым диванам, громко хохочущих, лающих и даже подвывающих, болтающих то на местном диалекте баскского, то на привычном уху португальском.       Кори быстро вскочил на четвереньки, попятился и задом отполз к стене: ему повезло материализоваться между двумя диванами, и никто из обитателей винной комнаты не заметил его появления, да и не до того им всем здесь было. Кто-то наливал в высокие бокалы искрящее бенгальскими огнями шампанское, кто-то цедил в маленькие шоколадные рюмки-шоты, поданные на стальном подносе, густо-ликерную вишневую жинжинью с корицей, а кто-то хлестал портвейн прямо из горла темной, как обсидиан, бутылки без этикетки и в слое благородной вековой пыли. Диаблеро, брухо, инкогнито в капюшонах и масках и другие существа, имени которым Амстелл не знал, собравшиеся в этой большой гостиной, всецело предавались такому совершенному разврату, какого ему ни разу еще не доводилось в своей жизни видеть.       Некоторые из них были в одежде, но многие ее успели уже скинуть и теперь нагими восседали на диванных подушках, порой так непристойно развалив ноги, что было отчетливо видно их промежности и гениталии: у одних они еще вяло свисали под лобком, а у других в готовности стояли торчком, если то были существа мужского пола; когда же так сидели существа пола женского, у них просто поблескивала лаковой влажностью темно-розовая щель. Встречались еще и третьи существа, пола настолько неопределенного, что Кори, в ужасе и истерике взирающий на всё, что творилось вокруг него, не нашелся с классификацией и предпочел отвести ошарашенный взгляд от их телес, заросших чешуей или шерстью, покрытых щупальцами-тентаклями или оснащенных мотыльковыми мохнатыми корематами, которые головокружительно и тошнотворно разили травяным мускусом.       Стараясь во всей этой вакханалии смотреть строго на ковер или паркет перед собой, Кори поднялся на подгибающиеся ноги, одновременно заползая спиной на поддерживающую ализариновую стеночку в задорный розовый цветочек, а участники развеселой оргии и носом не повели в его сторону, и это немного приободрило.       Набравшись смелости, он сутуло выполз из своего сомнительного укрытия, затравленно озираясь по сторонам, пытаясь угадать, где же здесь дверь, и с надеждой поглядывая на раскрытое вширь окно — на тот крайний случай, если другого выхода не отыщется.       В окне за плещущимся над Дору туманом проступали знакомые виды Рибейры — значит, он всё еще находился в городе-за-рекой, в прокаженном и отверженном гетто, где-то на побережье, и это открытие повергло его в уныние — ничего доброго здесь случиться не могло, в этом царстве инфернального беззакония.       Он с запозданием догадался, что творилось сегодня в стране Мураме и почему его швыряло то в одну сторону, то в другую, выкидывая в самых непредсказуемых местах: скопившийся над Порту туман ткал пространственную магию, и думать в нем следовало с особой осторожностью, чтобы не сбылись по нелепой случайности не самые желанные из мыслей, промелькнувших в голове.       Всё, что нужно было сейчас сделать — это добраться до окна, высунуться наружу, хлебнуть полной грудью лунного молока и пожелать оказаться рядом с Микелем — если только магия эта могла перенести не в определённое место, а к определённой персоне, — да и в самом худшем случае можно было хотя бы вернуться обратно на привычный берег... вот только окно, как назло, находилось на противоположном конце длинной красной комнаты, и предстояло прежде миновать четыре долгих дивана с рассевшимися на них гостями и три шумные компании, вставшие кружком посреди зала и перегородившие проход. Либо же — прилежно ждать, когда сквозняком пригонит достаточно колдовского дымка.       На Кори и без того уже странно поглядывали — не враждебно, скорее задумчиво, с тлеющими угольями интереса, — и он предпочел не испытывать судьбу: развернулся, взметнув непокорным хвостом, и быстрым шагом вышел из комнаты, оказываясь в сумеречном коридоре и сразу же налетая на парочку дерущихся диаблеро.       Оба они были волчьего племени, оба — с длинными пушистыми хвостами, только у одного он был с рыжими подпалинами, а у другого — в серебристой седине; диаблеро рычали, озверело скалили друг на друга пасти, летела шерсть, повисая мелкой волосяной взвесью. Неожиданно обнаружив у себя аллергическую реакцию на эту взвесь и моментально расчихавшись, Кори поспешил отползти подальше от враждующих волков, пятясь в удушливый сумрак и ощущая себя загнанным в ловушку: оклеенный флоковыми обоями с геральдическим рисунком и устланный дешевой ковровой дорожкой коридор тянулся в обе стороны и с обеих же сторон уходил в темноту, редкие свечи в настенных подсвечниках, позеленевших и покрытых мутной наледью нагара, едва выхватывали из полумрака жалкий пятачок пространства в полуметре вокруг себя, а низкий потолок, украшенный на стыке со стенами лепными кружевами галтелей, в своей середине был закоптелым, покрытым густыми слоями табачного чада.       Слева от Амстелла продолжали выяснять отношения диаблеро, уже практически выгрызающие друг из дружки клоки шерсти вместе с мясом, а справа с упоением занималась сексом какая-то парочка: он подхватывал ее под колени, задирал ей ноги как можно выше, подсаживал, впечатывал в стену и просовывал в вагину толстый член, а она путалась в юбках, запрокидывала голову, со стуком ударяясь затылком и даже этого не замечая, и протяжно стонала.       Выбрав меньшее из зол, Кори бросился в ту сторону, где трахались, старательно отводя взгляд, спотыкаясь об складки скомканного ковра и наконец-то запоздало понимая, что угодил посредством своего неосторожного ора в самый настоящий бордель.       Парочка не обратила на него ни малейшего внимания, продолжая начатое дело и из вертикального положения медленно сползая в партер, прямо на затоптанный и пыльный коридорный пол, а Кори обогнул их, увернулся от чьей-то наглой пятерни, попытавшейся ухватить его за волосы, добрался до конца и свернул за угол.       Там его встретил точно такой же коридор, бесконечно длинный и слабо озаренный настенными свечами, кое-где уже успевшими потухнуть; в этих кулуарах, в очагах желанного мрака обретались те, кто предпочитал запертому на ключ номеру откровенный эксгибиционизм: чаще по двое, но иногда и по трое, они беззастенчиво вытворяли такие непристойные вещи, от которых Кори Амстеллу, выросшему асоциальным асексуалом, делалось дурно. Закрывая глаза рукой и взирая на всё сквозь сетку пальцев, он шел мимо троицы мужчин, один из которых был закован в наручники, взят в ошейник и поставлен на карачки, другой, пристроившийся сзади, нещадно драл его в задницу, а третий, удерживающий в руках поводок от ошейника и волосы закованного, натягивал его ртом себе на член, толкаясь в чужую глотку так, что делалось страшно за ее сохранность.       Оставив гомосексуальную троицу за спиной и с облегчением вздохнув, Кори тут же натолкнулся на двух диаблеро в сцепке и припомнил виденные когда-то в детстве собачьи свадьбы: сука скулила, но никуда не могла деться с разбухшего узлом члена, а кобель пыхтел, свесив язык и царапая когтистыми пальцами ей шерстистый зад.       