Saudade

Смельчак Жоан сегодня пьян от счастья и любви, в его открытый тихий порт приходят корабли, белеют крылья парусов — в них не сыскать изъян; и Бога лик, и солнца торт, и облаков кальян.

      Утро наползало неспешно, как прибой, зализывающий океанической солью разморенный, изнеженный и еле остывший за ночь песчаный пляж; сквозь открытое окно доносились отдаленные крики чаек, а какая-то одна паршивая чайка из всей стаи, одаренная чудаком-Всевышним не иначе как в честь ее нудливости особенно паскудным голосом, избрала себе насестом соседний карниз и истошно, с хриплым повизгиванием надрывалась оттуда плаксивым клаксоном.       Эта чайка, расстаравшаяся аж на четверть часа, своего в итоге добилась: Микель с Кори, разбуженные ее сиплым, гнусавым, скрипучим и одновременно пронзительным нытьем, разлепили глаза практически одновременно. Завозились в постели, Кори — подгребая упругую подушку и засовывая под нее голову раздраженным и обиженным страусом, Микель — перекатываясь через него, дотягиваясь до окна и с размаху захлопывая форточку так, что где-то посыпалась штукатурка. Вспугнутая чайка взвилась с карниза и оскорбленно заголосила, улепетывая прочь от жилья невоспитанных людишек, но сон уже отпрянул, потек обратно в страну королевы Маб, и ловить его ускользающий хвост было делом заведомо бессмысленным, да и Микель, чуть быстрее пробудившийся, чем Кори, уже внаглую облапывал его тело, горячее, мягкое и податливое.       Кори поначалу просто мычал что-то невнятное, то убегал от этих ненасытных рук, пытаясь накрыться скомканным и наполовину сползшим с постели одеялом, то нежился под их ласками, переворачиваясь на спину и подставляя голый живот, а потом вдруг проснулся окончательно.       Распахнул ошалелые глаза, резко подскочил, хлестко огрел лузитанца по рукам и, гневно на него уставившись, выпалил, рыча и скаля зубы:       — Некрофил ебаный!       — Что?.. — пробормотал растерявшийся Микель, ни в какую не желая выныривать из утреннего ленивого блаженства и осмысливать то, что ему говорят.       — Некрофил-насильник ты, вот что!       Второй раз ослышаться было сложно; убедившись, что злобный Корин рот выговорил именно это и ничто иное, лузитанец оторопел.       — Знаешь что, menino, — строго и будто бы даже нравоучительно сказал он, моментально взбодрившись. — Так меня еще никто не называл. Есть же всему предел…       — Я тоже думал, что он есть! — выпалил Амстелл, по старой привычке кутая свою наготу в одеяло, задыхаясь и пунцовея от возмущения. — Но оказывается, нет его. В случае с тобой — нет!       — Ладно, — кое-как взяв себя в руки, нервно сглатывая и пьяно ворочая губами, отозвался Тадеуш. — Кого я… если ты, слава всем богам, жив… и почему тогда всё еще жив я сам?.. И, молю, не затягивай с ответом!       Видно было, что известие это его немало испугало и потрясло.       Раз за разом попадающийся в собственноручно же вырытую яму и в итоге так и не усвоивший того, что лузитанец, получивший в лоб очередное экзотическое и эпатажное обвинение, будет всячески допытываться его причин, а причины — они практически всегда кроются в одном и том же, Кори обложил его трехэтажным матом, переплетя в одной витиеватой фразе всех французских путан, их матерей, бардак борделя и пассивных гомосексуалистов, и выскочил из кровати, кутаясь в одеяло, утягивая его за собой наподобие мантии и спешно озираясь в поисках своей одежды.       Та обнаружилась смятой грудой на полу, и Амстелл, не выпуская из пальцев краев одеяла, принялся в панике ее подбирать, но не успел даже просунуть голову в ворот футболки, как был жестко перехвачен за талию и хорошим швырком отправлен обратно на постель.       Он распахнул рот, чтобы возмутиться, но не успел: сверху на него навалился Микель, вдавил в матрас, изловил пихающиеся руки, крепко окольцевал запястья своими кистями и завел за голову, пресекая бунт. Уселся сверху, выждал так секунду, убедившись, что юноша под ним только и может, что брыкаться ногами в пустоте, возя стопами по простыни, склонился, приблизившись почти вплотную к его лицу, уцепился взглядом за буйную синеву глаз и, не позволяя разорвать этот зрительный контакт, с требовательными нотками в голосе проговорил:       — Я всё могу понять, menino. В особенности — твое возмущение некоторыми моими поступками; вся беда лишь в том, что сам я об этих вопиющих поступках не имею ни малейшего представления, а ты так и норовишь оставить меня относительно них в ничуть не блаженном неведении… Ну-ка, быстро рассказывай, что я там натворил!       — Не буду, — глухо и сдавленно отозвался Кори, бессильно ерзая под ним и с ужасом ощущая, как их голые тела соприкасаются кожа к коже; на его сомнительное счастье, Микель оказался слишком ошеломлен утренним заявлением сумасшедшего принца сумасшедшей ночной страны, чтобы у него хоть что-нибудь после такого стояло, и их возня в партере носила самый невинный и целомудренный характер.       — Но ведь так нельзя, — отчаявшись во всех средствах вытрясти из мальчишки правду, Тадеуш вынужденно прибегнул к самому последнему, взывая к его совести. — Так нельзя, bebê! Нельзя же обвинять человека в том, чего он не помнит! Какого раскаяния ты тогда от меня ждешь, каких извинений, если я даже не понимаю, о чем идет речь?       — А ты и не раскаешься, — буркнул Амстелл, неплохо представляя, как поведет себя лузитанец, вызнав подробности своих полуночных подвигов. — И не извинишься.       — Но я уже себя корю! — воскликнул Микель. — Хоть и не знаю, за что. То, как ты меня назвал… признаться, пугает и вводит в ступор даже меня. Что я сделал? Клянусь, мы никуда не сдвинемся с этого места, пока ты не поведаешь мне всё в подробностях!       Кори от беспомощности вгрызся в собственные губы, закатил глаза, мысленно взвыл, вслух же только придушенно простонал и униженно выдавил:       — Сказку свою… про спящего принца… помнишь, надеюсь?       — Как же мне ее не помнить, Sol, — воодушевился Микель, не понимая, к чему ведет речь юноша. — Кстати, я так и не рассказал ее тебе до конца!..       — Рассказал, — грубо огрызнулся Амстелл. — Ты ее именно что рассказал.       — О… — опешил мужчина. — Но… как такое возможно, menino? Тот «я», разве он ее знает?       — Знает почему-то, — отозвался Кори, усилием отводя взгляд, отворачивая голову к окну и щуря глаза от слепящего света, отраженного белым постельным бельем.       — Да ведь это всего лишь сказка… — недоуменно хмуря лоб под ниспадающими космами курчавых волос, принялся оправдываться Микель. — Да, я ее переврал, признаю! Я все их переврал, и черт бы с ними… Мне так больше нравилось, неужели ты не понимаешь? Куда ни ткни — везде принц любит принцессу, мужчина любит женщину, парень любит девушку, мальчик любит девочку… Поищи-ка ты, попробуй, хоть что-нибудь, где мальчик любит мальчика!..       — Не в этом дело, — почти смирившись, обмякнув телом и бросив попытки из-под него выбраться, вымолвил Амстелл, медленно разлепляя запекшиеся от ультимативной жары губы и неожиданно для себя понимая, что может ему рассказать, что, кажется, давно преодолел этот рубеж стыдливости, сам того не заметив. — Ты это… наяву проделал. Со мной.       — С тобой?.. — помертвев и даже сквозь бронзовый южный загар окрасившись бледностью, пробормотал Тадеуш. — Но что и как я сделал, Sol? Умоляю, дай мне подробностей!       — Подробностей тебе? — ожесточенно скривив губы и скорчив злобную гримасу, прошипел Амстелл. — Да подавись ты своими подробностями! Я тебе уже говорил, что ночью ты — гребаный монстр! У тебя в услужении есть змеи…       — Змеи? — брови лузитанца поползли вверх, выражая не то удивление, не то восторг, и последнее было гораздо ближе к истине. — У меня есть змеи? Кажется, ты действительно что-то такое упоминал, только я внимания не обратил. Я тебя не очень понял, menino: так что же, я держу дома змей? Как жаль, что я этого совершенно не помню!       В его голосе было столько затаенной тоски, что Кори на секунду даже испытал к нему сочувствие.       — Никого ты не держишь, — раздраженно поморщившись — дневной Микель мыслил сугубо обывательскими категориями и, очевидно, представлял себе что-то вроде огромного террариума во всю стену квартиры, — отозвался он. — Они фантомные и появляются, когда тебе нужно. Если такая змея кого-нибудь укусит… если только этот кто-нибудь, конечно, не полусгнивший гомункул или теневая тварь… то у него на время случится паралич всего тела. Он окажется примерно в том же состоянии, что и спящий принц из твоей сказки. Потом, конечно, этот паралич сходит…       — Я не уследил за змеями?.. — всё еще мысленно пребывая в жалком мире квартирных серпентариев, пробормотал потрясенный и окончательно растерявшийся Тадеуш. — И воспользовался твоей беспомощностью?..       Кори одарил его взглядом настолько многозначительным, что в нем читалось совершеннейше всё.       — О чем ты, Мике? — спросил он с кривым смешком в уголке губ. — Ты специально это сделал. Понимаешь, специально! — Видя, как лузитанец сходит с лица, и чувствуя, как слабеет хватка на запястьях, он справедливости ради добавил: — Ладно, с моего согласия.       Микель долго и пристально смотрел, играя в «гляделки» с дерзко сощурившим глаза юношей, а потом вдруг с облегчением рассмеялся и выпустил его из плена, поднимаясь с постели, подхватывая с тумбочки полупустую сигаретную пачку, трясущимися руками выталкивая из нее сигарету и с облегчением закуривая.       — Знаешь, Flor de lírio, однажды ты определенно доведешь меня до сердечного приступа, если продолжишь регулярно встречать по утрам подобного рода известиями, — сообщил он, голышом прохаживаясь по комнате туда-сюда и поглядывая на Амстелла, закутавшегося обратно в свой спасительный одеяльный кокон, свесившегося с постели и быстрыми дергаными движениями подтаскивающего к себе беспорядочно разбросанную там одежду. — Значит, ты просто не мог пошевелиться, но никто не умер? Ну и слава богам, а то я уже и не представлял, что обо всем этом думать. Теперь, после всего, что узнал от тебя, мне стало совсем грустно от моей непричастности к ночной стороне нашей жизни… Может, попробуем повторить?       — Что? — вскинулся Кори, не понимая, о чем вещает лузитанец, но на всякий случай подобравшись: последняя фраза ему сильно не понравилась.       — С параличом не получится, — пояснил беспринципный Тадеуш, оборачиваясь к нему, облокачиваясь о дверную притолоку и так замирая: полностью нагой, с сигаретой в одной руке и пустой пачкой, откуда он высыпал всё содержимое, приспособив под пепельницу, в руке другой, с постепенно утолщающимся и буквально на глазах увеличивающимся в размерах членом — похоже, что нарисованная воображением картина взбудоражила его и пришлась по вкусу. — Но можно тебя связать…       Микель дневной даже от редких весточек, косвенно переданных ему Микелем ночным, портился не по дням, а по часам, открывая для себя новые грани разврата.       — Пошел на хуй! — моментально вздыбившись, ругнулся Кори, от неожиданности выпустив из пальцев мятые штаны. — Даже не думай, сволочь!       — Почему я и не ждал от тебя ничего другого, bonequinho, — ничуть не огорчившись более чем ожидаемым отказом, даже не вопросительно, а утвердительно хмыкнул лузитанец. Задавил сигарету в пачке, смял ту в кулаке, отлепился от дверного косяка и направился к Амстеллу с легко угадывающимися намерениями.       