Saudade

«Полетит», — говорит Биттор, а сестрицы ей крепко верят; но внезапно приходит осень, открывает дорогам двери. Уходить в эту осень — страшно, да куда безымянной деться? Дети в куклы играют украдкой. С куклой старой хоронят детство.

      Утро для Кори так и не наступило.       Когда он вынырнул из глубоководного небытия, захлебываясь воздухом, ширя глаза и в ужасе озираясь по сторонам, то не сразу понял даже, где находится. Чародейный платок-ловушка, медленно сползший с клетки по велению пальцев Ханзи, ускользнул прочь сажевым вороньим крылом и опустился обратно на тряпичную стену шатра, прикорнув там, точно кусок космической черной дыры, а рассветного молозива, еще совсем недавно сочившегося в щели полога, не осталось и следа.       Кромешная лиловая темень заполняла всё вокруг, ложилась болотистым туманным дымком, флёром цветов колючего колдовского чертополоха, забиваясь во все щели и затрудняя дыхание; ощущение было, будто забрался во влажный лес с подшерстком из цветущего папоротника, гниловатых сапрофитов и застоявшейся в ложбинах дождевой воды.       Ханзи не обращала внимания на пленника, занимаясь своими делами. Когда Кори очнулся, она была уже облачена в непроницаемую и плотную накидку с глубоким капюшоном, похожую на рыбацкий плащ, и замшевые сапоги с высокими голенищами. Повозка не двигалась, днище ее не колыхалось — значит, они успели где-то встать, то ли сделав передышку для олано, а то ли и вовсе доехав до временной стоянки в Синтре; в пользу последнего свидетельствовали тщательные сборы старой цыганки. Та явно куда-то собиралась: сняла со стены заплечную сумку, выудила из подвесного шкафчика большую стеклянную банку, мутную и с тряпицей вместо крышки, в несколько раз обмотанной джутовой веревкой, заткнула за голенище правого сапога охотничий нож, затянула потуже завязки плаща на шее, окинула напоследок Амстелла острым птичьим взглядом и, не сказав ни слова, покинула шатер.       Оставшийся в одиночестве Кори неуютно поерзал в своей темнице: было тесно, вчера он только каким-то немыслимым чудом умудрялся здесь падать, да еще и ничком — впрочем, наркоманы во время «приходов», говорят, и не такое проделывают, проявляя чудеса акробатики и открывая новые грани возможностей человеческого тела, — и сейчас у него болело абсолютно всё, каждая мышца отзывалась тягучим нытьём, в шее что-то защемило, а голова так и вовсе раскалывалась ослепительной болью даже когда он просто немного скашивал глаза вправо или влево. Во рту осел мерзкий привкус нагадивших кошек, и было противно сглатывать собственную слюну. Волосы растрепались, вторично выбились из хвоста и скатались такими густейшими колтунами, что на распутывание, это Кори по опыту знал, уйдет теперь никак не меньше часа, и пришлось скрутить их в неопрятный пучок, оставив концы торчать во все стороны засаленной соломой.       Он не собирался здесь умирать, не собирался покорно принимать свою участь и становиться «boneca dançante», или кого там планировала сделать из него вконец обнаглевшая старуха — они с Микелем и не в такие переделки попадали, но как-то умудрялись из них выбираться, да и в одиночку Кори Амстелл тоже кое-что мог, ведь не побоялся же он спуститься в Старую тюрьму и сразиться с ее стражами-гомункулами, а в те времена инфернальный мир повергал его в куда больший трепет, чем сейчас.       Вопреки здравому смыслу, он машинально запустил руку в сумку, порылся в ее хламных недрах и выудил оттуда жвачку. Долго пытался извлечь из налипшей оберточной фольги пахучую мятную пластинку Stimorol’а, а когда справился, запихнул ее в рот и поднял отозвавшиеся резью глаза, то увидел, что полог шатра приподнят, и оттуда на него кто-то смотрит в упор немигающими маслинами зрачков.       От неожиданности Кори вздрогнул и чуть не подавился жвачкой, но справился с собой, пригляделся и понял, что это была Лала.       Та самая четырехрукая девочка, которая баюкала волчонка и танцевала, напевая цыганскую песню — сейчас она стояла подле повозки, ухватившись кистями верхних конечностей за ее борт, и с восторгом таращилась на таинственного гаджо, к которому Ханзи запретила ей подходить. Запретный плод, как известно, влечет к себе как ничто другое, и Лала, потоптавшись немного снаружи, воровато огляделась по сторонам и одним ловким движением запрыгнула в кузов, вскарабкавшись, как проворная обезьянка, наглядно демонстрируя преимущество четырех рук перед двумя.       Оказавшись в шатре старой цыганки, она неуверенно сделала вперед один маленький шажок, другой; покосилась на сверток с волчонком, задремавшим на ворохе сушеных трав, но интереса к нему не проявила, целенаправленно продвигаясь к паучьей клетке с пленником.       Кори застыл, тоже внимательно наблюдая за ней из заточения и гадая, что же нежданная гостья собирается предпринять и зачем сюда явилась.       Подобравшись к нему вплотную, Лала остановилась и что-то произнесла — действие дурманящей пыльцы давно сошло, и юноша не понял из сказанного ей ни слова.       — Что?.. — переспросил он, проклиная эту нерукотворную преграду: будь у них один язык, договориться с Лалой было бы проще; внезапно поймав себя на том, что не считает зазорным обмануть эту незнакомую девочку, уговорить ее открыть клетку, лишь бы только спастись, Кори Амстелл на секунду ощутил легкий укор совести, но в секунду следующую решительно отмел все терзания по этому поводу.       Если цыгане не гнушались творить черт знает что, превращать людей в танцующих кукол, красть чужих младенцев — а в том, что волчонка именно украли, Амстелл практически не сомневался, — и совершать еще множество подобных сомнительных вещей, то и он не должен был испытывать ни малейших угрызений за свои нечестные поступки по отношению к ним.       — Что тебе нужно? — повторил он свой вопрос в ничтожной надежде, что девочка его поймет.       И Лала, на удивление, поняла. Просияв чернющими и бездонными, как колодезные омуты, глазами, она расплылась в незамутненной детской улыбке и коряво, комкано, но всё-таки на обыкновенном португальском, произнесла:       — Тебя… зовут. Как?       — Кори Амстелл, — быстро отозвался юноша, подбираясь всем телом и подползая еще чуточку ближе к решетке. — А ты — Лала?       — Лала, — довольно рассмеялась она, раскатившись звонкими колокольцами, и для верности ткнула пальцем правой верхней руки себе в грудь, аккурат под ключицы. — Ты гаджо? Откуда ты, гаджо?       Скорее всего, она не сумела с первого раза запомнить его имя, а потому решила пока пользоваться простым и удобным ей словом.       — Я не в курсе, что значит это ваше «гаджо», — честно признался Кори. — Кажется, оно означает «чужак»? Я из Порту.       — Мы тоже были Порту, — подхватила Лала, включаясь в разговор и с каждой секундой всё легче подбирая малознакомые и плохо повинующиеся ей слова. — Были там лето. Ушли. Скоро зима, холодно, идем Танжер.       На этом она замолкла, и в повозке старухи Ханзи ненадолго воцарилась тишина. Шуршали под сквозняком травы, попискивал в беспокойном сне волчонок, а снаружи доносились отдаленные голоса: кто-то размеренно говорил, кто-то покрикивал, кто-то о чем-то спрашивал, и там кипела загадочная жизнь цыганского табора, о которой Кори не знал практически ничего.       — Мы остановились, — отметил он давно беспокоящее его обстоятельство. — Почему? Добрались до Синтры?       — Да, мы тут, Синтра, — закивала девочка, довольная, что с ней говорят и на нее обращают внимание.       — Надолго мы тут? — нервно уточнил Кори.       На этот его вопрос Лала лишь пожала плечами, и юноша ощутил, как зыбкий шанс на спасение ускользает сквозь пальцы, утекает песчинками в горлышко песочных часов.       — Никогда не видел Синтры, — аккуратно попытался прощупать почву он, не особенно надеясь на успех.       Лала подошла к краю шатра и отдернула полог, впуская внутрь турмалиново-лиловый небесный свет и показывая ему совершенное ничто, похожее на мозаику из древесных зарослей и камня: длинные тени, талые воды полуночной луны, темные пятнышки листвы на сером замшелом граните. Даже сощурившись, Кори не смог разглядеть в небольшой треугольный просвет, что творится снаружи, и от этого ему сделалось еще хуже, еще поганее и мрачнее на сердце.       — Отсюда похоже на какой-то горный лес, — угрюмо огрызнулся он. Прекрасно сознавая, что не умеет никого убалтывать, что не обучен этому, не привычен нести языком красивый бред для достижения собственных целей, как умели иные его сверстники, когда хотели, к примеру, добиться от приглянувшейся им девицы скорой благосклонности, благосклонностью этой воспользоваться и тут же раствориться в неизвестном направлении, оставив девицу в разочарованном одиночестве, он решился на безумную и довольно бессмысленную на первый взгляд вещь — собрался с духом, глубоко вдохнул и бесхитростно, без льстивой лжи, попросил: — Лала, открой клетку.       И меньше всего он ожидал, что цыганская девочка, отпустив полог шатра и спокойно обернувшись на эти слова, просьбу его выполнит: подойдет к решетке из тонких прутьев, протянет одну из четырех рук, коснется чумазым пальцем навершия…       Клетка по мановению волшебства исчезла — как растворилась — а на голову Амстеллу упал стальной паук, больно приложив по самой макушке. Юноша взмахнул руками, поспешно в ужасе его скидывая и опасаясь, как бы тот от неосторожного движения не превратился снова в темницу, даже отполз на всякий случай подальше, а Лала склонилась, подняла магический артефакт и положила его на солому рядом с сопящим в пеленках волчком.       — Так просто? — ошарашенно и неверяще пролепетал Кори, с изумлением таращась на девочку и начиная подозревать за той некоторые отклонения в развитии — ну кто, кто бы в здравом уме его послушался и выпустил из тюрьмы по одной только просьбе? — и уточнил, чувствуя себя конченым дураком, действующим себе же во вред: — А ты не боишься, что я сбегу?       — Нет, — широко улыбнулась Лала, моментально развеивая все его наивные подозрения. — Тобара позову, найдет и застрелит. Далеко не убежать.       Кори в способностях Тобара ни капли не усомнился.       С трудом поднявшись на еле держащие его ноги, подгибающиеся от трясучки в ослабевших мышцах и одновременно с этим отказывающиеся нормально сгибаться, юноша выпрямился и повел задубевшими, ноющими плечами. Лала смотрела на него снизу вверх, всё чего-то ожидая, и он смятенно произнес:       — Спасибо…       Девочка продолжала наблюдать за ним цепким звероватым взглядом и в целом вела себя так, будто не собиралась отпускать от себя ни на шаг, следуя по пятам неусыпным стражем; впрочем, Кори все равно планировал сбежать любой ценой, а свобода перемещений располагала к этому куда как больше, чем прозябание в клетке.       — Ханзи ловит… — она замялась, вспоминая нужное слово, но так и не справилась, не смогла его воскресить в памяти, и подобрала замену на своем языке: — Яглулуди.       — Огнецветки? — догадался Кори, в своем наркотическом полубреду подслушавший разговор Ханзи с баро Яноро. — Она ловит огнецветок?       Лала кивнула; в разговоре с ним, непростом для обеих сторон, она приноровилась частенько обходиться кивком, тогда как обыкновенно, это юноша запомнил, болтала без умолку — видно, современный португальский ей давался тяжело. Разлепив пересохшие губы в зарубцевавшихся трещинках, она без уверенности выговорила, забираясь в дебри многосложных словесных конструкций, путаясь и плутая в них, как в дремучем лесу:       — Ханзи ловит… ягнецветок. Кашт ловить.       — Кашт?.. — переспросил Кори, окончательно теряя нить повествования и уже не понимая, на каком языке вообще они с этой девочкой говорят.       — Кашт, — она выставила перед ним один палец верхней правой руки, указывая им куда-то под купол шатра; ее собеседник в недоумении запрокинул голову, выискивая там этот таинственный «кашт», но на потолке только болтались сухие букеты трав да конская сбруя. Так и не приблизившись ни на крупицу к разгадке незнакомого слова, он буквально взмолился:       — Да что это такое, твой «кашт»?.. Кого еще она будет ловить, кроме огнецветок?       — Никого, — свела к переносице брови Лала, проявляя недовольство скудоумием пленника. — Кашт ягнецветок ловить. Один кашт!       — Один… час?.. — по наитию предположил Кори Амстелл, и Лала мгновенно просветлела.       — Час, час! — подтвердила она. — Забыть слово. Ханзи час ловить ягнецветок. Показать тебе Синтра? Только недалеко. Далеко Ханзи увидит. Будет бить больно…       Кори сумрачно кивнул — выходило, что от своей тюрьмы ему не отойти, но и так было лучше, нежели томиться в паучьей клетке, где ни лечь, ни встать, ни даже выпрямиться нормально невозможно. Оглядевшись кругом и поочередно хватаясь взглядом за занимавшие его мысли предметы, он первым делом остановился на свертке с волчонком и указал на него, коротко мотнув в ту сторону головой.       — Зачем он вам нужен? Кто это?       — Это рув, — пояснила Лала, переминаясь рядом с юношей с ноги на ногу и не зная, куда деть руки — должно быть, ей всегда в такие ситуации бывало хуже, чем обычным людям, рук-то у нее ведь имелось аж четыре штуки, и все требовалось чем-то занять. — Ханзи делать защиту.       — Из него? — предположил Кори, и Лала несмело кивнула — кажется, и сама наверняка не знала, для чего старухе цыганке потребовался этот новорожденный волчонок.       Будучи не до конца уверенным, как отреагирует на любые проявления своеволия его малолетний четырехрукий конвоир, Кори на пробу сделал короткий шаг в сторону охапки трав, где покоился сверток со зверенышем, потом еще один и еще, пока не подступил вплотную. Склонился, с интересом разглядывая лежащее перед ним существо: еще совсем слепое, не способное разомкнуть слипшихся глаз, тонкокостное и хрупкое, покрытое легким пушком на розовато-серой шкурке и с совершенно по-человечьи прямой спиной, в будущем оно обещало превратиться в кого-то наподобие дона Койота или йейла Джергори — если, конечно, позволить ему вырасти.       — Не трогать, — предупредила Лала, на всякий случай оскалив белоснежные зубы, но Кори ничего подобного делать и не собирался. Быстро отвернувшись от волчонка, принялся изучать шатер цыганской брухо, стараясь при этом сохранять предельно безразличный вид, как будто ему совершеннейше плевать на всё, что попадается на глаза, и осматривается он тут просто так, от скуки да праздного любопытства.       — Я ничего и не трогаю, — заверил он девочку, а сам плавно двинулся по кругу, подступая как можно ближе к столу с магическим кристаллом.       На его удачу, пространство внутри шатра оказалось тесным, а учитывая, что в каждом углу повозки были свалены кучей то травы, то звериные шкуры, то апельсины, то тряпьё, обойти его не составляло ни малейших трудностей и за пять широких шагов. Мгновение — и он уже возвышался сбоку от стола, краем глаза схватывая разложенные по его поверхности предметы: хрустальный шар, небрежно скомканный черный платок, старый перочинный ножик, медное перо с массивной стальной чернильницей, где плескалась красноватая жидкость, похожая на смолистый бальзамический сургуч с суриком и киноварью, сплетенные из полудрагоценных камней и звериных клыков амулеты, составленные из монет талисманы, другой небольшой нож, больше походящий формой на кривой турецкий ятаган, с хищными зазубринами по кромке лезвия, гнутую обувную иглу и внушительных размеров фолиант с крошащимися страницами и обложкой, окантованной почернелыми от времени бронзовыми уголками.       На фолианте взгляд его споткнулся, глаза распахнулись шире; он чуть не потерял равновесие от потрясения и едва не упал, пока раз за разом считывал, шевеля губами и сам не веря тому, что видят его утомившиеся за минувшую ночь глаза, выгравированное на передней крышке название.       «Picatrix», — значилось прямо по центру обложки тиснеными буквами, и слово это, выписанное безупречной латиницей, разночтению не подлежало. Сколько бы раз ни проговаривал его Кори Амстелл потрясенным шепотом, сколько бы ни моргал и ни жмурил глаза в надежде, что видение развеется и исчезнет, что это просто остаточное от наркотической сиреневой пыльцы, побочный эффект, игры воспаленного разума — надпись оставалась неизменной.       «Пикатрикс», магическая книга, еще в конце лета украденная из Дворца Алхимиков, лежала прямо перед ним, покоилась на походном столике в повозке цыганской брухо Ханзи; как она сюда попала, какими путями привело сюда самого Кори Амстелла провидение и что будет теперь, когда Янамари, вместе с ним натолкнувшаяся на табор, наверняка разящий пылью и старинной бумагой томик унюхала и должна была наконец-то взять верный след — всё это оставалось для юноши в страшащей его неизвестности.       