Saudade

Вот кот. Нет у него забот: живет себе он, ест и пьет. А у тебя наоборот: вся жизнь — сплошная суета… Лови кота!

Лета зыбкий мираж беспощадная осень разрушит, и когда поднимается пар от усталой земли, будто то о покое стенают пропащие души — заунывно, с прощальной тоскою гудят корабли.

      Лето промелькнуло разноцветным диафильмом, склеенным из фотографий, сменяющих друг дружку в шероховатых пальцах влюбленного фотографа: Микель Тадеуш делал их теперь очень много, вместе с Кори задергивал шторы, гасил в квартире свет, сотворяя таинственную и жутковатую атмосферу, и утаскивал недовольного юношу в ванную — проявлять полученные снимки и заниматься разными другими вещами, из-за которых порой гибли целые катушки пленок, передержанных в проявочном растворе.       Лето осталось в памяти бездельными днями на побережье Матозиньюш, въевшимся в привычно бледную кожу густо-бронзовым загаром, бесчисленными съеденными арбузами с так и не распробованной солью, послеобеденными часами, убитыми на походы по магазинам, и бездумно потраченными деньгами: ни лузитанец, ни его юный спутник считать их не умели и пользу вещей понимали смутно, а потому возвращались довольные, нагруженные сумками, которые потом могли неделями пылиться в прихожей, так и не разобранные и забытые за другими, куда более увлекательными затеями. Запомнилось это лето, лишь половинкой захватившее начало непростых и сумасбродных отношений португальского мужчины и офранцуженного японского мальчика, парой бутылок портвейна, распитыми на двоих, и последующим сумасбродным сексом прямо на опустевшем пляже — Кори на следующий день с огромным стыдом и болящей головой, где гудело точно в растревоженном улье, вспоминал, как толкал Микеля на песок, взбирался сверху, самолично оседлывая ему бедра, и, глядя в дурные и невменяемо пьяные глаза, ради этого извращенца сам себя готовил, под обалделым и перевозбужденным взглядом непристойно всовывая пальцы в собственную задницу, а после медленно садился на стоящий колом член, кусая губы, запрокидывая голову от сладости и упоительно двигаясь вверх-вниз. Паршивый Микель, перебравший с выпивкой, долго не кончал, мучая мальчишку бесконечным раундом скачек, пока в конце концов не стянул его рывком с себя, не поставил на четвереньки, вдавив носом в песок, и в такой позе, удерживая за волосы, бесхитростно и грубо не отымел, жестко и размашисто вдалбливаясь в оттопыренный зад, только с этим и доводя до разрядки и себя и его.       Сохранилось в памяти лето и неслучившимся танцем: Тадеуш — тот, что из темного города, — решил, что обязан вытребовать у Кори хотя бы один-единственный раунд и затеплил ради этого свечи во всей своей безразмерной квартирке, но затея его закончилась беготней по дому, руганью, хриплыми воплями чуть не заблудившегося юноши, надсадившего голос, и парой битых хрустальных ваз, невесть откуда вынырнувших и подвернувшихся под руку.       Еще был заново реанимированный тамагочи, за которым бедняга Микель теперь усердно следил — ему показалось, что Кори в день очередной смерти виртуального питомца расстроился и приуныл, и пищащая игрушка таскалась теперь в кармане повсеместно денно и нощно, вызывая на лицах дневных прохожих улыбки, а на лицах прохожих ночных — некоторое недоумение. Были частые походы за вкусной и вредной едой в американские закусочные, покорившие просторы старейшего португальского городка, когда делалось слишком голодно после секса, чтобы готовить самим или дожидаться курьера из пиццерии — Кори до чертиков боялся, что разжиреет, и тайком от Микеля пытался голодать, но быстро на этом попался и получил насильно скормленные удвоенные порции пищи. Были ночные катания на лодке по реке Дору и поход в зрелищный ресторан, где искусные факиры поджигали дрова под жаровней одним драконьим выдохом…       Много чего случилось, когда вдруг за чередой беззаботных деньков пожаловал чуть более серьезный и собранный сентябрь, означавший для Амстелла в первую очередь неминуемое возвращение в университет.       Кори, успевший уже порядком позабыть, что такое эта учеба и для чего она нужна, с диким видом индейца в Париже ступил под университетские своды, шарахаясь ото всех, кто пытался сунуться к нему с досужей болтовней о том, как он провел свое лето.       Кори провел свое лето слишком хорошо и необычно, чтобы испытывать потребность хоть с кем-то этим делиться, и в глубине души искренне сожалел, что возвратилась и без того не особенно им любимая зубрёжная пора. Микель накануне устроил сцену ревности такого вселенского масштаба, что Кори в какой-то момент уже поверил: живым его из квартиры не выпустят, однако лузитанец все-таки очухался, одумался и клятвенно пообещал, что придет встречать его после занятий.       В результате Амстелл, почти не сомкнув за последующую инфернальную ночь глаз, поплелся по ничуть не сошедшей жаре к торжественному открытию первого учебного семестра, позабыв прихватить даже записную книжку с ручкой, и на середине кураторской речи умудрился задремать, сладко и незаметно проспав до самого ее окончания.       Когда он выбрался из аудитории, хмуро распихивая локтями неоправданно взбудораженных и радостных согруппников, время уже близилось к часу дня; залы и переходы шумели, точно пробудившийся по весне муравейник, и где-то в отдалении, судя по доносящемуся громогласному басу, плыла в средоточии верных стражей-деканов муравьиная матка, испанская дама с тяжелыми золотыми серьгами самого цыганского вида в отвисших мочках одряблевших с годами ушей. Матка, она же сеньора Директор, была шумной, но безобидной, и принесла своим появлением некоторую пользу, окончательно растормошив квёлого после ударной дозы вербального снотворного Амстелла.       Он по-лошадиному тряхнул головой, перекидывая забранную в хвост иссиня-черную гриву за спину, и зашагал вперед по коридору, гадая, где же будет поджидать его Микель — а в том, что тот непременно появится, сомневаться не приходилось.       Кори почему-то был уверен, что лузитанец встретит его на улице у парадного входа, но тот обнаружился подле стендов со всевозможной информацией: лохматый, в край балбесистый и непутевый с виду, он поправлял на носу новехонькие очки, сползающие по вспотевшей от жары переносице, и лениво разглядывал вывешенные там расписания дисциплин.       Амстелл, отчего-то не слишком обрадованный сейчас именно дневной его ипостаси, не особенно представительной и внушительной в сравнении с ипостасью ночной, хмуро и раздраженно подошел, замирая от мужчины в паре настороженных шагов.       — Что ты здесь делаешь? — спросил наконец, убедившись, что его не замечают или только старательно создают видимость, будто не замечают, а на деле же краем глаза заприметили сквозь новенькие линзы еще в дальнем конце холла, у лестниц.       Микель обернулся, окинул юношу долгим пристальным взглядом, будто просканировал с головы до ног, отыскивая малейшие следы чужих посягательств на свою собственность, и, не обнаружив таковых, расслабленно кивнул, указывая на белые пластиковые стенды:       — Изучаю твое расписание, menino, чтобы знать, когда и на какое время ты будешь у меня похищен.       — Оно еще сто раз поменяется, — проворчал Амстелл, недовольный тем, что Тадеуш продолжает демонстративно таращиться в стену, не обращая на него должного внимания. — Это предварительное. И у меня не все дисциплины… Ты вообще учился когда-нибудь?..       — Разумеется, menino, — с шутливой важностью подтвердил лузитанец. — Однако, к счастью моему, это было так давно и так недолго, что я успел позабыть. А если так или иначе забываешь — то какая разница и какой смысл?..       — Я не брошу учебу только потому, что ты считаешь, будто она не нужна, — на всякий случай предупредил его Кори, внутренне шарахаясь от чересчур заманчивого предложения, которое Микель вслух хоть и не высказывал, но зато обдумывал так громко, что не захочешь, а услышишь.       — А я и не настаиваю, — миролюбиво и подозрительно покладисто согласился тот. — Но ты подумай, сколько бы свободного времени у нас появилось! Для чего нужна вся эта университетская учеба? Правильно, для того, чтобы были деньги. А для чего она нужна, если деньги и так уже есть?       — Я до сих пор не знаю, откуда ты их берешь! — возмутился Кори, заметно раздражаясь с каждым новым словом обманчиво небрежного мужчины, всё еще ползающего взглядом туда-сюда по строчкам на цветастом стенде, испещренном в довесок к полезной информации также и информацией бесполезной, навроде никому не интересных диаграмм и сухой статистики. — Ночами, если что, ты тоже нигде не работаешь, так что до конца мне источник твоих доходов так и неизвестен! И это у тебя они есть, а не у меня!       — А ты вздумал от меня куда-то деваться? — мигом оставив свое бессмысленное занятие, резко обернулся к нему Микель, сверкнув из-под толстых линз моментально заострившимся взглядом. — Не советую тебе об этом даже и заикаться, meu Anjo, если ты не хочешь, чтобы я прекратил твои хождения на учебу раз и навсегда.       Амстелл задохнулся от возмущения, подавился застрявшей в горле руганью, и в этот момент, как будто назло, его вздумали дружески ткнуть в плечо согнутым в острых костяшках пальцем, окликая и одним только этим действом разозлив еще больше:       — До встречи, Кори! Не спи на лекциях!       Микель Тадеуш метнул быстрый оценивающий взгляд на наглеца — им оказался белобрысый патлатый мальчуган, тоже явно из числа приезжих студентов, отрастивший волосы аж до самых лопаток и собравший их в низенький хвост, невысокого роста, худощавый и по-детски неоформившийся, но легко угадывающейся наметанным глазом радужной ориентации; вчерашний школьник, однако это никоим образом не уменьшало вскипевшей в самом сердце черной ревности.       — Это еще что такое было? — спросил Микель, ожесточаясь голосом и дергая ошарашенного Амстелла, уже заранее нащупывающего опасную грань и предчувствующего нежеланные последствия чужой необдуманной выходки, за рукав на себя. Подтащил почти к самой груди, заглядывая в одновременно спесивые и смятенные глаза, где плескалась мутная паника: Кори слишком хорошо себе представлял, что может сейчас случиться.       — Откуда я знаю? — выдохнул он, норовя отпихнуть от себя лузитанца, но не слишком усердствуя, чтобы не усугубить и без того искрящую ситуацию. — Мало ли тут всяких придурков учится? Вечно им от меня что-нибудь надо!       — Ах, вот оно что! — понимающе вскинул брови Тадеуш. И, на мгновение утратив свою обычную мягкотелость безобидного раззявистого тюфяка, вкрадчиво поинтересовался: — Может быть, ты хочешь окончить этот университет экстерном, мой наивный и ничего вокруг себя не замечающий ангел? А иначе мне придется проредить ряды твоих сокурсников и уменьшить немного студенческую популяцию.       Микель потенциально был способен и на такое — ночью-то уж точно, это Кори хорошо понимал. Вывернувшись кое-как из его ручищи, сдавившей запястье и собирающей на себя любопытствующие взгляды окружающих, он прошипел:       — Можешь делать что хочешь, мне все равно!       — Значит, ты не будешь о нем грустить? — удивленно хлопнув пару раз глазами, спросил явно не ожидавший подобной покладистости Микель.       — Сказал же, что плевать на него хотел! — с рычанием отозвался Кори, мечтая только о том, как бы поскорее убраться из гудящего столпотворения студентов, преподавателей, родителей, опекающих собственных отпрысков, едва покинувших школьные скамьи, и кучи разного постороннего сброда. — А ты совсем рехнулся, Мике.       — Я ревнивый, мальчик мой, и конкуренции не потерплю, — в тон ему откликнулся мужчина. Впрочем, он заметно успокоился и, сунув руки в карманы бесформенных спортивных штанов в поисках сигарет с зажигалкой, бодро зашагал вместе с Кори к выходу. — У меня, кстати, есть для тебя небольшое приглашение — неплохо отвлечет от учебы и скрасит наш с тобой досуг.       — Что еще за приглашение? — на всякий случай небеспочвенно воспринимая все его затеи с опаской, поинтересовался Амстелл, чувствуя, как собственническая рука ложится ему на талию, обхватывает, притягивает к себе, а пятерня беззастенчиво ощупывает как будто бы бок и поясницу, но в действительности — задницу, жадно скользя на нее самыми кончиками пальцев.       — Фестиваль кукол. Держу пари, ты никогда еще его не видел — тут и гадать не надо, уж если на момент нашего знакомства мой Flor de lírio, прожив три года в Порту, не удосужился посмотреть даже на Клеригуш, то это событие и подавно миновало его стороной, — поведал Тадеуш, выуживая вместе с куревом немного помятые, но крикливые и красочные листовки, завораживающие клоунской палитрой и нагоняющие жути ажуром кружевной готики.       Куклы смотрели зачарованно и зазывно, тараща округлые глаза на невидимого зрителя, и в переливах антрацитовых радужек плескалась на дне колодца застоялая мутная вода, иногда отражая отблески далекого Магелланова облака. У кукол были холеные девичьи уборы, пюсовые верхние юбки в отутюженную складку и парящие, невесомые и пышные нижние, из газовой ткани, старинные позолоченные наряды из парчи и бархата, фарфоровые лики, бантичные губы, припорошенные индевелым морозным лаком, длинные черные ресницы и младенческие пальцы. Они повергали Кори в необъяснимый трепет, невольно заставляя вспоминать их жутковатую рыжую товарку, найденную в запертых верхних комнатках Домика с крыльями, где хранилось множество таинственных вещиц.       — Пойдем, — согласно кивнул Кори, вращая в пальцах листовку и оглядывая ее со всех сторон — он вообще теперь редко отказывал Микелю, когда тот куда-нибудь приглашал, сделавшись на порядок покладистей с тех самых пор, как лишился с ним невинности, а если даже и отказывал, то лузитанец все равно уговаривал или же тащил силком, не слушая протестов.       Тадеуш заулыбался, по лучистости обыгрывая сентябрьское солнце, всё еще старательно палящее с шатра небес, по-хозяйски и окончательно устроил свою лапищу на худощавой заднице, привыкшей к ежедневным домогательствам, и, уверяя, что Flor de lírio наверняка проголодался, пока стоически спал за университетской партой, потащил его в ближайшее кафе завтракать.