Стараясь его опередить, Кори пожертвовал половиной своей наготы, отдавая ее на откуп, высунулся по пояс из одеяла и торопливо попытался натянуть на себя черепушечную футболку, которая натягиваться на липкое, вспотевшее от жары тело категорически отказывалось. Не успел он просунуть правую руку в рукав, как лузитанец был уже тут: не дал одеться, опрокинул на постель ничком, выпутывая из всех тряпок, в которые юноша успел закутаться, и опустился сверху, возвращаясь практически в ту же самую позицию, с которой они начали непростой утренний разговор, только теперь — теснее и ближе, бедрами к ягодицам, грудью к спине, руками поверх юношеских рук, накрывая их кистями, размыкая пальцы, соединяя со своими, чередуя, как зубцы застежки-молнии, и сплетая так же крепко. Повозился, устраиваясь так, чтобы член оказался посередке меж ног Амстелла, и протолкнул сперва туда, утыкаясь в мошонку, а потом слегка приподнялся, выскользнул и повел им вверх по ягодичной ложбинке до копчика.       Он водил вверх-вниз, иногда ненадолго замирал на середине, у самого жаркого места, чуть толкался в него, но не проникал в тело, а обводил головкой морщинку анальной щели и лишь слегка ее размыкал. Губы тем временем целовали Амстеллу шею, спускались по острым шейным позвонкам, изучали такие же угловатые и костляво торчащие лопатки и легонько прикусывали их нижний крылатый край, собирая с кожи мельчайшую дрожь нетерпения.       — Хочешь меня? — спросил, вдавливая всем своим весом, не давая возможности нормально дышать, продолжая эту невыносимую пытку и дразня своим членом, но не торопясь его никуда всовывать, хотя всунуть — это Кори отчетливо улавливал — хотелось неимоверно. Рот жарким шепотом дышал ему на ухо, правая рука протиснулась под живот, спустилась ниже, нащупала полувозбужденный пенис, обхватила пястью вместе с яичками, и юноша, не видя смысла врать, коротко ответил:       — Да, — а после уткнулся лицом в простыню, со смущением вдыхая их общий запах и постигая то, что творит.       За его спиной зашуршало, щелкнул колпачок — этот обличающий звук и странный, искусственно-фруктовый запах смазки обещали для него навсегда стать якорем-маячком, символизирующим половой акт, — а еще через короткое мгновение он почувствовал обжигающе-острое, режущее проникновение.       Не удержавшись, он вскрикнул и зашипел от боли, прокатившейся волной по телу и ударившей рикошетом куда-то под миндалины: внутри оказалось раздражено, натерто бесконечной чередой их совокуплений, и ему показалось, что еще одно он просто не сможет выдержать. Вдобавок, после ночного соития там остались следы семени, к утру подсохшие тонкой корочкой, и сейчас она будто лаком стягивала воспаленную кожу.       — О, черт! — не на шутку переполошился Микель. — Я причинил тебе боль, menino?       В голосе его звучало неподдельное беспокойство, и Кори в смятении выдохнул — почти прошептал, сознаваясь не в самых приятных ощущениях:       — Немного, — почуяв, что Микель на этом отстраняется, вскинул руку, неловко выставив за спину, сцапал его запястье и пристыженно попросил: — Не надо… Не останавливайся! Думаешь, я не хочу? Просто… слишком часто трахаемся, кажется. А я же к такому совсем не привык.       — Хорошо, — отозвался Микель. — Я тебя понял, Flor de lírio. Буду предельно аккуратен и глубоко входить не буду.       Кори не слишком-то поверил в его слова, небезосновательно усомнившись, что тот сможет вставить наполовину и сдержаться, на этом остановившись, но лузитанец, вопреки его ожиданиям, и впрямь продолжил с большой осторожностью. Достал тюбик со смазкой, выдавил погуще на ладонь, размазал по своей головке, а остатком бережно покрыл покрасневшее анальное отверстие мальчишки — Кори частью это всё ощущал, а частью видел, извернувшись и наблюдая за мужчиной через плечо. Потом Микель навис над ним, упершись руками в матрас по обе стороны от его тела, и мягко повел концом члена от яичек вверх, пока не добрался до входа. Там он надавил чуть сильнее и без труда проскользнул в податливое тело: раскрытое, расслабленное, готовое к сексу. Кори, уличая себя в распутстве, сам подставился ему, приподнявшись на локтях и вскинув повыше зад. Микель проник на одну лишь головку, потом вошел еще немного глубже, утыкаясь ей куда-то в переднюю стенку, как раз туда, где было приятнее всего, и Амстелл под ним задышал чаще, впивая пальцы в постельное белье, комкая его и прикусывая зубами.       Микель Тадеуш будто бы знал какую-то точку, существующую внутри чужого тела, наугад находил ее, и у Кори от возбуждения ныло в основании члена и под мошонкой: каждый толчок отдавался там, заполнял весь пах, даже отзывался где-то в низу живота, и всё это собиралось воедино и растекалось по его телу сладкой истомой. Микель опускался сверху всем весом, стискивал своими жилистыми руками так, что становилось трудно дышать, впивался зубами Амстеллу в плечо, будто хищный зверь, и продолжал терзать его плоть, часто и коротко входя в нее под особым углом.       В какой-то миг толчки сделались особенно частыми и резкими, к ним прибавилась притупленная перцовая боль, мышцы часто инстинктивно сократились, принося одну за другой ослепительные вспышки, внутри стало вязко и горячо; Кори не понял, как это произошло, что белые простыни у него перед глазами рассыпались на фрагменты цветным конфетти и лишь через блаженную бесконечность собрались воедино своей изначальной белизной, потихоньку проступая из темноты.       Член у него всё еще пульсировал, выплескивая семя без ласк и прикосновений, постель под ним стала мокрой, напомнив позабытое далекое детство, когда напряженные за день нервы иногда сдавали ночью, и случались неприятные неожиданности, которые мужеподобные нянечки потом деликатно прятали от глаз других воспитанников, сворачивая простыни в ком, унося безмолвно в прачечную, а матрас выкладывая под солнце на просушку, и он чуть не задохнулся под гнетом позорных воспоминаний.       Правда, теперь это было всего лишь семя, но Кори Амстеллу легче от этого не становилось.       Он завозился под Микелем, мечтая куда-нибудь сбежать и понимая, что бежать невозможно, да и некуда, а лузитанец тем временем бестактно приподнял ему бедра, обхватил рукой опадающий член, перемазанный в белесой жидкости, и мягко сошелся пальцами на головке, обводя ее круговыми движениями мозолистых подушечек.       — Никогда не думал, — хрипло выговорил он, путаясь в словах, волнами накатывающих и разбивающихся об опьяневший французский слух мальчишки, который терялся сейчас в шуршащем, как прибой, звучании португальской речи, — что смогу доставить тебе такое удовольствие, bebê. Мне это чертовски польстило. Похоже, тебе действительно было приятно, нет даже надобности спрашивать, так ли это. Я хотел бы чаще дарить тебе это ощущение — знать бы только, что для этого требуется.       Он перекатился набок, выпуская его из плена, устраиваясь рядом и успокоительно оглаживая шероховатой ладонью его покрытую испариной спину.       — Ты его засунул, — проклиная и себя и ситуацию, все-таки решился на откровенность Кори, понимающий, что уже всё, уже слишком много пройдено вместе лиг, и поздно топиться в стыде; что если хотел топиться, то надо было это сделать раньше — вот прямо в Атлантическом океане еще в первые дни их знакомства на пляже Матозиньюш, потому как уже тогда было очевидно, чем это неизбежно закончится, если только дать волю и пустить на самотек. — Ты засунул как-то иначе… И там, в этом месте, было как-то особенно… приятно, — последнее слово он выдавил глухо, утыкаясь лицом в постель, задыхаясь и давясь тряпичной пылью, и уже оттуда, дурея от блаженства в расслабленном теле, выговорил свой не дающий покоя вопрос: — Почему?       Вместо ответа рука мужчины замерла у него посередке лопаток, плавно спустилась вниз по позвоночнику, проскользнула между ягодиц и, остановившись на только что оттраханном и еще не успевшем позабыть сладостные ощущения анусе, без труда всунула в него пару пальцев, отыскивая нужное место и слегка надавливая.       — А-а, это маленькая хитрость, menino, — довольно хмыкнул Микель. — Маленькая анатомическая хитрость — вернее, не хитрость даже, а деталь, зачем-то данная нам природой. Я не могу представить, зачем бы она деталь эту приспособила, если не для анального секса… Для потенциального анального секса, которым можно однажды захотеть заняться.       Кори что-то невнятно промычал, пока пальцы охаживали его промежность, массируя загадочную точку в заднице; Микель Тадеуш продолжал что-то болтать про анатомию и физиологию — сущую пошлую околесицу, не стоящую внимания, — а он млел под его пальцами, наглаживающими и медленно, но верно доводящими до нового, ментального экстаза.       Сообразив в какой-то момент, что если так пойдет, то они только и будут делать, что трахаться с утра до вечера, не покидая постели — вернее, покидая ее ровно для того, чтобы удовлетворить другие, такие же низменные физиологические потребности, — он очухался, взбрыкнул, скинул его руку и кое-как отполз от него на полметра.       — Прекрати, — почти взмолился вспухшими от жары и кровяных приливов губами, беспомощно глядя на Микеля. — Всё, хватит! С этого момента мораторий… на секс.       — Что-о?.. — ахнул Микель, потрясенно выпучив глаза под колдовским воздействием мудреного словца, слетевшего с этих соблазнительно припухлых губ. — Ты, должно быть, шутишь, menino? Или издеваешься? Одно из двух, я решительно отказываюсь верить, что ты это серьезно!       — Не могу я столько этим заниматься! — взвыл Амстелл, отползая на всякий случай еще подальше и попадая в опаляющую, точно раскаленная пустыня, полоску солнца, отбелившего кусок спальни под окном. Чуть не упал с кровати, устроился на солнцепеке и униженно попросил: — Хотя бы сутки. Сутки, понял, извращуга? Не прикасайся ко мне ровно сутки!       — Не прикасаться? — Тадеуш нахмурился, поднялся с постели, обиженно усаживаясь на краю спиной к Амстеллу и подхватывая валяющееся несвежей кучей у ее ножек ночное тряпье. — Эпа́, menino, так не пойдет! Ты временно вводишь мораторий на секс, и я это даже вполне понимаю и уважаю твое право, но касаться я тебя буду — столько, сколько захочу… Какая странная, однако, одежка! — вдруг перескочил с одного на другое он, посчитав, очевидно, вопрос с границами моратория решенным. — Да что же это такое?.. Похоже на наш национальный костюм.       — А я-то думал, что за убогий наряд ты на себя нацепил, — проворчал Амстелл, наконец-то влезая в футболку, скованно обходя кровать, выуживая из путаницы их общих вещей брюки-карго и выхватывая прямо из-под припозднившейся руки лузитанца свои мятые трусы. — Ты носишь такое в темном городе, и я понятия не имею, почему оно не исчезает вместе с тем тобой поутру.       Пока он говорил, Микель с затаенным любопытством разглядывал сорочку, жилет, мешковатые штаны — всю свою одежду, до последней нитки снятую минувшей ночью да так и оставшуюся ютиться на полу. Что-то зазвенело, посыпалось из жилетных карманов — он резво наклонился, на сей раз опередив юношу из опасений, что тот устроит войну за клочок фетишей и тайных знаний, поудобнее перехватил пальцами затертый кругляш, поднес к глазам и вдруг коротко воскликнул, сперва изумлено вскидывая брови, а затем напряженно сводя их к переносице.       Сжал руку в кулак, пряча находку, сунул ноги в шерстяные национальные штаны, не особо заморачиваясь нелепым внешним видом, рывком поднялся с кровати и, сцапав ничего не понимающего и уже начинающего полниться нехорошими подозрениями Кори за руку, объявил:       — Идем, meu Anjo! Кажется, пришло самое время кое-что тебе показать.

