Джелем, джелем — скрип повозки что скрипки струна, колесо о дюжине спиц — будто солнце по венам дорог. Дети злых городов — гаджо́, а дети просторов — рома́, Джелем, джелем… Монисто. Плач ветра. Ромашек венок.
Люди, толпящиеся вокруг и молчаливо, но слаженно и дружно забирающие их с Янамари в плотное кольцо, были в подобающих породистым бродягам одеждах: простых и свободных, заношенных и грязноватых, но при этом и вычурно-ярких, бросающихся в глаза еще прежде своих владельцев. Многослойные и оборчатые юбки, киноварные рубахи с широкими рукавами, куртки с крупными серебряными пуговицами, кожаные жилеты набивной ткани, картузы с заложенным за околыш цветком олеандра, тяжелые золотые серьги, звенящие медные мониста, отражающие искрами свет масляных фонарей, редко чадящих на лиссабонском кладбище, шелковые платки, вязаные шали и португальские «платки любви», чей узор всегда казался Кори чересчур детским и совершенно не гармоничным, узорчатые пояса, украшенные полудрагоценными камнями и увешанные множеством различных предметов: плетка, нож, амулеты, громадные кошели, мешочки с травами и табаком, обереги из засушенных летучих мышей… Поодаль от толпы стояли повозки, ладные и маленькие, прекрасно приспособленные к узким южным улочкам, и в каждую из них была впряжена ухоженная псоглавая лошадь олано, которых в стародавние времена, по преданиям, держали у себя в питомцах великаны-хентилы. Иные из повозок выглядели очень просто, но некоторые напоминали настоящие праздничные шатры, водруженные на колеса, настолько колоритно и сочно были расшиты их пологи, а тянущие их олано имели богатую сбрую, лоснились причесанной шерстью, копыта их блестели, умащенные оливковым маслом и натертые воском, и на каждом поблескивала новёхонькая подкова: города на территории континентальной Европы встречались чаще, чем пустоши, а городские дороги мостили неровной и твердой брусчаткой. Всё это пугающее великолепие Кори схватывал фрагментами, вжимаясь спиной в холодную каменную стену склепа; его окружали, и взгляд беспорядочно метался от одного не-человека к другому: кроме цыган, здесь оказались циркачи-индусы, показавшиеся юноше смутно знакомыми. Ему чудилось, что он уже где-то когда-то их встречал, но где именно и когда — вспомнить, хоть убей, никак не мог, да и не до того ему было. Янамари, вместе с ним оказавшаяся в опасном оцеплении, лишь сильнее вздыбила загривок и оскалила пасть, заметалась туда-сюда, волчком по кругу, а люди-нелюди, всё плотнее смыкающие свой строй и как будто бы ничуть ее не испугавшиеся, перекидывались вопросительными фразами, с любопытством переговаривались между собой, и было видно, что столкновение это оказалось для них ничуть не меньшей неожиданностью, чем для адской гончей и ее загнанной в ловушку жертвы. Повозки тем временем размеренно заскрипели колесами, стронувшись с места и планомерно двигаясь в одним лишь погонщикам известном направлении, и когда одна из них прокатилась мимо, обдав шорохом павлиньих тряпиц, дымом маковых благовоний и санга и резкими запахами черешневого табака, Янамари почему-то на мгновение застыла, позабыв даже о своем невыгодном и опасном положении. Повела мордой вслед за повозкой, и ноздри ее расширились, жадно втягивая воздух, но более ничего она сделать не успела. — Да это же адская гончая Янамари! — запоздало догадавшись, выкрикнул кто-то, и этот окрик впервые оказался на понятном Амстеллу языке. Он тоже встрепенулся, вскинул плывущую голову следом за звуком, но в разноцветии и разноликости толпы так и не смог понять, кому принадлежала эта фраза, послужившая катализатором. Имя, звучащее одинаково на всех языках, стало перелетать от одного к другому, из уст в уста, пока не достигло павлиньей повозки, с осторожностью ползущей по кладбищенской авеню. Вдруг погонщик натянул удила олано, колеса дрогнули и прекратили вращение, а сама повозка застыла буквально в паре шагов от кучкующегося бродяжьего народа. Полог откинула чья-то морщинистая рука, и наружу высунулась всклокоченная седая старуха, окидывая ошалелым и даже как будто бы чуточку напуганным взглядом выпученных глаз улочку мертвого городка. — Янамари! Янамари! Это точно она! — продолжали переговариваться и перекрикиваться цыгане, а кто-то из них даже потянулся за пояс, чтобы выхватить оружие. Тщательно оглядевшись и отыскав наконец источник всеобщего возмущения, старуха ахнула, едва не подавившись вдохом, что-то в исступлении закричала, указывая крючковатым пальцем на угодившую в живую ловушку гончую, и даже