❂ ❂ ❂

      У Кори с Микелем теперь не было определенного жилища, и они то подолгу пропадали в Casa com asas, разбирая невесть кем оставленные хламные залежи, половину из которых без зазрения совести выносили на помойку, с горкой нагружая мусорные контейнеры подозрительно топорщащимися черными пакетами, то отдыхали у лузитанца в его двухкомнатной при свете дня и многокомнатной при инфернальной мгле квартирке, зажигая ночами свечи и играя в странные настольные игры, где надо было кидать кости, а после крутить рулетку, похожую на разноцветную детскую юлу — Тадеуш уверял, что смысл игры в том, чтобы дойти до финиша, но они, сколько бы ни старались, так ни разу и не дошли: игровое поле, похожее на лихо закрученную воронку, неким хитрым и необъяснимым образом приводило их обратно к началу, сводя все усилия на нет. Кори приноровился пить с Микелем иными вечерами портвейн и по утрам — крепкий кофе, находя и тот и другой напиток недурственными и вполне приятными на вкус, и между ними установилась негласная договоренность, что юноша ложится спать с рассветом, а пробуждается около полудня. Лузитанец уговор этот тщательно соблюдал, поднимаясь несколькими часами раньше: невесомо целовал на выбор окутанную сонной дымкой щеку или прядь вороненых волос и уходил по магазинам, а возвращаясь — готовил завтрак, ароматно дымящий кофейной бодростью и сытной едой.       Некстати вклинившаяся учеба ломала эту идиллию, безжалостно круша едва сотворенный порядок, хрупкий и ненадежный, как корка весеннего льда, и оба они хорошо это понимали: рано или поздно крест пришлось бы поставить либо на ночном образе жизни, либо на учебе, и Тадеуш из темного города особенно бесился, не желая ни в какую признавать непонятную ему потребность спать, когда сам он бодрствует.       Дневного Микеля тоже не устраивало отнятое в пользу учебы время, но даже это не шло ни в какое сравнение с тихим — пока еще — бешенством, в которое тот впадал, едва рядом с Амстеллом вырисовывался какой-нибудь студенческий тип, без разницы даже, намеренно околачивающийся в непосредственной близости или же очутившийся там по чистой случайности: у лузитанца за любезной улыбкой скрипели сведенные столбнячной судорогой зубы, и он, ухватив своего возлюбленного за руку, иногда целовал прямо на виду у всех, окончательно клеймя голубизной его и без того сомнительную репутацию, а после властно утаскивал домой, где швырком отправлял на постель, прямо с порога раздеваясь и забывая на время о ласках и нежности.       И если поначалу согруппники не позволяли себе всерьез рассматривать Амстелла в качестве объекта для обожания, то появившийся рядом с ним взрослый португальский мужчина заставил их призадуматься и многое пересмотреть, так что в конце концов даже Кори стал замечать на себе долгие влюбленные взгляды. Рычал, щерил глаза и зубы, корчил отменно злобные рожи, никого не привечал и выпихивал с соседнего стула. Мест не хватало, и кто-нибудь все равно садился, когда в аудитории появлялся лектор, а Кори приходилось демонстративно устраиваться вполоборота к соседу и потом до конца занятия чувствовать, как ему прожигает затылок чужим нежеланным вниманием.       Микель всего этого не видел, Микелю лучше было бы не знать всех подробностей учебного процесса, потому что в противном случае — это Кори понимал очень хорошо — тот пришьет кого-нибудь прямо при свете дня: не такой уж он был и тюфяк, как казалось порой со стороны.       Кори постороннее внимание подспудно льстило, но даром не было нужно, и он втюхавшуюся в него свору никак не выделял среди прочих сокурсников — разве что повышенным уровнем неприязни, и только. Он никого себе не искал и в начале этого лета, а уж теперь, когда у него появился Микель Тадеуш, подобное и вовсе не рассматривалось: Кори Амстелл был верен тому, к кому привязался душой и сердцем, а всех остальных воспринимал за назойливую помеху, которая необъяснимым образом вклинивалась в их отношения, норовя всякий раз что-нибудь испортить.       Впрочем, не только окружающие люди стали иначе смотреть на Кори, но и сам он по-новому взглянул на самого себя, наконец-то выудив из подсознания и втиснув в самую сердцевину мозгов ту простую истину, что красив и что Микель, конечно же, на его красоту и повелся. Остановившись на этом озарении, в дальнейшие рассуждения Кори пускаться не стал, и красота стала тем камнем преткновения и алтарем, на который он возложил все свои надежды, старания и опасения. Отказываясь признаваться в этом даже перед собой, Амстелл начал носить перед мужчиной распущенные волосы, приучаясь к странному, но приятному искусству соблазнения, однако, в силу подростковой нестабильности, тут же материл и принимался лупить, стоило только тому вполне ожидаемо соблазниться и полезть с домогательствами. Микель, по счастью, всё прекрасно понимал и на припадки смотрел снисходительно, сквозь пальцы, предпочитая поступать в конечном итоге на свое усмотрение.       И всё шло своим чередом, катилось по проложенным рельсам, пока однажды поутру, собираясь в университет, Кори вдруг не заметил, что кожа его болезненно потускнела, а волосы сделались ломкими, как будто бесцветными даже, хоть и оставались всё еще угольно черны. Он долго растирал подушечками пальцев щеки, безуспешно пытаясь возвратить им естественный румянец, втирал в пряди шампунь; безбожно опаздывая на первое занятие, он мгновенно, без колебаний на него плюнул и тем самым раз и навсегда расставил приоритеты: отношения с Микелем занимали первое место, а все прочие события в жизни Амстелла — последующие места.       Ванные процедуры не принесли особенной пользы, однако Кори, излишне придирчивый к себе, всё еще выглядел привлекательно, а легкая недужность только придавала ему лишнюю щепотку виктимности. Где-то в потаенных глубинах собственных мыслей отдавая себе в этом отчет, он обреченно выбрался из душа, ступая на резиновый коврик, подхватил с крючка полотенце и, пока вытирался, заметил вдруг это.       С его телом случилась странная метаморфоза: кожа у левой ключицы выглядела так, словно ее слепили из глины, а потом, не дав толком просохнуть, сунули в раскаленную печь, запуская по гладкому покрову россыпь мельчайших морщинок. Шею надрезали тонкие неровные лучи, разбегающиеся в разные стороны, совсем как у рыхлого и немощного старика, и Кори, задохнувшись от ужаса, ухватился пальцами за ключицу и нежную кожицу шеи над ней, отчаянно сдавливая в пятерне, но не ощущая ни крупицы боли. Привалился лбом к кафельной стене, распахнув глаза и невидящим взглядом уставившись себе под ноги, долго впитывал головой прохладу, пока немного не остудился и не успокоился, а затем отлепился от плиточной поверхности, отнимая ладонь и снова осматривая в зеркало собственные плечи.       Сетка трещин более всего напоминала присланный срочной бандеролью из отдаленной старости букет морщин, сорванных чьей-то щедрой рукой и подаренных мальчику Кори в его беззаботные и совершенные восемнадцать. Сетка никуда не исчезала, повергая в отчаяние, и Амстелл готов был биться головой об зеркало, посылая паучьи трещины разбегаться и там, морозным узором по ртутному стеклу.       Он никак не мог от них избавиться и вдруг отчетливо понял, что красоты его хватит ровно на половину оставленной ему половины жизни, то есть — от силы на ее четверть. Если допустить, что к тридцати обычным, среднестатистическим годам он уже должен был приобрести мелкие, но заметные следы наступившей зрелости, а к сорока утратить всё цветущее очарование юности, то выходило, если поделить эту цифру ровно пополам, что красота его истончится к двадцати годам.       Два года — всё, что было ему оставлено коварной старухой-брухо.       Осознав это, Кори почувствовал, как ноги его подкашиваются, и ухватился пальцами за дверной косяк. Машинально стер с тела полотенцем остатки воды и, промакая ослабевшие волосы, нагой серой тенью выбрел в подъезд, бездумно шатаясь по Casa com asas и рассеянно собираясь на абсолютно не нужную ему учебу.       Если к двадцати годам ему стукнет все сорок, а кожу изуродует возрастной землистостью и налетом скороспелой старости, то какая, к черту, разница, получит он еще через пару-тройку лет свою счастливую университетскую корочку или же нет?       Жизнь его мгновенно обесценилась, и то, что Кори считал алтарем, стержнем их с Микелем отношений, рушилось, крошилось на осколки, осыпалось пеплом; всё теряло смысл, а радость утекала сквозь трещины в переполненном сосуде, оставляя взамен тошнотворную пустоту.       В университет он приплелся подавленным, посмурневшим, разбитым и подрастерявшим свою обычную злобную спесь. Проскользнул в полупустую аудиторию во время перерыва и тихо уселся за стол, уставившись перед собой невидящим взглядом       Преподаватель что-то говорил, но слова его влетали Амстеллу в одно ухо и вылетали в другое, даже на секунду не задерживаясь в голове, слишком озабоченной сейчас другими проблемами, настолько масштабными, что любые секреты мироздания, какие только мог открыть своим студентам лектор, меркли перед ними.       Он заплатил высокую цену, чтобы вернуться и вытащить Микеля из ловушки-тюрьмы, но вся желчная ирония стервы-судьбы заключалась в том, что благодаря этой жертве очень скоро случится так, что Амстелла просто вышвырнут за ненадобностью, словно рождественскую игрушку, с которой к весне осы́пались все блестки и слезла позолота. Если только такие же трещинки-морщины появятся и на лице — а Кори не сомневался, что рано или поздно они и дотуда доберутся, — то лузитанец, хоть и тоже когда-то где-то хлебнувший проклятого зелья, а всё же расплатившийся за него иной ценой, тут же поторопится ненавязчиво исчезнуть из жизни растерявшего свою удивительную красоту мальчишки.       С этими мыслями горло сводило удушьем, а ко рту подкатывал неосязаемый рвотный комок, скрученный из оголившихся нервов. Кори терпел-терпел, но под конец не выдержал: не дожидаясь окончания лекции, вскочил с места, взметнув по привычке уже распущенной гривой всё еще густых, хоть и поблекших волос, и быстрым шагом пронесся до двери. Хлобыстнул ей, оставив лектора и согруппников в немом потрясении, и, еле удерживая хлынувший из сдавленного желудка вверх по пищеводу едкий сок, бросился в туалет, чтобы не стошнило прямо посреди коридора к радости охочих до сплетен девиц и ужасу всего преподавательского состава.       Там его долго выворачивало над унитазом желчью и пустотой — Амстелл хватался пальцами за надраенный до блеска белый ободок толчка и корчился, подметая кончиками длинных прядей антисанитарию сортирного пола. Кашлял, когда горло обжигало желчью, тягуче сплевывал и тяжело дышал, стараясь унять загнанное дыхание и хоть как-то отойти от обрушившегося на него кошмара, а когда выполз из кабинки, пошатываясь и утирая тыльной стороной ладони запекшиеся от подскочившей температуры губы, то внезапно столкнулся глаза в глаза с одним из…       …С тем самым светленьким мальчишкой-сербом по фамилии Андрич, перебравшимся в Португалию по учебе и с самого поступления не дававшим прохода, а уж теперь, когда все вокруг окончательно поняли, какой ориентации длинноволосый юноша, превратившимся в подобие одержимого следопыта.       — Эй… — медленно, крадучись сдвинувшись на шаг вперед, точно боялся спугнуть, протянул светленький мальчишка — Амстелл с усилием напряг мозг, пытаясь вспомнить его имя, но так и не смог. — Эй, ты как там? Всё в порядке?       — В порядке, — волевым усилием возвращая свой обычный, гордый и независимый, облик, сцедил Амстелл и направился к кранам, нарочито оттеснив плечом и даже не посмотрев в его сторону. — Чего поперся за мной?       — Так я это… беспокоился за тебя, — переминаясь с ноги на ногу и заплетаясь языком, промямлил мальчишка. — Ты весь бледный сидел, а потом вдруг с места сорвался и в коридор бросился… Я вызвался пойти проверить, как ты.       — Проверил? — недовольно огрызнулся Кори: мысль, что его пасли всей университетской группой, почему-то приводила в бесконтрольное бешенство. — А теперь убирайся, дай мне умыться. Или тебе нравится подсматривать, как люди блюют?       Он с ним не церемонился, слов не подбирал — ударял каждым хлестко и прицельно, как привык делать всегда, и Андрич стушевался, отступил к стене, неосознанно тиская пальцами края рукавов просторной рубашки и продолжая оттуда буравить небесным взглядом, таким же назойливым и острым, как зубное сверло на приеме у стоматолога.       Оправившись от секундного потрясения, когда понял, что у его объятий с унитазом нашелся нежелательный свидетель, Кори открутил до упора вентиль, долго плескал холодной водой в покрасневшее лицо и полоскал залитый горечью рот, сплевывая комки рвоты. Он уже почти успел позабыть о чужом нервирующем присутствии, когда Андрич снова попробовал — так пугливо и робко, будто испытывал перед Кори необъяснимый внутренний трепет, — проявить заботу о его самочувствии:       — Кори, если тебе нездоровится, лучше обратиться в медпункт. Особенно если тошнит. Я могу проводить… — и сделал то, чего делать явно не следовало, чего даже самые дерзкие старшекурсники в здравом уме, встречаясь с могильным, недобрым взгляд Кори Амстелла, проделывать не решались — тронул за плечо, намереваясь то ли потормошить, а то ли даже приобнять и с собой увести.       Кори подскочил, как разъяренная черная кошка: густая, но поблекшая грива путаной соломой рассыпалась по спине, по плечам, по перекошенному лицу, налипая на мокрые щеки, бледные, однако в частых пятнах болезненного румянца; вода тонкой струйкой потекла с подбородка, заливая ворот белой рубашки, которую он обычно надевал на учебу, а кран без его участия продолжил хлестать во все стороны, мощным напором — об стенки раковины, брызгами по плиточному полу.       — Пошел на хуй! — сквозь зубы прорычал Амстелл, с отменной злобой глядя на Миляна Андрича — от бешенства аж сумел припомнить его имя, — и враждебно спихнул его руку со своего плеча. — Не смей ко мне прикасаться, ясно тебе? И не надо ко мне лезть! Я тебя не звал и помощи твоей не просил!       С этими словами он, поплотнее запахивая на груди от неурочного сентябрьского озноба края джинсовой куртки, пересек неширокое пространство уборной, хлобыстнул дверью и вылетел в университетские коридоры, всегда без исключений оживленные, гудящие и шумные, направляя свои стопы вовсе не в душную аудиторию, а наружу, к выходу из-под давящих сводов.