❂ ❂ ❂

      Дневная гостиная от своей инфернальной проекции отличалась настолько разительно, что Кори давно воспринимал их за две отдельные комнаты, отказываясь идти на уступки и признавать их общность, как в случае с Микелями-близнецами. Тем не менее фальката обнаружилась в дальнем правом углу под письменным столом сиротливо подпирающей его ножки, а звероликий кнокер — на подлокотнике дивана, очевидно, за неимением в дневной меблировке тумбочки.       Кори выудил фалькату, отряхнул ее от пыли, подхватил застывшую в бронзово-каменной неподвижности дверную химеру, сгреб всё это в охапку, пока Микель шатался вдоль длинного шифоньера, заваленного хламьем, и присоединился к нему, останавливаясь чуть поодаль и наблюдая, как тот роется то на одной полке, то на другой, переворачивая вещи и делая вездесущий бардак еще более бардачным.       — Что ты ищешь? — не выдержав, спросил он, стараясь не таращиться на его голую спину, но раз за разом прикипая взглядом обратно к ней: в меру костлявая, в меру мускулистая, загорелая до глиняного оттенка и усеянная мелкими темными родинками, теряющимися под ровной коричной смуглостью.       — Всё дело в том, menino, — на первый взгляд невпопад отозвался Тадеуш, вытаскивая стопки фотокарточек, перекладывая сувениры-безделушки и роняя потрепанные томики книг — к запомнившимся «Перебоям в смерти» прибавилась «Книга имен» того же Сарамаго, «Сельва» Феррейры ди Каштру и «Чудесные приключения Жоана Смельчака» авторства Жозе Гомеша Ферейры в красивом твердом переплете, петушино-ярком и с большими разноцветными буквами, — что деньги у меня малость… закончились. А нам с тобой очень много всего нужно купить — и это еще только из того, о чем я в курсе, а ведь всегда остаются те непредвиденные покупки, о которых ты еще даже не догадываешься…       Пока он болтал, Амстелл поднял заинтересовавшую его книжицу про смелого Жоана, раскрыл на первой попавшейся странице, как любил порой делать, заскочив в книжный и подолгу бродя там между пахнущих свежей бумагой и типографскими красками полок, и сразу же наткнулся на потрясший его до глубины души фрагмент.       «— Так ты не считаешь это возможным? — спросил он.       — Разве только если меня разделят пополам… — сказал Жоан, сознавая, что это предложение неосуществимо.       — Вот именно. Если тебя разделят пополам, один Жоан останется по сю сторону, а другой окажется по ту сторону. Причем оба Жоана должны, конечно, быть одним Жоаном».       Ему сделалось дурновато, и он, не слушая того, что вещал там у шкафа жизнерадостно словоохотливый Тадеуш, перелистнул страницу, вглядываясь в буквы и холодея, когда те складывались в понятные португальские слова.       «— И оно это я? Я во плоти?       — Да, это ты, но в то же время и не ты…       — Но я, по крайней мере, по-прежнему буду Жоаном, не знающим страха? — с удрученным видом спросил Жоан.       — Да, ты по-прежнему будешь притворяться, что не испытываешь страха.       — Однако эта двойственность может привести к ужасной путанице, — озабоченно сказал Жоан Смельчак. — Ведь никто не сможет угадать, где Я, а где не Я.       — Подумаешь, велика важность, ведь вы оба будете жить в разных мирах.       — А кто же попадет в деревеньку Поплачь, А Затем Проглоти Свои Слезы? Кто будет лакомиться жареной треской? Я или Я, который не Я?       — Тысячу раз я тебе говорил, что это никакого значения не имеет. Вы оба — одна субстанция. Душа, инстинкт, вкус, — у вас общие».       Кори поперхнулся — не то слюной, не то глотком воздуха, — и, не сводя потрясенных глаз с пожелтевших страниц, продолжил читать, уже откровенно игнорируя лузитанца и сосредоточившись целиком и полностью на том, что открывала строчка за строчкой каверзная книга, вздумавшая сыграть с ним сегодня злую шутку.       «— Готово! Теперь я сам не разберусь, кто из вас номер один, а кто номер два, — торжествующе объявил стражник. — Пришел роковой час выбора. Ты, например, — и он указал на того Жоана, что стоял ближе к нему, — будешь и впредь реально странствовать в нереальном мире… А ты, — сказал он, обращаясь к другому Жоану, — вернешься в деревеньку Поплачь, А Затем Проглоти Свои Слезы.       — И мы никогда больше не встретимся? — огорчился неизвестно какой Жоан Смельчак.       — Почему же не встретитесь? Вы можете даже тайком подменить друг друга, только сделайте так, чтобы никто, и прежде всего — ты сам, этого не заметил. А теперь, прошу вас, не теряйте времени!».       — Блядь! — Кори ругнулся и в ужасе запустил книгой куда-то в стену. Микель вздрогнул, обернулся на стук — та приземлилась, к счастью для переплета, обложкой на мягкие диванные пледы и осталась шелестеть страницами под хиленьким летним сквозняком.       — Всё в порядке, menino? — вкрадчиво спросил он, вглядываясь в побледневшего мальчишку. — Что случилось? Выглядело это так, будто из той книжки выскочила змея и ужалила тебя… Клянусь, я так скоро и впрямь поверю в то, что держу здесь змей…       — Не в порядке! — огрызнулся Амстелл. — Ты ее хоть читал? Книгу эту?       — В детстве, возможно, — призадумавшись, отозвался Тадеуш. — Помню, что собирался, да руки так и не дошли. А что там такое? Ты меня заинтриговал.       Он уже было сделал шаг в сторону дивана, бросив рыться в длинном шифоньере, как Кори, резко одумавшись, преградил ему дорогу и уперся ладонями прямо в голые плечи, заливаясь при этом краснотой от касания к обжигающей коже.       — Не надо! — выпалил он. — Не смей.       — Да что там такое-то? — не унимался снедаемый любопытством Микель. — Ты сведешь меня с ума, Sol! Это такая игра у тебя сегодня: сперва сказать, раздразнить, а потом послать… куда ты там меня вечно посылать любишь, чего я, надо напомнить, терпеть не могу?.. А ну, дай сюда книгу!       — Не дам! — зарычал Амстелл, из последних сил упираясь ему в плечи. — Я первый прочту! Сколько лет она у тебя валялась, а ты к ней даже не притронулся? Вот теперь жди, пока я прочитаю!       На этом Тадеуш почему-то стих и угомонился, милостиво уступая юноше первенство в таких мелких спорах.       — Так и быть, menino. Но хотя бы скажи, в чем там загвоздка, что тебя так напугало?..       Не добившись никакой реакции от супящегося и красного как рак Амстелла, подобравшего томик про смельчака Жоана в компанию к фалькате и кнокеру, он обреченно махнул рукой, уже смиренно принимая почти любые его выходки — после титула «некрофила-насильника» беспричинный панический швырок книжкой о стену был сущим детским лепетом, — и возвратился к своему странному занятию, вытаскивая из шкафа на божий свет крафтовую банку, обмотанную серой пеньковой бечевкой и завернутую ржавой крышкой.       — Помнится, я обещался поведать тебе, на какие средства живу, — произнес он, отвинчивая крышку и высыпая на ладонь горсть поблескивающих сквозь темный налет кругляшей, смутно показавшихся Амстеллу знакомыми. — Вот они, эти средства. И, быть может, ты объяснишь мне даже больше, чем знаю я сам…       Кори подошел поближе, повозил пальцем по теплой ладони лузитанца, раскидывая кругляши, оказавшиеся старинными затертыми монетами, и вдруг с изумлением угадал в них деньги инфернальной страны Мурамы.       — Это же они! — воскликнул он. — Эскудо и реалы из темного города!       Микель поставил банку на полку, порылся в кармане мешковатых, не по погоде жарких штанов и выудил оттуда еще один точно такой же кругляш, выпавший, как запоздало догадался Амстелл, из жилета, когда лузитанец осматривал и перетряхивал свой ночной наряд.       — Я как-то обнаружил их на полу, целую россыпь, — почесав в затылке и взлохматив его, признался Микель. — Тогда я еще работал, menino, но после того, как узнал им цену, работать перестал.       Он белозубо улыбнулся, а Кори, переводя взгляд с банки на его ладонь и обратно на банку, осторожно предположил:       — Выходит, ты просы́пал их по случайности под утро, а днём нашел?       — Выходит, так, — рассеянно отозвался лузитанец. Помолчав немного, виновато произнес: — Прости меня, Sol, я всё никак не могу это до конца осмыслить и принять раздвоение собственной личности, хотя безусловно тебе верю и давно уже ни в чем не сомневаюсь.       Он взял пару монет, завернул банке скрежетнувшую крышку и затолкал свою сокровищницу-копилку обратно на полку, а Кори тем временем, обдумывая всё услышанное, неожиданно понял, что не успокоится, если только не узнает, кем же трудился Микель до того, как открыл для себя этот необременительный способ существования.       — А кем ты работал, Мике? — сильно смущаясь и старательно отворачиваясь, чтобы ничем не выдать своего смятения, спросил он.       Тадеуш его вопросу совсем не удивился и отнесся с присущей ему легкомысленностью.       — Кем я только не работал, bebê! — довольный проявленным к нему интересом, отозвался он. — От библиотекаря до продавца кондиционеров, от водовоза и до офисного клерка…       — Библиотекаря?.. Офисного клерка?.. — разинул рот Кори, не веря ни в одно, ни в другое: лузитанец почему-то казался ему слишком безалаберным, чтобы занимать подобные, довольно серьезные и ответственные должности. — Ты был библиотекарем?       — И неплохим, — видя его недоверие, заметно оскорбился Микель. — По крайней мере, читать никому не мешал и сам заодно читал, сколько влезет. Это, если ты сомневаешься, была самая любимая мной из всех перепробованных профессий.       — У меня не укладывается в голове, — пробормотал Амстелл, едва не роняя из рук то фалькату, то химеру, то книгу, но продолжая удерживать в охапке всё это богатство и следом за лузитанцем выбираясь обратно в коридор. — Ты был библиотекарем…       — И могу тебе рассказать еще сотни презанятных сказок, — подхватил Тадеуш, распахивая дверцу спальни и учтиво предлагая юноше войти. — Между прочим, в моей библиотеке всегда было полным-полно народа. Уж не знаю, что они там делали, но…       Кори представил Тадеуша — в очках с роговой оправой, в расстегнутой на верхнюю пуговицу белоснежной рубашке поверх идеально загорелого тела, в черных наглаженных брюках, словом, в незабываемом облике сурового раздолбая, каким тот однажды заявился к нему поутру, предварительно заскочив в магазинчик на побережье Матозиньюш и успев там всех обаять и оболтать, и горло под ключицами прихватило удушливой злостью. Моментально стало ясно, зачем приходили в библиотеку посетители — скорее даже, посетительницы, — наверняка просиживая целые сутки в читальных залах и бросая тоскливые томные взгляды поверх книжных страниц на увлеченного чтением хозяина книгохранилища.       — …Мне иногда такие книги там попадались, каких ты ни в одном книжном и ни на одном блошином рынке не сыщешь, — продолжал как ни в чем не бывало трепать языком Тадеуш, не замечая налившихся кровавым бешенством глаз юноши, впившихся в него требовательным взглядом-клещом. — Есть удивительное везение в том, чтобы работать библиотекарем, menino: работенка эта непыльная — пускай и чертовски пыльная, если отбросить образы, — и тебя никто не посмеет укорить за чтение на рабочем месте. Платили, конечно, маловато, но…       Он сунулся в ящички, расположенные прямо под подвесными полками напротив кровати, обличающе слепящей перепутанным постельным бельем, выудил оттуда еще одну пару джинсовых шортов, темно-синих и, судя по их новенькому виду, еще не ношеных, выловил из скрученного клубка, топорщащегося рукавами рубашек и водолазок, белую футболку, а пока проделывал всё это — говорил и говорил, поверяя Амстеллу осколки своего незатейливого прошлого быта:       — …Но куда мне было девать эти деньги? Я и те, что получал, скажу тебе откровенно, не всегда умудрялся потратить. Это было года четыре или пять назад, точно не упомню, но мой лунатизм тогда уже был со мной, и постоянного спутника — да чего уж там, вообще никакого спутника, — у меня не имелось. Для человека, располагающего собственным жильем и не обремененного особыми потребностями, скромного библиотекарского жалования вполне хватало…       — Тогда почему ты оттуда ушел? — спросил Амстелл, прикусив губы и с истаивающими остатками былого стыда наблюдая, как переодевается прямо у него на глазах мужчина, меняя национальные шерстяные штаны на урбанистические джинсовые шорты. Сообразив, что на улице, должно быть, сущее адово пекло, досадливо ругнулся: — Блядство, тебе-то хорошо, ты у себя дома, а я в этих душных брюках буду вынужден весь день шататься по городу!       Микель замер, выпрямился, удерживая в руке так и не надетую футболку, временно бросил ее на одну из полок и ответил ему сперва на первую, недоумевающе-вопросительную часть, а затем и на вторую, обвиняюще-утвердительную:       — Я ушел оттуда, menino, в расчете на то, что другие, более прибыльные должности принесут мне больше денег. А деньги, как я тогда наивно полагал, качественно улучшат мою жизнь. В конце концов, если ты никого не интересуешь без них, то, быть может, с ними у тебя появится хоть какой-нибудь шанс… Касаемо же твоей одежды: ты прав, Anjo, так действительно не годится. Снимай-ка быстро свои штаны!       — Что? — не понял Амстелл, не поспевающий ни за ходом его мыслей, ни за скоростью поступков, и оказавшийся в полнейшей растерянности, когда мужчина ухватился за пуговицу у него на поясе и принялся стаскивать плотную ткань с бедер. — Ты что творишь?       — Погоди немного, — попросил его Тадеуш, не слушая возмущений, толкая юношу к кровати и вынуждая, стреноженного приспущенными брюками, плюхнуться на ее край и позволить стащить поочередно обе штанины с ног. — Сейчас мы их малость… укоротим.       — В каком смысле — укоротим?.. — еще пуще растерялся Кори, беспомощно наблюдая за его действиями.       — В самом прямом смысле, — пояснил Микель и подхватил откуда-то с многочисленных подвесных полок обыкновенные канцелярские ножницы. Пару раз пощелкал ими в воздухе, проверяя остроту режущей кромки, поднес к штанине…       — Ты чего творишь? — зарычал Амстелл, вовремя опомнившись, бросая сомнительные сокровища — фалькату, химеру, книжку, — и выхватывая у него из рук предмет своего гардероба. — Совсем ебанулся? У меня, по-твоему, так много лишней одежды?       — У тебя ее непростительно мало, Кори, — кивком подтвердил лузитанец. — Я имел возможность лично в этом убедиться, побывав у тебя в гостях. Надо исправлять это досадное упущение. В самом деле, разве не для того я когда-то так ревностно старался обзавестись деньгами? Но все-таки, чтобы нам накупить новой одежды, надо бы для начала добраться до магазина, а перед этим заскочить еще в одно место… Не могу же я позволить тебе получить тепловой удар от перегрева! Ну, сам подумай, menino, далеко ли ты так уйдешь? Во всем черном ты же первостатейная мишень для солнечных лучей, они за полчаса тебя прикончат.       — Ладно, — признавая его правоту, согласно проворчал обнадеженный обещанными обновками Амстелл. — Делай, что ты там с ними делать собрался… Со штанами этими. Только не вздумай обрезать слишком коротко!       Хитрый Микель покивал, примерился и, как показалось юноше, не глядя криво-косо откромсал сперва одну штанину, а затем и другую, оставляя на их месте неровно торчащие и бахромящиеся рваниной шортоподобные культи. Отнес от себя на вытянутых руках, прищурился, смерив сбитым от жары глазомером длину каждой из культей, и, оценив правую как более длинную, снял с нее пару сантиметров. Повторил оценочную процедуру, на сей раз обнаружив избыточную длину на левой, снова взялся за ножницы…       Когда он вроде бы доделал, получилось уже гораздо короче, чем Кори был готов на себя надеть.       — Ну и убожество, — подытожил тот, критически оглядывая врученные ему сделай-сам-шорты. — Еще корявее отрезать не мог?       — Так я же еще не закончил, — миролюбиво и с отменным благодушием возразил Микель. — Примерь сперва, menino, чтобы я понимал, где и сколько подравнять требуется.       — Сложи их пополам, и поймешь, где и сколько подравнивать! — агрессивно зарычал Кори, подспудно чующий, что над ним еле уловимо беззлобно подтрунивают.       — О-о!.. — протянул восхищенный его смекалкой Тадеуш. — Действительно, Sol. Ты абсолютно прав, — с этими словами, сложив шорты вдвое по продольной оси, он под ужасающимся взором Амстелла разом отхватил еще по порядочному куску.       То, что осталось, для юноши надевать было уже несколько неприлично.       — Ты что, блядь, сотворил?! — практически взвыл Амстелл, выдирая из рук мужчины, присматривающего, где бы еще отрезать кус или подстричь топорщащиеся ниточки, обрубок покалеченных брюк-карго. — И как я в этом пойду?! Ты совсем из ума выжил, Мике?       — Но мне кажется, что они еще довольно-таки длинные, — неуверенно произнес Тадеуш, склонив голову набок, потирая пальцами подбородок и задумчиво изучая результат.       — Да, они всё еще закрывают жопу! — злобно огрызнулся Кори, в отчаянии стискивая доставшийся ему клочок ткани. — Даже трусы бывают длиннее! Мои как раз и длиннее!       Он с матерной руганью просунул ноги в штанины новоявленных шортов, подтянул их на талию, свел вместе ставшие свободными от продолжительных голодовок края и застегнул. Выдернул футболку из-за пояса — та сразу закрыла шорты практически целиком, создавая обманчивое впечатление, что их и вовсе нет; с бешенством затолкал ее обратно — из-под левой пародии на штанину, к его величайшему ужасу, и впрямь высунулся задорный краешек серых трусов…       — Прости меня, солнышко, — развел руками паршивец-Микель, легко и непринужденно принимая свою вину, но виноватым при этом нисколько не выглядя. — Похоже, что я и впрямь немного увлекся и перестарался…       — Блядина, — сквозь зубы сцедил Амстелл, прожигая его гневным взглядом, обещающим долгую мучительную смерть. — Ты это специально…       — Вовсе нет! — поспешил вскинуть руки уже в знакомом примиряющем жестом ладонями вперед лузитанец. — Каюсь, мне действительно хотелось чуточку покороче, menino, чтобы глядеть на твои красивые ноги и любоваться ими… Но это превзошло даже мои самые смелые ожидания. Думаю, верх тоже будет лучше переодеть, — сказал он, протягивая Кори свою белую футболку.       Слишком взвинченный, чтобы спорить с ним еще и по этому поводу, Кори безропотно принял футболку и, скинув свою черную с принтом в виде черепушек, торопливо в нее облачился. Еле ощутимо овеяло въевшимся в плетение нитей запахом — одеколона, как самого обыкновенного, дешевого, так и инфернального, с нотками турмалиновых апельсинов, горького табака и соленого пота, — и не по размеру просторная ткань мягко опустилась на плечи.       А как только он заправил ее нижний край в шорты — высунулась вместе с трусами из-под левой штанинной дыры.       — Это мелочи жизни, menino, — скептически изучая белый кончик ткани в районе юношеского бедра, выдал Микель. Выкопал в шкафу себе чудаковатую футболку-поло с мелкой вышивкой золотистых якорей по синей ткани, быстро натянул на голое тело и заверил: — Клятвенно обещаю, что в течение часа мы исправим эту неприятную ситуацию. Пойдем-ка лучше перекусим чем-нибудь перед тем, как отправляться по делам.       Он увлек за собой озлобленно матерящегося Амстелла, вывел в коридор, удерживая чуть мозолистыми теплыми пальцами за руку, обхватил за плечи, зацеловал под взлохмаченной челкой виски и лоб, добился того, что черты возмущенного юноши помягчели, и, аккуратно подталкивая в спину, вместе с ним вошел на кухню.       Там было много утреннего солнца, мягкого как нуга или свежевыпеченный круассан; прозрачно-золотистые пятна на деревянном полу казались не то просыпанными из корзины абрикосами, не то рыжей прыгучей саранчой, не то первыми опавшими листьями. Из распахнутого окна пахло по-особенному: лето преодолело зенит, неторопливо скатываясь к остужающему горизонту осени, и пускай именно сейчас палило особенно яро и зло, в свежем дыхании старика-океана угадывалось увядание. В воздухе, принесенном легким сквозняком, было слишком много тоскливой соли, слишком много дорожной пыли, и совсем не осталось ни цитрусовой свежести беломраморных апельсиновых соцветий, ни розовой дымки яблони с миндалем.       Налетевший запах неминуемо напомнил Кори Амстеллу о близящемся сентябре, и от этого наваждения он сник, растерялся, плюнул и на избыточно укороченные брюки, и на свое праведное возмущение –тихо устроился у подоконника, часто косясь за окно на перегретую, как сковородка, улицу и дожидаясь, когда Микель приготовит им скорый завтрак.       Микель ничего не замечал, суетился у плиты: ставил большую медную турку, наполненную под самое горлышко, доставал из холодильника сливочное масло, нареза́л крупными ломтями кукурузный хлеб «броа», и кухня, без того до отказа заполненная солнечной желтизной, делалась еще желтее. Ветер был с Рибейры, с русла Дору — от океана влетал в ее устье, поднимался выше, рассеивался по городу, и Кори, приняв из руки лузитанца чуточку неровный кусок хлеба с тонким слоем масла, поймал на кончик носа речной йодистый придых.       «Одну на двоих, — говорил Микель, тесня его, устраиваясь под боком, обнимая, притягивая к себе, прижимая к груди, оплетая своими жилистыми руками и поднося к губам до краев полную чашку африканской кофейной черноты. — На две отдельные чашки все равно не хватило бы…».       Кори делал глоток, задыхаясь от близости и кружась головой от бодрой и крепкой горечи, тихо жевал кукурузный хлеб, прикрывал глаза, с наслаждением ощущая, как губы Микеля оставляют невесомые поцелуи на кромке уха, и желтая кухня поутру накрепко врастала в память, становясь незыблемым символом счастья.

❂ ❂ ❂

      Португальские улочки не прекращали поражать Кори Амстелла даже на третьем году его жизни в Порту: затрапезные, обшарпанные, кажущиеся такими же ветхими, как старик-чарро, забредший в Casa com asas ночной порой, но в то же время — торжественные, празднично-вековые, присыпанные пудрой из косметической шкатулки пышной колониальной дамы, и в первую очередь ощущение это создавали дома.       Они разнились один от другого, как семь нот в незамысловатой мелодии: то торчал конек черепичной крыши, то выглядывала любопытным глазом люкарны мансарда, то чернели новенькие железные тамерлановы двери, а кое-где первый этаж очередного строения так просел и покосился, что едва не утянул за собой всех теснящихся боками товарищей, и те дружно поддерживали его под локти, уберегая от падения.       Дома кружили хоровод-фанданго, сталкивались друг с другом в пересечении узких улочек и отскакивали, снова разбегаясь на просторных площадях и перекрестках; они пестрели, точно ворох цыганских юбок, для пышности надетых многослойным тортом, и в этом сумасбродстве цветастого прошлого из музыкального киоска на углу лился хрипловатый унисекс-голос певицы Галы Риццато, призывающий парней плакать, когда плакать хочется.       Побитая провинция и городская суета кипели в одном начищенном до блеска котле, отражающем запыленное небо и медное солнце, и Кори под этим яростным потоком солнечного света готов уже был прикрывать нагретую смоляную макушку куском газеты, чтобы только не грохнуться в обморок. Они с Микелем передвигались по улицам заковыристым, мудреным маршрутом, пролегающим от одного тенистого пятачка до другого; порой дома по обеим сторонам узкой дороги тянулись так высоко, что вся мостовая и первые этажи утопали в извечном сыроватом сумраке, но порой приходилось выбираться на открытые пространства, засвеченные слепящей белизной, как неудачная фотопленка, где не находилось ни кусочка спасительной прохлады.       Наученный опытом и твердо усвоивший, что никогда нельзя наверняка сказать, где придется проснуться следующим утром, Кори фалькату оставлять у Микеля отказался наотрез, и пришлось закатать ее в ненужное покрывало гвоздичного цвета, перевязать шпагатом и запихнуть вместе с кнокером и книгой в рюкзак лузитанца — хотя бы нижним краем, чтобы не мозолила праздным зевакам глаза: непонятный сверток, торчащий из рюкзака, привлекал лишь мимолетное внимание, которое быстро остывало и рассеивалось, да и не было никому дела в тишайшей Португалии до подозрительных свертков.       Кажется, здесь и бегемота на поводке можно было провести через весь город — никто и бровью бы не повел. Ну, разве что пальцам бы потыкали от любопытства, да и только.       Кори это прекрасно понимал и за фалькату не беспокоился; единственное, что занимало его мысли — это загадочное место, куда они с лузитанцем держали путь.       «Скоро сам всё увидишь, menino, — неопределенно отозвался на этот счет Тадеуш. — Если вкратце, то я просто обмениваю эти загадочные деньги на деньги обычные. По неплохому курсу. Вот и весь мой секрет!».       Он так лучезарно улыбался, рассказывая ему это, пока покупал пару стаканчиков добротного городского кофе в первой попавшейся на пути кофейне, что Кори не стал приставать с лишними расспросами. Чем дольше они шли, тем сильнее плыла и поднывала отупляющей болью от перегрева голова, и вскоре его гораздо больше стало заботить наличие тени под фасадами окрестных домов, нежели детали обмена инфернальных денег.       Совсем не удивился он, когда понял, что они забрели в торговые кварталы, где вдоль улицы за каждым фасадом скрывался магазинчик, а витрины пестрели распродажами тряпок — как дизайнерской одежды, так и сувенирных полотенец и прихваток с изображением петушков или васильковой азулежу, по одному или по два евро за любой предмет, — кожаной обуви, выстроенной пирамидами на многоярусных постаментах, пробковых изделий — чего только ни делали из бархатистой пробки умелые португальцы: от подставок под чашку до зонтов, от сумок и до свадебных платьев, — косметики, вин, сухофруктов и ювелирных украшений.       Ювелирные здесь назывались необычным словцом «жуалярия», и из всего ассортимента хваленого португальского золота Кори знал только знаменитые филигранные «Сердца Вианы», подвески и серьги в виде сердец, сплетенные из тончайших золотых нитей. Впрочем, Тадеуш приличные жуалярии проигнорировал, затащил юношу прямо посреди торгового квартала в какой-то узкий переулок и повел за собой в тесноте двух нависших над ними глухими оштукатуренными торцами домов. Поначалу Кори думал, что так они просто срезают очередной солнечный участок дороги, но очень скоро засомневался в этом, а когда путь их завершился у гостеприимно распахнутой двери какого-то захудалого третьесортного ломбарда — думать и вовсе перестал: чего еще, собственно, было ждать от дневного Микеля-балбесины?       Ломбард это был, антикварный или все-таки своеобразная трущобная жуалярия — он так и не разобрал; единственное пыльное окно, точно посаженный в колодки острожник, выглядывало срезанной рамой над самой мостовой и как будто бы из нее же и вырастало, а короткая лесенка уводила в полуподвальное помещение цокольного этажа, откуда тянуло заплесневелой мебельной обивкой, театральной пылью и едкой металлической окисью.       Кори опасливо спустился вместе с Микелем по затертым ступеням с оббитыми краями, чуть не споткнулся на последней, вовремя пригнул голову — дверная притолока оказалась низко посажена, и надпись, выведенная красной краской на фанерной дощечке, предупреждала об этом немногочисленных шальных посетителей, время от времени забредающих в это богом забытое место, — и оказался в сумрачном хламнике, иначе назвать внутреннее убранство помещения не поворачивался язык. Длинное, но неширокое, заставленное по периметру стеклянными витринами, чинными, относительно прилизанными с левой стороны и резко обрывающимися у входа в подсобку со стороны правой, где был свален грудами всевозможный мусор.       Приглядевшись, Кори понял, что территория справа принадлежала сапожнику: незаметный, с вытянутым лицом, скуластым и небритым, в белой майке, темно-синих джинсах и черных шлепанцах на босу ногу, он сидел на низеньком табурете за заляпанным столиком и, не глядя на посетителей, срезал ножом излишки с каучуковой набойки, подгоняя ее по размеру каблука. За его спиной виднелся вход в подсобное помещение, завешанный тряпичными шторами, и из-за этих штор то и дело доносился рассерженный женский голос, кого-то красочно, витиевато и с поистине португальским чувством отчитывающий.       