Кори Амстелл, не понимающий практически ни слова на цыганском наречии, чудовищной смеси из баскского и романского с горловым и раскатистым «р», сообразил, что Янамари старуху чем-то особенно страшила и что приказ — а ничем иным ее властный окрик быть и не мог — сводился к одному, простому и очевидному без перевода: убить. Он попятился, нащупав пальцами крошащуюся ржавчиной дверцу склепа за спиной и уже всерьез подумывая о том, чтобы без промедления вернуться внутрь, в компанию пугающе дружелюбного скелета в гавайском леи из увядших маков, но руки тряслись и никак не могли сладить с решеткой: юноша позабыл, в какую сторону открывалась створка, а пока вспоминал — события успели стремительно смениться. Цыгане и сопутствующие им циркачи, которые прежде только наблюдали, по команде старухи сошли с мертвой точки, и движения их сделались быстрыми, отточенными и угрожающими. Янамари не стала дожидаться продолжения, прекрасно сознавая, что с такой толпой вооруженных и агрессивно настроенных бродяг ей даже в своем зверьем облике не сладить, еще раз недоверчиво и взволнованно повела носом в сторону павлиньей повозки со старухой, зарычала, оскалив хищные клыки, и в одном мощном прыжке сиганула через головы, по головам, на крыши склепов, а уже оттуда — прочь, теряясь в лабиринтах путаного лиссабонского некрополя. Кори остался на кладбище один, всё так же плотно окруженный цыганами и индусами-циркачами, а те, вопреки его чаяниям, не собирались так просто уходить, бросив в относительном покое и одиночестве. Лишившись главной угрожающей персоны, они весь свой праздный интерес перенесли на длинноволосого юношу, диковато и нервно жмущегося спиной к каменному фасаду безвестной гробницы. Оклики и вопросы сделались шутливыми, жесты и позы — беззаботными и вальяжными; кто-то задал непонятный Амстеллу вопрос, другой подступил ближе и игриво дернул за волосы, посчитав точно таким же, как и они все, вольным странником-артистом. Их внимание нравилось Амстеллу едва ли больше, чем преследование Янамари, и, положа руку на сердце, он не смог бы с уверенностью сказать, кто повергал его в худший ужас: гончая была одна и ее цели, по крайней мере, были кристально ему ясны, цыган же оказался целый табор, и их намерения относительно него оставались смутными и навряд ли добрыми. Ощутив, как крепкие сальные пальцы проехались по его длинным прядям, выбившимся из растрепанного в беготне хвоста и свободно раскиданным по плечам, Кори Амстелл отшатнулся, скривил рот в недовольной гримасе — он всегда вёл себя вызывающе-резко, не считаясь с тем, насколько серьезный ему попадался противник, — а цыган недовольно схмурил косматые брови, покосился на своих товарищей, снова обернулся к юноше и что-то спросил. — Что? — беспомощно и враждебно отозвался Амстелл, не понимающий ровно ни слова. — Чего тебе надо от меня? Цыган нахмурился еще сильнее, и теперь выражение его лица не предвещало совсем уж ничего хорошего; повозки меж тем проезжали мимо, прокатилась открытая двухколесная арба с усевшимся на самом краю мальчишкой-скрипачом — приблизительно одного с Амстеллом возраста, кудрявый, русоволосый и смуглокожий, он самозабвенно играл, зажав старенькую скрипку с облупившимся лаком между подбородком и плечом, прикрыв подрагивающие длинные ресницы и болтая грязными босыми ногами в драных штанах из выцветшего палевого сукна, — проехала другая телега, беспорядочно груженая клетками с невиданными животными и певчими птицами, где юноша во всем ветхозаветном столпотворении зверья успел с изумлением распознать посаженного на стальную цепь огромного вепреслона, похожего одновременно на кабана и льва с длинным пушистым хвостом, крылатого грифона с предусмотрительно подрезанными маховыми перьями и левкроту, и стало ясно, что долго на кладбище цыгане задерживаться не собираются. — Ханзи, — крикнул цыган, не отходя от Кори Амстелла и не спуская с него внимательных и цепких маслин-глаз, обращаясь к старухе, чья павлинья повозка так и застряла поперек дороги: погонщик ждал сигнала, псоглавый олано нетерпеливо бил копытом по вздыбившейся к потусторонней ночи брусчатке, а их хозяйка продолжала стоять во весь рост, отдернув полог, и не двигалась с места, только взгляд ее метался туда-сюда по кладбищу, время от времени возвращаясь к опустевшему пятачку, где совсем недавно скалила пасть адская гончая. — Ханзи! — позвал он ее громче, стараясь привлечь внимание, и когда та нехотя обернулась на зов, вперив в цыгана равнодушный взор — задал ей какой-то вопрос, хотя и