❂ ❂ ❂

      Сентябрь бил безумствующим лучащимся солнцем, всё таким же сильным, спелым, разве что самую чуточку подусталым: по окнам, по стеклам, по декоративной азулежской плитке, и, отражаясь ото всех этих поверхностей, рикошетил по глазам.       Кори шел по улице, ссутулившись и обхватив себя руками, будто сам в себе пытался отыскать защиту; волосы, которые он беспечно привык носить свободными — совсем такие же крылатые, как Casa com asas, — трепало нещадным ветром, рвущимся с океанического побережья и с бешеным свистом и подвыванием носящимся по городу Порту до тех пор, пока не утыкался где-нибудь в тупик, и Кори собирал непослушную гриву в кулак, скатывал морским узлом, заталкивал под джинсовку, не заботясь тем, как выглядит. И иногда — запускал пальцы под ворот футболки, тайком ощупывая истончившуюся, потерявшую упругость кожу у ключицы.       Он направлялся домой — куда же еще ему было идти; следовало оповестить о внезапной перемене планов Микеля, чтобы тот не ждал попусту возле университетских дверей, как у них с ним было заведено, и Кори, всегда до крайности ответственный там, где дело касалось взаимных договоренностей, краем мечущихся перевозбужденных мыслей припоминал, где последний раз видел свой сотовый телефон.       Сотовый был куплен единственно для тех случаев, когда позарез требовалось вызвонить Фурнье, и только потому, что стационарного телефона в Casa com asas не имелось — да и Кори не был до конца уверен, что с него бы удалось беспрепятственно дозвониться из Португалии в Испанию. Микель хоть и выдал Амстеллу свой домашний телефонный номер, но звонить по этому номеру юноше еще ни разу не приходилось — зачем звонить, когда лузитанец всегда тут, рядом, под боком, приходит ни свет ни заря и уходит около полуночи, чтобы за полуночью тут же объявиться вновь? — и сотовый, который извечно пылился где-нибудь в углу, заваленный тряпками или книгами, скорее всего был полностью разряжен, так что до кучи приходилось вспоминать, где отыскать зарядное устройство от него.       Так и не сумев освежить свою память, Кори махнул рукой и понуро добрел до дома, перегретый солнцем до плавящейся смолы и продутый ветром до сведенных зубов. Долго возился с ключом, отпирая старенькие двери Casa com asas, а каштаны шумели над головой, гудели, стряхивали редкие листья, пожухлые от жары, и в переулок вползала квелая дремота ранней осени, заполняя его, будто стоячей водой.       И первое же, что встретило Кори Амстелла в подъезде, были вонючие мусорные пакеты, разящие подтухшими последствиями их очередной с Микелем сардиньяды, разложившимися останками сардин. Пакеты он самолично выволок с утра из кухни и выставил к дверям, но после душа, во время которого его посетило страшное озарение, совершенно про них забыл да так и бросил по рассеянности дальше разить на весь дом. Вонь от пакетов стояла такая, что даже привычный компостный душок топинамбура мерк в сравнении с ней, и Кори понял, что нужно без отлагательств нести их на помойку, если не хочет встречать Микеля подобным неаппетитным ароматом — впрочем, зная странные наклонности лузитанца, тому наверняка эта вонь могла бы даже прийтись по душе.       Зажимая нос рукавом джинсовки, он спешно распахнул дверь своей квартиры и, так же быстро прикрыв ее за собой, чтобы не впускать шлейф гнилых сардин, следующих за ним по пятам, пронесся по комнатам, не разуваясь, и у Фурнье обнаружил искомое: черная коробочка сотового телефона, предусмотрительно обмотанная зарядным устройством, валялась на одной из полок шкафа, затолканная глубоко в его недра, но торчащая наружу хвостиком-разъемом провода.       Кори выдернул его оттуда, размотал провод, практически на бегу воткнул в розетку, сосчитал до десяти и торопливо включил телефон, зная, что если только Микель зачем-нибудь выберется из дома пораньше — к примеру, надумает зайти по пути в какой-нибудь магазинчик или просто решит бездельно подождать Кори часок-другой в университетском саду, — то связаться с ним никак уже не удастся: сотовой связью лузитанец, которому точно так же некому было звонить, не пользовался.       В динамике раздались протяжные гудки — один, другой, третий, — и после третьего трубку сняли с рычага, разбив тишину хрипловатым и ощутимо встревоженным голосом. На заднем плане фонил телевизор, Кори слышал его краем уха; этот домашний шум почему-то успокаивал, и пальцы ненадолго забывали о ключице, где пядь кожи постигла преждевременная старость.       — Это я, Мике, — поспешил сказать он, рассеянно и беспокойно вышагивая по комнате вдоль розетки и едва не выдирая из нее вилку зарядного провода. — Я дома. Ушел с занятий. Так что приходи, если… Если ничем не занят.       «Да чем же я могу быть занят, menino? — отвечал в трубке лузитанец таким странным, непривычным тембром голоса, пропущенного через сигналы вышек, преломленного ими и возвращенного немного незнакомым, будоражащим и чужим. — Сейчас я занят единственно тем, что ожидаю нашей с тобой встречи. Но ты вовремя позвонил: еще полчаса — и я бы наверняка не усидел и отправился бы на неторопливую прогулку к твоей альма-матер… Жди меня, я скоро буду!».       Предупредив Микеля, Кори испытал одновременно облегчение и панику, которая с каждой секундой лишь нарастала. Он снова метнулся в ванную, пронесшись через смердящий тухлыми рыбьими потрохами подъезд, и влип в зеркало, то задирая футболку на груди, то оттягивая воротник, и с ужасом разглядывая неэстетичные морщины на остро выступающей ключице. В конце концов, осознав, что сделать ничего прямо сейчас с этим не может, он наглухо, под самый ворот застегнул джинсовку и выскочил обратно на площадку. Похватал в каждую руку по пакету, толкнул коленом дверь, распахивая ее и оставляя проветриваться — днем в его скромном и тихом переулке почти никого не бывало, и можно было не опасаться, что кто-нибудь посторонний заберется в дом, — и, шурша мусором, пружинящим шагом зашагал вниз по змеистой дорожке до помойных баков.       Баки эти всегда были забиты до отказа, вывозилось их содержимое не слишком часто, и воняло от них похлеще, чем от вчерашней сардиньяды — всеми сардиньядами мира, помноженными на тухлые яйца и приправленными стариковскими памперсами: на жаре всё это очень быстро доходило до консистенции, над отверстиями с отломанными крышками кружили тучные мухи, но городские власти не считали эту ситуацию проблемой, да и местные жители, что уж греха таить, были с ними равнодушно-солидарны.       И вот у этих баков, топорщащихся мусорными кульками всех размеров и мастей и присыпанных мелкими одиночными отходами, он и наткнулся на кошек.       Кошки в Португалии — явление обычное, а поскольку всякий мусорный бак априори является для любой дворовой кошки Меккой, к которой следует совершить непременное паломничество как минимум трижды в день, то и ничего удивительного в том, что они отирались возле помойки, как будто бы не было.       Вот только в кошках этих Кори Амстелл наметанным глазом с изумлением распознал тех самых питомцев кошатой нищенки, что грелись у ее ног, когда она вязала: разномастные, белые в палевых пятнах, сажево-черные, мраморно-рыжие и камышового окрасу; некоторые из них, впрочем, показались ему не такими жирными и независимыми, как судьбоносным июлем — что, впрочем, было вполне объяснимо, учитывая исчезновение брухо из переулка, — но морды их были всё еще паскудные, а прищур желто-зеленых глаз — по-прежнему снисходительным.       Кори увидел кошек и замер как вкопанный в паре шагов от мусорных баков, не в силах сдвинуться с места и опасаясь их спугнуть.       Мысли его зароились, заметались в голове, и пока он смотрел, как кошки копаются в отходах, вскрывая острыми когтями надежно запакованные пакеты и погружая в их не просто неаппетитное, а откровенно тошнотворное нутро усатые мордочки, многое успело от отчаяния прийти ему на ум.       Сделку, которую они с брухо заключили той памятной ночью, Амстелл в глубине души считал честной, но инфернальный Тадеуш придерживался иного мнения на этот счет; инфернальный Тадеуш с пеной на заострившихся от злости клыках клялся, что оторвет проклятой ведьме голову и отправит ее катиться по улице не хуже кокосовой пустышки из числа тех, что предваряли явление El Coco. Тадеуш сделку честной не полагал и хотел — это Кори явственно увидел тогда и по его посеревшему лицу, и по сжавшимся от бессилия кулакам, — вернуть ему утраченную жизнь, считая в этой ситуации несправедливо обокраденным и себя. Было это эгоистично или нет, было это правильно или нет — Кори не знал, но душа его, в ужасе мечущаяся в стремительно стареющем теле и заточенная в нем, как в самой надежной тюрьме, рыдала, рвалась, требовала и молила, чтобы ей помогли, отменили дьявольский договор, вернули утраченное, вернули радость жизни и — он не знал, что из этого важнее и первостепеннее, — радость их с Микелем близости.       Он тихо, почти неслышно опустил пакеты на брусчатку и замер, приоткрыв рот и во все глаза неотрывно наблюдая за кошками нищенки-колдуньи, а мысли помчались еще быстрее, завертелись бешеной юлой, Сатурном, сорвавшимся со своих орбит.       Брухо мамурами, это было видно, дорожила — не зря же шубки им кропотливо вязала к зиме! — а значит, чтобы заставить ее появиться, всего-то и требовалось, что похитить у нее парочку мамуров, взять их в заложники, запереть где-нибудь в Casa com asas до ночи и подождать, когда хозяйка явится за пропажей. Кого еще только в его доме не было — один только старик-чарро, на поверку оказавшийся кошмаром из тьмы, чего стоил! — и Кори сомневался, что мамуры будут страшнее этого, что мамуры захотят оставаться в доме, а не попытаются его как можно скорее покинуть; таким образом, можно было как-нибудь изловчиться и изловить этих кошек…       Можно было изловить этих кошек.       Придя к этому заключению, он взволнованно облизал пересохшие губы, скрутил свою гриву в тугой узел, не замечая, как с корнем вырывает ослабевшие волоски, переступил через пакеты и крадучись двинулся к мусорным бакам. Взгляд его перескакивал с одной кошки на другую, вычисляя и выбирая из них ту, что наверняка являлась мамуром, а не была самой обыкновенной усато-хвостатой зверюгой, коих с избытком водилось на португальских улицах, и в конце концов остановился на трех, более или менее походящих на питомиц брухо.       Сперва он попытался по-хорошему.       Прожив немало лет в Германии, Кори твердо усвоил, что фрекен-кошки и герр-коты там откликаются исключительно на «миц-миц», и из-за этого между ними порой случались легкие недопонимания: во Франции, где он провел свои детские годы, кошек подзывали «мину-мину-мину», в Испании — «мини-мини-мини»; вроде бы и в Португалии их приманивали приблизительно так же.       — Мини-мини-мини, — неуверенно начал он, присаживаясь на корточки и выставив вперед одну руку так, будто там в пальцах было зажато какое-то лакомство. — Мини-мини…       Кошки резко замерли, встрепенулись, бросили копаться в объедках и все как по команде настороженно обернулись от помойного бака к нему, окидывая недоверчивыми взглядами желто-зеленых глаз.       Кори сделал по направлению к кошкам еще один жалкий полушаг, и в его нерешительных, откровенно лживых поползновениях те моментально заподозрили неладное: одна из них сиганула с горы отбросов прямо на мостовую и, поджав хвост, скрылась в ближайшем подвальном оконце, просочившись в узкий прямоугольник гибким тельцем, две другие напряглись, готовясь последовать за ней, а еще две, очевидно, самые доверчивые, вроде бы даже заинтересовались Амстеллом, принюхиваясь к его руке, но с безопасного расстояния.       Потеряв одного потенциального заложника-мамура, Кори чертыхнулся, но попыток своих не оставил, на корточках подбираясь всё ближе к помойке.       — Мини-мини-мини, — повторял он как заведённый, чувствуя себя кромешным идиотом, что не додумался ничего прихватить из дома: хоть той же колбасы чоризо, мог ведь повременить с отловом и потратить пять минут, чтобы запастись приманкой.       Спасли его пакеты тухлой сардиньяды, брошенные за спиной и совершенно им позабытые, но так восхитительно-отвратно несущие на весь переулок гнилой рыбой, что по силе вони в разы превосходили даже прокоптившиеся на жаре помойные баки. Примагниченные этим многообещающим запахом, кошки как околдованные двинулись навстречу, нацелившись на пакеты, и Кори, быстро сообразив, что требуется для гарантированной поимки, сам метнулся к тем, распутывая тугие узлы, высвобождая еще больше тухлого рыбного духа и заставляя воодушевленных кошек ускорить свой бег.       Откуда-то зная наверняка, что никогда уже не встретит нищей колдуньи ни по случайности, ни умышленно, он готов был пойти на крайние меры, чтобы изловить ее кошек-мамуров и таким образом заставить ее саму явиться к нему на порог. Не считаясь ни с грязью на мощеном пятачке у мусорных баков, ни с тошнотой, которую непроизвольно вызывали у него запахи и внешний вид отбросов, он из положения на корточках опустился на четвереньки и немного попятился, открывая беспрепятственный доступ к пованивающему пакету, а обрадованные кошки подбежали, сунули морды в его горловину…       Этих двух кошек он изловил с первого же раза: ухватил под животы, стиснул им бока, сгреб в охапку и, воюя с недовольно извивающимся живым комком, пушистым, мягким и теплым, бросился со всех ног к дверям своего дома, благо что те оставались приглашающе распахнутыми. Влетел в подъезд, запыхавшись, и выпустил свой улов; покуда удивленные и не особенно испуганные непредвиденным похищением кошки внимательно осматривались, принюхивались к топинамбуру и изучали ступени, ведущие на верхний этаж, выскочил на улицу, торопливо прикрыл за собой дверь до щелчка, чтобы не сбежали, и вернулся обратно к помойке.       