Со стороны левой ситуация обстояла чуть лучше, но все равно довольно-таки трущобно: там, за витринами, заваленными стальным хламом, под стендами, заставленными трофеями старьевщика, развалился в потертом замшевом кресле хозяин всего этого заведения, молодой человек приблизительно одного с Микелем возраста, в просторной рубашке застиранной красно-белой клетки, в серых ситцевых штанах, закатанных до колена, и почти в точности такой же белой майке, как и у сапожника — майки эти изрядно набили Кори оскомину за время, проведенное в Португалии: здесь их носил каждый второй представитель лузитанского племени, из-под них почти всегда без исключений буйно торчала нативная курчавая растительность черного цвета, и всех приверженцев этой сомнительной детали гардероба он загодя зачислял в неотесанные деревенщины.       Молодой человек, в отличие от своего коллеги из правого угла, достаточно колосистой растительностью обзавестись не успел и вместо нее щеголял подкачанной и рельефной мускулатурой да такой загорелой кожей, что лоснилась под мелкой испариной пота, как начищенная до блеска поверхность бронзовой статуи. У него было чуть округлое лицо с малость тяжеловатым подбородком, улыбчивое и добродушное, коротко стриженные курчавые волосы, глубоко посаженные карие глаза, прямой крупный нос и широкие губы, в которых он удерживал шариковую ручку, очевидно, временно замещая ей сигарету.       Пока Кори осматривался, человек успел их заметить и подскочил, меняя позу из полулежачей на относительно приличествующую его статусу, а завидев Микеля — расплылся в улыбке и протянул ему руку для рукопожатия.       Вообще, как только он увидел Микеля, атмосфера в затрапезном ломбарде неуловимо переменилась.       — Пепе! — крикнул молодой человек, и зачитывающий нотации женский речитатив в подсобке оборвался, а вслед за этим раздалась неопределенная возня и мелкий топот. — Пе-пе!       — Иду я, иду! — донесся звонкий голос, и уже через мгновение нестираная штора, густо пропахшая выпечкой, жареным луком, маслом и сардинами, колыхнулась, выпуская мальчишку лет восьми или десяти с виду. — Чего? — спросил он, остановившись на пороге и выжидающе уставившись на зовущего.       — Двери закрывай, — велел ему тот. — Повесь табличку, что у нас сиеста.       На сиесту в Португалии закрывались нечасто, и в основном — только частные мелкие магазинчики; тем не менее время было самое для нее подходящее, и мальчуган, выудив откуда-то из груды хлама сбоку от подсобки очередную фанерную табличку, бросился выполнять поручение.       — Я же не зря закрываюсь? — вдруг засомневавшись, на всякий случай уточнил молодой человек, сощурив глаза и покосившись на Микеля. Получил в ответ выразительный взгляд, без лишних слов подтверждающий догадку, обрадовался, просиял и вернулся за витрину, пододвигая свое видавшее виды кресло поближе к ней, поудобнее устраиваясь в самой заинтересованной позе и опираясь на стекло локтями.       — Пепе, — сказал он, когда из-под двери был выковырян всунутый туда для упора булыжник, на ее лицевую сторону — прицеплена фанерная табличка, а сама она — с тяжелым скрежетом закрыта на все имеющиеся засовы, и сумрак в помещении тут же сделался откровенно заговорщическим, — принеси нашим гостям стулья.       Прилежный мальчуган кубарем бросился обратно в подсобку и вернулся с двумя табуретами на стальных ножках, такими маленькими, что казались украденными из детского садика. Он с важностью водрузил их у витрины перед посетителями, и пока Кори в ужасе косился на эту деталь поистине босяцкого хлебосольства, оказанного им в ломбарде-из-фавел, раздумывая, присаживаться или повременить, Микель решил зачем-то представить ему всех присутствующих.       — Знакомься, Flor de lírio, — без обиняков начал он, уже самим началом своей речи целиком и полностью расписываясь в их с Амстеллом порочной связи. — Это Мануэль Пенья, мой школьный приятель. Мелкий — это Пепе, или Жозе; если называешь его полным именем — то только Жозе, иначе он смертельно обижается на «пепепенью», что, в общем-то, неудивительно… Сеньор Пенья, — он учтивым жестом указал на сапожника, безо всяких эмоций продолжающего возиться с набойкой и только обозначившего знакомство коротким кивком; тут из-за шторы показалась дородная женщина в цветастом домашнем халате — такие в Португалии домохозяйки носили практически повсеместно, — с высокой пышной копной темно-каштановых, баклажанного оттенка волос и с крупными чертами лица, уже знакомыми и легко угадывающимися в Мануэле, и пришлось представить ее тоже: — …И сеньора Пенья.       — Кори, — коротко отозвался до невозможности смущенный таким обилием народа юноша. Припомнил незыблемое португальское правило, требующее поверх имени навесить еще одно имя, поверх фамилии пришлепнуть вторую для красоты и укомплектовать всё это богатство еще парочкой фамилий именитых предков, и поправился: — Кори Амстелл.       Рука сама собой потянулась в неосознанном желании ухватить длинные волосы, скрутить в кулак, затолкать куда-нибудь — да хотя бы под воротник, — но Микель каким-то бесом разгадал его скрытый порыв и руку перехватил, упреждающе сжимая ее так, что заломило в костях до боли.       — Не надо, мальчик мой, — сказал он шепотом. — Не вздумай даже.       Окинув Кори оценивающим взглядом и расплывшись в спелой улыбке, сеньора Пенья тем временем добродушно предложила:       — Я тут как раз «садовых рыбок» нажарила, сейчас вам перекусить принесу: оба вы какие-то недокормленные. Микелито и то исхудал, а ты — так и вовсе щепка, — оценивала она, как выяснилось, вовсе не андрогинный облик Амстелла, а его крайне анорексичный вид, и тот сразу же успокоился. Оставил в покое не просохшие до конца после наспех принятого утром душа волосы, позволив им свободно ниспадать до самой задницы, умостился на поданной Пепе табуретке, с трудом удерживая равновесие, чтобы не завалиться назад, и сложил руки на коленях, заодно пряча от чужих глаз и свои убогие шорты с куском торчащей из-под них майки.       Сеньора Пенья очень скоро вернулась с огромным блюдом «садовых рыбок» — на самом деле это были, конечно же, никакие не рыбки, так в Португалии называли стручки зеленой фасоли, перца, кусочки тыквы и спаржу, обжаренные в кляре, — и опустила его прямо на витрину перед неурочными гостями. Похлопала Микелито по плечу крепкой пятерней, а Кори просто погладила по макушке, очевидно, не решившись применять суровую ласку к этому хрупкому существу неопределенной половой принадлежности.       — Ты принес? — жадно сверкая глазами и нетерпеливо ерзая в своем кресле, спросил Мануэль, изредка с затаенным восхищением поглядывая на Кори, придвигаясь всё ближе и практически нависая над витриной. — Сколько на сей раз? Тот покупатель у меня уже и для друга спрашивал: есть у него какой-то богатый друг-коллекционер то ли из Англии, а то ли из Штатов, интересующийся диковинками…       Микель порылся в кармане и высыпал на витрину несколько потертых инфернальных монет, и они втроем, включая Кори Амстелла, единственного из всех присутствующих понимающего реальное положение вещей, на них уставились, изучая странные узоры на аверсе и реверсе и блеск благородной стали под налетом старины.       — Где ты их только берешь… — с легкой завистью протянул Мануэль, на что Тадеуш лишь многозначительно присвистнул, сохраняя вид до невозможного деловитый — будто и вовсе не страдал своим проклятым лунатизмом, а ночами рыскал по окрестным холмам и виноградникам в поисках клада или стыковался с черными копателями, перекупая у них по дешевке всякое добро. — Если однажды притащишь таких полкило — станем миллионерами.       Выдав эту многообещающую фразу, Мануэль принялся за дело: разложил монеты друг за дружкой в ровную линию, поочередно осмотрел каждую из них со всех сторон — сперва невооруженным глазом, а затем и с лупой, — проверил на истертость, на качество металла и, выбрав из них одну, золотую, новехонькую, будто только вчера отчеканенную на монетном дворе и задорно поблескивающую даже на тусклом подвальном свету, объявил: — Вот эта — практически mint state, я бы дал ей почти семьдесят по шкале Шелдона. К тому же, все до единой — как и всегда — ultra cameo! Свезло! Знаешь, сколько за них срубим? Приходи… — он покосился на засаленный настенный календарь с изображениями португальских поузад — этаких гостиниц в за́мках, дворцах или монастырях, — пересчитал дни, еле заметно шевеля губами и что-то себе прикидывая в уме, и подытожил: — Приходи в следующий понедельник, там я с тобой полностью рассчитаюсь, а сегодня посмотрю, сколько есть… Нам на днях еще за аренду платить, так что сразу много дать не получится.       — А мне пока много и не надо, — спокойно отозвался Микель, закинув ногу на ногу и каким-то ловким чертом ухитряясь еще и покачиваться на выданной ему карликовой табуретке. — На пару походов по магазинам, и хватит. Остальное в понедельник заберу.       Мануэль покивал, повозился еще немного с монетами, внимательно изучая их сквозь лупу, рассортировал, вытащил из ящичка под витриной простые белые бумажки, подписал, в зависимости от ценности и износа, малопонятные Амстеллу буквенные и цифровые значения и разложил по отдельным крошечным полиэтиленовым пакетикам, а пока он всё это проделывал, жизнь частного ломбарда семейства Пенья шла своим чередом. Из подсобки, ведущей, по всему судя, прямиком в квартиру, потянулись запахи готовящейся еды, и на сей раз в них без труда угадывалась жареная треска, сапожник успел выточить набойки, приладил одну к каблуку закрытой дамской туфли и принялся за вторую, а маленький Жозе Пенья, позабытый даже отчитывавшей его сеньорой, от скуки пошатался взад-вперед между витрин и остановился прямо подле Кори, не сводя с него любознательных глаз.       — А ты мальчик или девочка? — устав ломать голову над этим вопросом и не выдержав, в конце концов спросил он.       — Пепе! — резко одернул его Мануэль, на мгновение оторвавшись от своего занятия и одарив сердитым взглядом. — Веди себя прилично!       — А что я такого неприличного спросил? — искренне недоумевая, обиделся Пепе.       — Мальчик он, — быстро отозвался Мануэль, упреждая возможный конфликт и надеясь тем самым угомонить мелкого братца. — Сам же видишь, что с Микелем пришел.       — И что с того, что с Микелем пришел? — резонно усомнился Пепе, по возрасту еще не улавливающий таких тонких нюансов, но допрос свой прекратил и на время оставил незаметно для окружающих закипающего ледяным бешенством Амстелла в покое.       — А это ничего, — чувствуя себя в окружении малознакомых ему — и к тому же старших по возрасту — людей настолько неуютно, что не мог даже притронуться к блюду «садовых рыбок», которые его спутник-лузитанец потихоньку рассеянно таскал с тарелки, спросил Кори хриплым от нервов голосом. — Ничего, что вы эти монеты продаете? Их ведь не существует.       — Как это — не существует, menino? — удивился Тадеуш. — Вот же они, прямо перед тобой лежат.       — Ну, и какое государство их выпустило? — набычился Кори, не желающий сдавать позиции. — В какой стране и в какое время их отчеканили? Хоть кто-нибудь из вас это знает?       — Да какая разница, — беззаботно отмахнулся Мануэль, оказавшийся на поверку таким же ушлым, как и его приятель-очкарик. — Главное, что за них хорошо платят.       — Видишь ли, bebê, — в свою очередь подхватил Микель, широко и лучисто улыбаясь и цепляя пальцами одну из не рассортированных по пакетикам монеток. — Вся соль как раз в том и заключается, что никто не знает, какое государство их выпустило, где и когда, однако углеродный анализ — если только взяться и его провести — легко подтвердит, что монеты старые. За что, собственно, покупатель и отваливает бешеные деньги: за сопутствующую товару мистику, а вовсе не за сам товар.       — А не поймают тебя однажды? С этими денежными аферами? — небезосновательно побаиваясь за благополучие раздолбая-Тадеуша, осторожно уточнил Кори. — Вдруг кто-нибудь из историков заинтересуется этими монетами и начнет копать…       — На этот случай у нас всё продумано, — вклинился Мануэль, наконец-то закончив с маркировкой монет и ссыпав получившиеся пакетики в небольшой конверт из серой почтовой бумаги. — Заезжий археолог. Имени своего не называет, опасаясь огласки, публичности не хочет, контактов не оставляет, появляется набегами. Выглядит… мы договорились, что я предельно точно описываю Индиану Джонса.       — Видишь, menino, — еще пуще заулыбался Микель. — Дела улажены заранее. Мне, конечно, очень льстит, что ты так обо мне беспокоишься, но это не стоит твоих переживаний. Да и покупатели чаще всего — люди себе на уме и сокровища свои держат в надежных частных коллекциях, а не таскают по музеям.       Пока они спорили, аромат поджаристой трески, заползающий с кухни в подсобку, а затем и в помещение ломбарда, сделался совсем нестерпимым, и у Амстелла натекла в рот голодная слюна. Вспомнив об остывающем угощении, он запоздало решился и ухватил одну рыбку-спаржу, надкусывая золотистую хрустящую корочку и неуверенно отправляя в рот: чужой стряпни он всегда неосознанно побаивался и старался по возможности избегать. Сеньор Пенья продолжал клепать чью-то обувь, а Пепе то бегал к матери на кухню, где получал очередной, загадочный по своим причинам нагоняй, то возвращался обратно. Подходил, замирал неприкаянно посреди зала и — это остро чуялось лопатками — таращился на Кори во все глаза.       Наконец, сообразив, что сиеста подходит к концу и гости скоро будут расходиться, не вытерпел и сделал ошарашившее всех присутствующих заявление, обращаясь непосредственно к Амстеллу:       — Когда я вырасту, я на тебе женюсь!       — Чего-о?.. — донесся из кухни голос матери. — Я всё слышу! А ну сейчас же иди сюда!       