Ясно было одно: его беда, прокля́тый камень преткновения, по вине которого он ухитрился оказаться в одиночку в Лиссабоне, а затем и угодить к цыганам в плен, находился прямо перед ним, издевательски шурша под переплетом вздыбленными, как скелет горбатой рыбины, страницами на залетающем в шатер и гуляющем по его пустому пространству ветру. Кори не сдержался, сдавленно и приглушенно выругался сквозь зубы, а потом заново усомнился: вдруг это какой-нибудь другой «Пикатрикс»: подделка, искусная копия — хотя он прекрасно отдавал себе отчет, что таковой существовать не могло, иначе не имело смысла и похищение, — да просто пафосная обложка, в конце концов, под которой скрывалось нечто совершенно иное, поваренная книга, к примеру, или сборник лекарственных трав?..       Сколько бы он себе ни врал, сколько бы ни старался себя убедить в обратном — «Пикатрикс» намертво примагничивал его взгляд, и Кори запоздало сообразил, что недвусмысленно выворачивает шею в сторону столика Ханзи, продолжая таращиться на водруженный на его столешнице фолиант.       Мысленно себя обругав, он тряхнул головой, временно выкидывая прочь все мысли о магической книге из Дворца Алхимиков, каким-то немыслимым чудом обнаружившейся в цыганской повозке, и возвращаясь к более насущным вещам.       — Ты обещала показать Синтру, — напомнил он, поворачиваясь к Лале, которая всё это время ползала за ним по пятам неотступной тенью.       — Идем, — согласно откликнулась Лала, обхватив его запястье одной из чумазых рук — её крошечная ладошка оказалась лишена присущей детям мягкости, ощущалась шероховатой и заскорузлой, — и потянула за собой, к выходу из шатра.       Несколько напуганный той легкостью, с какой эта девочка распоряжалась его свободой, и той вседозволенностью, с которой она забиралась в обитель цыганской брухо и хозяйничала там, Кори последовал за ней. Пригнулся, откидывая полог шатра рукой, и на ослабших ногах спрыгнул на каменистую землю.       Кругом оказалось тесно от повозок и кибиток, поставленных полукругом и загородивших собой всё пространство, шумно от расположившихся на отдых не-людей; отплясывал сумасшедшую джигу костер, выбрасывая в небо трескучие искры, высверки озаряли на короткое мгновение вытоптанную поляну-стойбище, тени гарцевали, метались, ложились внахлест беспокойными подрагивающими тряпицами, за крышами повозок виднелись бархатистой черной каймой верхушки деревьев, над головой сгущалась турмалиновая ночь, и когда Лала, пригнувшись и укрываясь от посторонних взглядов за кузовом поставленной поодаль телеги, повела Кори окольным путем, громко на него шикая и вынуждая точно так же таиться и пригибаться, стало ясно, что действовала она на свой страх и риск.       Нет, Кори всё еще охотно верил, что зверолов Тобар, позови его на подмогу маленькая четырехрукая цыганка, подоспеет вовремя и подстрелит отважившегося на самоубийственный побег гаджо, но и в том, что виновнице произошедшего как следует достанется за ее произвол, не сомневался тоже.       Кто-то шумно и протяжно вздохнул-фыркнул над ними, и Кори от неожиданности едва не подпрыгнул. Вздрогнул, так резко вскидывая голову, что поневоле заныло в шейных позвонках, и запоздало сообразил, что они с Лалой очутились рядом с телегой, где в беспорядочной куче кособоко понакиданных друг на дружку и перетянутых канатами клеток томилось диковинное зверьё.       Замерев и уставившись на них во все глаза, Кори во второй раз узнал знакомых ему по картинкам из средневековых бестиариев вепреслона и грифона, узнал саламандру, запертую за двойным слоем толстой стальной решетки — очевидно, чтобы не устроила ненароком пожара и не поджарила своих соседей, — узнал левкроту, животное с задними копытными ногами, львиным торсом и гривой, головой лошади, пастью от уха до уха и сплошной костяной пластиной вместо зубов — по преданиям, создания эти умели говорить на человечьем языке, но юноша сильно сомневался, что поймет хоть слово, если левкрота вдруг с ним заговорит: вряд ли та была обучена современному португальскому. Зверь грустно молчал, смотрел на него скорбными и слишком понимающим глазами, угадывая в незнакомом мальчике ровно такого же пленника и на его милосердную помощь заведомо не рассчитывая. Внимание Кори перескакивало с одной клетки на другую, но большинство животных были для него в новинку: он не встречал их даже на страницах сказочных книг, не то что наяву, и в долетающих сюда отсветах кострового пламени они казались ему живорожденными химерами.       Внезапно левкрота, на которую Кори продолжал изредка поглядывать, всякий миг чего-то ожидая — и, как оказалось, небезосновательно, — разомкнула рот, тянущийся от уха до уха, как у памятного Пакмана из одноименной аркадной видеоигры, и словно бы пролаяла на своем зверином, но при этом каждый звук, срывающийся с ее покрытых пушком и щетинками губ, оказывался для юноши кристально понятным, едва только касался его ушей.       — Я не видела тебя здесь раньше, — сказала левкрота, внимательно изучая Кори Амстелла точно так же, как это делал он, стоящий у телеги и таращащийся на звериные клетки. — Откуда ты? Ты совершенно точно не рома́. Тебя они тоже схватили? Или ты идешь с табором по собственной воле?       — Я… — опешив от неожиданности, растерялся Кори, не сводя ответного взора распахнутых в удивлении глаз со своего необычайного собеседника — инфернальные обитатели хотя порой и выглядели как животные, но при этом носили в себе и исконно человечьи черты, ходили на двух ногах и имели вполне свойственные людскому роду манеры, а вот настоящего зверя, обладающего способностью поддерживать разумный диалог, он встречал впервые. — Я из Порту, — справившись с потрясением, поспешно ответил, чтобы левкрота, чего доброго, ненароком не решила, что это именно он здесь лишен дара речи. — Меня… да, схватили, — пришлось нехотя признать ему.       — Очень жаль, — скорбно заключила левкрота и обреченно прибавила: — Сбежать от них не получится. Мы пытались, — Лала стояла рядом с Амстеллом, чуть поодаль, за его плечом, совершенно равнодушно слушая эти откровения, и на ее лице, юноша замечал краем глаза, не отражалось ни единой эмоции — ни сочувствия, ни раскаяния: четырехрукая девочка воспринимала как данность всё, что вокруг нее происходит, очевидно, будучи взращенной в таких условиях и привычной к подобному быту с самого рождения.       — А вы?.. — спросил Кори Амстелл, окидывая взглядом повозку со зверьем; что конкретно под этим вопросом подразумевалось, он весьма смутно представлял и сам, но левкрота завела с ним беседу, и было бы невежливо не ответить такому-то собеседнику.       К счастью, та разгадала всё, что юноша неосознанно в этот короткий вопрос вложил.       — Нас изловили по пути, кого где. Меня схватили первой — тогда еще все клетки были пустыми — на окраине гиперборейских лесов. Было большой ошибкой с моей стороны так далеко отходить от своих. Других поймали преимущественно в землях ливов и галлов, а последних — уже здесь, на земле вестготов, — немного помолчав, она прибавила: — Всех, кто томится в клетках, продадут на рынках Танжера. Мы редкие, там за нас заплатят высокую цену…       Ее челюсть двигалась, время от времени соприкасаясь верхней и нижней костяными пластинами, и от этого раздавался сухой стук, похожий на звук трещотки; разглядывая левкроту, Кори заметил, что у нее струящаяся волнистая грива, как если бы льва смешали с лошадью и от обоих бы взяли исключительную мягкость шерсти, маленькие уши, большие ноздри и почти человечьи глаза.       Ему вдруг стало так паршиво, что он не выдержал: без страха развернулся спиной к заточенным в клетках животным и утомленно привалился спиной к телеге, чуть сползая на полусогнутых ногах и ощущая себя как никогда беспомощным, точно затравленный заяц на дикой охоте. Кругом по стоянке расхаживали цыгане, доносился их специфический говор, отовсюду лилась чуждая речь, костер в неистовстве бился под порывами ночного ветра, метался, как душевнобольной, от одной незримой стены к другой, и никак не мог вырваться из порочного круга, повсюду натыкаясь на обступивших его людей.       