Там вполне предсказуемо продолжали разорять развязанный и оставленный без присмотра мешок: копались в нем, выволакивая хребты и поджаристые головы сардин, уже подернутые слизью, на мостовую, с хрустом надкусывали рыбьи черепушки и смачно пережевывали, катая с одной стороны челюсти на другую и отчаянно вгрызаясь в них всеми зубами.       Кори те кошки, которые копались в сардинах, не особенно интересовали.       Сомневался он, что карлики-мамуры даже в дневном своем обличье будут заниматься таким унизительным и недостойным делом, как поедание подачек, да и в то, что легко дадутся в руки, сомневался тоже. Обведя окрестности мусорных баков внимательным взглядом, он отыскал единственного из котов, оставшегося горделиво восседать на скособоченной крышке бака и пристально наблюдающего за своими неразборчивыми собратьями.       Кори нацелился на него.       Медленно, не сводя глаз с кота, он стащил с плеч джинсовку, присел в коленях, готовясь в любую секунду совершить бросок. Растянул перед собой куртку, как импровизированный сачок, и двинулся кругом мусорных баков, по широкой дуге заходя к намеченной жертве со спины.       Кот на его маневры никак не реагировал: продолжал сидеть, чуть ссутулившись, прижав уши, глядел на то, как с упоением жрут отбросы другие кошки, и лишь изредка мелко подрагивающий кончик хвоста выдавал его недовольство.       Закусив от волнения нижнюю губу, Кори неспешно подобрался к коту сзади и замер, выставив перед собой свою ловчую сеть. Кота следовало ловить наверняка, на это была только одна попытка, и если она окажется неудачной, то к попытке второй кот уже скроется в ближайшей подворотне или подвальной отдушине, Кори это прекрасно понимал, а потому, снова отринув брезгливость, примерился и в одном стремительном прыжке накрыл кота своей джинсовкой прямо поверх помоев.       Накрыл, прижал, задавил, намереваясь соединить края куртки и превратить ее в куль, да не тут-то было: кот, накрытый тряпкой, в панике забрыкался, вороша когтистыми лапами отбросы и яростно их расшвыривая. Полетели во все стороны, сковырнутые и отправленные в полет, банановые шкурки, выжатые дой-паки от соусов, надорванные, сцеженные и разящие специфическим звериным придыхом реторт-пакеты от мягких собачьих консервов, скомканная фольга в свином жиру, рыбья чешуя — эта полетела Амстеллу прямо в лоб, а оттуда плавно спикировала под ворот футболки и застряла где-то у талии, за поясом джинсов, — использованные и неаккуратно скрученные женские прокладки, конфетные фантики, упаковки из-под шоколадных батончиков, лимонадные и пивные банки…       Сражаясь с котом, Кори из последних дневных сил вдавливал его в груду мусора, и под конец сумел одержать в этой борьбе полную и безоговорочную победу: закатал его в куртку, прижал к животу, обхватив руками, и бросился к дому, чувствуя попутно, как кот в последнем отчаянном порыве к бегству вкручивается башкой в рукав, намереваясь отыскать отнорок, ведущий прочь из этой ловушки.       Кори добежал до двери, осторожно потянул на себя, носком кеда затолкал вглубь подъезда уже рвущихся наружу первых пленников и протиснулся, еле удерживая пинающийся и извивающийся клубок.       Этот, последний пойманный кот, по прикидкам Амстелла наверняка был одним из мамуров — уж больно много резвости проявлял в сравнении с типично португальскими беспечными котами, уж слишком бешено рвался прочь из рук, да и изловить его удалось только обманом. Рассуждая так, Кори не стал выпускать его из джинсовки, а вмести с брыкающимся кулем взлетел вверх по лестнице, задыхаясь от борьбы и беготни и сдувая с носа слишком быстро отросшую прядку неровно подстриженной Микелем челки. Распахнул дверцу одной из двух верхних квартирок — той самой, где они с лузитанцем отыскали зоетроп и жутковатую рыжую куклу, — и кубарем ввалился туда вместе с плененным котом.       Только там он прикрыл за собой дверь, разжал пальцы, размыкая края джинсовой куртки, и выпустил своего заложника на волю.       Кот плюхнулся, как и полагалось ему по статусу, аккурат на все четыре лапы, мотнул головой, мелко, будто от блошиных укусов, отряхнулся и, не оборачиваясь на Кори — явно ни во что его не ставил, несмотря на потенциально возможную угрозу, исходящую от похитителя, — двинулся вперед по комнате, рысью обегая все ее коробки и углы.       Кори с Микелем теперь частенько пропадали то в одной, то в другой квартирке крылатого дома, поскольку тот весь являлся собственностью Томаса Фурнье и при отъезде последнего был негласно передан приемному внуку в безраздельное пользование, и разбирали хламные завалы, наводя зачем-то в них порядок, поэтому двери, кроме парадных и черных выходов, здесь теперь редко запирались. Убедившись, что все окна наглухо закрыты, Амстелл притворил за собой дверь и вышел в подъезд, где без особого труда изловил двух оставшихся кошек, податливых, мягких и до того доверчивых, что хотелось только тискать их и гладить — он, безусловно, гладил бы, если бы знал наверняка, что не наглаживает по ошибке паскудного карлика-мамура, — и тоже отнес этих усатых заложников на второй этаж.       Захлопнув дверь, подергав для верности ручку и только после этого облегченно выдохнув, он сообразил, в каком непотребном виде собирается встречать Микеля: джинсы, перемазанные на коленях мусорной гнилью, перекрученные и спутавшиеся в колтуны волосы, кусок рыбьей чешуи за пазухой, в руках вонючая джинсовка, изгвазданная в помоях…       Новоявленные морщины на нежной точеной шее.       Чертыхнувшись, он рванул в ванную, практически на бегу стаскивая с себя испачканную одежду и заталкивая ее в корзину для грязного белья. Голышом вернулся в квартирку, выхватил из шкафа первые попавшиеся домашние вещи и вместе с ними окончательно скрылся за створкой ванной комнаты, врубая неохотно нагревающуюся воду и забираясь под душ.       Выбрался он оттуда аккурат к приходу Микеля — вытирая голову промокшим насквозь полотенцем, перекидывая влажные волосы через плечи на грудь, кутаясь в них, точно в вуаль, и неосознанно подтягивая выше на шее узкую горловину мятой черно-серой футболки, вышел в подъезд и столкнулся там с ним: лузитанец, распоряжающийся доверенными ему ключами как собственными, давно уже не стучался и вваливался в Casa com asas, словно к себе домой.       Встретившись с Микелем после всего, что успело приключиться за это бесконечно-долгое и гнетущее утро, Кори ощутил растерянность и крайнюю беспомощность. Запнулся, сам не свой замер на половине шага, стушевавшись и полностью утратив былую спесь, и уставился на него испуганными, широко распахнутыми глазами в поволоке нервного истощения и бессонных теней.       — Menino? — моментально заподозрив неладное, считав даже не с облика — с его погруженной в тоскливую синеву души безупречным дешифровщиком кода «Энигмы», Микель напрягся, нахмурил брови, ухватился за юношу цепким взглядом медно-медовых южных глаз, и, возможно, в этот самый миг всё и вскрылось бы к величайшему облегчению обеих сторон, если бы с площадки второго этажа не донеслось требовательное, заунывное и таинственное «Мяу».       Некоторые кошки не просто мяукают, как делает львиная доля представителей кошачьего племени — гортанно, нотно, тягуче-оперно, — но именно выговаривают это свое «мяу» по слогам, заставляя заподозрить, а не перевертыш-человек ли запрятан в зверином обличье, и уверовать в особые кошачьи Веды, тайные знания, передающиеся по секрету только избранным.       «Мяу», сказанное так отчетливо, капризно и с явственным недовольством, заставило двух участников раннего свидания, больше походящего на очную ставку, вздрогнуть, дружно запрокинуть головы и, раскрыв рты, прислушаться к воцарившейся тишине.       — Мяу? — уточнил Микель, с сомнением вскинув одну бровь. — Я бы подумал, что ты решил завести кота, — осторожно предположил он, в задумчивости потирая подбородок протабаченными с самого утра пальцами и поглядывая на дверь верхней левой квартирки, из-за которой донеслось загадочное и как будто бы не должное иметь источника мявканье, — но скорее предположу, что некий кот забрался к тебе ночью тайком через дымоход… Хотя на кота это похоже, признаюсь, лишь отдаленно… Скажи, menino, что-то произошло? Твое преждевременное возвращение домой с учебы уже само по себе порядком меня взволновало.       — Это кот, — коротко и просто ответил Кори, решительно поджимая губы, заставляя себя сдвинуться с мертвой точки и поступать так, будто ничего и не случилось, будто всё у них как и всегда, обычным порядком. — Три кота, на самом-то деле. И я их не заводил, — прибавил он, под недоуменным взором Микеля разворачиваясь, чтобы только не подставлять ему укутанную в волосы предательницу-шею, и направляясь — сбегая от него — в кухню. — Я их похитил. Звучит дерьмово, знаю, но была причина.       — О, я не сомневаюсь, Sol, — пропел заметно расслабившийся и успокоившийся Микель, посчитавший, очевидно, что этим все текущие проблемы и исчерпываются. — Уж если ты снизошел до похищения котов, этому безусловно должна быть веская причина: с трудом представляю тебя за подобным занятием. Давай-ка сварю нам кофе — сам я, признаться, проснулся поздно и не успел еще даже толком позавтракать, — и ты мне всё расскажешь?       Рассказать ему всё Кори никак не мог — правда была похлеще тайного уговора с брухо.       Он мрачно кивнул, почти так же неприветливо, как в первые дни их знакомства, оттеснил Микеля плечом и, чуть ссутулившись, протиснулся в проем никогда не закрывающейся до конца кухонной двери. Оглядел крохотное помещение так, будто впервые увидел всё его убранство: заляпанные подвесные шкафчики, небольшой пузатый холодильник с железной ручкой, разделочный столик, впаянный в стену и заваленный со вчерашнего вечера грязной посудой с остатками влипшей в нее окаменелой еды, замызганную и старую двухкомфорочную плиту, хромой обеденный стол, водруженный на коробки с книгами, — и снова ощутил подкатившую к горлу невольную тошноту.       Одиночество возвращалось в кухню, вползало в нее сквозь окно и дверь, заполняло каждую щель, каждый ящичек стола, каждую полку холодильника, только если прежде оно было здесь желанным гостем, приносящим тишину и обособленный уют, то теперь Кори становилось страшно от его легкой и пока еще отдаленной поступи.       Разумеется, Микель не бросит его сразу же — наверное, не бросит; какое-то время они еще промучаются в том подобии отношений, что наступят у них, как только лузитанец узнает о неизбежном и скором старении юноши, но в конце концов это непременно закончится.       Это просто закончится — фатально, неотвратимо, как смена сезонов, как осень, что незаметно прогуливалась шуршащей походкой где-то за городом, в налитых спелым теплом виноградниках.       Всё рушилось буквально на глазах, утекало песком сквозь пальцы; даже сейчас он сознательно не понимал и не принимал, что жизнь его стремительно кренится к закату, но где-то в укромных уголках подсознания знал это так твердо, что тело непроизвольно выворачивало наизнанку, и все и каждая мелочи ежедневного быта — кухонная обстановка, грязные тарелки, ослепительный луч разыгравшегося сентябрьского солнца, — хоть и косвенно, но совершенно отчетливо напоминали ему об этом.       С трудом удержавшись от рвотного позыва, он сглотнул, заталкивая обратно в глотку едкую горько-кислую массу, и на глазах у Микеля, всё еще продолжающего в некотором смятении следить за каждым его шагом, бросился к раковине, выхватывая первую попавшуюся кружку и отвинчивая вентиль крана.       — Flor de lírio… — наблюдая, как юноша глушит воду, снова осторожно окликнул его Микель, чутко следующий по пятам. — Что-то стряслось? Пожалуйста, не обманывай меня…       — Ничего! — выкрикнул Кори — получилось слишком, нарочито резко; только идиот бы после этого не уверился окончательно в своих подозрениях, а лузитанец, несмотря на всю свою балбесистость, идиотом отнюдь не был, только вот вывод сделал в корне неверный.       — Что там у тебя в твоем университете? — почти рыча и дыша драконьей яростью, взревел он, хватая его за плечо и рывком насильно разворачивая к себе — так, что волосы взметнулись, обнажили ключицы, едва не сдали, почти открыв пятно одряхлевшей кожи; Кори в истерике вырвался из его рук, ссутулился, накрыл руками голову, будто сбегающий от скандалящих домашних ребенок, уцепился за волосы и практически повязал их себе на манер женского платка узлом под подбородком.       — Да ничего там нет! — взмолился он, мечтая запрокинуть голову и зарыдать, как подстреленный лесной зверь, но не имея даже такой возможности: шея, будь она неладна, не должна была оголиться на глазах у Микеля. Сожалея, что не додумался надеть вместо футболки какую-нибудь водолазку с глухим и высоким воротом — пусть и не по погоде, но какое тут уже дело до погоды, — он сомкнул крест-накрест руки на груди, уцепился пальцами за плечи, уткнулся острым подбородком в скрещенные запястья и плюхнулся на свой любимый стул за хромоногим столом. — Ничего нет, — бессильно повторил стихающим шепотом. — Ты кретин, Мике…       — Я — кретин? — закономерно возмутился Тадеуш. — Твое поведение сегодня — совершенно не такое, как обычно, а объяснять мне его причины ты не спешишь! Естественно, я начинаю думать всякое… Я не знаю, что думать, — вконец поник голосом он и убито спросил: — У тебя появился кто-то другой?       — Нет у меня никого! — в отчаянии взвыл Кори. — Никого и ничего нет!       — Так что же тогда происходит? — не отставал дотошный Микель, но в эту секунду, на счастье Амстелла, с верхнего этажа донеслось повторное взыскательное мяуканье, и лузитанец не выдержал: чертыхнулся, скупо и обрывисто выругавшись, чего с ним обычно не случалось, оставил на время в стороне животрепещущую тему и высунулся в подъезд, снова задирая голову и щуря глаза на окутанную тенистым сумраком в любое время года и суток площадку второго этажа, нависающую над ними бетонной плитой. Нового мяуканья не последовало, однако наверху кто-то отчетливо шуршал, что-то скидывал, скребся у двери, и лузитанец без лишних слов стал подниматься по ступеням навстречу источнику шума.       Кори, которого даже не удосужились позвать, спешно вылетел за ним следом.       — Только попробуй их выпустить! — предупредил, хватая Микеля за рукав белой рубашки на локте.       — Что ты, bebê, — заверил его Микель. — Я и не думал… Но я, будь оно неладно, своими собственными глазами должен увидеть этих пресловутых кошек, иначе изведусь и попросту не смогу спокойно пить свой утренний кофе! Зачем, кстати, они тебе сдались? — уточнил он, дергая за ручку закрытую дверь.       Кори помялся-подулся, потоптался на лестнице за его спиной, втайне радуясь, что полумрак скрадывает черты и укрывает шею пеплом теней, и нехотя, заранее предчувствуя, какой будет реакция, сознался:       — Потому что это не кошки. По крайней мере, кто-то из них — я точно не уверен, кто именно.       — Не кошки?.. — изумление Тадеуша до того отчетливо пропечаталось у него на лице, что его выражение и черты ненадолго сделались беспомощным: глаза округлились, брови поползли кверху, даже рот непонимающе приоткрылся. — А кто же?       Ручка визгливо скрипнула под его рукой, дверь приотворилась, и в появившуюся щель сразу же попыталась протиснуться маленькая рыжая мордочка. Микель, предотвращая попытку к бегству, присел, запустил кисти в дверной проем и, ухватив первого пленника под мышки, поднял его на вытянутых руках перед собой.       Амстелл, который вообще-то животных любил, но этими конкретными кошками превентивно пренебрегал — поскольку любая из них могла оказаться потенциальным карликом-мамуром, а карлики у него ни малейшего умиления не вызывали, — от греха подальше сунул руки в карманы домашних штанов и вместе с Микелем, продолжающим удерживать в воздухе извивающуюся ужом кошку и улыбаться ей как дебил, вошел в пустующую квартирку, на время превращенную в кошачий острог.       — Мамуры, — сообщил он, проклиная расщепленную реальность, никогда не пересекающиеся между собой параллели, в которых они с Микелем жили изо дня в день и из ночи в ночь. — Это карлики такие. Блядские карлики той самой брухо…       — Ах, точно! — внезапно воскликнул Микель, высвободив одну руку и хлопнув себя ладонью по лбу — припомнил, не такая уж у него и плохая в целом память была, оказывается, если не принимать в расчет ночное время суток. Выпустил кошку на волю, как только дверь за ними закрылась, огляделся кругом, выискивая остальных усато-хвостатых узников, и задумчиво проговорил: — Ты что-то такое поначалу рассказывал мне про ту нищенку, только я тогда внимания этому не придал, а напрасно. Так что же, выходит, ты изловил ее карликов? Неплохой ход, menino — но только в том случае, если это действительно окажутся карлики, а не кошки. Проверить, как я понимаю, до самой ночи не получится?       — Нет, — лаконично отозвался Кори и отрицательно мотнул головой. — Подожду до полуночи. Если окажутся кошками, там же и выпущу.       В прихожей было пусто, но чуть дальше, в комнате, кто-то шумел, где-то лазил, что-то ворошил, и Кори первым шагнул в царство картонных коробок, пыльных плюшевых стульев и пары обеденных столов, снесенных туда за ненадобностью. Они с Микелем за остаток лета успели здесь изрядно похозяйничать: разобрали почти все коробки, оставив только те, что были набиты совсем уж непригодным мелким хламьем, которое и выбросить жалко, и приспособить не к чему, а старинные игрушки, найденные внутри, расставили по столам, стульям, подоконникам и настенным полкам. Теперь яркие барселушские петушки, выточенные из дерева повозки в виде бочонков, запряженных лошадьми, куклы, как безликие, тряпичные, сшитые наскоро из подручных лоскутов и перетянутые в поясе истлевшей атласной лентой, так и достаточно детальные, в национальных костюмах, стояли стройными рядами и не то чтобы радовали глаз — половина из них, вроде той самой рыжей Аннабель, откровенно пугала, — но настраивали на особый, созерцательный лад. В завалах отыскались не только простенькие вещицы, вроде повязанных одной ниточкой «кукол дружбы» в брачных нарядах или керамического Зе Повинью, повсеместно известного в Португалии народного любимца, сурово грозящего кому-то дюжим кулаком и на сторонний взгляд Амстелла больше походящего на толстого ирландского лепрекона, но и самые настоящие редкости: винтажный чемоданчик-балетка, хранящий внутри себя выцветшие черно-белые фотографии ушедших лет, и раритетный паровозик Vacminel португальского мастера-любителя Мануэля Сараивы, собранный его умелыми руками в сорок третьем году, в самый разгар бушевавшей на континенте войны.       Солнечный свет всегда особенно ярко заливал эту комнату, нескончаемым потоком падая прямо в окна с небес, и в танце невесомой пыльцы, мельтешащей в его лучах, Кори с Микелем быстро обнаружили запертых в комнате кошек: те лазили по стульям, по столам, сбрасывали мелкие игрушки, задевая длинными и гибкими хвостами, ко всему принюхивались и беспокойно прогуливались взад-вперед по подоконнику, с тоской поглядывая за стекло.       Кроме мраморно-рыжей кошки, встретившей их у самых дверей, здесь было еще две: камышовая и белый в палевых пятнах, пойманный на мусорном баке в джинсовку. Все они не обращали на вошедших людей ни малейшего внимания, за свою кошачью жизнь успев привыкнуть, что двуногие обитатели Португалии опасности никакой не представляют — при плохом раскладе разве что обругают и несильно пнут, а при раскладе хорошем — чем-нибудь покормят.       — Это понятно, menino, — произнес Микель, который в мамуров до конца, это было видно, не верил, курсируя вдоль заставленных игрушками столов и беспечно наглаживая то одну, то другую кошачью спину. — Ну, а если они все-таки окажутся теми самыми карликами, что тогда ты с ними будешь делать? Какова конечная цель твоей авантюры?       Вопрос оказался не просто сложным — он буквально выбил Амстеллу почву из-под ног, заставив лихорадочно подыскивать подходящий ответ, потому что простую правду сказать было невозможно, правда цепляла одно за другое и завершала свой путь сеточкой морщин, испещривших шею у ключицы. Кори никогда бы не стал разыскивать брухо, с которой заключил сделку; Кори изначально считал сделку честной, но происходящее с ним вгоняло в такой кромешный ужас, что он готов был на крайние меры.       Он готов был даже заключить с колдуньей еще один договор, лишь бы только спастись от того, что с ним творилось.       Лгать он никогда не умел, и на вопрос Микеля, абсолютно невинный и простой, отозвался гробовым молчанием, развернулся спиной и направился дальше по комнате, вкруг столов, мимо плюшевых стульев и подвесных полок, якобы изучая знакомые до оскомины игрушки.       — Menino? — так и не дождавшись ответа, встревоженно окликнул его Тадеуш и вполне предсказуемо психанул: — Да что творится с тобой такое сегодня?! Объяснишь, может быть?       — Я же сказал: ничего! — агрессивно и злобно рявкнул Кори, и тут лузитанец не выдержал. Оставил кошек в покое, прекратив гладить им блестящие меховые бока, в два широких и быстрых шага настиг юношу и, повергая того в некоторое смятение, решительно ухватил за талию, оттаскивая к свободной от полок стене, толкая к ней спиной и моментально наседая, наваливаясь, заглядывая в самые глаза.       — Что?.. — в отчаянии и крайней беспомощности выдавил Амстелл, с мольбой взирая на него в ответ.       — Это я тебя хочу спросить, menino, — покачал головой и пожал плечами совершенно запутавшийся в происходящем Тадеуш. — Что? Что, черт возьми, с тобой творится? Ты же ведь не девушка, чтобы стабильно раз в месяц переживать ничуть не дивные перепады настроения — впрочем, о чем это я, у тебя они не раз в месяц, а каждый день, но сегодня случай особенный. Я ведь всё прекрасно чувствую, мой мальчик, я с тобой уже достаточно давно вместе, чтобы заметить неладное и без твоих слов… Но вот разгадать, что именно неладно — у меня вряд ли получится. Пожалуйста, расскажи мне!..       Он нависал над ним, снова и снова всматривался в лицо, надеясь отыскать в нем ответ на мучающий и сводящий с ума вопрос, трогал шероховатыми подушечками пальцев мягкие щеки, гладил их, тер ему подбородок, где уже пробивались первые волоски взрослости, и Кори, даже невзирая на приключившуюся с ним беду, под этими касаниями плавился, начинал дышать чаще, прерывистее, и вместе с тем — тяжелее. Уловив в нем эту перемену, Микель воспрянул, стащил с носа очки, не глядя отложил их куда-то за спину, на просторную столешницу, склонился еще ниже, прижался к губам, накрывая их губами своими, и вовлек в нежный поцелуй. Целовал его, шаря руками по телу, оглаживая и плоскую грудную клетку, и выступающие ребра с подвздошными косточками, и впалый живот, и худосочные ягодицы, в их сумасбродных приключениях и беготне так и не нарастившие на себе ни грамма мягкой плоти, и замер лишь тогда, когда по ногам прошлось что-то мягкое и теплое: протиснулось между ними, обтерлось сперва об его голени, затем перебралось к Амстеллу…       Скосив глаза книзу и нехотя разорвав поцелуй, Тадеуш увидел рыжую кошку — самую ласковую и общительную из всей троицы, — недовольно крякнул и почему-то совершил не свойственный ему поступок: схватил юношу за руку, утянул за собой в коридор, захлопывая за спиной дверь, чтобы четвероногие пленники не сбежали, и вытолкнул на лестничную площадку.       Там, в сумеречной тишине второго этажа, он снова впился в его губы, запальчиво целуя, несильно прикусывая их зубами, проталкивая язык глубже в рот и торопливо задирая потряхиваемыми пальцами на юноше футболку. Кори охотно подставлялся под ласки, а когда лузитанец присел на корточки, принимаясь зацеловывать ему низ живота и намеренно спускаясь к лобку — даже расслабился, отпустил напряженные плечи, беспрепятственно, без своих обычных, вошедших в дурную привычку возмущений позволил приспустить на себе штаны вместе с бельем и с наслаждением прикрыл глаза, ощущая нетерпеливые влажные поцелуи на лобке и у сгибов ног.       Микель ласкал ему кожу вокруг гениталий обветренными губами, горячим и ловким языком, медленно подбираясь к постепенно поднимающемуся пенису, а Кори цеплялся ему за плечи, комкая наброшенную поверху рубашку, и как только головка погрузилась в обжигающий рот — всхлипнул, шумно и глубоко втянул воздух, чуть не упав на подогнувшихся коленях. Лузитанец отсасывал ему часто и охотно, компенсируя тем самым то, что Кори досталась в их отношениях роль принимающего — обоих такой расклад совершенно устраивал, характеры и пристрастия иного и не предполагали, но тело требовало своего, и его потребности удовлетворяли сполна. В гулкой пустоте подъезда все шумы и шорохи отсырелые стены усиливали стократ, и каждый прерывистый вдох, что срывался с губ Амстелла, каждый пошлый звук рикошетил от престарелого камня, возвращался обратно, а вместе с ними накатывало волнами возбуждение.       — Хочу тебя в себе, — выдохнул Кори севшим голосом — получилось обрывисто, гортанно, совсем не так чувственно, как ему хотелось бы, но Тадеуша, кажется, именно этот его низкий тембр и заводил сильнее всего. Он выпрямился во весь рост и развернул юношу к себе спиной, аккуратно подводя к балюстраде у края площадки. Как только декоративная стальная перемычка уперлась Амстеллу в живот, они остановились и замерли у вмурованного в бетон, но все-таки пугающего своей ненадежностью ограждения над невысоким обрывом.       — Не двигайся, — прошептал Микель ему на ухо, царапая обветренными суховатыми губами кромку ушной раковины. — Немного экстрима никому еще не вредило… но лучше все-таки не дергайся лишний раз, Flor de lírio: я не уверен в прочности твоего дряхлого домика.       Еще пуще пугая юношу после этих слов, он подтолкнул его совсем вплотную к балюстраде — так, что носки домашних шлепанцев с легким шорохом цементной крошки зависли над пустотой, — просунул руку меж витых прутьев и через эти же самые прутья обхватил его пенис, медленно наглаживая от головки до лобка.       