Амстелл поперхнулся, подавился «садовой рыбкой», от неожиданности застрявшей у него поперек горла, и долго кашлял, покрываясь пунцовой краской и втайне радуясь, что может списать этот стыдобищный цвет на удушье.       Микель одарил нахального недоросля отчасти снисходительным, но в целом довольно-таки серьезным взглядом и сухо сообщил:       — Даже не мечтай, Пепепенья, не успеешь. Я уже вырос, и сам на нем женюсь.       Пепе уязвленно засопел, с яростью глядя то на Микеля, то — почему-то обвиняюще — на Амстелла, будто последний его предал, публично отвергнув предложение руки и сердца, что-то неразборчиво пробухтел себе под нос и обиженно скрылся в подсобке, со злостью пиная разношенными кедами плиточный пол.       Мануэль, молча наблюдавший эту картину со стороны, вдруг расхохотался, откинулся на спинку кресла и шепотом — очевидно, чтобы младший братец не расслышал — шутливо поведал:       — Не берите в голову, он это примерно каждый второй день кричит, чуть только видит кого симпатичного. Правда, до нынешнего дня Пепе чувств к лицам своего пола не проявлял — это всё твое дурное влияние, Микель.       — Я могу не появляться, — с видом оскорбленной невинности бросил на это Тадеуш. — И монетки, сам понимаешь, как рыбки, — он помахал в воздухе обжаренной в кляре фасолью, — поплывут в чей-нибудь еще карман.       — Нет-нет! — поспешил его угомонить молодой хозяин ломбарда. — Даже не вздумай! Я его за дверь в другой раз выставлю, чтобы не мешался и под ногами не путался. Погоди-ка, деньги сейчас принесу.       Он поднялся с кресла, ужом пробрался вдоль тесных витрин, лавируя между картонными коробками с неизвестным содержимым, стеклянными прилавками с антиквариатом и барахольными стендами, и скрылся ненадолго в подсобке, а когда вернулся, в руках у него было несколько тугих пачек желтоватых, зеленоватых и лиловых евро-бумажек, перетянутых канцелярскими резинками. Вывалив всё это добро на прилавок, он кивком указал Микелю:       — Пересчитывай.       — Да плевать, — отмахнулся тот и попросту скинул бо́льшую часть выданных ему денег в рюкзак, те пачки, где бумажки были достоинством покрупнее, а те, что помельче, рассовал по карманам. — Только дурак считает легкие деньги. До скорого, Мануэль!       Когда они покинули ломбард семейства Пенья, Кори долго шел по улице озлобленной фурией и рычал себе под нос что-то неразборчивое. Утихомириться и остыть он смог лишь тогда, когда они выбрались из трущобных закоулков обратно в торговый квартал, и обстановка вокруг неуловимо переменилась, сделавшись чуть более городской, выглаженной и прилизанной.       Только там Кори оправился и возвратил себе независимый вид. Покосился на Микеля с непередаваемым выражением чопорной девственницы, на сороковом году жизни наконец решившейся на брак, но по нелепой случайности выскочившей за плейбоя.       — Хочешь, принесу тебе полкило этих монет, Микелито? — предложил он, скаля зубы в ехидной усмешке. И прибавил: — У тебя же и попрошу.       Микель на это только весело рассмеялся.       — Не стоит, Кориньо, — бросился в ответ уменьшительно-ласкательным прозвищем он, отыгрываясь за «Микелито». — Весь фокус в том, что полкило монет стоят меньше, чем пять монет, если речь идет о редких монетах. Кстати! Твое имя так созвучно с испанским cariño, что я…       — Я знаю, что это значит на испанском! — огрызнулся Кори, пять лет проживший в Барселоне с путешественником-дедом. — И только попробуй! Хватит с меня и без того твоих вечных прозвищ…       — Ну-ну, не кипятись ты так! — мягко приобняв его за талию, примиряюще попросил Микель. — Тебе не нравится мой заработок? Но ведь я не делаю ничего криминального. Я, если ты сомневаешься, любовь моя, категорически против любого криминала. Что же плохого в том, чтобы немного заработать на редкой вещице, даром доставшейся тебе в руки?       Кори Амстелл, который в действительности ничего не имел против подобного заработка и злился единственно на те унижения, какие ему невольно довелось пережить в частном ломбарде исконно португальского семейства, лишь что-то невразумительно проворчал в ответ и притих. Тадеуш вел его куда-то вдоль по улице Святой Катарины, и в этом шумном русле каменной артерии, каскадами карабкающейся на холмы и сбегающей с них в низины, где готически-серым было всё, кроме вывесок, неба и азулежской плитки, он ощутил себя как никогда маленьким, незначительным и беспомощным, что даже ухватил своего провожатого за руку. Микель был с жизнью на короткой ноге, он был приспособлен к ней гораздо лучше упрямого и неуступчивого Амстелла — оба они разнились друг от друга, как лоза и терновник, как гибкое и колючее; небо над городом Порту кренилось к закату, еще не полностью опрокинувшись перевернутой глазурной чашей и не пролив на улицы настоянную синеву, но уже угрожающе нависнув одним своим краем. Шалое солнце курсировало по небу, будто пьяный регулировщик из числа тех, что порой выскакивали в Португалии на дорогу и начинали неистово размахивать руками, как ветряная мельница Дон Кихота, за что получали от благодарных водителей, проскочивших их стараниями через плотный поток машин, чаевые на стакан густого и клейкого портвейна. Крики чаек, носящихся над крышами, сливались в одну вибрирующую, тягучую и медовую минорную пентатонику, Порту звенел гитарными струнами из самой своей сердцевины, и вот уже мрачная гранитная руа начинала казаться по-домашнему уютной, а стены ее фасадов больше не давили, но обнимали прогретыми каменными дланями.       Микель придирчиво выбирал подходящий магазин, но в большинстве из тех, что попадались на пути, было слишком тесно, людно и душно; в итоге он, так и не удовлетворившись ничем из увиденного, снова поволок утомившегося от гула и суеты Амстелла куда-то в боковые ответвления кипящей улицы, где магазины тоже имелись, но потише и поменьше размером.       После долгих поисков в одном из таких переулков нужное местечко действительно обнаружилось: с двумя узкими окнами, задрапированными плакатами с рекламой подростковой одежды, с раскрытой настежь по случаю жары дверью и иссиня-джинсовой темнотой внутри небольшого помещения.       — Сюда, menino! — быстро сориентировавшись и без труда угадав предпочтения юноши, объявил Микель, затаскивая его за собой следом в это царство индиго, денима, клетчатых американских ковбоек и десятигалонных стетсонов.       Очутившись внутри, Кори в первую секунду растерялся. Завертелся по сторонам, щуря не успевшие обвыкнуться с темнотой глаза на плотные ряды одежды, развешанной вдоль стен по напольным вешалкам-стойкам, да так и остался торчать посреди крохотного зала, не решаясь сдвинуться с места.       Оказывается, одеться за чужой счет было легко только на словах, а на деле — представляло некоторые трудности для замкнутого и нищего студента-подростка, едва вступившего во взрослую жизнь и не успевшего как следует ее распробовать. Он ткнулся в одну сторону, в другую, приближаясь к вешалкам и тут же неосознанно от них отшатываясь, ухватил какую-то тряпку, но бросил, даже толком не разглядев, а паника внутри него поминутно росла и крепла, набирая обороты.       — Flor de lírio, — с намечающимся подозрением окликнул его следующий по пятам верным котопсом Микель. — Что ты делаешь?       — Ничего, — придушенно огрызнулся Кори. — Отвали!       — Но ты ничего не выбираешь, — возразил никак не желающий отставать лузитанец. — Мы же с тобой не в музее, в самом деле. И таблички, запрещающей трогать экспонаты руками, я пока нигде не заметил.       — Я и без тебя прекрасно знаю, что не в музее! — озлобленно зарычал уязвленный его точным попаданием Амстелл. — Сказал же: отцепись!       — Sol, — очень весомо произнес Тадеуш, наконец-то разгадав причину нервных ответов и странного поведения юноши. — Ты сегодня что-то непростительно добр, я уже начинаю за тебя беспокоиться. Пожалуйста, вспомни, как я поступил с твоими брюками, — выпростав руку, он ухватился за клочок майки, выглядывающий из-под того, что осталось от штанов-карго, и беззастенчиво дернул Амстелла так, что тот даже покачнулся. — Только полюбуйся на эти убогие шорты! Вообрази, какое безобразие я натворил! И ведь тебе пришлось так ходить по городу. Хотя бы из мести ты должен как следует меня разорить.       — Сволочь! — зарычал Кори, под внимательным взглядом продавщицы — типично латинской дамы с крупным носом, выразительными глазами, подведенными жгучими жирными стрелками, и высоким густым хвостом, — пытаясь вырваться у него из цепких пальцев вместе с одеждой. — Пусти меня!       Продавщица поглазела на них немного, а затем снова уткнулась в толстый женский журнал — кажется, то был Cosmopolitan, — переворачивая холеными пальцами с длинными и яркими наманикюренными ногтями страницы. Подход «оставь покупателей в покое, позволь им самим спокойно осмотреться», вопреки клятвенным заверениям оголтелых маркетологов, всё еще безупречно срабатывал в восьми случаях из десяти, и Кори с Микелем, в одиночестве воюющие друг с другом посреди безлюдного зала, в конце концов без посторонней помощи пришли к консенсусу.       — Я тебя не выпущу отсюда, — твердо объявил Микель, — пока в твоих руках не будет хотя бы двух хорошенько набитых пакетов. И поверь мне, menino, лучше бы тебе самостоятельно выбрать одежду себе по вкусу, пока в это дело не включился я. Боюсь, что тебе может сильно не понравиться мой выбор…       Уговорив-принудив таким образом Амстелла, он устроился у самого входа, остановившись практически в дверях, прислонился к притолоке плечом и закурил. Дым завился клубами, потек частью на улицу, а частью засочился в магазин, и в этот момент продавщица, натренированным чутьем угадав, что настало самое время для выхода на сцену, выбралась из-за крошечного столика, приткнутого у задрапированного плакатами окошка, и направилась прямо к Амстеллу.       Ощущая себя кроликом на охоте, которого уже караулил ушлый охотник, а его гончая преследовала, загоняя в условленное место, Амстелл, меньше всего любивший непрошенное вмешательство продавцов-консультантов, бросился от нее прочь — насколько это было возможно на маленьком магазинном пятачке, — налетел на скопище джинсовых курток и буквально зарылся в них лицом. Пока старательно притворялся, что выбирает, на глаза попалась интересная вещица, приглянулась, и он от безысходности выудил ее из общей массы, расправляя и придирчиво оглядывая.       Продавщица остановилась в двух шагах, внимательно наблюдая, но не предпринимая никаких действий, будто улавливала исходящий от женоподобного юноши ужас и нежелание вступать в контакт, а потом решила дело самым наилучшим для всех образом.       — Если что-нибудь понадобится, — сказала она, замирая у своего столика и усаживаясь прямо на его поверхность, — обращайтесь.       Кори коротко кивнул, что-то невнятно промычал в ответ, и так, со всех сторон вынуждаемый выбирать одежду, действительно принялся ее выбирать. Светло-джинсовая куртка с теплой флисовой подкладкой, капюшоном и замысловатой вышивкой в духе Guns N' Roses посреди спины пришлась ему впору, и он, прикинув, что как раз на целый пакет и потянет, сунул ее под мышку.       Продавщица и тут вовремя подсуетилась: подтекла, уточнила, понравилась ли вещь, мягко отобрала и унесла, заранее складывая тем особым способом, каким умели складывать одежду только в магазинах, шурша в своем уголке оберточной бумагой и полиэтиленом.       Микель в дверях, точно сторожевой цербер, закурил вторую сигарету, и Кори махнул на всё рукой: в конце концов, деньги и впрямь были легкие, никто не трудился в поте лица, чтобы их заслужить, а как следует потратиться — чего никогда прежде не удавалось ни на студенческую стипендию, ни на доход с подработки, ни на редкие подачки от деда, кажется, с концами позабывшего, что у него где-то существует приемный внук, — оказалось делом неожиданно приятным.       Он успокоился и стал выбирать уже основательнее. Отыскал себе шорты — приличные, достающие до середины бедра, — и другие, чуть подлиннее, до колена, вываренные почти до белизны и с бахромчатыми краями; взял пару рубашек: однотонную светло-серую и в сочную черно-красную клетку. Добравшись до футболок, долго мучился, не в силах остановиться на какой-нибудь одной из трех, и в итоге, окончательно обнаглев, забрал все три, шепотом костеря Микеля и оправдываясь злорадной мыслью, что так тому и надо, что раз сам всё это затеял, то пускай и пеняет теперь на себя.       За футболками нашлись джинсы: из плотной ткани, с небрежными художественными потертостями и едва намечающимися дырами на коленях, с чуть зауженными у голени штанинами, и Кори в очередной раз забрался в примерочную, с приглушенной матерной руганью стаскивая самодельные шорты-позорище и облачаясь в новую, приятно пахнущую фабричной тканью вещицу.       Когда он вышел из зашторенной кабинки, чтобы как следует оглядеть себя в высокое, от потолка до пола, зеркало, вмонтированное рядом с ней в стену, то поймал в отражении заинтересованный взгляд Микеля.       Оказывается, тот только притворялся, что непричастно курит, на деле же — таращился от дверей во все глаза и, кажется, неприкрыто любовался.       Успевший успокоиться и частично растратить весь свой злобный пыл на подбор вещей и их примерку, Кори на мгновение ощутил нечто очень непривычное и странное и неожиданно для самого себя обернулся к нему. Замер, открывшись и демонстрируя свой обновленный наряд, теребя пальцами нижний край новехонькой футболки, и вдруг неуверенно спросил:       — Как я, Мике?..       Тадеуш, кажется, от этого внезапного вопроса поперхнулся табачным дымом и чуть не проглотил сигарету; оправившись и коротко откашлявшись, он приглушенно, сипло отозвался:       — Потрясающе, Кори. Ты всегда потрясающий.       Если бы Микель по завершении покупок у кассы вдруг каким-то отнюдь не чудесным чудом ухватился бы за сердце при виде счета или скривил бы недовольную гримасу — Кори, не раздумывая, придушил бы его первыми подвернувшимися под руку джинсами, но он знал, что этого не случится, и действительно: лузитанец попросту отсчитал требующиеся купюры, вытащил их из пачки и даже не стал забирать сдачу.       Нагрузившись пакетами, которых незаметно набралось аж пять штук, они выбрались из магазинчика на всё такую же удушливую, перегретую и запруженную пешеходами rua Santa Catarina, капельку потемневшую от набежавших на небо редких облачков, точно кофейных сливок, просочившихся из наклоненной чаши-купола. Где-то в отдалении сигналили машины, говор и гомон сливался в городской воробьиный щебет, и Микель, разгадав затаенное желание Амстелла, умаявшегося и бессильно сдувающего с липкого и потного лба взъерошенную челку, простодушно предложил:       — Поехали к тебе, menino? У тебя под боком, как-никак, океан, да и не мешало бы закинуть все эти покупки в твой крылатый домик — не таскаться же с ними, в самом деле, по городу!       И Кори, постигая воздушную легкость прибрежного лета, покладисто отозвался:       — Поехали…