непонятный Амстеллу, но совершенно точно касающийся его персоны. Старуха ровно очнулась. Воззрилась на чужака с постепенно пробуждающимся интересом, опаской и подозрением — всё это Кори Амстелл без труда угадывал на ее живом, эмоциональном и подвижном лице, — после чего дала короткий решительный знак цыгану. Знак этот не предвещал ничего хорошего: у Кори, не понимающего и половины из того, что закручивалось вокруг угрожающей смертельной воронкой, хватило чутья разгадать планы бродяг, и он инстинктивно отшатнулся, попятился, метнулся в одну сторону, в другую, но везде натыкался на плотное кольцо нелюдей, смеющихся, толкающих и играющихся с ним, как с жалким и несмышленым ребенком. Его пихали туда-сюда, не позволяя выйти за пределы круга, ровно до тех пор, пока Кори не ощутил опустившееся на плечи шероховатое лассо, в следующее же мгновение стянувшееся и обвившее горло крепкой удавкой. Кто-то ловким движением набросил ему на шею петлю, заарканив, будто вольную лошадку, и от прикосновения лубяного волокна к чувствительной коже юношу обдало ледяным ужасом. Он спешно вцепился пальцами в пеньковую вервь, сплетенную из мелких морских веревочек-каболок, и постарался растянуть ее как можно шире, не позволяя сдавливать горло; в ту же секунду некто, поймавший его, дернул за свой конец каната, и не осталось ничего иного, кроме как со всей возможной поспешностью податься за чужой повелевающей рукой, чтобы только не задохнуться. Повозки двигались со скоростью быстрого шага, и Кори приходилось торопливо перебирать ногами и внимательно следить за мостовой: спотыкаться с наброшенной на шею петлей было непозволительной роскошью. Положение, в котором он неожиданно очутился, пугало до чертиков, всё его существо охватил животный ужас, но на размышления и уныние не осталось ни времени, ни сил. Он только и мог, что бежать за повозкой, где сидел изловивший его не-человек, да паническим взглядом изучать его широкий мускулистый торс, выглядывающий из-под маломерной кожаной безрукавки, бритую наголо голову, крючковатый нос, как у коршуна, хищное выражение лица и четыре верхние конечности, одна из которых удерживала веревку, другая неторопливо подносила к губам треснутую табачную трубку, а две оставшиеся перемешивали карты в разложенных на коленях колодах. Четырехрукий не-человек на Амстелла внимания не обращал, будто самому ему не было до того ни малейшего дела, и он всего лишь исполнил приказание старшей цыганки, повелевшей, очевидно, схватить подозрительного мальчишку. Вспомнив, что цыганам — должно быть, далеко не безосновательно, — испокон веков приписывали кражи не только имущества, но и скотины, и, конечно же, людей всех возрастов, Амстелл сильно сник и почувствовал, как на плечи ему опускается непомерная тяжесть неволи, чужбины и, возможно, даже самого настоящего рабства, для современного цивилизованного общества — варварского и немыслимого, однако прямо здесь и сейчас подкараулившего и поймавшего в свои сети незадачливого отпрыска одной из наиболее развитых европейских стран. Микель как исчез еще на вокзале в Порту, так и не объявлялся, и даже катающийся в заплечной сумке сотовый телефон больше не таил в себе жалкого шанса на спасение: еще несколько часов, и заряд в нем упадет до нуля, так что дозвониться уже не получится никому, даже деду. Единственное, на что Амстелл еще возлагал некоторые надежды, было неотвратимое наступление рассвета. На рассвете, это он хорошо знал, многое менялось, а иные обитатели или места инфернального мира и вовсе растворялись бесследно; с наступлением утра он мог возвратиться в пусть чуждый и незнакомый ему, но по-своему понятный португальский город Лиссабон, а там найти способ уехать обратно в Порту. Про Янамари он и думать забыл, и она больше не представлялась ему такой уж серьезной угрозой, как этот табор, невесть куда его влекущий за своими повозками и стопами, невесть куда держащий свои пути, гораздо более неисповедимые, чем Божьи, невесть зачем пленивший и невесть что собирающийся с ним сотворить. «Очутиться между Сциллой и Харибдой», так охарактеризовали бы у юноши на родине ситуацию, в которую он по воле судьбы угодил: обретавшаяся под смоковницей Харибда извергала черные волны, Сцилла же и вовсе пожирала всё живое, и если даже удастся избежать Сциллы, то обязательно попадешь к Харибде… Кори Амстелл испытывал необъяснимый подсознательный ужас перед цыганами, да такой, что у него бессильно подгибались ноги: от непонятной речи, от многоликой толпы бродяг кругом, от