Saudade

Звездопады внезапны и редки, нанизь бусин кизиловых — вниз, с ветром мечутся гибкие ветки, град из ягод колотит карниз. Здесь случается всё что угодно, просто помни, что ты не один. …Осыпаются под ноги звезды, гаснет в темной воде турмалин.

      Кори взбежал по лестнице, спотыкаясь через ступеньку, хватаясь за расшатанные перила, и замер на площадке перед дверью: инфернальная темнота сочилась, как из Марианской впадины, ночной мир ощущался не в пример зубастее мира дневного, и на смену летучим небесным рыбам заступили глубоководные удильщики с фосфоресцирующим светляком приманки-фонаря. Заходить в темную квартиру, где что-то происходило, было страшновато, и даже фальката, к чьей тяжелой, придающей обманчивой смелости рукояти привыкла рука, тут едва ли подсобила бы, ведь сражаться с мамурами Кори и не собирался.       Нужно было войти внутрь, но никакой гарантии, что мамуры от возмущения не набросятся на своего похитителя, никто в здравом уме дать не мог, и он мялся на пороге, хмурился.       Он хотел бы успеть до появления Микеля-полуночника, пускай и понимал, что едва ли успеет, и от нервозной спешки все-таки решился сунуться в мамурий острог. Чуть потряхиваемыми, холодеющими пальцами ухватился за ручку в надежде, что никто его не опередит и не попытается, в свой черед, отворить двери изнутри, и приоткрыл всего только на небольшую щель.       В образовавшемся проеме гуляла ночная синеватая муть. Сквозило откуда-то сыростью, землистой плесенью; коридор квартиры делал небольшой, но крутой изгиб, и там, за поворотом, за черным острием угла, кто-то топотал мелкими ножками, нарезая по комнате круги, что-то неясно бормотал себе под нос, скидывал вещи или даже швырялся ими, судя по доносящемуся грохоту…       Кори сглотнул пересохшей пустоты и, затаив дыхание, шагнул внутрь, тихо и опасливо прикрывая за собой створку двери. Как только защелка ручки с еле различимым клацаньем легла в замочные пазы, в комнате на мгновение повисла тревожная, угрожающая тишина, и Амстелл, не испугавшийся даже Вечных тюремщиков, вдруг осознал, что почему-то до чертиков боится этого мамура — как и всего, что прямо или косвенно было связано с нищенкой-брухо, отнявшей его молодость, урезавшей вполовину его жизнь.       Если бы Амстелл додумался обратиться к штатному университетскому психологу — и если бы тот, конечно, оказался по какой-нибудь немыслимой случайности достаточно безумным, чтобы спокойно, серьезно и вдумчиво его выслушать, а не отправить на отдых в психиатрический стационар, — то наверняка узнал бы о том, что договор, заключенный с колдуньей, нанес ему тяжелую душевную травму, и что страхи, рвущиеся теперь из недр подсознания, не так-то просто будет преодолеть, что их потребуется прорабатывать целым курсом терапевтических сеансов и упражнений…       Первый же сеанс один на один со страхами начался с того, что из комнаты, как прыгучий мячик, выскочил разъяренный мамур, а за ним — от него, в разные стороны, шипя, скаля хиленькие зубки, выгибаясь дугой и дыбя на загривке всклокоченную шерсть, — безумным остервенелым клубком выкатились кошки. Их было две, Кори успел узнать: мраморно-рыжая и камышовая. Они носились по коридору, орали, бросались на стены, из-под лап со скрежетом и полым хлебным шорохом летели колесики сухого корма, а мамур, при ближайшем рассмотрении оказавшийся рогатым карликом, обряженным в длиннополый вязаный кафтанчик, сиганул прямо с места — на Кори Амстелла, целясь ему в лицо.       Амстелл успел только ахнуть, распахнуть в беззвучном крике рот и инстинктивно вскинуть руки, как в следующий же миг ему в волосы вцепились маленькие ручонки, так исступленно вонзившиеся в густую челку, что оторвать можно было только с ней вместе. Он по инерции отшатнулся, с размаху врезавшись лопатками в дверь, — та обиженно хрустнула в замке и петлях, — и вместо того, чтобы только крепче схватить набросившегося на него карлика, в истерике дернул его, срывая с себя и выдирая клоки собственных волос; сорвал, отшвырнул, надсадно дыша и ошалелым, диким взглядом наблюдая, как тот, паскудно хихикая, скрывается обратно в комнате, часто семеня, шлепая и шурша разбросанным кошачьим кормом по полу. Руки Амстелла, хорошо запомнившие ощущение прохладного пружинистого тельца, вязаной шерсти и шерсти другой, колкой, жестковатой, природной, часто и крупно тряслись, то же самое происходило и с поджилками в ногах. Какой-то несчастный карлик, мелкая сошка португальской брухо, наводил на него ужас настолько неистовый, что ему хотелось забиться в угол, зажмуриться, накрыть голову руками и рыдать, сбившись в комок, точно еще нерождённый младенец в материнской утробе.       