Пойманный этим пугающим положением в ловушку, Кори испытал поначалу холодный ужас от небольшой, в общем-то, но почему-то кружащей голову высоты под ногами, а потом запоздало на смену этому ужасу пришел адреналиновый восторг, растекаясь по каждой клеточке взвинченного тела.       Он ничего не ответил — только крепче уцепился за шаткую верхнюю перемычку ограждения, и Микель, давно уже приучившийся угадывать согласие там, где не поступало ни малейших возражений, разжал ладонь, выпуская на время его сочащийся смазкой член, и выудил из кармана тюбик лубриканта, сопровождающий его теперь повсюду наравне с пачкой сигарет и зажигалкой. Пощелкал колпачком, открывая и закрывая, уже привычным и полюбившимся Амстеллу жестом провел по опаляющей жаром промежности, размазывая вязкую субстанцию, проскальзывая кончиками сразу двух пальцев в нутро и растягивая привыкшую за их летний секс-марафон к постоянному совокуплению плоть.       Долго дразнить и готовить не стал — снова прижался грудью к лопаткам, подошел совсем впритык, ухватил за бедра и потянул, заставляя Кори вскинуть задницу и принять в себя легко проскользнувшую головку. Кори ахнул, покачнулся, крепче впился пальцами в поручень балюстрады, а зубами — в свои губы, кусая их, пока в него медленно проникали, заполняя до самого упора. Только ощутив мягкое прикосновение мошонки к ягодицам, он подался чуть-чуть назад, насаживаясь еще теснее, дразня этим коротким жестом Микеля и требуя немедленного продолжения.       Ограждение под его руками разражалось железным скрежетом, опасно прогибалось, покачивалось, грозя в любую секунду развалиться, отвалиться, полететь вниз и завершить их экстремальный секс ничуть не менее экстремальными травмами, но им обоим по беспечной дурости было плевать: Микель только обманчиво-крепко удерживал Амстелла, обхватив правой рукой поперек груди — совсем как в незабвенном фильме про Сида и Нэнси, где падают оба, пускай даже один другого и держит, — и аккуратно двигался в нем, плавно качая бедрами. Они в унисон то закрывали глаза, то смотрели в лицо смешной домашней пропасти под ногами, ровно до тех пор, пока Микель, раззадоренный, ничуть не удовлетворенный теми скромными фрикциями, которые позволяла их позиция, и жаждущий больше сладостной близости, не принялся зацеловывать Амстеллу шею, спускаясь от мочки уха по яремной вене всё ниже к ключице.       Амстелл, на короткое счастливое мгновение позабывший о своей беде, разом всё вспомнил, а вспомнив и ощутив, как подбираются жадные губы к запретному клочку тела — испытал лютый, ледяной страх, прокатившийся по венам формалиновым раствором. Он дернулся, неловко извернулся, вскидывая плечо и закрывая шею так, чтобы к ней нельзя было подобраться — мышцы во всем теле тоже срезонировали, сжимая член в заднем проходе до головокружительных цветастых пятен перед глазами; Микель непроизвольно чертыхнулся и покачнулся, с трудом удерживая равновесие. Они разом навалились на балюстраду общим весом своих тел, та хрустнула где-то у основания балясин, строительное крошево посыпалось вниз, к площадке первого этажа тоненькой струйкой песка из песочных часов, и лузитанец в последнем исступленном жесте выпростал руку, с громким хлопком упираясь ладонью в стену справа от себя и буквально вонзая в панике пальцы в крашеную штукатурку.       Чудом только удержав их обоих от того, чтобы окончательно рухнуть на ограждение, а оттуда, если ненадежные прутики не стерпят, и дальше, прямо на жесткий бетонный пол, он шумно выдохнул из легких весь отравленный адреналином воздух и отступил на пару коротких шагов подальше от края, утаскивая за собой мальчишку: перепуганного до полусмерти и немоты, побелевшего, широко распахнувшего глаза и хватающего ртом пропахший сырым топинамбуром подъездный воздух.       — Ты что творишь такое, Sol? — не своим, малость помертвевшим голосом спросил он. — Я думал, ты отдаешь себе отчет, что мы можем играючи сверзиться отсюда, и не станешь брыкаться… Или ты хотел добавить в нашу близость еще больше остроты? Признаюсь, я такого не ожидал…       Его член болезненно пульсировал у Амстелла в заднице, и сложно было сказать, кто из них двоих ощущал в эту секунду больший дискомфорт; между тем, возбуждение ни у одного, ни у другого участника этих опасных игр никуда не делось, и Тадеуш, мечтая скорее достичь разрядки и прийти в себя после едва не случившегося акцидента, грубо толкнул потерянного и совершенно податливого юношу к безопасной и надежной стене. Сгреб на затылке распущенные, чуть мокрые после душа волосы, до легкого натяжения и сладкой боли потянул, стискивая в пальцах, и в несколько быстрых, сильных и глубоких проникновений кончил в него, на остатках эрекции входя в ослабшее, трясущееся тело. Пальцы свободной руки кое-как протиснулись, отыскали стоящий пенис, обвели головку круговым движением и, плотно обхватив в кулак, резко прошлись по ней несколько раз, сильно оттягивая крайнюю плоть, пока в ладони не стало липко и влажно от выплеснувшегося семени.       Только убедившись, что Кори в его объятьях затих, больше не вырывается и, уж тем более, не пытается броситься к балюстраде в каком-нибудь непредвиденном самоубийственном порыве, Микель облегченно вздохнул и умостил голову подбородком у него на плече. Потерся колючей, небритой скулой об разгоряченную щеку и прошептал еле слышно на ухо:       — Скажу тебе честно, menino: в какой-то миг я уж было подумал, что сейчас мы с тобой грохнемся вместе… Не хотел бы я оказаться в больнице с такой нелепой травмой, — на последней фразе он, видно, оклемался, оправился, и голос прозвучал уже бодро, приподнято: — Хотя, конечно же, это была бы не самая обидная травма, какую только можно получить.       Амстелл так быстро обо всем забывать, как его раздолбай-возлюбленный, не умел: его всё еще колотило, ноги невольно подгибались в ослабших суставах, и он даже не замечал, как Микель пытается привести его в порядок, как стирает ему с ягодиц и внутренней стороны бедер влагу куском какой-то ткани — кажется, краем своей рубашки, — и как бережно обвивает за плечи, оттаскивая еще дальше от опасного обрыва.       — Давай развеемся, bebê, — предложил он ему тихим и чуть охриплым от табака и волнения голосом. — Давай с тобой поедем на Алиадуш… там есть один замечательный спорт-бар, где подают крафтовое пиво и готовят отличные стейки. И ты мне всё расскажешь за ужином… Что бы там ни случилось, я должен знать. Расскажешь ведь? — в бессилии шептал он, зарываясь носом в волосы Амстелла, свободно струящиеся по плечам и укрывающие защитным покровом ключицы и шею. — Если это как-то связано с учебой, то ерунда: я могу и не мешать, я не буду мешать тебе учиться… если это действительно так важно для тебя.       Амстеллу плевать было на учебу.       Сглатывая сухую пустоту, он кое-как отлепился от стены, к которой его прижимали грудью и животом, поправил на себе домашние штаны, подтягивая их пояс на подобающее место; ухватился мерзнущими, несмотря на сентябрьскую жару, пальцами за обнимающую его руку мужчины, попытался что-то выдавить из себя, но получился только жалкий, скулящий звук.       В ту же секунду справа из квартиры, где обитала рыжая Аннабель, Зе Повинью, паровозик Vacminel и другие португальские диковинки, снова донеслось раздраженное, умоляющее и просто надсадное мяуканье, и воодушевившийся Микель, вспомнив про кошек, воскликнул:       — А ведь не мешало бы их покормить, menino! Уж не знаю, карлики это или обычные кошки, но даже карликов негоже морить голодом. Позволь мне кое-что устроить! Много времени это не отнимет — я до ближайшего магазинчика и обратно, а ты как раз успеешь собраться.       Кори только в молчании коротко кивнул, и как только лузитанец, на всякий случай заботливо сведя его по лестнице на первый этаж, исчез за парадной дверью с очередным клятвенным заверением, что скоро вернется — на одеревенелых ногах, подкашивающихся от нервов и быстрого секса, прошел в свою квартирку прямиком к шифоньеру, распахивая створку и роясь в его внутренностях в поисках того, что помогло бы укутать, спрятать шею.       Понимая, что в водолазке он, скорее всего, попросту рухнет в обморок от теплового удара еще где-нибудь на подступах к Алиадуш, Амстелл вытащил с полки футболку с самым узким, практически под горло, воротом, какая только у него нашлась, накинул сверху легкую джинсовку, разворачивая ее сложенный пополам воротничок стоймя и распрямляя, чтобы закрывал до ушей, а в довершение нарыл где-то на нижней полке, забитую в дальний угол сваленными в кучу кедами и кроссовками, половине из которых давно место было на помойке, старенькую черную бандану с костями, черепом и розами.       Бандану он повязал на шею, наглухо закутав горло и ключицы, и только тогда наконец немного успокоился.       Микель не солгал, вернулся быстро — Кори как раз выходил из квартиры, наспех распутывая нечесаные волосы и пытаясь уложить их дополнительным защитным слоем поверх всей своей экипировки, когда лузитанец ввалился в подъезд с огромным пакетом сухого кошачьего корма под мышкой.       Хитро подмигнул Амстеллу — тот недоверчиво приподнял одну бровь и скрестил руки на груди, — и легко, пружинисто взбежал по лестнице на второй этаж.       Кори поднялся за ним следом.       Микель Тадеуш, великовозрастный балбес, умудрившийся и на разменянном третьем десятке своей непутевой жизни остаться сущим мальчишкой в глубине непостижимой португальской души, вошел в комнату с игрушками, где были заперты три похищенные Амстеллом кошки, остановился на пороге и надорвал пакет с кормом.       — Всю жизнь об этом мечтал, menino, — поведал он. Пошуршал пакетом, привлекая кошачье внимание, поднял его повыше над головой и радостно объявил: — Вечеринка!       А затем высыпал разом всё его содержимое на пол перед ошалелыми, обрадованными и не верящими своему счастью кошками.       — Ну ты и придурок, — выругался Кори, закатывая глаза и обреченно наблюдая, как вечно голодное дворовое зверье набрасывается на невиданное угощение. — Они же сдохнут тут к вечеру от обжорства. А если я оставлю им воды — то их просто разорвет, как каких-нибудь тупых голубей, наклевавшихся риса…       Меньше всего на свете ему хотелось, возвратившись с прогулки домой поздним вечером, ближе к роковому двенадцатому часу, обнаружить в квартире с и без того наводящей жуть рыжей куклой Аннабель до кучи еще и дохлого мамура, но было уже слишком поздно: Микель обманчиво-виновато лыбился, корм был повсюду, мелкие формованные колесики раскатились тонким слоем по всему полу, а кошки торопливо, со скоростью пылесоса его подъедали, перемещаясь по этому ковру, источающему специфический зоомагазинный аромат.       В итоге Кори просто махнул на всё рукой, затворил квартирку, запер парадные двери и отправился вместе с лузитанцем на Алиадуш, навстречу гнетущему дню, который больше совершенно его не радовал.

❂ ❂ ❂

      Обещанный спорт-бар оказался где-то между Алиадуш и Рибейрой, далековато от первого и чуть ближе к последней: на улице инфанта дона Энрике, в старом доме из тяжелого серого камня, за сонными темными окнами; впрочем, как только они с Микелем вошли внутрь, мрачное ощущение развеялось, и красное дерево, цветастые флаги, винные этикетки, яркие мельтешащие картинки на подвесных экранах, неназойливый шум и фоновая музыка, в столь раннее время сплетенная из фаду и легкого рока, сложились в один согревающий коллаж.       Амстелл в подобных заведениях в первые минуты всегда ощущал себя не слишком уютно: зыркал исподлобья, безотчетно сутулился, стараясь держаться поближе к Микелю, ворчал, возмущался и всеми силами выказывал свое недовольство, искренне не понимая, зачем они сюда пришли.       Это потом уже, совместными стараниями Микеля и местных официантов устроившись где-нибудь в самом дальнем от входа и стойки углу и получив первый напиток, глоток за глотком растекающийся по телу легкими нотками расслабляющего хмеля, он отпускал все свои мышцы и мысли, опускал свободно плечи, начинал с интересом смотреть по сторонам и через некоторое время переставал замечать, что они в чужом месте, что вокруг что-то происходит, целиком включаясь в беседу с лузитанцем и забывая обо всем.       Вот и тут он успокоился лишь тогда, когда они выбрали столик, наскоро сделали заказ и получили на черном стальном подносе пару высоких запотевших бокалов с пенными шапками, до самых краев наполненных янтарной жидкостью, пахнущей солодом, медом и горьковатыми травами. Меню им оставили на тот случай, если вдруг посетители захотят заказать что-нибудь еще — в конце концов, разве кто-то приходит в спорт-бар лишь затем, чтобы торопливо поесть и уйти? — и Кори лениво и отстраненно перелистывал страницы, изучая их содержимое, а когда находилось что-нибудь незнакомое и непонятное для него, то интересовался у своего сведущего спутника.       — Что такое мушкатель? — пролистав все закуски с горячими блюдами и добравшись до винной карты, спросил он, поднимая глаза на Микеля, меланхолично подпирая ладонью щеку и ощущая себя совершенно измотанным. — Ты вроде как эксперт по выпивке, я это еще после той твоей «дерьмовой» лекции понял.       Микель легко, беззлобно и даже с некоторым довольством рассмеялся, одарив его белозубой улыбкой.       — Это такое вино, menino, — отозвался он, закуривая сигарету и стряхивая первый летучий пепел с ее кончика в массивную блестящую пепельницу, безупречно отдраенную еще с ночи для новых посетителей. — Крепленое сладкое вино, делается здесь, в долине Дору, на основе винограда сорта «мускат»… Кстати! Сомневаюсь, что такое когда-нибудь случится — то есть я абсолютно уверен, что никогда не пущу тебя в бар одного, — но все-таки имей в виду: не вздумай заказать этот напиток в одиночку.       — В смысле? — не понял Кори и нахмурился, ломая голову над значением этих слов и не находя ни малейшей причины, для чего бы лузитанцу взбрело на ум давать ему подобный совет. — Это еще почему?       — Да потому, мой очаровательный menino, что за мушкателем закрепилась специфическая — и не самая добрая в глазах моралистов — репутация. Видишь ли, у нас считается, что одинокий мужчина или юноша, перед которым стоит рюмка мушкателя, он как бы… в поисках. Но не женщины.       Пиво горчило на языке, справа от барной стойки на одном из трех экранов транслировался какой-то матч — наверняка повтор, иначе здесь бы уже было битком набито оживленными португальскими болельщиками всех мастей и возрастов, — и оттуда доносились то воодушевленные крики спортивного комментатора, то шум трибун, то осиное гудение фанатских рожков-вувузел, направленное во Вселенную с призывом к победе. Флаги стран и спортивных команд, растянутые за все четыре края по стенам, наградные кубки под бронзу, серебро и золото, расставленные на подвесных полках, жетоны и значки, батарея початых и еще полных бутылок с крепким алкоголем в баре за стойкой, гирлянды с треугольными флажками, крест-накрест пересекающие потолок, редкие, спокойные и никого не трогающие посетители, общающиеся между собой или с барменом, лучшим слушателем всех одиночек — всё это почему-то действовало на Кори благотворно. Из подсобного помещения, где крылась кухня, потянулись аппетитные запахи поджаристого мяса, и с каждой секундой ему становилось всё уютнее, теплее, а проблемы, прежде казавшиеся фатальными и кошмарными настолько, что впору пойти и утопиться, переставали сводить с ума своей неразрешимостью.       Он даже начал улыбаться Микелю и посмеиваться над его шутками, откровенно бессмысленными, тупыми, но заразительно-забавными — давно уже приучился к этому, не зная, что каждой своей зимней улыбкой надсекает ему сердце, точно лезвием, — и к тому моменту, как им принесли первое блюдо, закуску «маришкуш» из моллюсков в чесноке, уксусе и белом вине, лузитанец уже держал его за руку, растирая подушечки пальцев своими грубоватыми пальцами и пробуждая каждой невинной лаской вулканический отклик в юном теле. Длилась эта идиллия ровно до тех пор, пока Микель — который, оказывается, хитро и терпеливо выжидал, когда Амстелл достаточно опьянеет для задушевной беседы, — не стиснул его кисть чуточку сильнее, чтобы привлечь внимание.       Амстелл вскинулся, поднял на него недоумевающий взгляд, ощутив в суставах легкую боль.       — Что случилось у тебя, Кори? — вкрадчиво спросил Микель, неотрывно и взыскательно глядя ему прямо в глаза. — Поделись со мной…       Амстелл судорожно сглотнул, ощутив наждачную пустоту внутри рта — там моментально пересохло от невинного, на первый взгляд, вопроса; вспомнив всё, что стряслось с ним сегодня утром, он невольно ухватился пальцами за ворот футболки, нащупывая над ним бандану и комкая ее от бессилия. Кое-как взял себя в руки и, стараясь ничем не выказывать своей не тревоги уже даже, а кромешной животной паники, подхватил холодеющей и трясущейся рукой со столешницы бокал с белой надписью «Guinness», отпил немного пива, на голодный и немного хворый после недавнего приступа тошноты желудок стремительно пьянея, быстро слизал языком оставшийся на верхней губе пенный след и произнес, как ему казалось, вполне уверенно и твердо:       — Ничего. Я тебе уже говорил, что ничего не случилось.       Микель нахмурился — не верил ни единому слову, это было видно, — и огорченно протянул:       — А вот вранье, мой милый мальчик, это последнее, что я хотел бы от тебя получить. К сожалению, сейчас это именно оно, и я не знаю, что и думать… Если это какая-то бытовая, ничего не значащая мелочь, вроде возвращения твоего блудного деда, требующего немедленно освободить жилье, то дело поправимое… Почти любое дело, кроме смерти, оно поправимое. Но ведь, насколько я могу судить, никто не умер?       Кори смотрел на него так, словно между их житейским опытом пролегала непреодолимая пропасть; так матрос, побывавший в дальних странствиях, избороздивший все моря, посетивший все континенты, все затерянные в бескрайних океанических просторах острова, и даже издали видевший на краю мироздания обетованные берега Terra Incognita, смотрит на кичливого салагу в портовом кабаке.       Допрос, который Микель Тадеуш собирался устроить Амстеллу, ничем хорошим обернуться для них обоих заведомо не мог, и неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы в спорт-бар по случайному стечению обстоятельств не ввалился какой-то выпивоха.       Португальские пьяницы в подавляющем своем большинстве — субъекты мирные, зачастую даже добродушные и в своих потребностях достаточно скромные: всё, что их интересует, это общение и выпивка; и то, и другое им необходимо вплоть до того момента, пока они не свалятся с ног и не прикорнут где-нибудь вздремнуть. Выпивоха, чуточку пошатывающийся, но пока еще довольно крепко держащийся на ногах, разрумянившийся от жары и градуса, с характерной застарелой алкоголической сеткой полопавшихся капилляров на щеках и носу, находился ровно в той стадии подпития, когда язык окончательно развязывается, а собеседника для него поблизости не имелось.       Сперва он подсел за стойку к бармену; покуда Микель продолжал безуспешно пытать Амстелла, с каждой секундой всё сильнее раздражаясь стойким рыбьим молчанием, которое раз за разом получал в ответ, и начиная нешуточно ревновать, новый посетитель успел заказать бокал какого-то питья, высокоградусного и довольно крепкого на вид, и попытался завести с барменом беседу. Бармен, оказавшийся к общению в столь ранний час морально не готовым, мягко его спровадил, занявшись небольшой ревизией содержимого барных полок: снимал одни бутылочки, застоявшиеся и полупустые, где алкоголь выветрился или спекся на летней жаре, и помещал на их место свежие, еще даже не откупоренные. Выпивоха поприставал к нему немного, но, неизменно получая вялые односложные ответы, в конце концов отстал. Подхватил бокал, поднялся с высокого барного стула и, плавно покачиваясь из стороны в сторону, направился вглубь помещения, лавируя между столиков и выискивая себе подходящую компанию.       Спорт-бар в разгар светлого дня стоял полупустой, иногда заходили небольшой стайкой туристы, нагулявшие за утро на экскурсиях по городу аппетит, или же кто-нибудь из местных заскакивал на бизнес-ланч, но ни те, ни другие в качестве компании ему не подходили, и он, побродив взад-вперед по помещению, в итоге безошибочно плюхнулся по соседству от Кори с Микелем.       Откинулся на спинку диванчика, расслабленно повел плечами и принялся за алкоголь, с каждым новым глотком лишь пуще наливаясь сизой краснотой. Микель и Кори, полностью поглощенные выяснением отношений, внимания на него обращали не более, чем на мебель, и какое-то время он просто сидел поодаль, поглядывал на них, прикладывался к бокалу и о чем-то тихо вздыхал себе под нос.       «Всё прекрасное так редко, — доносилось его бормотание между глотками. — Какая красивая девушка, и какая сварливая! Но все жены рано или поздно становятся до некоторой степени сварливыми; значит, она, по крайней мере, искренняя. Какое редкое и удивительное качество!».       Только малолетний и неискушенный Пепе Пенья или человек в сильном подпитии мог при ближайшем рассмотрении заподозрить в Кори Амстелле девушку — несмотря на длинные волосы и некоторую андрогинность, свойственную детям Восточной Азии, в нем отчетливо угадывался угловатый плечистый подросток, еще толком не возмужалый, но уже успевший пережить положенную на переходный период перестройку голосовых связок. Он с грохотом опускал пивной бокал на столешницу и ругался с Микелем, как сапожник, рыча и сцеживая сквозь зубы отборный коктейль из французского и португальского мата, перемежая разнообразия ради недавно припомненным матом немецким; если что и было прекрасным и редким, так это дичайшая вавилонская смесь языков в его ругани.       Выпивоха продолжал умиляться «сварливой искренней девушкой» ровно до тех пор, пока с губ Микеля вслед за красочными уменьшительно-ласкательными прозвищами не сорвалось очередное «menino», яснее ясного свидетельствующее, каков реальный пол его юного собеседника. Тогда он насторожился, сощурил глаза, даже бокал из крепких коротковатых пальцев чуть не выронил, и наконец, убедившись, что перед ним действительно юноша, а не девушка, сменил философское бурчание на возмущенное:       «Ну надо же, а!.. Ну и молодежь нынче, что за нравы! Неужели в нашей прекрасной стране не хватает женщин? Что вынуждает их идти против природы и творить такой ужасный содомский грех?».       — У тебя что-то случилось в университете? — тем временем инквизиторским тоном вопрошал Микель, во всех возможных смыслах приперев Кори к стенке: тот и так сидел в самом углу, а он еще и нависал над ним, хватал за руку, заставлял смотреть прямо в глаза, злился, когда юноша пытался отвести взгляд. — Ты ушел с занятий раньше положенного, и теперь сам не свой!       — Ничего, сказал же! — агрессивно рычал Амстелл, никуда со своей позиции не сдвигаясь и ничего лузитанцу не рассказывая. — Отъебись от меня! Достал уже! Тебе ведь первым делом и позвонил, тупица! Если бы знал, что такое устроишь — ни за что звонить бы не стал!       В этом был резон, Тадеуш хотел бы ему верить, но, очевидно, не мог: внутреннее чутье безошибочно угадывало ложь, ложью было пропитано каждое слово мальчишки, он это глубинно знал и от этого болезненного, рвущего на части знания сходил с ума. Им принесли гриль-стейки с луком-пореем, и только тогда он, решив ненадолго заключить перемирие, перестал наваливаться на столешницу, сел на место, привалился к скрипучей спинке стула, усталым жестом стащил с переносицы очки, отложил их в сторону и взялся за нож с вилкой.       Выпивоха рядом с ними бубнил-бубнил, но жалобы его так никто и не заметил и по достоинству не оценил; тогда он с досады крякнул, тяжело поднялся с места и поплелся куда-то дальше по бару — выискивать себе новую компанию или хотя бы отзывчивого слушателя, и очень скоро нашел небольшую группу из четверых молодых людей. Молодые люди оказались из местных — смуглые, чем-то неуловимо похожие на Микеля или на Мануэля: такие же беззаботно-развязные, белозубые, улыбчивые, черноволосые и курчавые, они со снисходительными смешками охотно приняли его в свой круг, пустили за столик и даже угостили горячительным, чем несказанно обрадовали. Нащупав плодородную почву и заметно приободрившись, тот продолжил выплескивать свои жалобы, и очень скоро от шумного столика стали оборачиваться к углу, где сидели Микель с Кори: смеривали недобрым, с оттяжкой, взором с головы до ног, косились с легким, пока еще только шутливым пренебрежением, и посмеивались между собой.       Только слепой бы этого не заметил, не почувствовал сверлящего спину взгляда, не ощутил бы на себе постороннего внимания, пристального и с оттенком гадливости, но Микель и Кори, ровно и впрямь ослепленные, первый — отзвуком лжи в ушах, а второй — ее же привкусом на языке, ничего кругом себя на видели.       Футбольный матч закончился, потянулись продолжительные рекламные блоки, и бармен выудил откуда-то из-под стойки пульт, одним взмахом руки переключая канал; на смену футболу заступил бокс, кто-то с кем-то сражался в квадрате красно-синих канатов ринга, двое мускулистых человечков перемещались по экрану мелкими прыжками, пригибались, уходили от прямого удара, подныривали, били снизу, метясь точнехонько в подбородок противнику, и толпа им рукоплескала, толпа ревела в раже и агонии. Бокс привлек внимание молодых людей, они оживились и взбудоражились, выпивоха же, приняв на грудь еще пару-тройку бокалов с крепким спиртным, напротив, начал понемногу кемарить, норовя свалиться носом прямо в стол.       — Идем, — когда их тарелки опустели, а счет был оплачен, решительно и сухо сказал Микель, нацепляя обратно на нос свои деловые очки в роговой оправе — совсем такие же, какие были на нем в день их первой встречи на Матозиньюш. — Погуляем с тобой по Рибейре.       От недосказанности и вранья, поселившихся между ними, он сделался немного отчужденным, и вместе с тем — обостренно-ревнивым; Кори было мучительно ощущать в нем эту перемену, но сделать он ничего не мог, разве еще глубже зарывать себя в землю неутешительными мыслями, что дальше станет только хуже. Как только Микель поймет, что Кори стремительно стареет, от былого тепла и близости между ними не останется и следа, представление сделается обоюдно лживым и продлится оно ровно до тех пор, пока не опустят занавес и не погасят свет.       В разрозненных чувствах покидая спорт-бар, они не приметили, что компания молодых людей поднялась и дружно вышла за ними следом.