неизвестности, от трепета перед будущим, за которое никто бы теперь перед ним не рискнул поручиться. Когда же мысли в его голове окончательно смешались в один невообразимый прованский рататуй, перепаренный до состояния однородной кашицы, упряжка с павлиньим шатром, всё это время катившаяся чуть впереди, не отпуская пленника ни на шаг — словно кто-то внутри внимательно к нему присматривался, оставаясь при этом совершенно незримым, — внезапно остановилась как вкопанная, тяжелый тряпичный полог откинулся и наружу снова высунулась старуха Ханзи. — Гаджо! — сухо, каркающим голосом позвала она, и Кори Амстелл не сразу сообразил, что обращались к нему, но следующая фраза, на знакомом и понятном языке, окончательно всё прояснила: — Гаджо, подойди! Повозка, за которой бежал пойманный в лассо юноша, тоже замерла, а четырехрукий цыган отложил карты и табачную трубку и внимательно, с почтением уставился на старуху. Пальцы разжались, спокойно выпуская веревку, будто прекрасно знал: поймает и снова, если потребуется и если мальчишка попытается сбежать. Кори, тоже это отчетливо сознающий и не собирающийся рисковать попусту, покорно приблизился к пожилой цыганке и замер у ее ног. — Забирайся в мой шатер, — велела она голосом, не терпящим возражений. — Всё равно ты скоро упадешь — какой прок волочить по городу твой ободранный труп? Только беду на себя навлечём. Залезай! Не говоря ни слова от обуявшего его ужаса, Кори распутал и скинул с шеи сводящую с ума петлю и со второго или третьего раза вскарабкался: силы ровно покинули его после этого бесконечного дня и едва начавшейся, но уже успевшей измотать бурной ночи, мускулы ослабели, поджилки тряслись, пальцы, да и сами руки, ходили ходуном, и когда он оказался внутри, в средоточии сногсшибательных запахов — затхлости, благовоний, дорожной пыли, эфирных масел, гербовой бумаги, перьев, меха, недоспелых апельсинов, сваленных рыжевато-зеленой грудой в углу, лекарственных трав и просто высушенной охапками луговой травы, — его повело окончательно, закружилась даже голова. Он покачнулся и чуть не вывалился обратно, вскинул руку наугад и, ухватившись за один из гнутых ободов, на которых держался полог повозки-шатра, кое-как удержал равновесие. Обведя плывущим взглядом скраденную темнотой и согретую одним крошечным огоньком масляной лампады обитель старой цыганки, он успел различить только груды тряпок, книг, вездесущей травы и звериных шкур, а сама хозяйка восседала во всем этом хаосе на небольшом складном стульчике за таким же компактным письменным столиком из темного дерева. На столешнице перед ней возвышался какой-то предмет, накрытый черным платком, и лежал толстенный старинный фолиант с бахромящимися и крошащимися от времени страницами. — Садись, — велела она, искривленным от возрастного артрита пальцем с длинным пожелтевшим ногтем указав прямо на пол, на единственное свободное от хлама пространство подле ее ног и стола. — А то упадешь на какой-нибудь выбоине и обрушишь мне весь шатер. Вопреки всему, что Кори Амстелл когда-либо слышал о цыганах и успел надумать сам, вели они себя с ним пока на удивление адекватно и говорили обыкновенные разумные вещи, так что он беспрекословно подчинился и этому приказу, неосознанно хватая выбившиеся из хвоста волосы дрожащей пятерней, собирая в неопрятный ком и заталкивая их обратно под резинку. — Что за дела у тебя с Янамари? — недоверчиво щуря обнесенные сетью морщин глаза, спросила цыганка. Закинула ногу на ногу — ворох юбок зашуршал, как осиная бумага, — сложила коротковатые руки на коленях и уставилась на пленника-гостя, буравя в нем зрачками черные дыры. Ее пепельные с частой и густой проседью волосы волнистыми и длинными неухоженными прядями ниспадали до пояса, и в них можно было различить засохшие листья, репьи, птичьи перья, будто обладательница их имела обыкновение в свободное от трудов время перекидываться какой-нибудь дикой зверушкой и рыскать по лузитанским холмам да долинам. — У меня нет с ней никаких дел, — со второй попытки отозвался Амстелл, с трудом ворочая в пересохшем рту отчего-то распухшим и еле повинующимся языком. — Она пыталась меня сожрать, — для убедительности прибавил он. Цыганка чуть помолчала, а затем медленно и очень весомо заговорила. — Янамари никогда никого не преследует за просто так, — вдумчиво произнесла она. — Раз, как ты утверждаешь, эта диаблеро пыталась тебя сожрать — значит, ты ей чем-то насолил, но скорее даже не ей, а ее хозяину, Зилару. Итак, что же такого ты сделал? Что за проступок