❂ ❂ ❂

      Матозиньюш встречал их горлично-сизым, по-вечернему дымным, медленно уходящим в голубичную хмарь. Море задумчиво плескалось в его ладонях, переливалось через край, с шипением сползало кипячеными волнами по песку, оставляя за собой долгий, протяжный пенный след.       Вдоль побережья, там, где раскинули купола уличных зонтов летние кафе, а рыбный гриль готовили прямо под открытым небом, чуть ли не на проезжей части, пахло пережаренными на углях осьминогами и портвейном, приторным, как спелая арония, и терпким, что церковный ладан. На решетке жарили сардины и скумбрию, запекали на шампурах тигровых креветок вперемешку с кальмарами и кусочками лайма, подавали всё это навынос на пластмассовых тарелках с закуской из оливок в пряных травах. В пластиковые же стаканчики наливали шипучее зеленое винью-верде, отовсюду струилась музыка: из ресторанных дверей, из выволоченных на порог магазинчика музыкальных колонок, из магнитолы в чьей-то машине, притормозившей поодаль, и Матозиньюш расцветал вайдовым вечерним цветком под плавно темнеющим небом.       Кори с Микелем долго ходили вдоль этих прилавков, таращились то на сардины, то на гигантских усатых креветок в розовато-охровую полосочку, румянящихся на железной решетке над мерцающими в сумерках углями, пока не добрались до специфического кушанья, по-особенному памятного для юноши.       Он запнулся, будто на стену налетел, замер у прилавка, во все глаза уставившись на чугунный чан и со смешанными чувствами узнавая незабываемых гадов: персебеш, когти дьявола, морская уточка, желудь или трюфель — как только ни называли местные эти создания, той роковой ночью ставшие причиной его детской обиды и стремительного бегства в средоточие инфернальных трущоб. Чем дольше Кори на них смотрел, тем совестнее ему делалось, и пускай персебеш всё еще не вызывали в нем ни малейшего аппетита, он почему-то не мог сдвинуться с места, продолжая стоять и таращиться.       — Flor de lírio?.. — вкрадчиво окликнул умостившийся прямо у него за спиной Микель, глядя на переполненный чан через его плечо. — Это те самые забракованные тобой червяки, за которых ты, помнится, на меня ругался — хотя угощал тебя ими вовсе не тот «я», который я… Ты уверен, что хочешь их пробовать?       — Я… — начал Амстелл, поперхнулся, справился с сорвавшимся голосом и грустно выдавил: — Я не знаю, Мике. Мне кажется, что я должен их попробовать, иначе… Иначе я упущу что-то очень важное. Знаешь, жизнь — она, оказывается, такая короткая. А мне она начала нравиться… — исступленно выдохнул он, сходя на шепот. — Я всё еще ничего в ней не понимаю, в этой жизни, но мне уже… Мне всё чаще становится грустно — а отчего, и сам не могу разобрать. Может, это виновато ваше паршивое saudade, будь оно неладно…       — Будем есть персебеш? — напряженно подытожил Микель, будто нарочно проигнорировав, оставив без внимания откровения юноши, сорвавшиеся с тонких губ болезненной горечью, чтобы только горечь эта не отравила беззаботный залив, до отказа заполненный сегодня португальской вечерней гжелью, нирваной безбрежного океана, слитого с небом. И, получив благодарный обрывистый кивок, бросился покупать.       Они шли вдоль еле различимой и непостоянной линии прибоя, то набегающего на берег, то сползающего обратно в водную колыбель, оставляя за собой на песке, пластичном, охотно принимающем пяту и вырисовывающем ее точный силуэт, недолговечные следы, которые тут же зализывало океаническим языком. Потом спускались с берега чуть ниже, по голень вступали в укрытую снежной шапкой волну, обласкивающую ноги угасающим к ночи теплом. Микель держался рука об руку с Кори — разве что на четверть шага позади, чтобы удобнее было обхватить, приобнять и прижать к себе, — и тащил на плече его кеды, перевязанные шнурками, а свои шлепанцы легкомысленно сунул под мышку.       — Держи, menino! — время от времени он скидывал ему в подставленную ладонь полностью лишенный замысловатых и отталкивающих копытных деталей персебеш, на исходе напоминающий просто розовато-бурый шматок не пойми чего.       — Только не вздумай мне показывать, как ты их чистишь, — в сотый раз напоминал Амстелл, поудобнее перехватывая бутыль зеленого вина и зажимая ее локтем, чтобы не выронить. Надкусывал персебеш, находил его вполне съедобным, запивал вином прямо из горла, хмелел и передавал бутылку хмелеющему вместе с ним спутнику, а небо над ними становилось цветом точь-в-точь как анютины глазки: изжелта снизу, где догорал остывающий закат, и густо-фиалковым в зенитной вышине.       Они добрались до самого Каштелу-до-Кейжу, Сырного замка, и сели прямо на песок там, куда не доставали вечерние волны и где он оставался хоть и холодноватым, но сухим.       Кори умостил бутылку вина посередке между ними и устало вытянул босые ноги, с легким удивлением оглядывая короткие штанины новеньких шортов и влажные стопы, перепачканные пляжным песком, словно они принадлежали не ему, но кому-то другому; словно бы весь Кори Амстелл сегодня был не самим собой, а кем-то еще, и этот кто-то ощущал себя на порядок счастливее и живее его прежнего.       — Ну, и как тебе персебеш, Flor de lírio? — спрашивал Микель, опуская изрядно опустевший бумажный кулек к вину и устраиваясь вполоборота к юноше. — Согласись, что это совсем не червяки; хотя, справедливости ради, червяков мы с тобой не пробовали, чтобы было с чем сравнивать.       Кори только что-то ворчал в ответ и не выдерживал, краем глаза опасливо подсматривал за тем, как чужие мозолистые пальцы чистят ему очередную морскую уточку, снимая раковину с чешуйчатого стебля и скручивая твердый костяной нарост, действительно напоминающий с виду копытце. Оставался крошечный кусок съедобного мяса, которым не то что наесться — даже перекусить было сложно, и зеленое винью-верде делало свое дело, наполняя голову кружением и звенящей пустотой. Он любовался руками Микеля и сам ловил на себе влюбленный взгляд, пробегающий от кончиков пальцев на стопах и до самой макушки; он, наверное, и впрямь был красивым, раз лузитанец так на него смотрел, словно видел перед собой божество, не меньше, и пьяным восторгом било через край, захлестывало под самое горло, удушливо ударяло в ямочку у ключиц.       Микель склонялся к нему, аккуратно и бережно обхватывал пятерней за голову, прижимался к губам и долго целовал, забираясь языком так глубоко, что от этой наполненности становилось тяжело дышать.       Микель его, кажется, до сумасшествия любил, и небо кружилось вместе с головой бездонным фиалковым куполом.       К губам подключилась и рука: огладила крупные острые коленки, поднялась выше, настойчиво размыкая ноги и забираясь промеж них, сунулась поочередно под каждую штанину джинсовых шортов, не пролезла и опустилась сверху, жарко сдавливая ладонью причинное место. Кори шумно вдохнул, дернулся, по привычке попытавшись вырваться из плена, но Микель держал его крепко, другой рукой обвив за спину и сжимая плечо.       Ненадолго отстранившись, он обвел кончиками пальцев ему щеки, нос и губы, очерчивая точеные линии и касаясь мягкой, влажной и горячей плоти у кромки рта. Он неотрывно, с затаенной одержимостью смотрел ему прямо в глаза, и Амстелл взгляда его не выдерживал, норовя отвернуться и вывернуться из-под ласкающей руки.       Убедившись, что все попытки изначально провалены и отчаянно смущающийся юноша к подобной степени откровенности пока не готов, Тадеуш моральные домогательства прекратил, в очередной раз перехватил быстро пустеющую их совместными стараниями бутылку и отпил большой глоток, а после, оторвавшись от горлышка и утерев губы тыльной стороной ладони, похабно уточнил, очевидно, посчитав контакт физический — уже не раз ими опробованный — не таким неподъемным, как контакт душевный:       — А у тебя мораторий на все виды близости, menino? Или только непосредственно на…       — На все! — огрызнулся хоть и пьяный, но еще кое-что соображающий Амстелл, не дав ему даже договорить.       — Вот это жаль, — сокрушенно вымолвил лузитанец, с легким недовольством катая наизготовку в пальцах незажженную сигарету — на случай категорического отказа, чтобы закурить свое расстройство. — Пляж, между прочим, в это время уже практически безлюдный, да и мы с тобой забрались в самые его нехоженые места. Разве тебе не обидно будет так и не попробовать заняться сексом на пляже?       — Пошел на хуй, — осадил его Кори, проклиная вино, на которое так неосторожно налегал, и обреченно созерцая, как картинка у него перед глазами плывет и расслаивается, будто размякший на жаре торт «Тысяча листов».       — Я ведь тебе говорил, — крепко ухватив его пальцами за подбородок и зафиксировав так, чтобы снова вынудить смотреть прямо в глаза, напомнил Тадеуш, — куда меня можно посылать, а куда — не следует категорически… Помнится, даже целую мини-лекцию на эту тему прочел. И что же в итоге?       — Пошел на хуй, — уже не так внятно из-за сдавливающей подбородок и скулы руки упрямо повторил Кори, для которого ругательство оставалось не более чем ругательством и никакого подспудного смысла не несло. — Совсем сдурел — на пляже такое устраивать?       — В этом только всё дело? — чуть обнадеженный этой возмущенной фразой, радостно отозвался лузитанец. — Оглядись вокруг, menino: здесь на сотню метров ни души, да и сам вечер густой и темный, словно хороший портвейн… Как насчет оральных ласк? Это можно устроить так, что никто вообще ничего не заметит…       — Заткнись! — до скрежета стиснув зубы, зарычал осоловелый Амстелл, отодвигая на всякий случай от себя подальше лживое вино, самым гнусным образом опьянившее его за несколько бездумных глотков, хотя и казалось поначалу не крепче компота. — Я этого делать не буду, ясно тебе?! Даже не рассчитывай!       Он слишком хорошо помнил, как еще минувшей ночью беспомощному ему без спросу всунули член практически по самые гланды, и сейчас бесился от унижения, в своем бешенстве заранее принимая любое подобное предложение в штыки.       — Как же так, menino? — глумливо уточнил отвергнутый Микель. — Жизнь ведь такая короткая — разве ты не будешь потом жалеть, если не попробуешь?       — Вот уж о чем я точно жалеть не буду, — жестоко и откровенно припечатал его в ответ Амстелл, — так это об отсутствии твоего хуя у меня в глотке.       Микель от такой хмельной честности даже расхохотался, открыто и искренне. Поерзал на песке, поудобнее устраиваясь не вполоборота, как прежде, а совсем уже лицом к Амстеллу, и вдруг потянулся к его шортам, без предупреждения ухватывая пальцами за ширинку и целенаправленно ее расстегивая.       — Спишем твое несогласие на сексуальную неопытность, — сказал он, не обращая внимание на недовольную возню и все попытки сбросить его руки. — Но сам-то ты наверняка от подобного не откажешься.       И Кори, конечно, отказаться не смог: отбивался вполсилы, больше для виду, и скорее цеплялся Микелю за руки своими трясущимися руками, чем действительно их скидывал. Пляж Матозиньюш окутала предночная тишина, и мышиный шорох прибоя в темноте по песку стал отчетливо различимым, а городские звуки остались далеко за спиной, на каменной полоске набережной, где еще прогуливались поближе к готовящейся еде туристы. Когда Микель довоевался с ним до того, что расстегнул до конца молнию и приспустил передний край шортов с бедер, Кори окончательно сдался и в беспокойстве заозирался по сторонам, выискивая возможных соседей. Долго щурил глаза в темноту, так никого и не нашел, а чужая ладонь тем временем опустилась на трусы, прошлась вверх-вниз, мягко массируя под ними возбужденный пенис, потом поддела резинку и пролезла внутрь, обхватывая вместе с яичками и освобождая от ткани. Кисть сжалась на стволе, большой палец круговым движением прошелся по головке, растирая по шероховатой кожице проступившую каплю. Кори завороженно смотрел, как Микель склоняется над ним, как его темная курчавая голова нависает над его бедрами, а еще через мгновение почувствовал жар дыхания, обдавший поднывающий в предвкушении орган. Этот жар тут же сменился одуряюще горячей влагой, губы сомкнулись на головке, язык обвел ее по кругу, щекоча натянутую тугой тетивой уздечку, и Кори не то ахнул, не то всхлипнул, рефлекторно согнул в колене правую ногу, невольно создавая неудобства ласкающему, неосознанно взмахнул рукой, задевая ополовиненную бутылку, повалившуюся набок и потекшую вином по песку. Запрокинул голову, когда губы спустились чуть ниже и забрали глубже в рот, и интуитивно, не зная, что еще сделать в такой ситуации и как себя повести, зарылся пальцами Микелю в волосы, впиваясь в них и дергая.       