Ему было так жутко, так безысходно, до ледяного страха в кишках, как еще никогда в его недолгой жизни.       — Блядь, — сквозь стучащие кастаньетами зубы выдохнул он, чуть не плача и в отчаянии нашаривая за спиной дверную ручку, чтобы поскорее покинуть пугающую его квартиру. — Блядство…       Чем бесплоднее рыскали позади его руки и чем ближе раздавался в комнате с мамуром и рыжей куклой Аннабель частый топоток, тем сильнее его колотило и тем большая паника охватывала всё его существо. Наконец отыскав дверную ручку, он ударил по ней ладонью, толкнулся в створку спиной и практически вывалился на лестничную площадку, пинком запирая обратно несчастных кошек вместе со шкодливым мамуром.       Дыхание с сипом врывалось в легкие и с шумом вытекало сквозь сцепленные зубы; он сделал в сторону края один неверный шаг, нашарил руками перильца балюстрады и, на беду свою позабыв о недавних экстремальных забавах, случившихся у них с Микелем при свете дня, в ночной тьме бездумно оперся на них всем своим весом.       Балясины, еще с полудня расшатанные и надломленные на стыках с бетоном, не выдержали и сдали окончательно: хрупнули — точь-в-точь как передержанная в печке хлебная соломка, — выскочили из пазов в одном месте, в другом, плюнули цементной крошкой, грузным фонтаном осыпавшейся на всё гуще пахнущий земляными грушами пол, и ухнули, проваливаясь этаким железным гамаком.       Кори только и успел, что покачнуться, всплеснуть руками, коротко вскрикнуть и под непрекращающийся кошачий вой, приглушенный каменными стенами, повалиться прямо на этот гамак из арматуры, но стоило его ладоням с коленями опуститься на угрожающе покачивающуюся конструкцию, как та отвалилась окончательно, вместе с ним отправляясь в короткий и костеломный полет.       Он бы наверняка что-нибудь себе переломал, свалившись с такой высоты, если бы в его пробуждающийся, задумчиво позевывающий и почесывающийся ящеровыми лапами жабодом не просочился инфернальный Микель Тадеуш, своим привычным призрачным манером проступая из створки парадных дверей и обретая сомнительную вещественность. Вошел он спокойно и даже вальяжно, но в тот же самый миг под ноги ему грянулась всеми гнутыми стальными перекладинами отломанная балюстрада, а вслед за балюстрадой, ровно неумеха-стажер, вздумавший в темноте уснувшего театра опробовать завидную ему роль Джульетты, да позабывший должным образом закрепить картонные декорации, свалился и Кори Амстелл — Тадеуш только и успел, что выставить руки да припасть перед ним на одно колено, чтобы подхватить у самого пола. От веса, довольно скромного, но помноженного на скорость падения, он тоже покачнулся, запнулся и уже не слишком романтично рухнул на четвереньки, нависая над бледным, как немочь, перепуганным юношей, а цилиндр на его голове накренился, сполз набекрень, точно у загульного пьяницы.       — Príncipe, — резко качнув головой и окончательно скидывая с нее съехавшую шляпу, произнес он, тяжело дыша, — что ты делаешь?..       Вместо нормального, вполне естественного в такой ситуации ответа Кори вывернулся из его рук и быстро вскочил на ноги, отбегая на два шага в темноту, под сень верхней площадки, и неосознанно пятясь к кухонной двери. Пальцы его по инерции ухватили ворот футболки, отыскали над ним скатавшуюся комом бандану, расправили ее и робко обследовали кожу у ключицы, сбивчиво нащупывая состарившуюся кожу, но от спешки ничего похожего не находя.       Живоглот, которым оборачивался Casa com asas в сочной португальской темноте, замешанной и настоянной на черном лавре и тягучей камфоре, тем временем уже потягивался, лениво продирал заспанные глаза окон, неторопливо расправлял отросшие перепончатые крылья и намеревался сегодня, это ощущалось по легкому покачиванию под ногами, отправиться куда-нибудь полетать.       — Боюсь, если мы задержимся еще немного, твой домик сорвется с места и унесет нас с собой, — озвучил очевидное Тадеуш, поднимаясь во весь рост, оправляя длиннополое пальто с пелериной, похожее на старинный английский каррик, и недоуменно замирая напротив одичавшего Амстелла. — Ну же, Príncipe! Если что-то приключилось, то расскажешь мне об этом снаружи…       — Нет! — резко оборвал его Кори, и окончательно растерявшийся лузитанец развел руками, выказывая полнейшее непонимание.       — Нет? — удивился он и спросил уже серьезнее: — В чем дело, menino? Объясни же мне!..       — Пускай летит! — выпалил Кори, кусая обескровившиеся от нервного истощения губы. — Мы останемся здесь. Я должен его поймать.       — Поймать кого? — нахмурившись, уточнил Микель, не сводя с него пристального, недоверчивого взгляда, попутно наклоняясь и ощупью нашаривая на полу свою долговязую шляпу в увядших кладбищенских хризантемах.       — Мамура, — коротко сцедил Кори, проклиная себя за необъяснимую слабость, случившуюся с ним в квартирке рыжей Аннабель: если бы не струсил тогда, то давно бы уже того изловил и мог похвастаться своим уловом Микелю. Видя, что лузитанец продолжает смотреть на него в недоумении, уточнил: — Мамура той самой брухо, с которой… Которая дала мне зелье.       Он перешагнул через отломанную балюстраду, ухватился за перила и резво взбежал по ступеням, твердо намереваясь попытать удачи во второй раз и хотя бы в присутствии Микеля не отступить, не показать постыдной слабины; взялся за дверную ручку и слегка приоткрыл дверцу, заглядывая в опасную темноту.       В обители рыжей ведьмачьей куклы и ее игрушечной братии подозрительно поутихло, даже кошки прекратили голосить, очевидно, забившись где-нибудь в угол или запрятавшись под столы; Кори лопатками ощущал, что Микель остановился за его спиной, улавливал его чуть теплое дыхание на своем затылке и шее. Собравшись с духом, он раскрыл дверь чуть шире и вошел в логово похищенного мамура, медленно, крадучись ступая по скрипучему коридорному полу и постепенно продвигаясь к заставленной игрушками комнатке.       Казалось, что в комнате никого нет; под неусыпным присмотром лузитанца Амстелл обошел ее по кругу, приподнимая на столах старые хлопчатые скатерти в плотной и цветастой мадерьянской вышивке «бордадуш» и заглядывая под них, на них, на полки, где каждая вторая игрушка в инфернальной смолистой темени казалась скалящимся криворогим карликом.       — Он пробрался в твой дом? — спросил Микель, никак не способный взять в толк, что затеял непредсказуемый юноша.       Город за окнами накренился, плавно качнулся, поплыл вниз, провожая их полет черепичными крышами, неровно топорщащимися, как вздыбленная рыбья чешуя; на короткий миг показались многоэтажки, сонные и неживые, словно задрапированные пыльными тряпками, и на смену им заступило лиловое в зеленоватую крапинку небо, изредка перемежающееся тонким, чуть дырявым полотном мелькающих крыл.       — Я сам его заманил, — мотнув головой, шепотом отозвался Кори Амстелл, напряженно озираясь по сторонам.       — Для чего же он тебе сдался, menino? — с искренним как будто бы непониманием поинтересовался лузитанец, и Кори, порядком униженный тем, что приходилось оправдываться перед ним, разъясняя причины своих поступков на пальцах, озлобленно огрызнулся:       — Чтобы та брухо за ним явилась, неужели не ясно?!       Когда они добрались до крайней, дальней от дверей точки, где-то за их спинами действительно притаившийся между безделушек мамур сиганул с полки — мелкое тельце шмякнулось об пол, — и тут же часто засеменил к выходу. Хлопнула дверь квартиры, затараторили по лестнице чечеткой частые прыжки, и Кори с Микелем, резко обернувшиеся на звук, вместе бросились обратно в коридор.       — Вот же хитрый гад! — зарычал Амстелл, на бегу пинком распахивая дверь, выскакивая за мамуром и натыкаясь на пустующую лестничную клеть и дремотный подъезд. Беглец мог укрыться как в его квартире, так и в кухне или в ванной; строго говоря, искать его можно было всю ночь до рассвета и, принимая во внимание ловкость и прыть, с которой рогатый карлик ускользал, так и не изловить в итоге.       Кори озлобленно цыкнул и тоже сбежал по ступеням вслед за карликом, по наитию из трех раскрытых помещений избирая кухню. Скрипнула покосившаяся в петлях и оттого не входящая до конца в дверной проем створка, и перед глазами открылось тесно заставленное пространство, чуть согретое скудно сочащимся с небес лиловым полусветом; если днем сюда проникало много солнца — оно буквально струилось в маленькое окно, будто медовая патока со свежих сот, только-только снятых с пчелиного улья, — то ночью кухню до отказа наполняла темнота, клубящаяся по углам куделью седого ведьминского волокна и плетущая под потолком вдовьи тенета.       Амстеллу в кухне Casa com asas и прежде-то по вечерам, в сгущающихся сумерках, бывало жутко, что уж говорить про ночь — к тому же, ночь не простую, а потустороннюю, — но он решительно переступил порог, чувствуя за спиной обнадеживающее и удесятеряющее силы и волю присутствие инфернального Микеля.       — Menino, — снова некстати заговорил тот, осторожно касаясь его плеча. — Мамур, которого мы ловим…       Договорить он не успел: что-то предательски зазвенело в подвесном ящичке, и воодушевленный Кори оживился, бросился туда, хватаясь за ручки и распахивая створки…       Наружу тут же вылетела жестяная кружка — пребольно ударилась ему в плечо, отскочила, треснулась об стену, упала на колченогий стол, подпрыгнула и принялась с дребезгом кататься по его поверхности. Вслед за кружкой полетел старый термос с прогнившей от времени термоизоляционной пробкой и треснутой крышкой, но от него Кори уже успел уклониться, а за термосом забившийся в подвесной шкафчик и приготовившийся держать оборону мамур потянулся за ножами, которых там имелось в избытке: утративших ручки, старых, заржавленных, но оттого ничуть не менее смертоносных.       Осознав, что сейчас в него полетит, не собирающийся сдаваться Кори выпростал руку, запустил во внутренности шкафчика и стремительно провел ей от одной стенки до другой, без разбору смахивая всё, что в нем было, прямо на пол вместе с мамуром. Плюхнулся пакет с кофейным зерном, просыпая на линолеум часть содержимого, зазвенели столовые приборы, сталкиваясь со сковородкой, кастрюлей и джезвой, разбился на осколки стеклянный стакан; Амстелл придавил пятой один нож, другой, пинком отшвыривая их подальше от себя и от мамура, которого во всем этом кавардаке было практически невозможно заметить, не то что изловить.       Понимая, что кухня превращается для него в ловушку и в тупик, мамур отчаянно заверещал и ринулся прочь: прошмыгнул Амстеллу между ног, беспрепятственно миновал стоящего столбом и только с удивлением взирающего на погром Тадеуша и снова испарился в темноте пропахшего жмыхом земляных груш подъезда.       — Черт! Да что же ты!.. — вскрикнул Кори, от обиды отпихнув локтем ничем ему не помогающего лузитанца, и выскочил за мамуром следом, спотыкаясь об порог, хватаясь за стены, затравленно дыша и в панике озираясь по сторонам.       Casa com asas куда-то летел, направляясь по одному ему известному воздушному пути; не было никакой гарантии, что загнанный в угол мамур от отчаяния и безысходности не пробьет рогатой башкой стекло в каком-нибудь окне, не вывалится из него где-нибудь над бесконечными долинами виноградников или гладью обмелевшей за лето реки Дору и не пропадет там навсегда, оставив Амстелла в его новоявленном кошмаре без надежды на спасение.       — Ты же сам обещал мне найти брухо! — не справившись с накалившимися нервами, в истерике взвыл он, резко оборачиваясь к непростительно спокойному Микелю, хватая за лацканы его объемного пальто и с силой встряхивая. — Ты обещал, Мике!.. А теперь что? Теперь ты просто стоишь, как истукан, и… Тебе просто похуй! Сволочь… Какая же ты мерзкая, лживая, никчемная сволочь!       Лузитанец открыл было рот, собираясь что-то сказать в свое оправдание, но терпение Кори к этому моменту иссякло окончательно: не давая ему произнести ни слова, он вдруг запустил обе руки в его карманы и, нашарив там нечто одному ему известное, с победоносным видом выхватил знакомый холщовый мешочек, стянутый завязками у горловины. Микель тут же напрягся, нахмурился и вскинул руку, хватая его за плечо:       — Стой, menino! — но Амстелл вырвался, едва не вывихнув себе сустав, отскочил от него на пару шагов, упреждающе оскалившись и сузив восточные глаза, высыпал на ладонь из мешочка пару игральных костей, сажево-черных, глянцевитых, с неровными белыми насечками на каждой из граней, и крепко стиснул их в кулаке.       Видя, что юноша его игнорирует, Микель сжал губы в тонкую нить, заострившуюся от негодования, как кромка лезвия, и сделал по направлению к нему один половинчатый шаг.       — В этом не будет проку, meu céu! Выслушай меня, прежде чем затевать игру!..       — Что я должен выслушивать? — с горечью выпалил Амстелл. Он снова ухватился дрожащей рукой за шейный платок, укрывающий ключицы, потянул его, будто пытаясь сбежать от удушья, и попятился, не позволяя лузитанцу приблизиться, а голос его то стихал, то поднимался, наполняясь колотым стеклом: — Совсем недавно ты обещал… Ты обещал мне… найти ее. Пускай я и не собирался, но все равно! Мне было важно, что тебе не наплевать — но тебе наплевать, как оказалось!       Он поднял руку, где были зажаты черные игральные кости, в твердом намерении швырнуть их к ногам, призвать на помощь Темноту и с ее поддержкой наконец-то поймать рогатого карлика, заточенного в его крылатом доме.       — Menino! — воскликнул инфернальный Микель уже с угрозой, и на лице его очертились, проступили следы белой кости, рисуя зловещий, макабрический контур; было ясно, что выдержка иссякает и у него, что еще немного — и между ним и Амстеллом случится самая настоящая драка из числа тех, какими изобиловали их первые, ранние встречи. Тоже отчетливо это понимая, Кори поспешил оборвать ссору в зародыше: не давая лузитанцу к нему подступиться, разжал пальцы и выронил кубики.       