Куда сильнее шокированный сцепкой диаблеро, нежели групповым актом мужеложства, Амстелл ускорил шаг, с ужасом ощущая, как смесь гормонов, феромонов и мускатного звериного мускуса, витающая в воздухе, ударяет ему в голову, попадает в кровь и вызывает бесконтрольное возбуждение во всем теле; он словно бы посмотрел попурри из порнофильмов всех возможных сортов, и асексуал в нем оказался до чертиков напуган тем, что вопреки воле и здравому смыслу творилось с его организмом.       Коридор завершился еще одним поворотом, рисуя правильный квадрат, и Кори, отчаявшись отыскать выход из этого Кносского лабиринта, принялся дергать за ручки попадающиеся ему на пути двери. Дернул одну, другую, третью… четвертая неожиданно поддалась, вот только помещение, скрывавшееся за ней, оказалось отнюдь не пустым: в нем на плацдарме огромной двуспальной кровати лежали двое, телом к телу, наготой к наготе, сплетаясь руками и ногами. Когда Кори распахнул дверь и замер на пороге, они оторвались от поцелуя, обернули к нему безупречно красивые лица, обрамленные волнами золотистых волос, заулыбались, поманили к себе, а он скользил взглядом по их голым стройным телесам, натыкаясь на многочисленные розоватые отростки, растущие прямо из белоснежных лобков, обоюдно обвивающие бедра существ и уходящие гладкими лоснящимися концами прямо в их промежности и дальше, в нутро. Ему повело ослабшие ноги, к горлу подкатила тошнота сладостного омерзения, а в голову ударила инстинктивная догадка, что это могли быть инкубы, суккубы — Амстелл не отличал одних от других, — или еще какие-нибудь схожие с ними существа; еще пуще пугаясь разлитого повсюду разврата и колдовства, он озлобленно хлобыстнул дверью, еле удерживая рвотные позывы, и тут его вдруг кто-то свирепо ухватил за руку.       На секунду грудь обдало дрожащей волной облегчения, но эта обманка быстро сошла, стоило только ощутить на своем запястье чужие грубые пальцы, сдавливающие так, что тонкие кости обещали вот-вот треснуть. Кори захлебнулся ужасом, вскинул глаза, оглядывая незнакомца с головы до ног, и обнаружил перед собой почти двухметровую громаду, облаченную в кожаные доспехи.       Он раскрыл было рот, чтобы возмутиться, по своей опасной, дерзкой и откровенно самоубийственной привычке осыпать громилу руганью, да не успел: тот что-то прорычал на баскском наречии, дернул Амстелла, практически опрокидывая ничком, и без церемоний поволок за собой. Еще прежде, чем юноша начал брыкаться и вырываться из тисков крепких рук, его протащили с десяток шагов и буквально швырнули под ноги высокой фигуристой даме в алом платье, коротком енотовом манто на плечах и с длинным курительным мундштуком в изящной руке.       Оказавшись на свободе, Кори выпрямился и хмуро уставился на даму, а громила за его спиной — очевидно, охранник развлекательного заведения, — бросил пару слов на местном языке и застыл, недовольно скрестив руки на груди, бугрящейся мышцами под пластинами доспехов.       Дама оглядела Амстелла с ленивым интересом, стряхнула пепел с кончика сигареты, тлеющей в мундштуке — тут же откуда-то из тени вынырнул покрытый сажей чертенок-трастолийо в красной одежке из древесной коры, зеленоглазый, кривозубый, шерстистый, с едва заметными рожками и хвостом, услужливо подставил госпоже пепельницу, на лету подхватывая прогоревшую табачную золу, и так же быстро исчез, а она сделала новую затяжку и спросила глубоким хрипловатым голосом на чистейшем португальском:       — Вход платный. Индар уверяет, что ты не заплатил. Это правда? У нас сегодня много таких проходимцев.       Зовущийся Индаром охранник, похожий на обритого наголо карлика-хентила, в подтверждение своей правоты гневно засопел и выступил вперед, замирая рядом с хозяйкой и с осуждением взирая на Амстелла, а тот, мысленно инспектируя свои карманы и обнаруживая там только смятое послание инфернальному Тадеушу, сошел с лица и беспомощно шевельнул губами.       — У меня… нет денег, — выдавил он, а мысли тем временем метались в голове, пытаясь предугадать возможный исход сложившейся ситуации. В самом безобидном случае его должны были попросту выставить за двери, и он раздраженно добавил, на то и рассчитывая: — Сдался мне ваш бордель! Я не хотел сюда попадать. Просто покажите, где выход, и я сам с радостью уйду!       Хозяйка понимающе хмыкнула — глубоко прорезавшиеся носогубные складки дрогнули и сложились в кривую усмешку, — и резонно протянула:       — Дымок на улицах нынче непростой. Если бы ты не хотел сюда попадать — ты бы не попал, не лги. Может, ты уже вдоволь нарезвился и как раз собрался уходить, откуда же мне знать? У нас правило одно: кто переступил порог — тот платит. А заплатить можно по-разному… Нет денег — натурой отработаешь, тут найдутся охотники до молоденьких смазливых мальчишек.       Сразу же вспомнилась троица оставленных за спиной мужчин, одного из которых опустили на четвереньки и пользовали с обеих сторон, и внутри поневоле всё свело сухим льдом. Индар так зловеще на него таращился из-под кустистых бровей, с осознанием собственного превосходства поигрывая бицепсами, трицепсами и прочими деталями своей выдающейся мускулатуры, а от хозяйки наносило таким ограненным и шлифованным колдовством, что Амстелл даже и не попытался ни бежать, ни сражаться с ними — да и понимал он, что правота, как ты ни крути, не на его стороне.       — Я не переступал порог, — огрызнулся он, с трудом выталкивая слова и ощущая себя не только до холодного нервического комка в горле напуганным угрозой, но еще и жутко униженным тем, что ему вменяли.       — Значит, влез в окно, — парировала хозяйка, пожимая плечами, и ее острое темное каре качнулось в такт угловатому движению. — Сейчас ты находишься здесь. И не отрицаешь того, что не заплатил за пребывание на моей территории.       Ситуация принимала откровенно поганый оборот; громила-Индар нетерпеливо переминался на месте, будто породистый американский амстафф-тяжеловес, только и ждущий, когда его спустят с поводка и скомандуют «кусать», а взгляд хозяйки всё мрачнел и делался темным, как полуночная Дору. Окончательно осознав, что никакой платы не дождется, она резко поджала губы, торжествующе выдернула из мундштука сигаретный окурок, не глядя вышвырнула — прислужка-трастолийо моментально выскочил из тени, ловким жестом бродячего фокусника поймал его на пепельницу и снова испарился, — и уже собралась было отдать Индару какое-то распоряжение, когда Амстелл вдруг ощутил рядом с собой знакомое присутствие. На плечо ему опустилась рука, сжала — несильно, но с чувством, — и голос над ухом, мягкий как черные бархатцы, произнес, принося с собой такое успокоение, какого юноша не испытывал еще ни разу на протяжении этой безумной ночи:       — Я заплачу за нас обоих, не переживайте. Сколько бы пребывание здесь ни стоило.       Хозяйка подняла от Амстелла взгляд выше, оценивающе взирая на того, кто стоял позади, Дору в ее глазах потеплела, заплескалась огнями южной ночи, а жесткие губы растянулись в гостеприимной улыбке.       — Белца! — позвала она, и трастолийо высунул из сумрачной пустоты чумазую голову, с благоговением уставившись и ожидая дальнейших приказаний. — Проводи гостей в комнату и возьми с них причитающуюся плату.       Трастолийо выбрался из тени уже полностью, с деланой важностью нацепил на макушку белый колпак, становясь до жути похожим на трасго — впрочем, он и являлся по своей сути точно таким же домовым духом, — и засеменил по коридору, ловко огибая других посетителей.       