И Кори точно так же ощущал себя запертым на этой лесной поляне, хотя казалось бы: всего шаг ступи — и окажешься за ее пределами, где укроет черной листвой заполуночный лес, где примет в свои распростертые объятья инфернальная Синтра и, возможно, подарит скорое избавление…       Глубоко внутри он отдавал себе отчет, что делать этого не стоит, что сейчас лучше не совершать никаких рисковых и самоубийственных поступков, что следует выждать, потянуть время, чтобы…       Что именно должно было ему принести это время — Кори не представлял и сам: Микеля рядом не было, Микель исчез еще в Порту на вокзале, а что он без Микеля — и, самое главное, зачем он без него, — юноша уже больше не понимал. Ради чего ему было тратить силы, если он, по всему судя, остался в Португалии совершенно один — хотя еще не осознал этого, — и даже по маловероятному счастливому возвращении в северный портовый город из южной столицы его будет поджидать разве что одержимая Янамари да пучеглазый жабодом?       Кори запутался, он уже не понимал ничего из того, что творилось с ним и вокруг него, не понимал ни истоков, ни причин происходящего, и это буквально сводило его с ума.       В расстройстве чувств он глубоко вдохнул, отлепился лопатками от занозистого борта телеги, кое-как заставил себя выпрямиться и со скорбным видом снова обернулся к левкроте, улегшейся в клетке и флегматично вылизывающей себе правую лапу.       — Что за звери тут? — спросил, чтобы хоть как-то себя отвлечь от тяжких мыслей. — Тебя я знаю, и саламандру знаю, и вепреслона с грифоном, а остальные?       Левкрота приподняла голову, и Кори только тогда заметил на ее лапе рубцующуюся сизым шрамом поперечную рану. Воззрившись на двуногого пленника, она разлепила широкий рот-трещотку и охотно отозвалась, словно отнюдь не прочь была поболтать в заточении от скуки.       — Вы всему даете названия… — медленно, нараспев произнесла она. — Удивительная черта! Никогда не понимала, для чего называть то, что существует. Оно ведь уже есть; не лучше ли было бы придумать название для того, чего еще нет, чтобы и ему появиться тоже? Я пыталась заговорить на эту тему со многими из вас, но никто меня так и не понял… Так что, наверное, не поймешь и ты. Ты еще очень молод, как я вижу, а среди человечьего племени редко кто блещет умом в молодости. Впрочем, редко кто среди вас блещет им в любом возрасте, но в твоих глазах я, по крайней мере, вижу его задатки. Хорошо же, я расскажу тебе про моих собратьев. С кого бы начать… — она призадумалась, обвела своими удивительными глазами, терпкими, будто сотворенными из крыжовника, дикой игри́ и тёрна, тесно и кучно заваленное клетками пространство телеги, и остановилась на одной небольшой клеточке. — Посмотри туда! Видишь ту крошечную пеструю ящерку? — Кори проследил за ее взглядом и осторожно кивнул, с трудом углядев в забитом со всех сторон коробке́ цветастую малютку, усыпанную по кожистой шкуре звездным узором. — Это стеллио, их очень высоко ценят в жарких странах, где только иссушающий самум и раскаленный песок. Караванщики всегда берут с собой в дорогу такую ящерку-стеллио: она приводит скорпионов в ужас и оцепенение, ни один не посмеет приблизиться к стоянке и забраться в шатер.       — Она вся в звездах, — изумленно произнес Кори, как следует разглядев ящерицу, которая сама сейчас застыла в таком оцепенении, что не сильно отличалась от увидевшего ее скорпиона, и в этот миг стоящая рядом Лала с нетерпением дернула его за рукав ветровки.       — Ты хотеть смотреть Синтра, — ревниво напомнила она. — Это не Синтра. Не на что смотреть.       — Это ты так считаешь, — от усталости и отчаяния окончательно растеряв всякий страх, недовольно огрызнулся Амстелл, еле выдернув рукав из стальной хватки ее пальцев. — Если тебе они не интересны…       — Пф! — с пренебрежением фыркнула Лала. — Да все их знает. Я тебе могу сказать. Вон дипса. А это — кераста, — Кори не успевал следить за ее головой, когда она короткими отрывистыми кивками указывала то на одну клетку, то на другую. — А это…       — Что такое дипса? А кераста? — перебил ее Амстелл, уставившись на левкроту с такой надеждой, что та вынужденно вклинилась в никак не клеящийся разговор пленника и его малолетнего конвоира.       — Кераста — это рогатая гадюка, — пояснила она, разомкнув трещотки челюстей. — Посмотри на ее витые рога! Достаточно одного удара ими, чтобы убить. Дипса же куда опаснее: от ее укуса умирают еще прежде, чем укус почуют. Сосуды, по которым бежит кровь, проступают под самую кожу, и всё тело укушенного покрывается багрянцевой сеткой. Я видела это собственными глазами… Одного из них она успела укусить перед тем, как ее изловили. Нас тоже страшит такое соседство. Змеи неконтролируемы и крайне агрессивны, и только частая двойная решетка защищает здесь от верной смерти. Ваш двуногий род особенно любит всяких мелких гадов за их смертоносность. Моя матушка рассказывала мне, что вы готовите из их яда другие яды, чтобы тайно убивать своих же сородичей. Нам такое непонятно, но мы уже привыкли к вашим повадкам. Мы знаем, что вы так делаете, когда не можете справиться со своим врагом. Вы делаете яды и много чего еще… Особенно страшная вещь — это колдовство! Если яд еще можно заметить и распознать, то колдовство всегда проникает тайно, оно самое коварное, самое хитрое, самое неуловимое. Любой брухо, если захочет, чтобы никто о нем не прознал, легко добьется этого. А даже если и прознают, доказать его деяния будет практически невозможно…       В этот миг Лала, не выдержав, саданула махоньким с виду кулачком по ее клетке — проехалась костяшками по прутьям решетки, да так, что клетка содрогнулась, опасно закачалась и накренилась, а запертая в ней левкрота подскочила на лапы и в панике заметалась, опасаясь привалиться к какой-нибудь емкости с ядовитым обитателем и соприкоснуться с ним по нечаянности хоть кончиком хвоста. Вепреслон возмущенно зарычал, грифон беспокойно заклекотал, а саламандра выстрелила фейерверком лавовых искр, подпаливших грифону шерсть; моментально запахло палёным, горклым и лесным.       — Что ты всё болтаешь и болтаешь, — прошипела маленькая цыганка с такой отравой в голосе, что могла бы посоревноваться даже с пресловутой дипсой. — Быстро скажи ему, и мы идти!       Напуганная левкрота поджала уши, сбилась в один встревоженный кошачий комок, подобрала под себя задние копытные ноги и аккуратно уселась по центру перекосившейся и пошатывающейся клетки, а Кори охватили противоречивые чувства: ему не хотелось ничем навредить левкроте, но четырехрукая цыганская девочка Лала с каждой секундой бесила его всё сильнее; вызволение из паучьей клетки не было никаким спасением — лишь ее прихотью, каким-то чудом совпавшей с желанием пленника, он не испытывал к ней ни малейших теплых чувств и предпочел бы провести этот час, общаясь с говорящим зверьем, нежели с ней.       Поэтому Амстелл не сдвинулся с места, продолжая топтать подошвами утративших белизну кроссовок пыльную проплешину у колес телеги. Поодаль фыркали распряженные олано, били по каменистой земле подкованными копытами, ощипывали с деревьев и кустов листья; где-то у костра глухо звенел расхлябанными колокольцами бубен, иногда ему вторила скрипка, но лениво, на пару порханий смычка включаясь в вымученную игру и тут же замолкая. Напряжение чувствовалось во всем, даже в воздухе, напоенном древесным дымом, гранитной сыростью и дыханием осенней ночи, и Лала, повязанная с табором единой жизненной нитью, тоже ощущалась взвинченной.       Чтобы не мучить лишний раз левкроту, Кори сам оглядел сложенные в телеге клетки и, заметив среди них немало клеток продолговатой формы, с округлым навершием и крюком по центру, где томилась крылатая живность, поинтересовался:       — Тут много птиц. Они тоже особенные?       — Конечно, — отозвалась левкрота. — Зачем было бы держать заурядных? Их бы сразу съели. Вон та невзрачная серенькая птица, чьи перья отливают латунью, это панфир. Его перья ценны тем, что способны резать сталь. Изловить панфира очень сложно, ведь его не удержит ни одна сетка, даже из железа. Я слышала, что ловят его при помощи особого колдовства, а затем помещают в специальную зачарованную клетку, поскольку из обычной он без труда выберется, стоит ему только единожды взмахнуть крылом… А рядом — киннамолг, коричная птичка. Сама по себе она слаба и невзрачна, но зато умеет отыскивать драгоценные коричные деревья, из чьей коры и вьёт себе гнезда.       — А эта?.. — заметив мягкое белое свечение, исходящее словно из сердцевины пирамиды, составленной из водруженных друг на друга и перемотанных джутовыми веревками клеток, Кори подобрался к телеге с торца и смог разглядеть пушистую птичку, похожую на хохлатую курицу, чье оперение источало золотистые лучи, будто миниатюрное солнце или лампада-Аслан из шатра Ханзи.       — Это эрциния из Герцинского леса, — пояснила левкрота. — С каждым днем ее перья светятся всё слабее. Поначалу мы даже иной раз уснуть не могли от того, как ярко она сияла, но теперь, как ты можешь видеть и сам, они едва тлеют. Я думаю, она погибнет раньше, чем мы доберемся до Танжера. Эрцинии очень слабые, а их свет рождается изнутри. Если эрциния не захочет светить, ее перья утратят эту способность и сделаются самыми обыкновенными.       Что-то крошечное копошилось в небольшом коробке за частой сеткой решетки рядом с эрцинией, и если бы не сияние, исходящее от ее оперения, Кори ни за что бы не удалось различить запрятанную там не то зверушку, не то насекомое.       — А это кто такой? — в поисках спасения от тягостных мыслей спросил он, щуря глаза и всматриваясь в сгусток теней, где вяло ползал от стенки к стенке какой-то крайне странный муравей.       — Это мраволев, — поведала левкрота, уложив голову подбородком на передние лапы и с нечитаемым выражением поглядывая на Кори. — Обычно они размером с лису, а мне встречались даже крупнее, вот только мравольвов хоть и несложно изловить, но очень трудно отыскать. Они прячутся в густой траве, где могут ужалить сунувшегося за ними ловца.       — Тобара ужалить, — раздраженно вклинилась Лала, нетерпеливо топчась на одном месте и теребя множеством пальцев — аж двадцатью разом — замаранные оборки на юбке. — Тобар теперь страшный шрам. Бо-ольшо-ой, вся нога! И он хромать. Но он все равно тебя догонит, — на всякий случай предупредила она Амстелла, с подозрением зыркая на него исподлобья, будто каждую секунду ожидала подвоха.       — Я понял, — угрюмо буркнул Амстелл, отступая от повозки с бестиарным зверьем и озираясь в попытке различить хоть что-то, кроме вездесущего леса и камня.       Лес со всех сторон рос необычайный, больше похожий на джунгли палеолита: старые узловатые буки и дубы ветвились коряво, своевольно, раскидисто; по бугристому камню, тянущемуся вдоль выбранной цыганами стоянки невысокой оградой и исчезающему в непролазных зарослях, обширным плюшем расползся мраморный мох, отливающий густой малахитовой зеленью. Плющ, клематис и лозинка плели гибкими розгами рыбацкие неводы, стволы престарелых исполинских платанов украшались серебристыми наростами на коре, как сединой, дикие ромашковые деревья топорщились сомкнутыми соцветиями, пережидая инфернальную ночь, листва оливы маслянисто лоснилась в лунном свету, белоснежные каллы со свечным плодолистиком выглядывали из черно-зеленой травы, папора карабкалась на взгорья и разрасталась там буйной шевелюрой хентила, свешиваясь, точно челкой, резными перьями с ноздреватых валунов. Местный камень был рыхлым, плесневело-мшаным, изъеденным не то мышами-камнеедами, не то монструозным червём, его тесно обступали остролистые маковки драцен с торчащей щеткой кроны, обвивали и опутывали лианы; всё это складывалось в пестрый орнамент сирийского ковра, и если бы не обстоятельства, приведшие его сюда, Кори бы признал, что Синтра по-особенному завораживает поветрием затерянной сказки, духом древнего леса, песней подгорного короля.       — Синтра нравится? — чутко спросила Лала, мягко коснувшись кончиками пальцев левой нижней руки его запястья. — Еще показать?       — Нравится, — тяжело выдохнул Кори, и уголки его губ поползли книзу, рисуя утопленный в колодце месяц-новородок. — Покажи… — с безысходностью в голосе согласился он; Лала снова ухватила его за рукав ветровки и куда-то потащила, и юноша обреченно побрел за ней, еле перебирая заплетающимися от безнадеги и усталости ногами.       Они спокойно пересекли стоянку, миновав костер и рассевшихся вкруг него людей — Кори только успел различить скраденные темнотой силуэты, на фоне огня будто затушеванные черным углем, и услышать обрывистую гортанную речь, — и оказались на противоположной стороне, где обнаружилась хотя и заброшенная, но довольно ухоженная рукотворная тропинка, уводящая вниз по склону. Ландшафт Синтры оказался холмистым, как и почти любая местность, что встречалась Амстеллу за время его пребывания в Португалии, и лес здесь неровно топорщился ежиной шкурой. Горные сосны, пихты и кедры тянулись в небо хвойными стрелами, чуть ниже начинался лиственный ярус, у корней разрастался кустарниковый подлесок вперемешку с ползучими лианами и плющом, а по каменистой земле стелились хвощи, папоротники и высокие травы. Где-то в непроглядном кружеве крон прятался козодой, оттуда раздавалось монотонное рокотание и стрекот, изредка прерываемый захлебывающимся «фюрр», ему вторила мелодичным посвистом ушастая пучеглазая сплюшка, на грани слышимости доносился пронзительный радиосвист летучей мыши, под ногами и в древесных кореньях шуршало, скреблось — лес жил своей жизнью, и пока они с Лалой стояли у самого устья тропинки, кое-кто еще из обитателей Синтры успел пробудиться и показаться на глаза.       То справа, то слева, то далеко впереди, под ногами, где терялась из виду усыпанная песком и гравием тропа, начали зарождаться огненные сполохи: короткие и быстрые, они загорались, будто ожившие капли пламени, и сразу же гасли, уступая место вездесущей лиловатой темноте. Поминутно их становилось всё больше; вот одна из них моргнула сбоку от Амстелла алой искрой, и он успел различить остроконечные лепестки, на мгновение раскрывшиеся, и тут же сложившиеся обратно в черный бутон. Тогда только он понял, что огоньки вовсе не угасали, что огнецветки — а это, очевидно, были они, — распахивали крылья, загораясь осколком ожившего пожара, и смыкали их, превращаясь обратно в невзрачного черного жучка. Здешний инфернальный вид разительно отличался от привычных красноватых насекомых, знакомых Амстеллу с детства и по-иному зовущихся кардиналами или кровяными краснушками: чуть только наступало тепло, как эти яркие создания выползали из-под древесной коры, где обычно пережидали зиму.       — Ягнецветки, — шепотом проговорила Лала, еле различимо шевеля широкими обветренными губами. — Много. Ханзи ловить.       — Для чего они ей? — не выдержав, спросил Кори, склонившись над гибким прутом кустарника и разглядывая медленно ползущего по нему ночного жукоцвета. — Для обряда?       — Угу, — подтвердила Лала быстрым кивком и так известный ему факт.       — Что за обряд? — не унимался пленник, остро чувствуя, что любая информация сейчас для него не будет лишней, что наихудшее в его ситуации — это неведение.       — Ханзи делать защиту. Рув будет защищать.       — Тот волчонок? — удивился Кори, недоверчиво нахмурив тонкие брови. — Он же едва родился.       — Не знать, — раздраженно отмахнулась Лала, резко поведя плечом, и вдруг уже привычным жестом сцапала за рукав, дернув на себя. — Какая разница? Идем назад.       Этого Кори не ожидал; приказ оказался слишком внезапным и слишком уж идущим вразрез с его надеждами и чаяниями. Тропинка, уводящая в темноту, подмигивала кошачьими глазами огненных светлячков, змеилась рождественской гирляндой, тени на ней иногда оживали и то трепыхались крылом мотылька, то метались в агонических конвульсиях, будто не знали, где укрыться от света, одновременно и созидающего, и разрушающего их ночную сущность. Кори шевельнул стопой — под подошвой зашуршало крошево, несколько мелких камешков посыпались из-под ног вниз по склону. Он обернулся к Лале и заговорил — медленно, тщательно подбирая слова:       — Обратно — в клетку? — Лала смотрела на него немигающими глазами, словно совершенно не понимала того, что ей пытаются сказать; словно с ней сейчас общалась какая-нибудь левкрота, забавно щелкающая трещоткой-челюстью и рассуждающая о чем-то своем, сугубо левкротьем. Тогда Кори не выдержал, плюнул, махнул рукой — пару слов подобрал, и хватит, — и продолжил говорить уже с пугающей самого его искренностью: — А давай я тебя в клетку посажу. Понравится?       — Ханзи тебя поймать, — неуверенно отозвалась Лала, еще не до конца, судя по ее неуверенному виду, сознающая, к чему клонит пленник-гаджо, и по-философски рассудила: — Если меня кто поймать, я тоже сидеть в клетке. Но поймать — тебя! Позову Тобара. Тобар! То-бар! — пару раз испуганно выкрикнула она приглушенным голосом и замолкла: Кори стоял, не двигаясь с места, никуда не убегал, но и возвращаться в неволю не торопился. Тогда она недовольно поджала губы, резко ухватила его чумазыми пальцами за рукав и дернула, с силой утаскивая обратно в направлении повозки Ханзи. — Идем! — шепотом рычала она. — Меня ругать, меня бить! Идем! Я тебя не для того выпустить! — И юноша, понимающий, что бежать ему все равно некуда, и что потенциальная драка с цыганами ничем хорошим для него не закончится, вынужденно побрел за ней.       Они вторично пересекли стоянку с костром, только теперь черную кайму обрамляющей ее листвы оживляли вкрапления живых и подвижных огоньков, раскрывающих и смыкающих крылья и горящих бесплатной лесной иллюминацией; Лала подвела Амстелла к павлиньему шатру цыганской брухо и велела:       — Залезай!       Ничего иного не оставалось, кроме как подчиниться; он подтянулся на усталых, трясущихся от суточного бодрствования руках, вскарабкался и выпрямился, чуть пошатываясь и озираясь в непроглядной темени, сгустившейся под колдовским пологом, где пахло камфорой, дегтярным китайским чаем с копченым запахом смолистой сосны и жженым сангом, шуршали травы и поскуливал в углу украденный волчонок. Вопреки его ожиданиям, Лала не стала с ним воевать, не стала пытаться загнать обратно в клетку, оставив стального паука там же, где и бросила, на охапке соломы, очевидно, посчитав свою миссию выполненной или же попросту возложив все дальнейшие заботы на плечи Ханзи.       Вместо этого она плюхнулась на сухой примятый стог рядом с волчком и принялась гладить его одной из своих четырех ладошек по покрытой редким пушком макушке и что-то мелодично напевать себе под нос; голосок у нее был еще совсем детский, и Кори обреченно подумал, что не смог бы ничего дурного ей сделать, что беспринципность его всегда была весьма скромна и заканчивалась там, где теснил ее китовый пузырь совести — китовым он был исключительно по размерам: сколько бы Кори ни старался себя образумить, сколько бы ни пытался дать себе мысленного пинка, а этот проклятый совестливый пузырь душил его и сковывал по рукам и ногам.       Так ни на что и не решившись, он бросил короткий взгляд на Лалу — та, не добившись от красивого гаджо благосклонности, обиженно скуксилась, насупилась и выбрала для себя тактику его не замечать или же притворяться, что не замечает. Тогда Амстелл сделал шаг в сторону, еще шаг — пространство внутри повозки было настолько маленьким и компактным, что его можно было обойти по всему периметру за несколько шагов, — и очутился буквально на расстоянии одного взгляда от столика Ханзи, где всё еще покоилась сводящая его с ума одним только фактом своего существования книга. Он снова скосил глаза и прочел значащееся крупным тиснением по обложке: «Picatrix», но осмыслить этого так и не смог; потерянный, окончательно запутавшийся в себе и своих мыслях, в догадках, во всей этой невероятной ситуации, Амстелл вдруг уставился на магический кристалл, легкомысленно брошенный непокрытым и поблескивающий в глубине берилловой сферы аметистовыми сполохами.       Зависнув над ним, внезапно озаренный сумасбродной идеей, он одними губами, так тихо, как только мог, взмолился-прошептал:       — Прошлое, настоящее, будущее… Почему «Пикатрикс» здесь? Как Ханзи с ним связана? Что вообще тут происходит?..       В ту же секунду его как будто «выключило» из реальности, подхватило мощным энергетическим течением и куда-то поволокло, понесло…       Очнулся он в млечной пустоте.       Перед ним шумел заполуночный город; приглядевшись, Амстелл по неуловимой внутренней памяти разгадал, что это был Порту, но Порту старый, живший полвека или даже век назад и бывший, оказывается, в те отдаленные времена гораздо более оживленным, чем встретил юношу в июле.       Он стоял — но как будто бы одновременно с этим продолжал висеть где-то в воздухе, окруженный и укутанный туманным молоком — у входа в крошечный дворик, под полукружьем каменной арки, поросшей плесенью и со слоящейся штукатуркой, а в дворике царил уют высшей пробы. В нем тянулись крест-накрест от окна к окну веревки с сушащимся ветхим бельем, расстилалась под ногами старинная брусчатка, покрытая моховым ковром, дремали в кадках ночные цветы: вечерние примулы, фиалки и маттиолы, тонкий медвяный аромат струился от их соцветий, и даже Кори, оказавшийся под действием морока, наведенного магическим кристаллом, ощущал этот запах как наяву. Кто-то незримый раскрывал изнутри окна, впуская в затхлые комнаты дух летней ночи, дородная женщина в чепце расхаживала вдоль бельевой веревки, поправляя развешанные на ней тряпки, а пожилой псоглавый мужчина мирно возился в цветочных кадках, разрыхляя засохшую землю мелкими граблями. Четырехугольный дворик был замкнутым, в него выходило несколько дверей, обрамленных белёными коробами и укрытых козырьками, сами же створки разнились краской от антрацитового до изумрудного; в стороне от них, задавленная со всех сторон отслужившими свое и вынесенными вон кухонными столами с пестрыми скатертями и бесчисленными вазами, горшками и кашпо, притулилась беседка под морским полосатым навесом, у передней стены начиналась каменная лестница, круто взбегающая на крышу, по горчичным стенам ветвились корявыми стволами водосточные трубы, нависали перекособоченные и ржавые балкончики, перемычки фонарей-лантернов, а прямо по центру дворика торчало выложенное плитняком кольцо зачахшего и заброшенного колодца.       У колодца сидели четыре девочки приблизительно одного возраста и во что-то сосредоточенно играли. Кори неуверенно приблизился к ним и понял, что одна из них, самая старшая и бойкая, что-то чертит на рассыпанном вокруг колодезного навершия песке дугообразной рамкой сломанного лобзика, лишенного пильного полотна, а три другие внимательно наблюдают за ее действиями.       «Долор, Джулин, Лэйда и Биттор» — с трудом различил Кори, вглядевшись в надпись, поначалу непонятную, неразборчивую, но под действием всё того же морока услужливо сложившуюся в совершенно ясные и четкие символы.       Всё, что было важно, что касалось непосредственно заданного вопроса, магический кристалл показывал очевидным и недвусмысленным, устраняя все возможные разночтения, как с запозданием догадался Кори.       Итак, Кори откуда-то прекрасно знал, что имена принадлежат четырем девочкам, а также — что все они приходятся друг дружке сестрами; и хотя он оставался в неведении, кому конкретно принадлежали три первых имени, однако прекрасно понимал, что старшую звали Биттор.       Биттор подняла лобзик, победоносно вскинув его, сдула песок — дыхание ее подняло целый вихрь, и остающийся незримым видоком Кори моментально ощутил знакомый привкус колдовства, — а когда пыль осела и улеглась, то оказалось, что начертанные символы въелись в камень, оставшись на нем глубокими насечками.       Одна из трех младших девочек — Долор, Джулин, Лэйда? — восторженно захлопала в ладоши, а другая подхватила поначалу не замеченный Амстеллом грязно-белый сверток и развернула его. На брусчатку выкатилась поломанная старенькая кукла с облупившимся фарфоровым лицом, отвалившимися и провисшими на коричневатой от ржи проволоке руками-ногами и ощипанными красными волосами, спутавшимися и свалянными, как войлок.       «Наша бедная, бедная Магдалена», — невнятно запричитала третья, самая маленькая и щуплая, и на глазах у нее проступили слезы.       «Давайте ее похороним!» — твердо, не терпящим возражений тоном объявила Биттор, поднимаясь с брусчатки и отряхивая ткань растянутых и протертых в районе коленок серых чулок, и на этих словах Амстелла будто ударили в грудь ледяным кулаком: что-то екнуло внутри, где-то заклинило нити памяти, и в них случилось короткое замыкание. Он стал лихорадочно припоминать, где же мог прежде это слышать, почему и кукла Магдалена, и колодец, и похороны кажутся ему такими знакомыми, но сколько бы ни пытался, а вспомнить никак не мог.       