совершил? — любопытство ее было настолько сильным, что казалось физически ощутимым, и Кори от этого становилось не по себе, он не мог понять подоплеку и источник настолько шкурного интереса к своей истории. — Ничего я не делал, — уклончиво огрызнулся он, измученный необходимостью всем вокруг доказывать свою вящую невиновность; про «Пикатрикс», однако же, говорить ему цыганке не хотелось: то ли по той причине, что более всего Ханзи походила на брухо, а брухо могла заинтересоваться фолиантом и тоже, как и Янамари, увериться, будто бы юноша знает местонахождение похищенной книги, то ли потому, что боялся, будто его самого сочтут диаблеро или колдуном. И тот, и другой исход могли повлечь за собой множество нехороших последствий, и Амстеллу интуитивно не нравились они оба; оставалось только лгать, притворяясь, что понятия не имеет, ради чего адская Янамари гнала его от Порту аж до самого Лиссабона. Ханзи с изрядным недоверием хмыкнула и обдала его таким недовольством во взгляде, что у юноши похолодело в груди, а нервы под сердцем связались в тягучий и томительный узел. — Терпеть не могу, когда мне врут, — без обиняков объявила она, поднимаясь с места и проходя мимо Амстелла. Задела его краем многослойных юбок, обдала смесью стариковского запаха и лесного духа, и остановилась буквально в двух шагах, подле тряпичных полочек, привешенных на внутреннюю стену шатра — следуя взглядом за ее перемещениями, юноша запоздало различил этот маленький походный шкафчик. — Но мне сейчас не до тебя, мальчишка… Знал бы ты, насколько мне не до тебя… И Янамари ты привел сюда ох как некстати… Что же делать с тобою… Рассуждая так вслух, она неспешно копалась в ящичках, будто что-то определенное в них выискивая, выдвигала то один, то другой тряпично-проволочный отсек, добавляя к и без того невыносимой смеси ароматов резкий дух камфоры или характерную неприятную вонь засушенных потрохов, какой обычно разило в зоомагазинах у витрин с «собачьими радостями». Кори терпеливо ждал. В голове его маятником билось одно: скорее бы наступил рассвет, дождаться бы только рассвета — и их с цыганским табором пути моментально разойдутся в разные стороны. Отыскав одной ей известный предмет, Ханзи обернулась от подвесных ящичков прямо к Амстеллу и вдруг, не предупредив ни словом, опустила на него сверху стального паука. Паук упал ему прямо на макушку и впился железными лапками в волосы, а юноша от страха округлил глаза и вскинул руки в надежде сбросить с себя немертвую тварь, но не успел: паучьи лапы начали расти, тянуться в разные стороны, и не прошло минуты, как вокруг Амстелла оказалось подобие птичьей клетки ровно такого размера, чтобы сидеть в ней на корточках или же лежать, свернувшись калачиком. Более никаких удобств эта клетка не предполагала, а паучьи конечности намертво вросли в дощатое дно повозки, вонзившись в него наподобие гвоздей-саморезов. При попытке спихнуть с себя клетку начинала трещать древесина, но сама решетка не поддавалась ни в какую. Наблюдая, как он в ней бьется, старуха цыганка так же неторопливо вернулась обратно на свое место и, устроившись поудобнее за столиком, с явственным превосходством отчеканила: — И не пытайся даже, гаджо. Скорее ты вырвешь мне доски из пола, чем откроешь эту клетку. Но как только вырвешь — а силы в тебе, как я погляжу, кроются немалые, — так она тут же сомкнется вокруг тебя, но не отпустит. Так что брось ломать повозку и угомонись. На этом Кори Амстелл, окончательно осознавший, что угодил в самый настоящий плен и что выбраться на свободу, возможно, будет не так просто, как он поначалу думал, стих и брыкаться действительно прекратил: к чему было попусту тратить энергию, которой и так к ночи почти не осталось в изнуренном теле? Решив временно принять ситуацию такой, какая она есть, и плыть по течению — по крайней мере, прямо сейчас никакой угрозы для себя он не видел, — Кори спокойно сел, сложил ноги по-турецки и притих в своей тюрьме, а цыганка потянула черную тряпку, укрывающую неведомый предмет на столе, и оказалось, что под этой тряпкой скрывался магический кристалл — прозрачный шар из хрусталя, коим обыкновенно пользовались гадалки и прорицатели. Обращая на пленника внимания не более, чем на пустое место, Ханзи чуть прикрыла глаза, склонилась над шаром и медитативно, чуть нараспев, произнесла: — Прошлое, настоящее, будущее… В чем вина этого гаджо перед адской гончей Янамари? Кори Амстелл тут же напуганно застыл, превратившись в живое изваяние, и, пока цыганка вглядывалась в туманную