И в тот же миг его накрыло уже знакомой чернотой, но накрыло по-особенному, совсем не так поверхностно, приливами, как в первую попытку сыграть вместе с Микелем в эту странную игру из инфернального города: если тогда Темнота отступала, стоило только назвать нужную цифру, то теперь от Темноты отбивался не он, цифры называл не он, и она следовала за ним по пятам, клубилась над головой, обступала со всех сторон, давила, окружала коконом из тугой стынущей мастики; ему казалось, что находится на дне давным-давно заброшенного пересохшего колодца, что вокруг — липкие стены в плесневелой слизи, а кругляш неба — недосягаемо-высоко над головой, и дотуда никак не добраться.       Микель, пренебрегший всеми правилами этой игры и откровенно, нарочито их нарушающий, никуда и не подумал сдвинуться со своего места, продолжая стоять напротив Кори, прямо посреди подъезда, на грязном полу, присыпанном пеплом и прахом крошащегося по крупицам мрака.       — Тебе не следует играть в такие игры! — твердо произнес он.       Кори и сам чувствовал, что не следует, что не умеет в них играть, что Темнота, которой он должен управлять и которую должен даже не вести за собой, а запускать вперед себя, точно свору адских гончих — по дымному следу, пытается раздавить его, раздробить ему кости и возложить на плечи атлантовы своды. Превозмогая давление этой Темноты, сравнимое только с океаническими атмосферами, из последних сил напрягая отказывающее зрение, он мазнул рукой по лестничным перилам и, тяжко дыша, с сипом проговорил:       — Ты должен спрятаться!..       — Príncipe!       — Должен спрятаться… и назвать цифру, — продолжал упрямствовать Кори, всё отчетливее испытывая интоксикацию Темнотой: тело его пошатывало, голова кружилась, и каждый шаг давался ему с титаническим усилием. Ощущение было сродни даже не алкогольному опьянению, а самому настоящему отравлению угарным газом, при котором обманчивая ясность сознания соседствует со спутанностью движений и неимоверной тошнотой, идущей не от желудка, а из самого мозжечка. — Спрячься! — из последних сил потребовал он, задыхаясь и чуть не плача: никто из участников этой опасной потусторонней игры не назвал еще и первой цифры, а он уже валился с ног, чуть ли не блевал своими внутренностями, и было непонятно, как ему в ней водить.       — Хватит! — сквозь сведенные челюсти разъяренно прорычал Тадеуш. — Ты сошел с ума, мальчик! Ты не доживешь до пятнадцатого счета.       Потолок над ними пошатнулся и ухнул — Кори резко вскинул голову, но только успел заметить, как стремительно, словно кометы, рушатся звездчатым октаэдром, пущенным под откос, углы подъездной клетушки крылатого дома, и сквозь вязкую, точно давленый чернослив, субстанцию Темноты принялся инстинктивно хвататься за перила, за стены, за всё, что попадалось ему под трясущиеся и онемевшие руки.       Где-то на грани слышимости пискнул рогатый карлик-мамур, то ли не понимающий, что от него требуется, а то ли попросту не умеющий говорить по-человечьи.       — Спрячься… — уже отчетливо сознавая, что вся его затея бессмысленна и не принесет никаких плодов, кроме утренней головной боли, тягучей, как синяя топленая лакрица, прошептал Кори, не чувствуя собственного тела, сделавшегося насквозь ватным.       — Я не буду прятаться, — возразил Тадеуш. — Закончи эту игру. Прямо сейчас.       — Как… как мне ее закончить? — помертвевшими, обескровленными и едва ворочающимися губами вымолвил Амстелл.       — Игру можно закончить раньше, но не позже, чем будет названа последняя цифра, — быстро подсказал Микель. — Назови ее! И коснись меня рукой.       Кори и слышал, и не слышал одновременно, как в нарывающей бубонным гнойником Темноте прозвучало произнесенное им слово; кажется, он сделал по направлению к Тадеушу один надломленный шаг, другой, вцепился в его шерстяной каррик скрюченными от напряжения пальцами…       Темнота тут же схлынула, куда-то заструилась, завертелась крохотным смерчем и осталась перекатываться у ног парой черных кубиков из холщового мешка, обманом отобранных у владельца; сонный паралич, неотъемлемая часть этих пряток, сковал Микеля по рукам и ногам, колени его подломились, и он вместе с проваливающимся в обморок Амстеллом опустился на прелый сыроватый пол. В подъезд крылатого дома понемногу втекала вода — из зарешеченных вентиляционных отдушин и с порожка парадной двери, — с тихим журчанием заполняла углы и стыки стен, будто сбежавшая Темнота из своего дымчатого состояния преобразовалась в состояние жидкое, и Кори успел краем угасающего сознания отметить это необъяснимое явление за секунду до того, как провалиться в пустоту.