Биттор сбегала в дом, принесла потрепанные бельевые веревки, а девочки запеленали куклу обратно в тряпку. Совместными усилиями они обвязали ее сокрытое саваном туловище в двух местах и аккуратно спустили в колодец…       Видение резко переменилось: тот же дворик, только глубокая осень. Пожухлые листья в горшках, торчащие стебли, стены в потеках дождя, темные лужи у подножья заброшенного колодца, отражающие вековечную лиловую ночь. Повзрослевшая Биттор — невысокая, юркая, быстрая, простоволосая, смуглая; красная пиратская бандана опоясывала лоб, тончайшая прядка безвременной седины струилась вдоль правого виска, глаза сделались недобрыми, повидавшими жизнь, но на губах чаще частого играла дерзкая, пацанья улыбка.       Биттор мастерила летающий корабль из стула и простыни, а три другие девочки, тоже выросшие и оформившиеся в подростков, сидели в гамаке под насквозь вымокшим морским навесом, лущили белые семечки подсолнечника прямо из большого соцветия-корзинки и болтали в воздухе босыми ногами. Стул нетерпеливо подрагивал, подергивал незримыми копытцами ножек, искрился, норовил взмыть в воздух всякий раз, как только какой-нибудь случайный порыв ветра, время от времени задувающего в арку двора, подхватывал парусину простыни, и его постельное крыло искрило мельчайшими позолоченными сполохами под каплями зарядившей мелкой моросью небесной воды.       Кто-то пронесся мимо Кори, задев его рукавом памяти, и тот испуганно обернулся, увидев звероглавого паренька приблизительно одного с Биттор возраста, с располосованным надвое правым ухом, похожего на битую-перебитую бойцовскую собаку.       Паренек остановился посреди двора, подле колодца, сплюнул туда тягучую слюну, лязгнув клыками — Биттор на этом жесте одарила его недобрым взглядом, но промолчала, лишь продолжила натягивать парусину на шест, обвязывать тот джутовыми канатами и приматывать к спинке стула, — и во все глаза уставился на сомнительное творение ее рук.       Долго таращился с бесстыжей наглостью, но не осмеливался раскрыть рта; лишь когда в затопленный дождями дворик ворвались и другие псоглавые мальчишки, очевидно, его дружки, он отрывисто пролаял:       «Не полетит твой хлам! Никуда не полетит. Развалится!».       Биттор стойко его игнорировала — даже не оглянулась в ту сторону, лишь продолжила усердно крепить оснастку будущего летучего корабля, но Ицала это не устраивало. Группа поддержки за его спиной могла в любую секунду, если только дать слабину и отступиться, обратить свои насмешки и издевательства против него, и в этой шаткой ситуации он продолжил нападки:       «Что это за корабль вообще? Палка да тряпка».       «Не твоя забота», — наконец-то соизволила одарить его коротким вниманием Биттор, по-прежнему не отрываясь от дела.       «Они же приблудные, все четверо, — пролаял кто-то из его дружков. — Разве у них родители не из оседлых цыган? Куда ей нормальные вещи мастерить! Цыгане только и умеют, что красть и попрошайничать».       «Точно, бродяжьи выродки!».       «Эта уродливая образина весь вид портит».       «Ты про корабль или про нее?».       Дружный заливистый смех подкрепил в Ицале уверенность в собственных силах, и он, сделав короткий опасливый шаг вперед, требовательно пролаял:       «Проваливай отсюда со своим барахлом!».       «Даже не надейся, Ицал!» — насмешливо огрызнулась Биттор, не поднимая головы и лишь покрепче обматывая веревки вокруг тонких деревянных перекладин — волокна потрескивали, жилистые руки под просторными рукавами цветастой рубашки напрягались тугими узлами, но Ицал и его звериная шайка зрелищем не впечатлилась.       «Это мой двор! — рявкнул он, подступая ближе на последний, решающий шаг и протягивая шерстистую руку к недостроенному кораблю. — Вы тут никто! Мой папа — хозяин дома! Тут моё всё!».       Биттор среагировала быстро — стремительно, как молния, развернулась и саданула его по запястью обрезком кожаного ремня. Ицал взвизгнул и отскочил, товарищи его ринулись на подмогу, кто-то из них рванул к девочкам, мирно сидящим под навесом, и завязалась драка. Девочки заверещали, а Биттор бросила стул, который тут же окончил свои дни под втаптывающими его в грязь ногами, так, конечно же, ни разу и не взлетев; из их четверки только одна она умела драться, и остервенело кидалась то на одного, то на другого, рыча и скаля зубы, но не успевала нигде…       Млечная пустота сморгнула, зашелестела помехами и показала Амстеллу три картины, сменяющие одна другую со скоростью двадцать пятого кадра:       Ицала вытаскивают со дна колодца мертвым, с переломанной шеей и перебитыми на мелкие осколки косточками во всем теле — когда его поднимают, он свисает с веревок измочаленной тряпицей, похожей на тонко выделанную дубленку или шкурку теневой твари, и от этого зрелища случайному свидетелю чужой трагедии невольно становится не по себе;       Отца девочек продают в долговое рабство, матушка умоляет домовладельца не убивать Биттор, и тот в конце концов сжаливается над семейством: вместо смертной казни виновницу произошедшего лишают имени, заставив выпить особое зелье, обрывающее родство, и изгоняют из дома;       Лишенная имени Биттор прощается с рыдающими сестрами, снова и снова их обнимает — то поочередно, то всех вместе, пытаясь обхватить всю троицу своими коротковатыми руками, и обещает обязательно когда-нибудь вернуться…       Последнее видение пришло к нему уже из тягучего донного дыма, из виноградных долин и береговых излучин, из рассветного марева и дыхания ночной росы. Инфернальный турмалин, рассыпанный по небу, неуклонно таял с каждой минутой, а купол вместо давленой чернёной малины возвращал себе лазурь и желтоватое птичье молоко.       Всё еще не понимая, к чему столько долгих историй чужих жизней, когда магический кристалл, он в этом ничуть не сомневался, наверняка мог показать быстрее и проще, Кори огляделся по сторонам и вскоре заметил поодаль лишенную имени Биттор, сидящую среди густой травы под раскидистым одиноким дубом. Волосы ее серебрились вкраплением мертвых белых нитей, лицо осунулось, сделавшись до пугающего знакомым, и приобрело неумолимую жесткость, обряжена она была в дорожные одежды, обута — в стоптанные замшевые сапоги, а под боком у нее лежала походная кожаная сума, откуда торчал обломок терновой ветви. Ее мозолистые руки держали болванку и перочинный нож, зубастое лезвие умело и ловко порхало, срезая тонкими кудрями стружку; некоторое время ничего не происходило, но затем издалека донеслось чье-то горловое пение.       Кто-то пел на пороге рассвета, и лишенная имени Биттор встрепенулась, вскинула голову, зорко всматриваясь в курящееся предутренним паром разнотравье, а Кори с заторможенным ужасом наконец-то узнал в ней Ханзи.       Через луговину шел цыганский табор. Позвякивала монистом лошадиная сбруя, скрипели колеса повозок, путники изредка переговаривались звонкими или охриплыми голосами. Заметив сидящую под дубом женщину, они тоже принялись внимательно ее разглядывать, но движения своего не замедлили, надрезая неспешным шагом душистое море травы. Пестрые юбки, яркие краски, мелодичная песня в самом сердце пустой долины — всё это завораживало, как игра одинокого скрипача в глухой подворотне, утроенная утробным эхом высотных стен.       Ночь шла на убыль, жизнь шла на убыль, принципиальной разницы, оставаться сидеть под дубом или же рискнуть и перевернуть всё с ног на голову, уже не было…       …И лишенная имени Биттор шагнула навстречу к ним.       Кори наблюдал, как она пересекла шумящее волнотравье наискосок к веренице кочевников, как табор сбавил ход и остановил свое движение, как навстречу ей вышел сухой, седовласый, согбенный и смуглый человек, и что-то спросил, медленно шевеля губами…       Туман собирался показать ему что-то еще, но не успел: Кори резко дернули за плечо и швырком отправили на дощатый пол. Он повалился на спину, пребольно ударившись лопатками и затылком; в голове зазвенело, картинка перед ошалевшими от всего увиденного глазами поплыла, показывая ему кружащийся купол из выделанных звериных шкур, а по горлу полоснуло удушающим ожогом.       В первую секунду ему показалось, что его шею перерубили с размаху острым лезвием, и он с минуты на минуту погибнет; смертный страх прокатился по телу, в голове потемнело, из желудка поднялась головокружительная тошнота, и лишь спустя еще одно дроблёное мгновение юноша понял, что всё еще жив и всё еще хоть и с трудом, но дышит.       