Кори до последнего продолжал стоять на месте, не двигаясь и испуганно наблюдая, как разворачивается и безразлично уходит хозяйка, как с досадой, подобно раздразненному да осаженному быку, шумно выдыхает воздух через ноздри Индар и как тает в темноте коридора белый колпачок проводника-трастолийо, пока рука, лежащая у него на плече, не разжалась, не выпустила из тисков и не соскользнула на лопатки и спину, мягко приобнимая и подталкивая вперед.       — Идем, — прозвучал над ухом нервозный голос лузитанца. — Ну же, Príncipe! А иначе мне придется тебя отнести.       Последняя фраза возымела действие — Амстелл сдвинулся с мертвой точки и зашагал вперед, ощущая чуть теплый ворс шерстяного коверкота и прохладные пальцы, обхватившие его поперек тела. Их путь продлился недолго: трастолийо, отыскав свободный номер, замер у порога, дожидаясь гостей, а дождавшись — забрал несколько эскудо и реалов, отомкнул замок, вручил ключ и тут же испарился, растаяв сигаретным дымком и оставив за собой едкий придых паленой шерсти.       Кори с Тадеушем вошли внутрь, и лузитанец первым же делом запер за собой дверь.       — Не хочу даже знать, как ты здесь оказался! — еле сдерживая в себе ярость, дрожащим голосом прорычал он, от двери оборачиваясь к юноше и вперив в него требовательный взгляд желтоватых хищных глаз. Кость на его лице и лбу сегодня казалась особенно белой — очевидно, от кипящей в нем злости, — а под скулами напряженно перекатывались стальные желваки.       — Так же, как и на кладбище, — огрызнулся Амстелл, чувствуя себя под этим обвиняющим взором до крайности неуютно и в свою очередь тоже закипая негодованием на то, что приходилось оправдываться. — Этот блядский туман…       В номере было темно и так оглушительно тихо, что отзвук слов рикошетил в ушах, по углам клубилась лиловая мгла, проникающая в узкое оконце из-за грузной гардины, свисающей до пола пыльной, с век или два не стиранной простыней, а у самого карниза курчавились помпезными складками засаленные ламбрекены. Возле левой стены стояла просторная кровать, примыкая к ней изголовьем и занимая практически всё свободное пространство, напротив кровати над небольшим туалетным столиком покачивалось битое зеркало-трельяж, и колотая паучья сеть разбегалась по нему кругами и молниями; больше в этой комнате, предназначенной для секса, ничего не было, даже люстры.       — Я в курсе, что всему виной туман, — не дав ему договорить, подхватил-перебил Микель Тадеуш, делая навстречу один шаг, другой, подбираясь уже вплотную, замирая на расстоянии вдоха и нависая над юношей всем своим немалым ростом: на голове у него сегодня к тому же красовалась новенькая шляпа с мелкими смолистыми каплями турмалина, рассыпанными по тулье, сама лаково-черная, как полированный камень — ее высота подавляла, смиряла, и Кори ощущал себя как никогда слабым и беспомощным. — Но бордель, menino!.. Это последнее место, где я ожидал тебя найти. Что вообще творится у тебя в голове?       Кори сдавленно сглотнул сухую пустоту, шевельнул губами, собираясь что-то сказать в свою защиту, но так ничего и не сказал, вместо всего вскинув руку и уцепившись Микелю за рукав.       Его тело всё еще слишком хорошо помнило блудливые картинки, увиденные в коридорах публичного дома, тело тянулось навстречу Тадеушу, податливо льнуло, и тот, звериным чутьем уловив в нем желание, преодолел оставшийся вдох и оставил его на губах юноши вместе с жадным поцелуем. Целовал яро и нетерпеливо, прокусывая нежную кожицу и пуская кровь, тягучей каплей стекающую вниз по подбородку, но Кори боли не чувствовал и только сильнее впивал лихорадочно трясущиеся пальцы ему в шерстяное пальто. Прикрыв глаза, он ощущал, как руки лузитанца шарят по его телу, нащупывают портупею фалькаты, переброшенную наискось через грудь и плечи, аккуратно ее снимают, опуская оружие на пол, и уже без помех обхватывают, сжимая ладонями и оставляя памятные пятна насыщенного цвета барбадосской вишни. Руки огладили поясницу, спустились к ягодицам и смяли их с такой злой силой, что у Амстелла заныла сладостным зудом вся промежность, а потом вдруг переместились на живот, поддели пальцем пуговицу шортов, выпуская из петли, резко ухватили их за верхний край вместе с бельем и рывком стащили с бедер, пуская в свободное падение по ногам.       — Стало быть, ты хотел, чтобы тебя отодрали, как шлюху? — спросил Тадеуш, еле сдерживая в голосе звериную дрожь. — Если это — твое желание…       Руки снова возвратились к ягодицам, опустились ладонями на половинки и стиснули их в горсти, разводя пошире и открывая анальную щель; правая кисть разжалась, пальцы пробежались по копчику, соскользнули вниз по впадинке, остановились на ней — сразу три, безымянный, средний и указательный, сложенные воедино подушечками, — и без предварительных ласк прошли внутрь, обжигая резкой огненной вспышкой, но Кори боли не почувствовал и тут, лишь острую пряность.       Если при солнечном свете он был обыкновенным человеком, то в темной стране становился кем-то неуловимо иным: все болячки, случившиеся днем или же пришедшие под утро, заживали как по волшебству, стоило только вновь созреть и наступить полуночи. Сколько бы он ни падал, сколько бы ни ударялся, ни ставил себе синяков, ни набивал шишек — к следующей ночи этого всего не оставалось и памяти, подобно тому, как на Тадеуше бесследно заживали даже такие страшные ранения, как те, что были получены им в Старой тюрьме; чем дальше это заходило, тем меньше Кори реагировал на физическую боль, упиваясь ей, если там же было намешано и удовольствие.       От пальцев, на сухую просунутых в задницу, саднило и горело, но лузитанец только немилосердно проталкивал их глубже, раскрывая, как лепестки цветка, и растягивая тугую плоть. Кори ахнул, судорожно втянул воздух, а Микель огладил ему другой рукой низ живота, провел по шелковистому лобку, нащупал эрегированный член, вместе с поджатыми яичками до предела налитый соком возбуждения, и на этом его сорвало: он развернул его спиной к себе, в бешенстве толкнул к стене у самой двери, практически впечатывая в нее лицом, и сам навалился следом, придавливая грудью и обдавая голые ягодицы шорохом ткани поспешно расстегиваемой ширинки.       — Какого же дьявола… — с отчаянием выдохнул он ему на ухо, обтираясь об кромку кривящимися губами. — Какого же проклятого дьявола?! Ты мой и только мой, ясно тебе?! Не смей такого желать!..       Кори запутался в собственных шортах, стреноживших его, и едва не упал, хотел было раскрыть рот и поспешно выкрикнуть, что его, что чей же еще он может быть, хотел потребовать, чтобы Микель прекратил психовать и успокоился, но не успел вымолвить ни слова: пальцы мужчины вонзились ему в волосы, сдернули резинку, позволяя смолистой восточной гриве привольно заструиться по плечам, сжали ее в горсти, безжалостно наматывая на кулак, и еще крепче приложили к стене лицом — медленно, опасаясь повредить красоту, но с чувством и силой вдавили, еле сдерживая злость; злостью дышали даже пальцы Микеля, Кори ощущал, как она льется от подушечек. Он негодующе замычал, но в тот же миг его ошпарило острое проникновение, раздирающее плоть. Забыв обо всем, что сказать хотел, он вскрикнул и задышал чаще, подаваясь вперед под каждым резким толчком, буквально вколачивающим в стену. Его волосы выпустили, вместо этого ухватив за бедра и ожесточенно впивая в них окаменевшие от ярости пальцы, потянули на себя, и Кори послушно прогнулся в пояснице, выставив задницу и предпочитая прожить всё это, чем устраивать сейчас бессмысленный и безнадежный спор с ослепленным ревностью Микелем.       