❂ ❂ ❂

      — Если мамур в одежке — значит, он отпущен на волю. Хозяйка не придет за ним, как ты ни старайся, потому что у него больше нет хозяйки. Я думал, ты это понимаешь, menino.       Кори мотнул головой — в ней тут же отозвалось чугунным гудением ветряного гонга и такой же протяжной, ноющей и отупляющей болью, — и только крепче закутался в стащенное с кровати одеяло: несмотря на сентябрьское увядающее тепло, он ощущал наползающую откуда-то сырость, тело пробирал озноб, а вдобавок еще и штормило, словно на борту корабля.       — Ты никогда меня не слушаешь, а напрасно.       Микель вложил ему в руки большую жестяную кружку — единственную из всех кружек в Casa com asas, что пережила все полеты, скандалы и многочисленные раунды битья посуды, — где дымилось какое-то густо-бордовое варево, а Кори только промычал в ответ нечто невразумительное и пригляделся к ее содержимому.       Варево дымилось, однако оставалось холодным, да и электричество в крылатом доме по ночам отсутствовало, а единственная на весь корпус, где ютилась квартирка Амстелла, двухкомфорочная плитка питалась как раз от электросети — стало быть, согреть напиток было не на чем, однако…       Он опасливо принюхался к питью — дымок казался по-зимнему колким, пах инеем, подмороженной рябиной и тем особым, раскаленным добела сухим льдом, какой иногда можно было встретить в тележках у уличных мороженщиков, — и, окончательно сбитый с толку, поднял вопросительный взгляд на Тадеуша.       — Что такое ты мне дал? — спросил в упор, непонимающе хмуря тонкие брови и попутно грея отмерзшие из-за анемии ладони свежим мятным теплом, струящимся от стальных боков кружки.       — Вино с турмалиновым пеплом, — столкнувшись с удивленным взглядом, Тадеуш пояснил: — Турмалиновый пепел остается на поверхности воды там, где в нее упала звезда, а сама звезда становится твердокаменной и опускается на дно — если, конечно же, ее не успеют вовремя выловить… Я собрал немного.       — Немного звездного пепла? — еще пуще изумляясь, сморгнул пару раз Кори, неотрывно таращась в кружку: только сейчас заметил, что вино и впрямь переливается из глубины золотистым мерцанием, будто красный авантюрин — совсем как его глаза в отражении зеркала, только в них ночами плескалась морская синь, но такая же блестящая, искристая. Поднял взгляд на Тадеуша и неуверенно спросил: — И где ты мог его собрать?       — Снаружи, meu céu. Там, снаружи, звездопад.       Не в силах постичь до конца смысл его слов, Кори поднялся на ноги, чуть покачиваясь, и медленно подобрел к окну, не отпуская краев одеяла, волочащегося за ним, словно шутовская мантия, пошитая из пестрых лоскутов. Заметив его передвижения, на письменном столе тут же оживилась дверная химера: заверещала, принялась взволновано щелкать клювом и даже попыталась дернуться в сторону, чтобы перевернуться набок и наконец уже увидеть что-нибудь еще, кроме извечного белого потолка над собой. Краем уха улавливая ее скачки по столешнице, но не обращая на них ровным счетом никакого внимания, изнуренный своей первой и единственной короткой игрой в Прятки в Темноте юноша подошел к окну, отставил кружку на подоконник и отдернул штору…       …За окном плескались атлантические волны, иногда вздымаясь на метр от беспокойной океанической глади и внахлест ударяя по чешуйчатым стенам-бокам Живоглота, который плавно и неторопливо перебирал лапами, дрейфуя в соленой воде, а над бескрайними просторами, отражающими лиловое полотно и окрашенными во весь спектр цветов авроры бореалис, кренился небесный свод и осыпался бесконечными звездами — их падало такое бесчисленное множество, что казалось, будто стоишь под кустом спелого кизила и трясешь его ветви, и ягоды летят к твоим стопам.       Ничего красивее в своей жизни Кори еще не видел; он застыл, пораженный льющим за окном звездным дождем, моросящим по волнистой поверхности Атлантики и выстреливающим при соприкосновении с ней ярчайшими сполохами. Всё кругом вспыхивало, сияло, полыхало мелким зеленоватым огнем, загоралось и снова гасло, а дождь шел и шел без начала и края, заполняя пространство до самого горизонта, и сыпались стрелами стремительные ягоды небес, последний раз озаряя мир своим зеленоватым свечением над самой водой.       Где-то вдалеке покачивалась на волнах еле различимая остроносая лодка, оседланная мелкими человечками: некоторые из них держали над головами товарищей стальные зонты, и звезды градом колотили по ним, с грохотом отскакивали, иной раз с шипением задевая рыбацкие штормовки и прожигая в них сигаретные дыры, а другие тем временем тащили из воды тяжелую жаберную сеть с мелкими ячейками, до краев полную остывших зеленоватых камней.       — Такое бывает редко, — заметил Тадеуш, остановившийся прямо за его спиной, и Кори непроизвольно вздрогнул, когда чуть теплый шепот коснулся кромки уха. — На моей памяти ни разу не случалось звездопадов.       