Взгляд его заметался, как в бреду, с трудом фокусируясь на нависшей над ним с озлобленным лицом Ханзи, в одной руке сжимающей большую банку, где бились красными светляками огнецветки, а в другой удерживающей отливающую колдовской синевой цепь, которая тянулась почему-то непосредственно к нему и исчезала из виду под самым подбородком…       Втянув передушенным горлом воздух, он осознал, что конец цепи смыкался аккурат у него под кадыком, объяв жгутом жалящей крапивы. От соприкосновения с ней делалось нехорошо, удушливо, а на языке появлялся характерный металлический привкус; закашлявшись, Кори ощутил, как рот заполняет теплая солоноватая жидкость, и в панике вскинул руки, хватаясь за колючие и обжигающие некрупные звенья и пытаясь хотя бы так ослабить их жуткое давление.       Краем глаза он успел заметить Лалу, сбившуюся в обиженный комок на соломе и испуганно баюкающую одной из четырех рук отмеченную ударом щеку, и понял всё без лишних слов.       — Куда ты лезешь, поганый гаджо? — прорычала Ханзи, а воззрившийся на нее Амстелл, к своему собственному потрясению, вторично узнал в ее чертах постаревшую Биттор, только уже не в зыбком мираже, а наяву.       Догадки, одна невероятнее другой, лихорадочно заметались в голове, как одержимые бешенством стрекозы, и тут до него наконец-то дошло, почему видение с куклой и колодцем показалось ему смутно знакомым. Память, безупречный подсказчик, на мгновение вернула его в ту далекую сумасбродную ночь, когда мысли впервые стали не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле худым проводником, уводя за собой, едва только стоило им поддаться. Вспомнил он маяк на берегу Дору, трех ведьм, рассевшихся вкруг котла да варящих в нем шипучий санг с мочевиной и травяной зеленью, и вроде бы ничего не значащую короткую фразу: «Помяните наш пересохший колодец, где мы с вами детьми играли да хоронили куклу Магдалену — вот туда мы и отправимся на сей раз…».       Прямо перед ним сейчас находилась Биттор, лишенная имени и изгнанная из родного дома.       Четвертая сестра.       — Что ты делал возле моего стола? — дрожащим от ярости голосом повторила она. — Что показывал тебе мой кристалл?       — Ни… чего, — просипел Кори, не разжимая обожженных пальцев и сплевывая неуклонно струящуюся по губам и мешающую говорить кровяную юшку. — Я случайно… подошел. Не хотел… смотреть… Какие-то дурацкие картинки…       Ханзи-Биттор поддалась его безыскусному, но отчаянному вранью, чуть ослабила цепь, с недоверием обвела еще раз лицо пленника недобрым взглядом, подхватила черный платок и набросила поверх бериллового шара, надежно укрывая его от посторонних. Цепь тут же перестала опалять кожу и плоть кипятком, а кровь прекратила сочиться, и юноша смог опустить руки и перевести дух.       Разобравшись с ним, Ханзи что-то сурово сказала Лале, ютящейся на стожке травы, и та беспрекословно уползла побитой собакой, бесшумно соскользнув с повозки и растаяв в инфернальной лиловой мгле, колышущейся за пологом шатра.       Ханзи поставила банку с огнецветками на стол — тихо подкашливающий Кори, кое-как принявший сидячее положение, насчитал пять штук, — и грузно опустилась на скрипучий стул, распуская шнуровку сапог. Потянулась назад, перегнувшись через спинку, достала из-за стула запрятанную корзину, в которой обнаружились травы и ритуальный нож с небольшим чугунным котелком, уложила туда же отловленных огненных жучков в банке, и Кори сообразил, что все эти предметы были собраны и подготовлены ей для защитного обряда.       В конце концов, кто-нибудь однажды мог бы сболтнуть лишнего, а Янамари рано или поздно наверняка бы прознала об истинном похитителе книги и сумела бы разыскать верный след.       По тому, как одержимо она гнала его из Порту до самого Лиссабона, Кори Амстелл понимал, что «Пикатрикс» представлял для своих исконных владельцев исключительную ценность — возможно, не столько для самой Янамари, сколько для ее хозяина, Зилара, — и, скорее всего, диаблеро продолжила бы преследование и до Танжера, и дальше, куда бы ее жертва ни направилась. Из обрывков увиденного, услышанного, тем или иным образом узнанного за всё это время, Кори твердо для себя уяснил, что сама сущность адских гончих вынуждает их идти по пятам до победного, столько времени, сколько потребуется — проще говоря, вечно. Его, как колодезной водой, окатило ощущением обреченности: добровольно отважиться на такой риск мог только безумец, но брухо Ханзи, определенно, безумной не являлась. Во всех ее действиях угадывался холодный и строгий расчет — стало быть, она всерьез надеялась сотворить из похищенного волчонка могущественного защитника.       Сглатывая ободранным, саднящим как после простуды горлом пустоту с придыхом медной соли, Кори вспомнил и кое-что еще: Джергори поведал им, что цыгане ушли из города, и это событие случилось, определенно, до рокового похищения «Пикатрикса», ведь в ту ночь, когда город Порту заволокло мутящим рассудок курительным дымком, он уже был знаком с йейлом и безуспешно пытался добраться до дверей его кузницы, светящийся в ночи спасительным маяком, чтобы найти там защиту от голодной гуасы.       «Скоро осень, — говорил йейл Джергори переливчатым лошадиным голоском. — Хвала небесам, цыгане наконец-то отсюда ушли. Я слышал, что они отправились дальше на юг, и кое-кто поговаривает даже, будто собрались переплыть Гибралтар и добраться до Танжера. Их обозы пересекли мост Аррабида и двинулись дальше, а перед самым рассветом их уже заметили проходящими Валадареш. Бродячие циркачи тоже ушли вместе с ними…».       Всем — в том числе и Кори Амстеллу, взращенному в современном цивилизованном обществе, — было прекрасно известно, что в первую очередь любую пропажу ищут у цыган, если только те в момент похищения или кражи ошивались где-нибудь поблизости. Именно поэтому цыгане и ушли, тем самым загодя сняв с себя все возможные подозрения.       Разрозненные кусочки собирались понемногу в целостный паззл, и Кори сам с собой осторожно предположил, что свой уход цыгане постарались обставить как можно заметнее, чтобы всякий знал: в Порту их больше нет. Это всё троица сумасшедших ведьм, это случайные видоки, это кто угодно, но не они.       Даже Янамари легко попалась на эту уловку и сама пришла к подобному выводу — еще совсем свежо было в памяти ее обвинение, которым она заклеймила парочку незваных гостей, пробравшихся тайным подземным путем во Дворец Алхимиков:       «Это вы были у маяка в ту ночь, когда похитили «Пикатрикс». Вы и троица сумасшедших старых брухо, что сбежали недавно из темницы. Вы как-то замешаны в краже!».       Выстроенная им теория казалась безумной и достоверной одновременно, а воспаленный от недосыпа и пережитого стресса мозг готов был охотно подхватить сейчас любой бред, какой ему только вздумают подкинуть: от нашествия инопланетян до паломничества йети в знаменитую еще с прошлого века кофейню Cafe Majestic на руа-де-Санта-Катарина.       Вдруг Ханзи резко поднялась на ноги, подняла со столешницы увесистый магический фолиант, закинула на локоть забитую доверху ингредиентами и обрядовыми инструментами корзинку и рассеянно огляделась кругом. Кори не понимал, что она делает, ровно до тех самых пор, пока взгляд ее, торопливо рыскающий по дну повозки, не остановился на нем. Поводок натянулся, светящиеся леденистой синевой звенья цепи мелодично и тонко звякнули, и чуть погодя он догадался, что Ханзи, очевидно, искала паука, чтобы засадить своего пленника обратно в клетку, да никак не могла его найти.       Сам Амстелл паука прекрасно видел — тот валялся на полу подле охапки с сеном, где дремал пеленатый волчонок; пока Лала ерзала на сене, трава растрепалась, и несколько мелких травинок запутались в его черненых лапах, замаскировав и превратив для неосведомленного глаза в засушенный репей или соцветие чертополоха, и юноша, знающий, где находится пропажа, всеми силами старался в ту сторону не глядеть.       Так и не обнаружив искомого, Ханзи недовольно крякнула, еще раз огляделась кругом, примерилась так и этак, чтобы цепь к чему-нибудь приладить, но слишком хилый каркас повозки для этой цели не годился, и она вынужденно поволокла следом Амстелла, не понимающего, радоваться ему такому повороту событий или же расстраиваться.       Подхватила по пути пеленатый сверток с волчонком, распахнула полог шатра и спрыгнула на каменистую землю Синтры, уводя пленника-гаджо вместе с собой.