Его имели быстро и грубо, действительно драли, практически как того мужчину в ошейнике и на поводке, и от болевого шока в голове расцветали белые всполохи, распадались на атомы, расщеплялись и стекали полупрозрачной снежной водой.       Он не испытывал никакого удовольствия — оно бесследно схлынуло, оставляя член мягко опавшим болтаться промеж ног, пока длилась эта пытка, пока его трахали: тоже без наслаждения, в воспитательных целях, в качестве наказания, это Кори понимал твердо. Тягучее ноющее удушье поднималось под горло и застревало у ключиц, белое становилось невыносимо-красным, взгляд на время застилало темнотой, потом из сердцевины начинали проступать обратно скраденные сумраком обои, но за свежей вспышкой, пожирающей его тело, картинка снова увядала, блекла, и оставалась только режущая боль.       — Не… не надо… пожалуйста, — в какой-то миг взмолился он, тяжело дыша и путая слова, и Микель, что ни странно, его услышал.       Сразу же замер, прекратив терзать раздраженную и покрасневшую плоть, выскользнул, оставляя саднящую и головокружительную пустоту, вот только благодушнее и добрее к Амстеллу не стал: сдавил ему пятерней худое плечо и швырнул прямиком на кровать, в свежую перину, устланную синим шелком. Матрас спружинил при падении, Кори слегка подбросило, и он, резво перевернувшись на спину, отталкиваясь пятками и скользя по тканевой глади одеяла и простыни, на горящей и зудящей заднице отполз подальше от края, поближе к высокому изголовью.       Микель остановился в изножье, всем своим немалым ростом возвышаясь над ним: всё еще в верхней одежде и даже в шляпе, но с расстегнутой ширинкой, из которой торчал чуть мокрый от предсеменной жидкости член. Окинул Кори нечитаемым взглядом на перекошенном лице, сдернул с головы цилиндр, отшвырнув его на пол, и принялся медленно, отточенными движениями расстегивать на себе коверкот. Насколько сильно тот разъярен, Кори понял лишь тогда, когда увидел, как на оголяющихся плечах из-под сползающей с них бланжевой сорочки появляются инкарнатные змеи, вьются кровавыми лентами по рукам, оплетая запястья и укладываясь поверх них точеными головками.       — Тебе же этого хотелось? — спросил Микель, тяжело дыша и сцеживая ядовитые слова сквозь кривящиеся огорчением губы, сделавшиеся щербатыми, тонкими и бескровными, как уснувший мрамор белого мемориала. — Так тебя требуется удовлетворять, распутный мальчишка?       У Кори самого губы тряслись и с трудом складывались нужным образом, чтобы выдать внятную речь вместо неразборчивого бормотания; он был напуган и потрясен, он метался между обидой и виной, а инфернальный лузитанец не просто его не слышал — отказывался слушать.       — Я могу дать тебе больше, если нужно больше, — с трудом обуздав в себе нечеловеческий инстинкт смертельно опасной твари, выдохнул он, не дожидаясь от юноши ответа. — Если только тебе всё еще нужен именно я…       Змеи свесились с его рук и соскользнули на пол — Кори слышал, как шуршит по паркету их чешуя, как они мечутся, переполненные чужой тоской, непониманием и ревностью, из стороны в сторону и от стены к стене, зловеще шипят; видел, как Микель, оставшийся в одних только классических темных брюках, делает короткий шаг вперед и опускается коленом на пропахшее насквозь развратом бордельное ложе…       — Не понимаешь ты ни черта… — прошептал Кори, не сводя с него глаз, где у края плескались слезы. — Я не хотел сюда…       — Ты не хотел сюда? — безо всяких эмоций повторил за ним Микель, хищным зверем подбираясь ближе, хватая его за ногу, легко стаскивая по ледяной глади шелка и подминая под себя. — Твое тело само рассказало мне, чего ты хотел, а чего не хотел, Príncipe. Твое тело говорит одно, твоя душа — другое… Так какая же часть тебя мне врет?       Змеи карабкались на постель, поднимались по витым деревянным ножкам, заползали юноше на грудь, укладывались поперек шеи, затрудняя дыхание, обвивали ее хвостом, забирая в кольцо; от них струилась чернота, густая, как чернила каракатицы, и от этой черноты удушье проникало только глубже в грудную клетку.       — Я не вру тебе, — заплетающимся языком выговорил Кори. — Ни душой, ни телом… не вру.       — Тогда я, должно быть, совсем ничего не понимаю, — растерянно произнес Микель, сходя на шепот: Кори видел, что тому очень хочется поверить во всё, что бы ему ни преподнесли, будь то правда или ложь, и если поданное все-таки окажется ложью, то хотя бы — ложью искусной, в которой невозможно уже будет усомниться. — Объясни мне, meu tesouro… Я был уверен, что ты сбежал от меня снова… как сбегал и множество раз прежде.       Мысленно проклиная себя за укоренившуюся привычку от него убегать — мальчик слишком часто кричал: «Волк!», и никто ему давно уже больше не верил, — Кори облизнул пересохшие губы и произнес, ощущая, как тяжело вздымается кадык под гладким туловищем змеи, улегшейся ему поверх горла удушающим жгутом:       — Я не сбегал от тебя! Я… ругался, — это он выдавил с некоторым стыдом, понимая, насколько неубедительно звучит его правда, которую лучше было бы и впрямь заменить искусным враньем, спасительным и более чем простительным в данной ситуации. — Орал что-то про бордель и… и блядей. Я же не знал, что этот туман исполняет буквально всё, что слышит.       — И только?.. — с изрядным недоверием вскинул брови Тадеуш, а змея сильнее скрутила удавку, подныривая под шею снизу, протискиваясь по смятой подушке на другую сторону и крепче затягивая петлю. — И именно поэтому я нахожу тебя здесь в таком состоянии?       Он коснулся его члена, успевшего обмякнуть и опасть, обхватил пятерней вместе с яичками и несильно смял, продолжая глядеть Кори прямо в глаза: обвиняюще, требовательно.       — Я не был рад этому, — отозвался Кори, встречая этот взгляд и ни на миг не отпуская. — Я не знаю, почему так. Почему оно так среагировало, это проклятое тело. Но я искал тебя. Я хотел выбраться отсюда и отыскать тебя, пускай ты мне и не веришь…       Змеи его слушались, покорно укладывались рядом на подушку, становясь ручными, и понемногу таяли в шорохах и темноте, растворяясь и колыхаясь бесплотными фантомами — значит, Микель успокаивался тоже, принимая каждое слово, слетающее с юношеских губ. Микель смотрел на него с ожесточением на лице, но с мольбой в глубине глаз, как верный пес, как адская гончая, привязавшаяся к человеку и добровольно сворачивающая дымящееся серой и лавой тело у возлюбленных ног.       — Ты меня искал?.. — колеблющимся и охриплым голосом повторил за ним он, и Амстелл отозвался уже смелее:       — Искал, дубина! Выход я искал, если точнее. Чтобы выбраться, тумана этого поганого хлебнуть и оказаться там, где и ты. Я не сразу додумался, как оно работает и почему меня швыряет из одного конца города в другой…       Их разговор понемногу перетекал в мирное русло, и Тадеуш его слушал со спокойным вниманием, устраивался у него под боком, ласково целовал ему щеки и лоб, обнимал, терся носом об кромку уха и царапал ее потрескавшимися губами.       — Никогда не думал, что нас с тобой занесет в такое место, — с унылым смешком признался он.       Кори скосил глаза, изучая скудное убранство номера, скользнул взглядом из-под полуприкрытых век по гардине, по заоконному киселю города и по туалетному столику, ни на чем не задерживаясь и ни за что не цепляясь, и вернулся к Микелю, останавливаясь на нем, на его белокостном лике, на живых глазах, отливающих демонической звериной желтизной, на губах, с которых срывалось редкое, поверхностное дыхание.       — Попользуй меня, — вдруг, разлепив запекшийся рот, выдавил он, пугаясь собственной просьбы. — Сделай со мной то, что начал. Я хочу тебя. Именно тебя, Мике…       Микель от его слов сбился с ровного вдоха и прерывисто втянул воздух. Приподнялся на локтях, нависая над Кори и с благоговением глядя ему в красивое юное лицо, в переливающиеся турмалином глаза, где с той памятной ночи поселилось всё звездное небо инфернальной страны, собранное по песчинкам в одну концентрированную и искристую щепоть.       …Когда на него опустилось тяжелое и жилистое тело, подминая под себя, входя в него часто, резко, с силой и болью, Кори придушенно стонал, вскидывал ноги, обвивал за поясницу, обхватывал тощими руками за спину и впивал острые полукружья коротко остриженных ногтей в лопатки, безжалостно сдирая кожу, оставляя кровяные росчерки и чувствуя, что от этих бритвенных ласк лузитанец только пуще распаляется. Внутри стало влажно и липко, и на мгновение ему почудилось, что в него уже кончили, но толчки продолжались, и он запоздало догадался, что то была его кровь, проступившая из чувствительной и нежной плоти. На этой смазке член стал скользить легче, проникновения сделались болезненно-приятными; Кори приоткрыл глаза, встретился с плывущим взглядом Микеля, подался навстречу, встречая его горячечные, иссушенные губы, впивающиеся в его рот поцелуем-укусом и терзающие его до припухлой красноты.       — Еще, — просил он лихорадочным голосом, разрывая обрывистыми словами этот мучительный поцелуй. — Выеби меня… Как тебе нравится, так и выеби…       На этой просьбе Тадеуш окончательно утратил над собой контроль: выскользнул из его тела, поднялся, рывком перевернул Амстелла на живот, опрокидывая ничком на постель и одновременно вздергивая так, чтобы полностью раскрытого поставить на колени, и снова вошел в его нутро, крепко удерживая за волосы и до удушья вжимая лицом в перину. Кори казалось, что его не трахают — раз за разом надрезают острым ножом, резко и быстро входящим в нежную плоть.       В какой-то миг внутри стало так тесно, что ему свело зубы от боли, густой и тягучей, как отравленный мёд, дыхание перехватило, а весь кислород в легких разом сожгло, и пришедший на смену вакуум вынуждал хватать ртом ускользающий воздух. Микель сотрясался над ним в оргазме, его член разбух от возбуждения и пульсировал, мелкая перцовая резь оборачивалась крапивным ожогом, когда анальное отверстие заполнялось спермой, белесо-розоватой от крови; у Кори плыло перед глазами от ослепительных вспышек, тело горело, умирало под этой пыткой, но вместе с этим в мозжечке зашкаливало невыносимое и необъяснимое удовольствие, ничего общего с удовольствием физическим не имеющее…       Его аккуратно укладывали обратно на спину и бережно обтирали тело шелковым платком, снимая по каплям пот с шеи, ключиц, груди и живота, спускались дальше, промакая лобок и промежность, забирались глубже, под мошонку и до анальной щели, тщательно собирая там красно-белую влагу.       Микель казался напряженным, подобравшимся, как встревоженный зверь, бросал на Кори частые взгляды, а под конец так и вовсе уставился, неотрывно глядя ему в лицо и больше не отводя выгоревших в сухую соломенную желтизну глаз.       — Meu céu, — хрипло позвал он. — Мое небо… Я не хотел причинять тебе боль.       — Ты не причинил, — спокойно отозвался Кори, прикрывая веки под осторожными, до некоторой степени даже напуганными касаниями, с которыми тот возил по его телу гладкой надушенной тряпицей. — Я сам тебя попросил об этом в конечном счете.       Инфернальный Тадеуш продолжал недоверчиво хмуриться, и Кори ругнулся сквозь зубы, сам ссупил брови в ответ и сообщил уже откровеннее и честнее:       — Больно было, когда я выпил зелье. Это называется «больно», Мике, — ему не хотелось об этом говорить, не хотелось расписываться во всех своих чувствах, неуютно было поверять память пережитого, и все-таки он почему-то говорил, как будто губы сами собой выводили тяжелые признания, не сверяясь с его хотениями: — Раньше я бы еще мог сказать, что ты причинил мне боль. Но сейчас… Сейчас я могу с уверенностью сказать, что ты не причинил мне даже отголоска боли.       Микель немного помолчал — тяжело, гранитно, угрюмо, — и отчаянным шепотом признался:       — Иногда я так ненавижу чудовище, которым являюсь…       Кори тоже выждал пару секунд, обдумывая свои ощущения и облекая их в мысли, и честно ответил:       — Мне нравится это чудовище…       Восковая луна медленно плыла по небу, точно раздутая от ярости рыба-фугу, и меловое гало вокруг нее подрагивало мертвецким нимбом. Туман продолжал парить, плыть, то заворачиваться в густейшие облака, то рассасываться и открывать усыпальный лик потустороннего города.       Вспомнив о тумане, Кори задал не дающий покоя вопрос, заодно отвлекая их обоих от тягостной темы:       — Ты владеешь пространственной магией?       — Я много чем владею, — откликнулся Тадеуш, замирая с окровавленным платком в руке и одержимо сжимая на нем потряхиваемые пальцы, точно на драгоценном фетише.       — То, с какой легкостью ты меня находишь, где бы я ни оказался, — продолжал говорить Кори, ощущая легкую усталость во всем теле, — всегда меня изумляло.       — Для меня в этом нет ничего изумительного, Príncipe, — пожал плечами Микель и прибавил, мечтательно прикрыв глаза: — Мне кажется, я нашел бы тебя где угодно, даже если бы не владел абсолютно ничем.       Он поднес перепачканный кровью, по́том и их близостью платок к губам и вдохнул его запаха, а Амстелл, всеми силами стараясь этого не замечать — порочные наклонности Микеля Тадеуша порой переходили все пределы разумного, — постарался в очередной раз увести их разговор подальше от постели:       — Я есть хочу, — буркнул он, и правда чувствуя себя совершенно истощенным этой сумасбродной ночкой. — Есть тут где пожрать, на этой стороне города?       — Я бы предпочел возвратиться на Рибейру, мой милый мальчик, — покачал головой Тадеуш. — И я даже не стану тратить время на поиски лодки или путь до ближайшего моста — Дору сегодня спокойная, мы легко перейдем ее с тобой, как посуху. Поднимайся, — он подтолкнул его под лопатки, помогая сесть на постели, и Кори послушно сел, невольно поморщившись, когда в заднем проходе отозвалось притупленной ноющей болью. Неприязненно покосился на дверь, ведущую в коридор, откуда доносилось отдаленное гудение растревоженного осиного улья, и Микель, чутко угадав его нежелание снова погружаться в эти лабиринты чужого блуда, застегнул на себе брюки, наскоро накинул на плечи рубашку и коверкот, подобрал валяющийся поодаль на полу цилиндр, поднялся с постели и распахнул загаженное вековой копотью окно, впуская в номер борделя туманный воздух.       — В действительности, — задумчиво произнес он, — нам не понадобится даже пересекать реки. Есть одно место, мой славный menino, прекрасно известное нам обоим, где неплохо кормят — только не думай об этом прежде времени.       Небезосновательно опасаясь, что может очутиться у дона Койота на пороге в чем мать родила, Кори резво подскочил с постели и принялся торопливо натягивать свои шорты, от спешки не попадая ногой в короткую штанину и чуть не падая, а Тадеуш предусмотрительно подхватил его фалькату. Туман забирался в комнатушку, растекался по ней, заполняя всё доступное ему пространство; снова явственно запахло набившим оскомину сандалом, ладаном, нардом и камфорой, и этот аромат, вползая в ноздри, превращался в пространственный опиат.       Послушно стараясь не думать про ресторанчик дона Койота и его стряпню, хотя давалось ему это с немалым трудом и приходилось давиться предательницей-слюной, и на всякий случай зажимая рот и нос ладонью, чтобы не вдохнуть лишку туманной магии, Кори подступил ближе к Микелю и ухватил его под галантно поданный локоть, накрепко вонзаясь пальцами в шерстистый рукав коверкота. Они вместе подошли к окну, где концентрация дыма была особенно плотной, и ненадолго замерли, оглядывая отдаленный разноцветный город-конфетти, скраденный дымкой и лиловой ночью, но даже сквозь них празднично-яркий на раскинувшейся у самой речной кромки Рибейре.       — Интересно, — произнес Амстелл, вместе с лузитанцем щуря глаза на противоположный берег и надеясь хотя бы так отвлечься от мыслей о еде и кухне койотов, — откуда все-таки берется этот туман? Не сам же собой он появился. Раньше его не было, а теперь всё в этом удушливом сладковатом дыму.       — Я всё еще не имею об этом ни малейшего представления, bebê, — отозвался Микель, поправляя на голове свою высоченную шляпу, забрызганную смолой черного турмалина. — Я провел эту ночь так же, как и ты: бросался из одного места в другое…       — И так теперь будет всегда? — перепугался Кори. — Я не могу столько не думать, Мике! — Продолжая смотреть на набережную, подмигивающую им со знакомой стороны реки гаснущими очами тусклых фонарей и квадратами окон, слабо согретых свечным огоньком, он очень серьезно и вдумчиво произнес: — Хотел бы я знать, откуда он берется, этот туман, и где его источник. Мне показалось, что где-то в центре, ближе к Рибейре…       Всё, что он успел почувствовать после этих необдуманных слов — это пустоту вместо прочного паркетного пола и ускользающие пальцы Микеля, тающие как весенний снежок в его собственных пальцах.       Под ногами зашуршало, подошвы ткнулись и погрузились во что-то сыпучее; не удержав равновесия, Кори покачнулся и рухнул на колени, путаясь в собственных волосах, вольно струящихся по плечам, поспешно выставляя ладони и упираясь ими в песок и неровные края редких булыжников. Песчаная гладь вперемешку с брусчаткой тянулась в обе стороны от него на добрый десяток метров, а дальше плескалась волнами Дору. Этот крошечный мыс выдавался из ровного побережья почти у самого речного устья на привычной стороне города, в Порту: по левую руку плескался розовато-черный горизонт, слитый с бездонным омутом Атлантического океана в одну бескрайнюю стихию, а впереди возвышалось небольшое приземистое здание из выветрившегося кирпича с примыкающей к нему башней, издали похожее одновременно на грубоватый и невзрачный костел католической церкви и на обсерваторию; пока Кори в него вглядывался, по глазам полоснуло ярким светом, и стало ясно, что это не обсерватория и не церковь, а всего лишь старый маяк.       Смог, растянувшийся по городу более или менее однородной пеленой и повисший над ним густым пологом, здесь был настолько плотным, что у Кори от пары вдохов закружилась голова и мысли принялись скакать стайкой непослушных белых кроликов. Проследив опьянелым взглядом за его клубами, резвыми кучевыми бурунами карабкающимися на небо, он отыскал и сам источник этого смога, оказавшийся здоровенным котлом из черного чугуна на трех маленьких ножках, установленным прямо на песчано-брусчатом плацу. Котел клокотал, как паровой двигатель, дымился и кипел, бил ключом через край, а вместе с тем остро чуялось даже на расстоянии, что варево в нем — холодное, если не ледяное.       Вкруг котла собрались три особы преклонных лет, и когда Кори как следует вгляделся, щуря глаза сквозь млечную пелену, то понял, что это были колдуньи, те самые брухо, которых он неосознанно до жути страшился.       Они сидели, устроившись каждая со своей стороны, а сторона четвертая пустовала, и весь смрад уходил туда, чтобы стряпухам не разъедало глаза то, что готовилось в котле и дурачило весь город. Неуловимо похожие внешностью одна на другую, все трое были седые, всклокоченные, немножечко безумные с виду и в мешковатых серых одежках, издали кажущихся бесформенным пыльным тряпьем. Их лица, морщинистые, бугристые, в коричневых родимых пятнах, папилломах и бородавках, хранили отпечаток не простой старости, а многовековой, замшелой; руки, корявые и скрюченные, пойманные в капкан подагры, что-то с неподобающей их возрасту резвостью ссыпали в котел и тут же помешивали веником из сушеных трав. Одна из них клала на раскрытую ладонь горсткой сыпучий санг, другая поджигала длинной спичкой, третья доставала из-под безразмерного подола кусок какого-то корня, мелко его строгала и крошила сверху; всё это швырялось в котел, взмывая оттуда шлейфом искр, огненных брызг, и чадить начинало с удвоенной силой, а гул, исходящий с его дна, звенел загробной арфой и плыл над городом. Циклопий глаз маяка недобро вращался, проходил положенный караул, оборачиваясь вокруг своей оси, озарял котел, мочевину и зелень, плещущуюся в нем, своим желтоватым лучом, и нырял обратно на другую сторону башни, прячась от глаз.       Кори не успел даже испугаться, как почувствовал на своих плечах чуть теплые ладони Микеля, на сей раз прекрасно знавшего, где его искать, а потому подоспевшего вовремя.       Ведьмы их появление наконец заметили и почему-то переполошились.       — Ой-ой-ой, сестрицы! — воскликнула одна из них, самая дородная из троицы, горбоносая, по-медвежьи патлатая и косматая, стряхивая с дряблых ладоней травяную труху. — Снова нас нашли, хватайте-ка котел!       — Что же так быстро-то? — проворчала другая, действительно приподнимая чан за ручку со своей стороны и едва не расплескивая его содержимое, хотя Кори с Микелем не двигались с места и только потрясенно взирали на них. — Ох, и много же тут любопытных…       — До рассвета недалеко, сестрицы, — подхватила третья тонюсеньким, как у девочки, голоском. — Помяните наш пересохший колодец, где мы с вами детьми играли да хоронили куклу Магдалену — вот туда мы и отправимся в сей раз…       Осуществить задуманное они не успели: что-то пронеслось мимо Кори и Микеля ледяным вихрем, окатило призрачным морозцем — совсем как тот, каким обласкивали безвестные призраки с безымянного кладбища, — ворвалось, расшвыряв во все стороны песок, разметав ведьм и опрокинув набок котел. Послышался цокот демонических копыт, донеслись мощные шлепки дюжих лап, раздался звонкий удар, и емкость, окончательно переворачиваясь, с кошачьим шипением упала на обод, затушив сама себя пролившимся зельем.       