Оправившись от потрясения и продолжая жадно вбирать глазами звездный дождь, роящийся и мельтешащий над Атлантическим океаном, Кори отыскал в себе силы приоткрыть окно, с опаской высунуться наружу и тщательно оглядеть залитый водой фундамент, в инфернальной ночи больше напоминающий драконье туловище.       — Что мы здесь делаем? — в ужасе промолвил он, всякую секунду ожидая, что они вот-вот пойдут вместе с домом ко дну.       — Похоже, что твой крылатый домик рыбачит, menino, — непричастно пожал плечами Тадеуш. — Иначе я его купание объяснить не могу. А может, ему тоже нравится смотреть, как падают звезды.       Приняв предложенное им объяснение за истину — другого, как обычно, не имелось все равно, — Кори аккуратно прикрыл раму, оставив небольшую щель между ней и оконной створкой, чтобы слышать, как шипит снаружи звездный ливень и перекатываются под его обжигающей барабанной дробью буруны волн, и подхватил позабытую было кружку.       — Я не умру от этого питья? — снова усомнился он, заглядывая в вино, перемешанное с турмалином в гремучий ядерный напиток. — Выглядит как жидкий радий.       — Не умрешь, menino, — с оскорбленными нотками в голосе отозвался Микель, отступая на один шаг и поднимая со столешницы, где продолжал свои безнадежные прыжки оживший дверной кнокер, щербатую чашку точно такого же напитка. — Разве стал бы я предлагать тебе выпить что-то опасное или, хуже того, смертельное? — Призадумался ненадолго и осторожно уточнил: — Что такое этот жидкий радий? Какой-нибудь яд?       — Вроде того, — откликнулся Кори, колеблясь у самого края кружки и никак не решаясь сделать глоток: любые зелья вызывали у него теперь в теле неосознанную животную панику. Из последних сил собравшись с духом и рассудив, что хуже уже вряд ли будет, он кое-как преодолел свой страх и пригубил замешанного с турмалиновым пеплом вина.       На вкус оно действительно чем-то походило на концентрированный лед: прохладное, как ментол, острое, как имбирь, и терпкое, как арония, это вино растекалось по телу живым теплом, прогоняя усталость и принося на смену ей бодрость и силу.       Где-то наверху, на чердаке зашебаршило, завозилось в коробках со старым хламом, покрытых многослойной пылью, и Кори нервозно вздрогнул, подбираясь и напряженно застывая; в тот же миг по лестницам зашуршали чьи-то мягкие лапы, и в комнату трусцой вбежали, пригибаясь и настороженно принюхиваясь, две брошенные в квартирке рыжей Аннабель кошки: мраморно-рыжая и камышовая. Завидев их, он расслабился и облегченно выдохнул, попутно мысленно отметив, что те спокойно перешли в инфернальный мир, а не остались до рассвета в мире обычном. Но в случае с кошками в этом, наверное, и не было ничего удивительного: не зря же по поверьям они умели находиться во всех мирах одновременно.       — Кажется, мамур их напугал, — предположил Кори, плотнее прикрывая оконную створку и рассеянно оглаживая пластичное рыжее тельце, подернутое тонким жирком под лоснящейся шкуркой, пока запрыгнувшая на подоконник кошка расхаживала взад-вперед вдоль стекла, за которым понемногу утихал осенний звездопад. Перехватив вопросительный взгляд Тадеуша, впервые за всё это время заметившего кошачье присутствие, он пояснил: — Днем все мамуры превращаются в кошек. Я не знал наверняка, кто из них есть кто. Раз она… раз брухо не появится, — прибавил с тоской, комкая другой рукой и без того мятую и перекрученную бандану на шее, — то нет разницы, днем я выпущу на волю всех троих…       — Что случилось? — очень весомо и серьезно спросил Тадеуш севшим, притихшим голосом, останавливаясь против него, опуская ладонь на плечо и сжимая его паучьими тисками, и вот тогда измученный ложью и притворством Кори наконец сдался, не глядя отодвинул подальше от любопытной кошки початую кружку с вином и рывком дернул книзу повязку, оголяя шею и выступающие от излишней худобы ключицы.       — Смотри, — с горечью сказал он, до боли закусывая губы: инфернальному лузитанцу открыться и поведать постигшую его беду было проще, ведь тот знал, чем пришлось расплатиться за возможность переступить запретный для человека край. Долго стоял под его взглядом, не поднимая глаз и не говоря ни слова, пока не ощутил, как касаются подбородка прохладные пальцы мужчины, чуть приподнимая и заставляя встретиться с ним взглядом.       — Что я должен увидеть, Príncipe? — глаза Тадеуша, оказывается, обеспокоенно обегали его лицо, спускались ниже, внимательно изучали изгиб шеи и надключичную ямку меж двух крылатых косточек, но, по-видимому, ничего необычного не находили, продолжая хранить в своей глубине крепнущие непонимание и растерянность.       Кори встрепенулся, схватился за собственную шею, тщательно ощупывая ее от кадыка и до самых плеч, но под пальцами ощущалась ровная юная кожа: упругая, шелковистая, как крыло только-только народившейся бабочки; запоздало он припомнил, что ночь стирала все шероховатости и заживляла на нем любой синяк, любую ссадину или порез. Вряд ли так могло продолжаться вечно, но некоторую фору перед тем, как окончательно и бесповоротно состариться и превратиться в ходячий мешок обвислой кожи и дряхлых костей, она ему выдавала с глумливой милостью.       