сердцевину кристалла, позабыл как дышать. Через некоторое время Ханзи оторвалась от шара, окинула юношу недоумевающим взором и медленно, всё еще неверяще поведала: — Странно… Но похоже, что ты не врешь, и Янамари преследует тебя без вины, мальчишка… По крайней мере, я ничего не смогла увидеть. А мой шар всегда показывает мне всё что было, есть и будет. Однако же, надо бы проверить это. Покажи мне грядущее! — и она снова застыла над кристаллом, всматриваясь в сокрытую там пелену всеведения. Кори облегченно выдохнул, постаравшись проделать это как можно тише, чтобы цыганка не заметила, и продолжил следить за ней и за магическим артефактом, где что-то клубилось, дымилось, переливалось — но что именно, различить с его места было невозможно, — и где творилось нечто, не на шутку страшащее Ханзи: черты ее лица с каждой секундой искажались, на них проявлялся отпечаток неистового ужаса, оно то бледнело, то чернело; в конце концов, резким движением сдвинув в сторону шар, цыганка вскочила и подорвалась со стула, спотыкаясь и чуть не падая. Подлетела к пологу, отдернула его и что-то выкрикнула — что именно, не знающий ни здешнего исконного баскского, ни тем более цыганского языка Кори не понимал, но отдельные слова смог различить. Всего два слова, благодаря которым сделалось понятным в совершенстве всё — слова эти были «олано» и «Янамари». «Олано», — крикнула Ханзи, и кто-то тут же стегнул впряженных в упряжки псоглавых лошадей, раздался свистящий и хлесткий удар плети, дно повозки содрогнулось, и ход ее заметно ускорился — значит, пожилая цыганка опасалась погони, а в погоню за ними могла пуститься только Янамари, пройдя по оставленному табором следу, но уже не в одиночку, а со своей верной сворой. Выдав короткое указание поторапливаться, Ханзи подозвала к себе кого-то: — Тобар! — прозвучало как имя, и к повозке торопливо подъехал здоровенный детина на обыкновенной вороной лошади, облаченный в охотничью куртку, с луком и колчаном стрел за спиной и большим кинжалом, заткнутым за пояс. Он почтительно склонил перед старухой голову, та что-то нетерпеливо спросила — и Тобар в ответ вытащил из седельной сумки и безмолвно подал ей продолговатый сверток, похожий на пеленатого ребенка. В свертке пискнуло, когда его передали из рук в руки, невнятно тявкнуло, и из тряпья показалась покрытая редким пушком лапа — всё, что успел увидеть со своего места пленный Амстелл. Цыганка долго со смешанными чувствами разглядывала поданного ей младенца, а после аккуратно отложила его в угол повозки, на охапку трав. Кори Амстелл, ощущающий обиду, злость, раздражение, страх — всё это одновременно, — с пугающей его самого язвительностью спросил, как только цыганка вернулась обратно за стол, грузно опускаясь за исчерченную следами ножа и грифеля столешницу: — Неужели Янамари вас преследует? Как же это возможно, ведь она никогда никого не преследует за просто так… — Замолчи! — сквозь зубы сцедила Ханзи, и любой бы забоялся в эту секунду ее пронизанного стеклом и сталью голоса. Любой, кроме Кори Амстелла, уставшего настолько, чтобы растерять окончательно всякую здравость мыслей и последний страх. — Так может, она идет не за вами, а за мной? — предположил он, не отставая от старухи и продолжая говорить слишком смелые, слишком рискованные в его положении вещи. — Вы меня бросьте где-нибудь — и она отстанет… Старуха окинула его долгим тяжелым взглядом и, нехотя разлепив полоску морщинистых, как лежалый и иссохший финик, губ, холодно произнесла: — Нет, гаджо… Теперь она идет уже за нами. И привел ее именно ты. Не надейся так легко отделаться! Я придумаю, как будет лучше с тобой поступить. — Так зачем вы ей нужны? — ощущая неожиданный прилив озлобленных сил, перебил ее Амстелл. — Почему она тогда продолжает идти по следу, но уже не за мной? Что вообще тут, черти, происходит?! — Слишком много вопросов, гаджо, — утомленно проговорила Ханзи. — Отдохни сам и дай мне отдохнуть и подумать. Она снова поднялась с места и направилась к ящичкам, где на сей раз рылась совсем не долго: выдвинув верхний, достала мутную граненую склянку с сиреневым порошком, похожую на древнюю пудреницу французских модниц, поднесла к паучье-птичьей клетке, где томился Амстелл, сняла со склянки крышку и высыпала ровно одну щепоть лавандовой пыльцы ему на голову. Кори крепко зажмурился, стараясь не вдыхать, попытался стряхнуть с себя таинственный порошок, но не преуспел: с каждой секундой движения его помимо воли замедлялись, делались тягучими, руки перед взором удлинялись