Что-то огромное и необъятное, как перешептывающийся под боком Атлантический океан, поднималось к горлу прибоем, накатывало на мгновение и тут же отступало, когда лузитанец сперва забирал глубоко, до самого лобка, а потом выпускал, отдавая прибрежной прохладе. Осыпал частыми поцелуями низ живота, забирался языком в ямочку пупка, щекотал ее, выныривал и вел влажные линии книзу, где снова возвращался к прерванным ненадолго оральным ласкам. Губы туго и плотно обхватывали мальчишеский пенис, проходились по чувствительной головке и спускались к яичкам, часто и ритмично погружая в опаляющий рот. Кори давно выпустил его волосы, чтобы не мешать, и вместо них лишь вонзал пальцы в песок, загребая его горстями, раз за разом упуская сквозь пальцы и оставаясь с пустотой. Забывался, хватался лузитанцу за плечи, опять — за волосы, стылый песок с ладоней путался в прядях, и уже оба они были перемазаны в этом вездесущем песке, остро пахнущем тиной и солью.       В какой-то миг удовольствие зашкалило, Кори на вшитом в него животном инстинкте толкнулся бедрами вверх, и Микель, без труда разгадав это шифрованное послание, как-то по-особенному стиснул губы, делая узость рта практически невыносимой. Пару раз резко и быстро прошелся по его члену, и этого хватило, чтобы черно-синее южное небо над ними завертелось зоетропом, а сам Кори откинулся на спину, падая на песок и с часто вздымающейся грудью глядя в вышину: там всё пьяно кружилось и плыло, взгляд отказывался фокусироваться, он явно перебрал с вином, но какое это имело значение? Микель гладил его ноги теплыми ладонями, целовал медленно опадающий орган и иногда снова забирал его в рот, вызывая мучительно острый отклик и вялые попытки взбрыкнуть.       — Видишь, это довольно приятное занятие, — произнес он, похлопав Амстелла по колену и привлекая его рассеянное внимание, медленно, но верно уплывающее в дурманные миры. — Может быть, в следующий раз ты не откажешься и от взаимного минета… Нет, само собой, не на пляже, menino, это слишком шокирующее зрелище для случайного свидетеля, но в интимном уединении…       — Убери от меня вино, — вместо того, чтобы нормально ему ответить, невпопад промямлил мало что соображающий Кори, вяло шевеля губами.       Ненадолго установилось молчание, а еще через секунду Тадеуш навис над ним, отводя рукой с горячечного лба топорщащуюся челку и с беспокойством заглядывая в глаза. Оценивающе похмурился, расстроенно крякнул и задал бестолковый вопрос:       — Эпа́, bebê! Да как же так произошло?       — Откуда я знаю?! — еле ворочая языком, агрессивно ответил Амстелл. — Это всё твои червяки виноваты…       — Моя оплошность, — огорченно признал лузитанец. — Не стоило тебя слушать. Надо было взять жареных сардин с осьминогами, да побольше.       — На хуй твоих осьминогов… — плохо понимая, что делает, огрызнулся пьяный Кори, садясь на штормящем песке — будто то не песок был вовсе, а волнующийся океан под корабельной палубой, — и безуспешно пытаясь сомкнуть края шортов, чтобы застегнуть ширинку. Не смог, бросил это провальное занятие и скомандовал: — Отведи меня домой!       — Разумеется, meu Anjo, — покладисто отозвался Микель, собственноручно довершая за ним начатое дело и возвращая шорты на положенное им место. — Даже отнесу, если ты не будешь слишком сильно упрямиться.       Он честно попытался выполнить обещанное, но Кори так сражался и голосил, что пришлось обхватить его за талию, позволить повиснуть на себе, но оставить за ним гордое право самостоятельно перебирать ногами. Недопитое винью-верде отправилось в ближайшую урну, а их подкараулил укачивающий трамвай в два вагончика и с поистине португальской неторопливостью довез до изгибистого переулка, где шелестели каштаны и пряталась от солнца по закуткам подвальная плесень.       Уже у самых дверей, твердо удерживая пошатывающегося Кори одной рукой, а другой нашаривая в кармане увесистую связку ключей от Casa com asas и отпирая замок, Микель печально уточнил:       — Сегодня мне тоже проваливать, menino? Или все-таки позволишь побыть твоим гостем?       Амстелл без лишних слов довольно грубо сгреб его пятерней за футболку на груди и затащил, обрадованного и воспрянувшего, вслед за собой в подъездную темноту, на каждом шагу норовя споткнуться и неэстетично полететь прямо на затоптанный и давно не мытый пол, до самого фундамента пропитавшийся душком подгнившего топинамбура.       В комнате Амстелла всё оказалось ровно в том виде, в каком и было оставлено перед уходом: отломанный карниз вместе с пыльной шторой валялся под окном, и Микель, аккуратно усадив юношу на кровать, подобрался к сорванной деревяшке, поднял с пола и повертел в руках, внимательно изучая со всех сторон.       — А это что такое, Flor de lírio? — поинтересовался он, задирая голову и оглядывая вслед за карнизом место его недавнего обитания с дырами, оставшимися зиять в стене пулевыми ранениями. — Что за беда у тебя приключилась?       — Это из-за трасго, — отмахнувшись, туманно пояснил соловый от спиртного Амстелл, уткнувшись бессмысленным взглядом в лопатки Микеля и понемногу чувствуя, как быстрый хмель так же быстро сходит, оставляя взамен замутненность сознания и тупую ноющую боль в затылке. — Из-за них всё. Они пытались в окно пролезть, а этот блядский карниз свалился мне на голову. К счастью, не пролезли, не успели…       — Трасго? — неуверенно переспросил лузитанец. — Такие, в красных колпачках, если я не путаю? — и, получив от мальчишки утвердительный кивок, с тоскливой ноткой завистливой ревности протянул: — У тебя здесь, menino, что не ночь, то война… Как жаль, что я всего этого так несправедливо лишен!       — Тебе всё заебись, не ври, — проворчал Кори. — Сейчас полночь стукнет — припрешься и снова домогаться начнешь. Тот ты ведь не в курсе, сколько раз этот ты меня уже трахнуть успел.       Его пьяный рот нес такую бесстыжую правду, что впоследствии, протрезвев, Амстелл наверняка должен бы был устыдиться сказанного, но пока ему было категорически плевать на всё, и мысль срывалась словами с языка, как с конвейера — практически без отрыва от производства.       Микель на такое откровение расхохотался.       — Разве тебя не устраивает, Sol, — произнес он, — тот факт, что я всегда тебя хочу? У меня есть идейка на этот счет, как уладить ситуацию, однако перво-наперво нам следует разобраться с бытовыми мелочами, а именно: починить карниз. Чем бы его приладить на место?..       Вопрос, в задумчивости заданный им самому себе, получил неожиданный отклик от Амстелла.       — У меня где-то остался суперклей, — простодушно предложил он, даже сделал попытку подняться с кровати и, вероятно, отправиться на поиски этого универсального и незаменимого средства для почти любого ремонта, но Микель подоспел, остановил, мягко, но непреклонно усадил обратно.       — Суперкле-ей? — неверяще протянул он и нравоучительным тоном произнес: — Знаешь, menino, неудивительно, что тебе карнизы на голову валятся, если ты их на суперклей сажаешь. — И, помолчав немного, уточнил: — Здесь бы молоток с гвоздями, а не клей. Но у тебя, конечно же, не найдется молотка с гвоздями?       Кори отрицательно мотнул головой — с такими сложными предметами, как молоток и гвозди, он отродясь не дружил, и Тадеуш, огорченно вздохнув, отставил карниз вместе со шторой в угол, устроив по возможности устойчивее и скатав прицепленную к перекладине длинную тряпку в куль.       — Значит, в другой раз разберусь с этой бедой, — пообещал он и возвратился к позабытой, казалось бы, теме ночных приключений: — Так что ты там говоришь про мое безобразное поведение после полуночи?       — Оно у тебя вообще-то всегда безобразное, — справедливости ради поправил твердо убежденный в этом Амстелл. — Но после полуночи — особенно. Тебе похуй, что я тебе говорю, ты меня попросту не слушаешь и делаешь всё по-своему… А когда наконец слушаешь, мы уже либо успеваем поссориться, либо еще что-нибудь случается…       — Раз в этом всё дело, — объявил Тадеуш, отодвигая от маленького письменного стола такой же скромный деревянный стул и вальяжно усаживаясь на него, — то я знаю как минимум одну персону, которую мне будет сложно не послушаться.       — И что же это за персона? — недоумевая, схмурил брови Кори и вперил пытливый взгляд в его возбужденное лицо, где явственно читалось предвкушение очередной сумасбродной затеи.       — Я сам, menino, — пояснил Микель, хитро подмигнув, и поспорить с ним…       Поспорить с ним действительно было сложно: к кому же, как не к себе, станет в первую очередь прислушиваться любой более или менее здравомыслящий человек, однако вся беда заключалась в том, что его дневная и ночная ипостаси никак не пересекались, чтобы иметь возможность поболтать, дружески или не очень.       — И как ты это делать собрался? — он мог бы уже догадаться, но пьяный свинец в голове, оставленный обманчиво легким винью-верде, на исходе оказавшимся шипучей бомбой замедленного действия, мешал сосредоточиться и собрать разбегающиеся мысли воедино.       — Очень просто! — улыбнулся лузитанец, разводя руками. — Напишу себе письмо. А ты передашь его сразу же, как наступит полночь.       Кори раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, да так его и закрыл, настолько это было очевидно; можно было бы додуматься до этого и раньше, если бы только на секунду прекратить выяснять отношения, остановиться и подумать, но они не прекращали, упиваясь своими разборками и ни на что вокруг не обращая внимания.       — Ты прав, — пробормотал он, все-таки поднимаясь, вопреки запрету, с кровати и на нетвердых ногах приближаясь к нему. Помялся, понервничал и предупредил: — Я надеюсь, что у вас одинаковый почерк, а иначе, сам понимаешь…       — Давай проверим, menino, — заметно напрягшись, предложил-поторопил Микель. Заозирался, зашарил по столешнице в поисках шариковой ручки, а Кори сдвинул стопки давно уже не нужных ему учебников подальше к стене, выудил откуда-то одну, изгрызенную от усердия на колпачке, выдрал из первого подвернувшегося конспекта клетчатый листок и опустил всё это добро перед лузитанцем, у которого от понятного волнения потряхивало обычно уверенные и точные руки.       — Напиши что-нибудь, — попросил Амстелл. И прибавил: — Мне кажется, я знаю, какой он у тебя, почерк этот…       — Откуда же, menino? — усомнился Тадеуш.       Вместо ответа Кори склонился над ним — лузитанец жадно подался навстречу, на мгновение невесомо поймал губами гибкие пряди забранных в хвост волос, несильно хлестнувшие по лицу, — выдернул один из ящиков в столе, стараясь игнорировать шальные губы и норовящие обвить руки, и выудил оттуда сохраненную на память тисненую карточку с золотой окантовкой. Крепко стиснул в пальцах под любопытствующим взглядом Тадеуша и кивком указал ему на тетрадный лист.       — Так и быть, menino, — согласился Тадеуш и призадумался, потирая пальцами по излюбленной привычке подбородок. — Что-нибудь написать, говоришь?       Долго он ждать не заставил: быстро что-то себе надумав и оживившись, склонился над столешницей под требовательным взглядом Амстелла — точь-в-точь как нерадивый школьник, над которым дамокловым мечом нависал дотошный репетитор, — и вывел на листе энергичными, прыгучими и до замирания сердца знакомыми буквами:       «Я люблю тебя, мой милый Кори».       Как только он поставил точку, Амстелл выдернул бумажку и в панике уставился на строку, даже не понимая ее смысла; поднес тисненую карточку, от нервозности, помноженной на хмель, долго с ней сверялся, но изгибы, загогулины, черточки и все прочие узоры-вязь были практически идентичны — разве что у ночного лузитанца они казались острее, а у дневного — мягче и более округлыми, и он, удостоверившись и развеяв последние подозрения, с немалым облегчением протянул ему тетрадный лист обратно.       — Не вздумай вот такое послание себе отправить, — предупредил на всякий случай. — Психоза на почве ревности потом из-за тебя не оберусь.       — Дай-ка сюда, — полностью его игнорируя, неожиданно потребовал лузитанец, вскидывая руку и одним точным движением хватаясь за потрепанный краешек карточки. — Это что еще там у тебя такое?       — Не твое дело, — бездумно огрызнулся Амстелл в первую секунду; потом, конечно, осознал, что дело это давно уже их общее и, со стыдом поджимая губы, нехотя протянул ему карточку-признание.       — «Ни один цветок не сравнится с тобой, очарование», — зачитал Микель, быстро пробежавшись глазами, и, конечно же, сразу помрачнел как грозовая туча. — Это такие послания, оказывается, он тебе пишет?       — Это такие послания, оказывается, ты мне пишешь, тупица, — буркнул уязвленный Амстелл. — На почерк-то посмотри!       Микель Тадеуш к совету прислушался и притих. Долго молчал, глядя то на карточку, то на тетрадный листок, и, окончательно приняв и смирившись, оторвал верхний обесчещенный край, поудобнее устроился за столом и начал что-то писать; что именно он там сосредоточенно выводил — Кори не знал: из-за кудлатой головы, склоненной над столешницей и закрывающей весь обзор, ничего не получалось разглядеть, да и подсматривать ему казалось делом унизительным, поэтому он просто шатался по комнате туда-сюда, от шифоньера к окну и обратно, и с тоской отвлеченно подумывал о том, что ни аспирина, ни каких-либо обезболивающих в аптечке при всем старании не найти.       Закончив письмо, Микель сложил его вчетверо — жест, сам по себе подразумевающий, что предназначалось оно непосредственно адресату, лично в руки, — и протянул Амстеллу, но тот сложенным листом ожидаемо оскорбился, пошел разворачивать…       — Не нужно его читать, menino, не стоит, — со снисходительным смешком попросил Микель, однако не сделал ни малейшей попытки остановить или отобрать письмо — только продолжал грустно улыбаться, истаивая прямо на глазах, и Кори встрепенулся, выронил лист, запоздало рванул к нему…       Большие настенные часы исправно возвестили полночь, равнодушно продолжая себе тикать и тикать внутренним механизмом, отсчитывая каждый удар облезлыми стрелками, а Кори Амстелл остался в своей комнате один, и только на полу у ног колыхалось сложенное из тетрадного листка послание — от первого смельчака-Жоана второму Жоану-смельчаку, в подступающую, колышущуюся у кромки порога лиловую инфернальную ночь.