Яблоком раздора, прокатившимся между ними, оставалась недосказанность, тяготящая Амстелла так, как ничто и никогда еще прежде не тяготило; он с трудом разлепил губы, окрашенные черноплодным винным соком, и выговорил непосильные, никак не желающие ложиться на язык и слетать с него слова:       — Я старею днем…       Рыжая кошка ластилась, обтиралась тоненькой мордочкой об его руки, трясущиеся от страха и от чудовищного признания, которое пришлось выталкивать из себя через стиснутые зубы, через беззащитность и с замирающим в груди сердцем, норовящим ухнуть в живот и остаться там, в разъедающем желудочном соку, а камышовая тем временем хозяйничала поодаль, на столешнице, обнюхивая сложенные аккуратной стопочкой учебники и игриво поддевая когтистой лапой живой клекочущий кнокер.       — Что?.. — кажется, Микель его не понял или же не расслышал: покачнувшись и ухватившись пятерней за острую грань оконного проема, сминая натянувшийся тюль, отозвавшийся у стыков с приколоченным кое-как карнизом грозовым треском, он переступил с ноги на ногу и сильнее, до ломоты в костях сдавил по-мертвецки холодными пальцами другой руки его плечо.       — Что слышал, — огрызнулся Кори, сжимая челюсти до скрипа и стесанной зубной эмали. — Я старею! — смелее и громче повторил он, а пропасть, разверзшаяся под ногами, раскрыла хищный каменный рот и ринулась навстречу, окутывая темнотой уже совсем иного рода, чем та, в которой они топились во время недавней опасной игры: много, много страшнее и хуже. — Ты бросишь меня, как только это случится. Как только я окончательно…       — Что такое ты говоришь?.. — пробормотал Микель, и Амстеллу мимолетом подумалось, что никогда еще прежде он не видел его таким потерянным, заблудившимся и беспомощным.       — Половина жизни, — продолжил безучастно говорить он, изо всех сил отводя от лузитанца глаза и глядя на что угодно, только не на него: на рыжую кошку, заинтересовавшуюся турмалиновым вином, на камышовую, вступившую с дверной химерой в неравный и изначально бессмысленный поединок, в котором она норовила ударить ее когтистой лапой, а химера пыталась в ответ хорошенько щипнуть ее клювом. — Плата, которую я отдал брухо… Всё почему-то пошло не так. Я думал, что половина жизни — это просто годы, а оказалось, что это ровно половина от всего. И от молодости… от нее тоже. У меня появляются морщины, как… Как у глубокого старика. Ночью всё неясно, но днем… Днем это особенно заметно.       — Что случилось днем?.. — перебив его, потребовал ответа быстро взявший себя в руки Тадеуш. — Тот, другой я, он уже знает об этом?.. Я уже знаю об этом? — торопливо поправился он, заранее возлагая всю ответственность за то, чего еще даже не случилось, на собственные плечи и больше не отрицая ни единым жестом, знаком или словом своего незримого и недосягаемого двойника.       — Нет, — коротко и глухо отозвался Кори.       — Ты ничего не сказал мне? Но почему? — нахмурился Тадеуш, и лицо его сделалось похожим на выточенную из кости нэцкэ. — Неужели ты настолько мне не доверяешь?       — Ты совсем идиот?! — не выдержав, взвился тут Кори. — Совсем конченый идиот? Да ты же бросишь меня! Ты меня бросишь сразу же, как только поймешь, что происходит! Это здесь еще можно что-то… Можно попытаться найти ту брухо, можно выпить другое зелье… Есть же способы, уж если у вас тут некоторые по шесть рук себе отращивают… А там мы обычные люди. А обычные люди знаешь что в такой ситуации делают? Просто бросают, и всё! Просто сваливают, блядь, в закат!       — Если я такое вытворю, — очень весомо сказал Тадеуш, чернея и мрачнея в беломраморном лице, — напомни мне найти и прикончить эту дневную сволочь. Не больно-то мне его напыщенные письма пришлись по нутру, а если он еще и такое сотворить посмеет… Ты уверен, что тот он так уж тебе нужен? — вкрадчиво уточнил напоследок с затаенной надеждой в голосе, а Кори в отчаянии запрокинул голову — чтобы только не разреветься с позором прямо у него на глазах, — и, глядя в бликующий отсветами океанической ряби потолок, где трепетала рыбьими хвостами тонкая вуаль синевато-звездных теней, выстонал кривящимся ртом:       — Но это ты!.. Если тот ты меня бросит, то и этот… Этот ты появился только после того, как тот ты узнал днем мой адрес. Ты не захочешь видеть меня, Мике. Сердце у вас одно и душа одна тоже.       — Тогда тебя не бросит ни он, ни я. И точка на этом, — резко закончил Микель, обрывая все его излияния, обнимая за прикрытые лоскутной мантией плечи — смешная и нелепая мантия принца инфернальной страны, живущей от заката и до рассвета, — и исступленно прижал к себе, зарываясь носом в его спутанные волосы и решительно в них выдыхая: — Мы что-нибудь обязательно придумаем… Мы что-нибудь придумаем, мой Príncipe, мой Кори…