и синели, как лакричные тянучки, голоса доносились извне браманским напевом, а он погружался в наркотический транс, в котором моментально стало плевать уже абсолютно на всё. Захотел что-то сказать — губы разлеплялись невозможно долго, как неповоротливое каменное устье какого-нибудь одряхлевшего горного хентила, попробовал вскинуть руку и хотя бы ухватиться за решетку, чтобы не упасть — сделавшаяся лакричной, конечность неестественно изогнулась, мазнула самыми кончиками лиловых пальцев по прутьям и обессиленно сползла на дощатое дно повозки; даже занозы, вгрызающиеся в кожу, ощущались мягким пушком на резиновом собачьем мячике. Кори бессмысленно глядел, как крошечные обрезиневшиеся деревяшки входят ему под ногти, и не испытывал при этом ни малейшей боли — только безудержное веселье. Он хохотнул, но голос отлетел за многие мили от него и разбился где-то в ущелье одиноким скалолазом. Огонёк лампадки на столике Ханзи ширился, рос, и вдруг превратился в рыжего льва, сошел со столешницы и двинулся Амстеллу навстречу: потряхивая гривой, этот карманный Аслан с каждым шагом пушистых лап подбирался ближе, а картинка по мере его приближения делалась всё более размытой, нечеткой, расплывчатой; в конце концов и лев исчез, пространство заполнилось свечением его рдяной гривы, и у Кори закружилась голова. Перед глазами понеслась гарцующая карусель, волосы выбились из хвоста и рассыпались перед лицом острыми чернильными нитями, выращивая черный игольчатый лес, и он блуждал в этом лесу, не находя ни тропы, ни выхода. Упирался лакричными руками в пол, с омерзением чувствовал, как изо рта течет спекшейся патокой слюна с привкусом медной отравы, и в довершение рухнул ничком прямо на затоптанные деревяшки, обессиленно прижимаясь к ним всем своим телом: грудью, лицом, приоткрытыми губами, из которых сочились и сочились липкие слюни, и ненадолго провалился в небытие. Когда же он очнулся, никакого Аслана при нём уже не было. Лакричные руки обрели некоторое постоянство и форму, сделавшись относительно послушными, и ими теперь получалось манипулировать: можно было схватиться за прутья, подергать их — только осторожно, чтобы те не просочились сквозь леденцовую плоть; можно было даже попытаться завязать запястья узлом, хотя Кори и немного сомневался, насколько безопасно проделывать подобные фокусы. В частности, больше всего его волновало, развяжется ли потом лакрица, или попросту склеится, и придется ее лизать, чтобы разлепить вросшие намертво друг в дружку конечности. Из угла с охапками трав вывалилось что-то золотистое — Кори долго щурил глаза и вглядывался, силясь различить, что именно, — и покатилось по полу к нему. Сначала ему почудилось, будто это тот самый лампадный Аслан, уменьшившийся до размера мыши, но потом он понял, что Аслан тут совершенно ни при чем. Что это всего лишь один из апельсинов, отрастивший сорок лап, как заправская многоножка, и научившийся ходить. Апельсин целенаправленно полз к нему, Кори угадывалось в нём маниакальное упорство, и тогда он с запозданием понял, какими же, в сущности, настырными могут быть эти апельсины. В этот момент краем угасающего сознания он наконец заподозрил, что с ним, наверное, что-то сильно не то и не так, что раньше мир вокруг него не воспринимался настолько аморфным и пластичным, а изо дня в день оставался статичным и неизменным, что он не реагировал так обострённо на всё желтое и яркое, что эта новообретенная явь ему не нравится и до исступления пугает, и попытался вытолкать из себя дурман, заполнивший каждую клеточку его существа и вздумавший в нём угнездиться и пустить корни. Крепко зажмурился, стиснул леденцовые кисти в кулаки, с усилием вдохнул-выдохнул… Медленно, заранее остерегаясь того, что может увидеть в своем бреду, открыл глаза. Апельсин исчез, и одно только это уже было относительно неплохим результатом. Плохо оказалось другое. Прямо перед ним стояла девочка. Кори уже не был уверен, существовала ли эта девочка в реальности, или всего лишь пришла с очередным больным видением его воспаленного мозга, но, по крайней мере, у девочки было всего лишь четыре руки, не сорок, а значит, она вполне могла быть и настоящей. Черноволосая, круглощекая, с характерными ямочками по обеим сторонам от широких улыбчивых губ, недокормленно-худощавая, чумазая, смуглая и похожая скорее на сопровождающих табор индусов, чем на цыганку — что подтверждала яркая киноварная тилака на лбу над переносицей, — она была одета очень бедно, в рваное цветастое тряпье, явно обноски с