Кори только и успел почувствовать, как Микель хватает его за руку, резко дергая за собой и вынуждая подорваться на ноги, рывком оттаскивает в сторону с пути призрачного смерча, а перед глазами всё тут же замельтешило силуэтами четвероногих существ. В этом ночном ваянге, в театре теней инфернальной страны он отчетливо различал полупрозрачную белую лошадь с искристыми рогами, похожими на каменную друзу, с тремя парами налитых огненной кровью глаз, с гривой и хвостом, оставляющими в воздухе тонкий флёр, следы призрачной фата-морганы, и черную собачью свору, сопровождающую ее след в след. Лошадь налетела, потопталась копытами по котлу, прошлась по одной из ведьм, сбив ее с ног и опрокинув на землю так, что та уже не смогла самостоятельно подняться, а только лежала и кряхтела, и на исходе своего удара, переходя из бешеного галопа на замедляющийся ровный шаг, обернулась высоким белоснежным человеком с утонченными чертами лица.       Когда поднявшийся в воздух песок осел, пыль сошла, а туман поредел, перед Кори и Микелем, отступившими еще на дюжину шагов и продолжающими наблюдать с безопасного удаления, оказался опустевший котел, покатывающийся на пузатом боку, поваленные наземь сестрицы-брухо, над которыми возвышались демонические псы, лохматые, тоже по-паучьи многоглазые, рычащие и с угрозой скалящие алые пасти, и человек-перевертыш: в светлом длиннополом одеянии, с длинными серебристыми волосами, весь светящийся изнутри, но светящийся опасно, недобро.       — Кто это?.. — шепотом спросил Кори, не сводя глаз с развернувшейся перед ними картины и чувствуя, как они медленно, чтобы не привлекать нежелательного чужого внимания, поднимаются с Микелем в воздух над песчаным мысом.       — Верховный маг, — отозвался Микель тем же шепотом ему на ухо, обвивая руками за плечи и накрепко прижимая к себе.       Маг тем временем подошел к котлу, склонился над ним и подцепил холеными пальцами щепоть склизкого варева, оставшегося на его внутренних стенках. Растер тягучий эликсир в подушечках, поднес к носу, принюхался, прикрыв глаза, и чистым грудным голосом произнес, обращаясь как будто бы в пустоту:       — Мандрагора и дурман-трава. Еще, возможно, чья-то кровь.       И тут же, опровергая предположение, что говорил он это, обращаясь к самому себе, один из демонических псов разинул пасть и отчетливо пролаял в ответ:       — Что с ними делать?       Белый человек с безразличием оглядел место побоища, ненадолго задерживаясь взглядом на каждой из старух, словно бы мигом лишившихся всей своей магической силы, тихонько и жалобно бормочущих, но не делающих ни единой попытки вырваться, отползти или ускользнуть вместе с туманом и только беспомощно корчащихся в кольце черных псов, коротко и резко пожал плечами и откликнулся:       — Бросьте этих сумасшедших в темницу. Они несут для города угрозу.       Получив это распоряжение, псы зловеще зарычали, ведьмы заверещали и в ужасе попятились от них, сползая в центр круга, а маяк, раз за разом монотонно озаряющий берег, полыхнул световой вспышкой, зализал своим слепящим лучом песок, чугунный бок котла, мертвенно-бледное, слегка синеватое лицо верховного мага, и снова нырнул в темноту.       Демонические псы, угрожающе щелкая зубами и подгоняя старух в нужном направлении, сгрудились в стаю, двинулись прочь от побережья, покидая злополучный мыс, а верховный маг, запоздало заметив Кори с Микелем, нахмурился, стегнул косым недоверчивым взглядом, уж было развернулся к ним, собираясь направиться в ту сторону с очевидным намерением выяснить, что же двое случайных видоков здесь позабыли, да и видоки ли это, как вдруг из ниоткуда вынырнула еще одна черная гончая, гладкая и блестящая, почти без шерсти, похожая на мексиканскую ксолоитцкуинтли, и бросилась ему прямо под ноги, стальными когтями вспарывая песок.       — Зилар, — тяжело дыша, звонким женским голосом отрывисто выговорила она. — Зилар, очень срочное дело!       Маг останавливаться не стал — продолжал идти прямо на нее, будто на пустое место, и гончей пришлось почтительно отступать, пятясь и припадая перед ним на задние лапы.       — Что за дело, Янамари? — равнодушно спросил он.       Гончая раздраженно оскалилась, явно недовольная тем, что ее не принимают всерьез, и злобно выпалила, сопровождая каждый человеческий звук, вырывающийся из ее пасти, звериным рычанием:       — Из дворца похитили книгу!       Тогда Зилар сбился с шага, замер, нависая над гончей, свел острые брови на красивом точеном лице и обеспокоенно заглянул ей прямо в пылающие звериные глаза.       — Какую книгу? — коротко спросил он.       — «Пикатрикс»! — выкрикнула она. — Украден «Пикатрикс»!       Маг бросил быстрый гневный взгляд на ведьм, послушно плетущихся под конвоем его стражей-псов далеко впереди, там, где даже маяк не выхватывал уже ни пяди берега из лиловой темноты, и у него по кончикам пальцев пробежались холодные синие искры.       Янамари торопила, скакала вокруг него на пружинистых лапах, заглядывала в глаза, даже осмеливалась хватать зубами за долгие полы одежды и аккуратно тащить, не прокусывая ткани, но Зилар всё медлил, будто что обдумывал. Туман почти рассеялся, утратив свой единственный источник, стягивался попутным ветром, уплывая вместе с течением Дору в Атлантический океан, и его почти не оставалось, чтобы вдохнуть и стремительно исчезнуть отсюда.       В тот роковой миг, когда холодные, как осколки синего льда, глаза верховного мага сошлись на двух случайных свидетелях, обводя их до жути обвиняюще, с подозрением, когда черты его стали таять, превращаясь в звериные, волосы сделались эфемерной гривой, а на голове начала быстро вырастать каменной друзой корона, Микель крепко стиснул запястье Амстелла, выдергивая из транса и привлекая его внимание.       — К дону Койоту, menino! — не дожидаясь развязки, поторопил он, пока туман окончательно не рассеялся и не оставил их в ловушке.

❂ ❂ ❂

      — Он беллудо.       — Что это такое? — спрашивал Кори, накалывая изящной серебряной вилкой кусок мяса с овощами и стараясь не думать о том, что ест: у койотов сегодня было игривое настроение, и на первое они подавали суп «Плачущая рыба капитана Видала», а на второе — «Говяжьи потроха из Порту».       Оплывшие свечи тепло подрагивали в подсвечниках, свежие скатерти были выглажены и расстелены на столах; Дон Койот, постаревший еще на клок бесцветной седины, прихрамывая на левую лапу, стоически выходил из кухни, шел по залу, учтиво приветствовал гостей, растягивая беззубый рот в радушной улыбке.       — Как вам наш рыбный суп? — деликатно интересовался он у тех посетителей, чей облик неуловимо разнился от коренного португальского, а получив одобрительный кивок — принимался за рассказ: — Он назван в честь одного славного капитана, сварившего рыбу живьем и устыдившегося ее слез…       — Призрачная лошадь. Он умеет в нее оборачиваться, — пояснил Микель, поигрывая настоящей сигарой, толстой, как напившаяся крови пиявка, в окольцованных массивными перстнями пальцах. Лицо его к исходу ночи казалось усталым, и на сером как пергамент лбу, очерченном белой костью, залегли тонкие морщинки, будто трещинки на иссушенной земле. — Собачья свора — это его слуги.       — Они следят за городом? — спросил Кори, изнуренно подпирая щеку кулаком и чувствуя, что вот-вот свалится от недосыпа лицом прямо в стол.       — В некотором роде, мальчик мой, — нехотя кивнул Микель. — В некотором роде. Можно сказать, что они следят за ним так, как им того хочется и как им выгодно. Меня это в любом случае не волнует, — с нажимом закончил он.       — Выходит, кто-то сотворил этот туман, чтобы выкрасть книгу, — не обращая внимания на его последнее замечание, задумчиво произнес умненький Кори, покусывая губы — тоже потрескавшиеся, запекшиеся коричневатой корочкой крови. — Пента… Пика…       — «Пикатрикс», — подсказал Микель и продолжил: — Полагаю, что ты прав, мой догадливый Príncipe… Впрочем, нам с тобой до этого не должно быть ни малейшего дела.       — Что такое этот «Пикатрикс»? — не отставал упрямый Амстелл, которому чем дальше, тем больше было дела до всего, что творилось в потусторонней стране Мураме. — О чем эта книга?       — О магии, конечно же, — развел руками Тадеуш. Поднес сигару к губам, в очередной раз вспомнил, что курить у дона Койота запрещалось, с досадой отнял и вернул обратно на стол, укладывая рядом с полупустым бокалом сухого вина. — О магии и магических обрядах.       — И она настолько ценная?       Микель на его вопрос только растянул губы в легкой улыбке и покачал головой.       — Не могу этого знать, menino — я ведь ее не читал.       Кори немного помолчал, устало поковырял вилкой остатки еды в тарелке, прислушиваясь к тому, как дон Койот от истории про капитанский суп и рыдающих рыб переходит к истории другой, про говорящего голубого марлина с острым носом, похожим на клюв, что обитает в водах Атлантики; за окном неуловимо светлело, улицы из лиловых становились обычными серыми, время подбиралось к самому зыбкому часу, к забытью перед рассветом.       — Мы у меня оставили всё, — припомнив, подал голос он. Инфернальный Тадеуш воззрился на него с непониманием, и пришлось пояснить: — Вчера гуляли с тобой весь день. Ты не помнишь все равно, так что просто поверь мне на слово. Рюкзак твой с деньгами бросили, так что хорошо бы тебе ко мне зайти завтра поутру.       — Хорошо, Кори, — понимающе кивнул лузитанец. — Возьмем экипаж, я отвезу тебя домой.       Уже у самых дверей Casa com asas, прилежно возвратившегося с ночной прогулки, вставшего на полагающееся место, ерзающего в своем гнездовище и потихоньку смежающего веки-жалюзи, Кори запоздало вспомнил про записку, которую так и не передал.       Всполошился, сунул руку в карман шортов, в спешке ощупывая тканевую подкладку, выискивая сложенный вчетверо клочок бумаги и уже не чая его там обнаружить, нашел, возрадовался и, отомкнув запертую дверь, вместе с Микелем вошел в подъезд, сегодня почему-то разящий не топинамбуром, а спелым подсолнечником — Живоглот либо сожрал в округе все земляные груши, либо просто решил немного поменять свой рацион и полакомиться солнцем. Запах черных семечек растекался по лестнице, заползал в квартиру и во все комнаты, и вместе с этим запахом навевало увядающей летней тоской.       Пригласив лузитанца к себе и немало его удивив таким необычайным гостеприимством, Кори замер посреди прихожей и, сунув руку в тесный карман, выудил оттуда скомканное послание.       — Это для тебя, — коротко и просто сказал, протягивая его Тадеушу, кажущемуся чуточку растерянным.       — Что это, menino? — спросил тот, удивленно принимая письмо и медленно его разворачивая.       — Ты написал. Сам себе, — пояснил Кори. — Велел передать.       — Я… написал? — Тадеуш даже замер на половине дела, так до конца и не расправив изрядно помятый и потрепанный лист. — Но… для чего я это сделал?..       — Возьми да прочитай, — злясь на то, что не успел ознакомиться с содержанием письма сам, прежде чем передать непосредственно получателю, уклончиво отозвался Амстелл, разворачиваясь и направляясь к себе в комнату. — Тогда и узнаешь.       Микель последовал за ним по пятам, в задумчивости уставившись на испещренный мелким отрывистым почерком лист, не глядя пригнулся, чтобы не зацепиться верхушкой шляпы за притолоку, вошел в комнату и сел за письменный стол, неосознанно сдвигая локтем ровные стопочки учебников с конспектами и оживившуюся химеру, которая пыталась дотянуться до его руки, клюнуть в предплечье и выщипнуть из коверкота клок шерсти.       Кори устроился напротив — простоволосый, растрепанный, со струящейся по плечам смолистой гривой и небрежно взъерошенной челкой, — прислонился к стене у изголовья кровати и от нечего делать, помноженного на настойчивое беспокойство, принялся легонько пинать ногой спящую магнитолу.       — Ты там много всего себе понаписал… Просто забей на половину из этого, — предупредил он, вспоминая их с Микелем давешний вечерний разговор и понимая, что ни одно из обещаний выполнено не было и никогда не будет. — Я уже сам, кажется… ночью немного не тот, что днем, — нехотя признался и смолк.       Микель читал долго: ухоженные белые пальцы в перстнях, удерживающие лист, еле заметно потряхивало, глаза бегали по строчкам, перескакивали с одной на другую, потом — это Кори считывал по их движению — возвращались обратно на начало письма и принимались перечитывать его заново.       Когда лузитанец закончил и отнес измятый лист от лица, Амстелл уже порядком разнервничался и от нетерпения со всей силы долбил магнитолу ногой так, что она подпрыгивала и с каждым новым пинком всё дальше отъезжала от него по полу.       — Ну? — позвал он Микеля. — Что там?       Микель Тадеуш помолчал, не торопясь открывать перед ним секрет личной переписки с другой своей ипостасью, прекрасно понимая, что юноша при желании и сам спокойно прочтет ничем не скрепленное и даже не запакованное в конверт письмо, и вместо объяснений произнес:       — Я тоже хотел бы кое-что написать ему… себе в ответ, — вовремя поправился он, уловив на себе недобрый взор, и попросил: — Дай, пожалуйста, перо.       Кори не сразу догадался, что именно тот подразумевает под пером; отлепившись от стены и приблизившись к нему, он покопался на столе, переворачивая брошенные на нем тетради и листы, отыскал закатившуюся под бок к учебникам шариковую ручку с погрызенным колпачком и молча вручил ее Тадеушу.       Искоса поглядывая за окно, где неотвратимо надвигалось утро, и хорошо понимая, что времени у него осталось мало, лузитанец перевернул лист с посланием и стал что-то быстро писать на оборотной его стороне. Кори следил за тем, как бойко летали его руки над бумагой, как выводил короткие острые росчерки стержень шариковой ручки, как колыхались просторные манжеты сорочки, виднеющиеся из-под рукавов шерстяного коверкота.       Он истаивал на глазах, становился полупрозрачным, и губы его недовольно поджимались, а пальцы с зажатой в них ручкой ускорялись, торопливо выводя последние буквы и размашистую подпись.       Когда он закончил и протянул Амстеллу наново сложенный вчетверо лист, исписанный теперь с двух сторон, сквозь его меркнущий силуэт можно было уже увидеть стену, и Кори, ухватившись за обратное послание, чуть его не выронил, когда контуры окончательно стаяли, комната погрузилась в глухой утренний сумрак, а за городом, наливаясь спелым шаром подсолнечника, показало из-за горизонта свой золоченый бок раскаленное южное солнце.