❂ ❂ ❂

      Большие уличные артерии Порту бурлили, по ним бежали — нет, не взад и вперед, а исключительно вверх и вниз, — многочисленные туристы, легкие и беспечные, взирающие на солнечный мир через солнечные очки; где-то в отдалении звенели трамваи, гудели машины, шумел и завывал в ушах ветер, сегодня ожесточенно дующий, будто из гигантских небесных турбин, проносящийся по городу гарцующей лошадью и тянущий изо всех щелей нескончаемым свистом воздушной свирели.       Чтобы срезать путь до Рибейры в тишине, покое и относительном уединении, Кори с Микелем с улицы дона Энрике свернули на Rua da Reboleira, улочку настолько узенькую, что там едва бы смог протиснуться и один-единственный автомобиль, не оцарапав себе лакированных боков. Замшело-гранитная, со стрельчатыми зарешеченными окнами первых этажей, с грузными воротами из черного чугуна, с железными балкончиками, пророщенными из камня и покрытыми плесневелой патиной, она оставляла стойкое колодезное ощущение застенков. Дно ее было вымощено аккуратно пригнанной полированной брусчаткой, стены и наглухо запертые двери покрывал ветхий бумажный слой ободранных объявлений, которые клеились друг на дружку до того, что превращались в подобие книжного переплета, а верх обрамляли за́мковые зубцы, посаженные на грубоватую, топорную кладку средневековых домов. Если бы в этих домах обитали горгульи, то у них наверняка были бы отломаны все лапы и отбит нос, а толстая вековая шкура поросла бы хвойной зеленью. Уже привычные витые перемычки фонарей через равные промежутки торчали из облупившихся и крошащихся фасадов, кое-где обнажался непривычный красный кирпич, попадались одна за другой двери из вишневого дерева с зарешеченными фрамугами и битым стеклом под ромбовидным узором решетки; улочка изгибалась, извилисто плутала, уходила под скат, а из-за поворота выныривали балконы и окна, окна и балконы, и ровный плотный строй теснящихся друг к дружке зданий.       Rua da Reboleira казалась пустынной и неживой — очередные задворки в самой гуще людного города, хотя и здесь исхитрилась притулиться пара безвестных ресторанчиков; по ней можно было спуститься к набережной, и Микель с Кори молча, плечом к плечу шли под ее серыми и темными сводами, поэтому очень быстро заметили, что их сопровождают.       За ними след в след вышагивала гурьбой, заняв всё тесное пространство затрапезной португальской руа, та самая четверка молодых людей из спорт-бара, и хотя ни Кори, ни Микель их не узнали, но оба прекрасно ощутили сочащуюся от преследователей угрозу, пока еще шалую, летучую и толком не оформившуюся.       Микель остановился первым, развернулся к идущим не лицом — на всякий случай, чтобы не бросить ненароком вызов тем, кто даже и не думал ни о чем дурном, — но полубоком, незаметно, неуловимым движением оттеснив Амстелла себе за спину, и стащил с носа очки, убирая их в карман и копаясь там же в поисках сигарет. К тому моменту, как воинственная четверка поравнялась с ними, с совершенно ясными намерениями замедляя шаг, он успел воткнуть сигарету в рот, почиркать спичкой об мятый коробок и закурить. Выдохнул дым — сперва в задавленное гранитными коро́бками небо, затем себе под ноги, — и поднял взгляд на молодых людей, дружно замерших прямо перед ними.       — Vocês são viados? — произнес один из молодчиков; в любой группке, состоящей более чем из двух человек, непременно имелся свой негласный лидер, и это, по всей видимости, был он. Кори, насильно загороженный Микелем, высунулся из-за его спины и схмурил тонкие брови: последнее словцо явно относилось к местному сленгу, и его значения он не знал, хотя интуитивно и догадывался. Происходящее ему до омерзения не нравилось, и он попытался вылезти вперед, но вовремя выставленная рука Микеля, угадавшего его порыв, остановила, преградила путь, снова настойчиво вернула на место. Кори всё еще не мог взять в толк, что происходит, однако остро чувствовал подступающее негодование, что помалу, с каждой секундой усиливалось и крепло.       — Чего тебе надо? — спросил Микель, на самом деле отчетливо понимающий, чего было надо преследовавшим их парням: поразвлечься, потравить, унизить не таких, неправильных, негласных изгоев, которых для поддержания репутации прогрессивного европейского общества здесь нехотя, скрипя зубами принимали, которым улыбались в глаза и снисходительно, с важным видом вручали право на жизнь, а за глаза продолжали презирать и ненавидеть, прикрываясь католическими устоями.       — Гляди-ка, не отрицает — значит, и правда! Старикан тот не ошибся.       Законы Португалии уже пару лет как были на стороне Кори с Микелем, и бравой четверке это было прекрасно известно, поэтому дерзость их была вороватой. Окажись поблизости полиция, их всей компанией без лишних разговоров увезли бы в участок, но благодушные и ответственные португальские полицейские по узким улочкам в центре города прохаживались редко, рассчитывать на их своевременное вмешательство было делом гиблым, и поэтому компания с каждой секундой смелела, всё беззастенчивее поглядывая на Амстелла, всё нахальнее наседая на Микеля и пытаясь поочередно поддеть то одного, то другого.       — И что ты его такого, в жопу пользуешь? А и впрямь же как девчонка, почти красивый!       — Со спины бы и не признал, что парень.       — Так на таких со спины только и смотрят — ты что, разве не знал?       Кори полыхнул, преисполнившись одновременно обиды и злобы; он снова попытался вылезти вперед и устроить то, что всегда в таких случаях устраивал, не считаясь с превосходящими силами противника — и, как правило, настолько шокируя своей самоубийственной выходкой этого самого противника, что в большинстве случаев выходил победителем, — но Микель опять не позволил, ухватил за руку, искоса поглядывая на кривящееся от бешенства лицо юноши.       — Одолжишь его нам на пробу? — подмигнул лидер задиристой четверки и панибратски похлопал Микеля по плечу, а потом вдруг жалостливо скривился: — Да не кипятись ты, я шучу! Мы из нормальных, таким не занимаемся… Из нас вон, двое даже семейные, женатые. Понимаешь?       Было совершенно очевидно, что ничем хорошим это не закончится, что даже если до откровенного мордобоя дело и не дойдет, оскорблений все равно придется проглотить столько, что у души случится отравление, и Микель, всё это время хранивший не поддающееся расшифровке молчание и только смотревший в упор то на одного, то на другого, вдруг резко ухватил разболтавшегося парня за плечи и с размаху ударил сверху лбом ему прямо в переносицу. Удар этот, один из самых сокрушительных, привел к тому, что не ожидавший такого поворота парень покачнулся — ноги его подломились в коленных суставах, — схватился рукой за брызнувший кровяной юшкой нос и, теряя равновесие, повалился на мостовую прямо к ногам Микеля.       То, что последовало за этой, тоже по-своему самоубийственной выходкой, было вполне предсказуемым: на Микеля налетели, швырком столкнули к стене и принялись с остервенением избивать куда ни попадя — по лицу, по торсу и животу, по голове.       Позабытый всеми участниками этой стычки Амстелл, которого просто спихнули и смели с пути, плюхнулся на четвереньки, едва не повалился ничком на брусчатку, зацепившись носками за прорехи в ее кладке, поспешно вскочил и, отбежав на пару коротких шагов, принялся в отчаянии озираться по сторонам. После Старой тюрьмы он дал себе зарок никогда больше не сбегать, что бы ни случилось, да и не хотелось ему бежать: единственное, чего жаждало его агрессивное существо, это драки, и если он о чем и сожалел, так это об отсутствии под рукой верной фалькаты из темного города.       В спешке перескакивая взглядом с одного предмета на другой, он уставился в надломленную решетку одного из окон на первом этаже, где прутья многообещающе торчали и щетинились ежовыми иголками, и бросился к ней, хватаясь то за один, то за другой прут, расшатывая их и дергая с исступленной силой в надежде вырвать из кладки.       На четвертой или третьей попытке он, не веря собственной удаче, чуть не рухнул на спину, отлетев и оставшись с выдранным с корнем куском арматуры в руках. Стиснул его в трясущихся от бешенства пальцах — ощущение оказалось почти привычным, разве что у иберийского меча рукоять была гладкой и вес потяжелее, — развернулся, перешагнул через корчащегося на затертой брусчатке молодчика с расквашенным носом, не обращая на его попытки подняться ни малейшего внимания, замахнулся и со всей своей жеребячьей дури огрел одного из тех, кто бил Микеля, железякой по затылку.       Тот вскрикнул, резко, почти в прыжке развернулся к нему и тут же получил прутом прямо по лицу. Уже в голос взревел, хватаясь ладонями за переломанную переносицу, а Кори, не удовольствовавшись достигнутым, принялся остервенело его избивать, нанося удары один за другим и не давая ни секунды передышки — в точности так, как рубил в приступе бесконтрольной ярости Вечного тюремщика.       Тут уже двое оставшихся бросили Микеля и в панике обернулись к нему, моментально сообразив, что творится неладное и что «шутливая» стычка, обещавшая им неплохое развлечение, может закончиться натуральным смертоубийством. Один из них первым опомнился, попытался было рвануть, вмешаться, оттащить мальчишку от товарища, но не смог: Микель, которого ожесточенно избивали и к этому моменту только чудом не сбили с ног, внезапно выпростал пятерню и ухватил его за ворот распахнутой рубашки так, что та треснула где-то по шву, пуская нити. Ухватил, дернул на себя и всадил кулак прямо под дых, в то самое сплетение, полыхнувшее солнечной вспышкой. Всякий раз, как они пытались броситься и помешать Амстеллу, он осатанело перехватывал, оттаскивал, толкал к стене, лупил, получая удары в ответ, но не подпускал их к нему ни на шаг, с изрядным равнодушием к чужой жизни позволяя своему возлюбленному вершить вендетту. Дружки несчастного, попавшего Амстеллу под горячую руку, надсадно орали, из домов начали высовываться напуганные люди, и лишь когда одна из вишневых дверей, казавшаяся уже пару столетий как замурованной, сохранившейся лишь для декора, со скрипом отворилась и на улицу вперевалку выбежала взволнованная полнотелая португалка, Кори опомнился, остановился и выронил прут из рук. В ужасе огляделся вокруг себя, обнаружил у своих ног избитого парня, окровавленного и ревущего, как молодой бык, отыскал глазами Микеля, уцепился за него взглядом в отчаянии и мольбе — и только когда это произошло, тот отпихнул от себя противника, сцапал Амстелла за руку и вместе с ним бегом бросился вниз по переулку.       Если бы добропорядочная португальская полиция прибыла в этот момент на поле брани, то едва ли уже с охотой приняла бы сторону угнетенных сексуальных меньшинств.

❂ ❂ ❂

      На променаде Рибейры было людно и шумно, но в этот раз нескончаемый поток людей за спиной успокаивал Амстелла. Он спустился к Микелю на причал, сел рядом на прогретые лисьим сентябрьским солнцем доски — старые, скрипучие, зализанные и промаринованные волнами Дору, — и развернулся лицом к нему, откупоривая бутылку минеральной воды и прикладывая к горлышку простую бумажную салфетку.       — Как оно? — спросил Тадеуш, откидываясь спиной на гранитную стену набережной, чуть сырую от бурунов, поднятых причаливающими и отходящими друг за другом катерами.       — Хуёво, — честно сказал Кори, смачивая салфетку водой и протирая ему лицо. Ветер у закованного в камень русла Дору особенно ярился, налетал, трепал волосы, подхватывал длинные пряди и швырял их прямо в рот, в глаза, застилая видимость, и ему приходилось часто отвлекаться, чтобы убрать их с лица рукой.       — Что, так всё плохо? — с надеждой на обратное спросил Микель, поморщившись и зашипев, когда пальцы юноши нещадно прошлись по кровоточащей ссадине. — Вся рожа избита?       — Не вся, — фыркнул Амстелл: происходящее у них почему-то до некоторой степени его развеселило. — Но бо́льшая её часть.       — Вот же черт, — с досадой ругнулся лузитанец. Поерзал, поднялся чуть повыше, усаживаясь поудобнее, и отобрал у юноши бутылку с водой, чтобы сделать большой глоток и прополоскать рот. Сплюнул чуть в сторону — доски пропитались влагой и окрасились еле различимым красноватым цветом. Тогда он с запозданием вспомнил про очки, предусмотрительно, но тщетно убранные в карман рубашки, и вытащил на свет треснутую оправу с паучьими узорами по стеклам.       — Не везет мне что-то с ними, — заметил он, удерживая их за левую погнутую дужку. — Прямо хоть вообще не покупай.       — Так и не покупал бы, — предложил ему Кори, с деланым равнодушием пожав плечами. — Ты и без них всё лето прекрасно шатался. — Потом не выдержал, взвился, психанул — очки эти незаметно стали неким специфическим фетишем, без которого было немного не то, — и со злостью сцедил сквозь зубы: — Первый раз у вас тут таких уродов вижу. Жаль, что не перебил их всех к дьяволу.       Воинственности ему было не занимать.       — Таких тут мало, — пожал плечами Тадеуш. — Считай, что нам просто «повезло».       — Как утопленникам… Везунчики, блядь. Как ты… Как ты себя чувствуешь, Мике? У тебя всюду кровь…       — Главное, что ты в порядке, Flor de lírio, — даже не дослушав, с нажимом перебил его Микель. — А всё прочее — ерунда, не заслуживающая внимания. Всего лишь какая-то уличная драка, сущие пустяки. На мне, если что, всё быстро заживает.       — Я знаю, — буркнул Кори. Осекся и вдруг, мигом обессилев и окончательно сдав, шепотом проговорил: — Там, в Старой тюрьме, ночью, ты сделал то же самое… Не давал им ко мне приблизиться, чтобы я мог справиться. В одиночку не справился бы ни ты, ни я, но вдвоем… Надо было фалькату мою брать, — скрежетнул зубами и невпопад закончил он, всё еще сожалея о своем недобитом противнике.       Микель чуть помолчал, а затем медленно произнес:       — Выходит, ты и правда меня всё ещё любишь, menino, и я просто чокнутый параноик, который сходит с ума без повода…       — Так и есть! — немного виновато — за очередное враньё — буркнул Кори. — Сам будто не видишь?       — В таком случае — прости меня за подозрения, — проговорил Микель, шевеля вспухшими и местами запекшимися кровавой коркой губами. — Я, видно, совсем поехал крышей от своей ревности. Прости меня, милый Кори… — губы его продолжали вышептывать ласковые слова, а руки обхватывали юношу за плечи, притягивали к себе, обнимали, и Амстеллу хотелось рыдать.       Потому что у него — сетка морщин на шее.       Потому что никто никогда не будет вот так исступленно любить юного старика.       Когда они возвращались на Матозиньюш по притихшим улочкам, залитым шипучим малиновым закатом, ветер окончательно утих, и в городе и на побережье наступил штиль. Ранняя осень принесла с собой разве что насыщенную свежесть бриза по вечерам и ночную прохладу, растекающуюся по Порту вместе с речным дыханием, а в остальном здесь царило всё то же вечное лето, никогда до конца не покидающее южные страны, разве что самой глухой зимней теменью. Подступающая осень еле-еле угадывалась лишь по некоторому оживлению, охватившему деловую часть города, да по чуть более холодным дождям, приходящим теперь с Атлантики.       Кори с Микелем бродили по сырому, застуженному ветром пляжу, держась за руки и сплетая пальцы в неразрывный замок, долго выбирали себе рыбный гриль в открытой закусочной-бакальяу, где рядом с мангалами на высоких деревянных стеллажах штабелями сушились обезглавленные, выпотрошенные и распластанные тушки трески-клипфиск, вместе пили от головной боли аспирин, обзаведясь в той же закусочной впрок парой пластиковых стаканчиков, но толку от аспирина не было, и они, разочаровавшись в бестолковых таблетках, брали в довесок крепкий кофе, который хоть немного, но выручал. Сидели на самом краю португальской земли, опустив ноги в парные волны, и смотрели на присмиревшие облака, такие же ватные, барашковые и неторопливые, как мозги после этого безумного дня. Облака плыли на запад, ныряли за горизонт, погружаясь в солнечное варенье, точно зефир, им на смену приходили всё новые и новые, сталкивались боками, кучковались, собирались в тучу где-то там, далеко за гранью видимости, и Кори старался ни о чем не думать, кроме этих зефирных облаков: ни о том, что было до, ни о том, что будет после. Гудели уходящие корабли — прощально, с той самой надрывной тоской-saudade, — и ему казалось, что гул их неуловимо, но отличается от задорного, бодрого, летнего. Что и они тоже грустят, потому что всё когда-нибудь так или иначе заканчивается.       …На подступах к змеистому переулку с Casa com asas время плескалось уже где-то подле полуночи, и Амстелл, в одну секунду еще державший за руку лузитанца, в секунду другую вдруг понял, что рядом с ним никого больше нет.       Микель исчез, будто его и не было — как, впрочем, исчезал и всегда, стоило только случиться глухому северному часу, — небо над головой медленно, но верно окрашивалось в лиловый, проступали зеленоватыми светляками на нем турмалиновые звезды, и по углам, по подворотням и в подвальных отдушинах зачинались неясные шорохи.       Поскорее преодолев несколько метров до дверей своего летучего дома, Кори торопливо отпер парадную дверь и заскочил в подъезд, так же быстро запирая ее за собой. Замер, силясь отдышаться, запрокинул голову и прислушался.       Долго стоял так, вглядываясь в темноту на площадке второго этажа — за весь этот долгий день он ни на секунду не забывал про мамуров старухи-брухо, — и вдруг услышал в закрытой квартирке отчетливые шорохи.       Вот только эти шорохи разительно отличались от тех, что издавали днем запертые там кошки.