плеча матери или старшей сестры, перешитые ей под размер, босая и с грязными стопами, сплошь усеянными цыпками. — Аккуратнее, Лала, — услышал Кори над собой голос. Удивленно вскинул голову и увидел Ханзи, которая по-прежнему восседала за столом, катая в руках магический кристалл. Картинка оставалась размытой, но — удивительное дело! — он внезапно мог понимать, о чем говорила пожилая цыганка. Кори был уверен, что это не португальский и, уж тем более, не французский язык: чужая речь в первую секунду зазвучала набором бессмысленных звуков, но лавандовый порошок продолжал качать его на своих одуряющих волнах, руки по-прежнему оставались синюшной лакрицей, апельсины суетились стаей многоножек, даже Ханзи, и та претерпевала постоянные трансформации: то у нее непомерно увеличивалась голова, так что шея должна была не выдержать и переломиться, то удлинялся нос, то волосы отрастали до пят и превращались в одну сплошную массу копошащихся бело-серых червей, и в следующую секунду вливающаяся в его уши речь искажалась тоже, удивительным образом резонируя и отзываясь в сознании правильными образами, хоть и не на уровне слуха, а на уровне ином, глубинном, вспыхивая в мозгу отпечатками слов. — Я только посмотрю, — ответила Лала и подступила к запертому в клетке Кори Амстеллу еще на полшажочка. Кори видел, как колышутся в ее маленьких ушных мочках серьги — как торговые корабли, как драккары викингов, как византийский дромоны, как гребные финикийские биремы, — а монисто на груди из продырявленных мелких монеток подхватило свечение лампады и принялось посылать короткие сигналы бенгальских искр. Глаза Кори Амстелла плохо реагировали сейчас на любой свет, и от отвел взгляд, стараясь смотреть по возможности в пол: пускай тот и ходил ходуном, и плыл, и проминался под его синюшными ладонями податливым пластилином, но хотя бы не рождал многоногих апельсиновых чудовищ и прочие, не менее впечатляющие видения. Лала, невзирая на предостережения старой цыганки, подошла совсем близко и ухватилась всеми четырьмя руками за гнутые прутья клетки. Внимательно изучила заточенного в ней пленника, обойдя вокруг и рассмотрев со всех сторон, а после смущенно хихикнула: — Красивый какой… — Он гаджо, — предупредила Ханзи со строгостью и недовольством в голосе. — Отойди от него. — Ну и что же, что гаджо? Что, на гаджо и смотреть уже нельзя? — с исконно-цыганским своенравием гордо хмыкнула не по годам взрослая Лала и присела перед Амстеллом на корточки. — Эй, гаджо… А как тебя зовут? Кори оторвал взгляд от гипнотизирующего волнами пола и поднял его на девчонку; открыл уж было рот, чтобы огрызнуться, но, на его счастье, Ханзи опередила и, сама того не ожидав, подала ему дельную идею, которую юноша даже в состоянии опьянения колдовским снадобьем смог осмыслить, взять на вооружение и накрепко стиснуть губы, с этого самого момента не позволяя себе больше сболтнуть ни единого лишнего звука. — Он тебя не понимает! — резко перебила девочку пожилая цыганка. — Он не говорит на нашем языке. Я же тебе сказала, что он — гаджо! — На каком языке он тогда говорит? — не унималась девочка, продолжая топтаться у клетки. — Сейчас — ни на каком, — отрезала Ханзи. — Посмотри, в каком он состоянии! Я дала ему дурманное снадобье. Нам ни к чему лишний шум, и без того Янамари со своей сворой на хвосте… — Янамари?.. — недоумевающе переспросила Лала. — Янамари, — повторила Ханзи. — Ты знаешь, кто она такая? Конечно, ты не знаешь, откуда тебе, сопле недорослой, знать… Если Янамари и ее свора нас нагонят, будет худо. Очень худо. Вряд ли мы выстоим против них даже всем табором. Поэтому нужно торопиться. Ей потребуются сутки, чтобы преодолеть путь от Лиссабона до Порту и обратно и наново взять утерянный след. За это время я успею провести обряд, и у нас будет большая сила. — Что у нас будет? — любопытствующая Лала вскинула на Ханзи пытливый взгляд темных маслинных глаз. — Что будет? Ханзи шагнула в угол, где позабытым лежал принесенный охотником сверток — лежал на удивление тихо для младенца, не подавая ни малейших признаков жизни, и лишь когда цыганка взяла его на руки, отворачивая грубые пеленальные тряпицы, он разразился собачьим писклявым скулежом. — Тобар принес не совсем то, что требовалось, — задумчиво произнесла старуха, с равнодушием оглядывая закутанное в ветошки новорожденное существо, похожее одновременно и на человека, и на самого настоящего волка. — Для обряда нужен краденый человечий первенец, а они в подлунном мире так редки… Выбора у нас нет, времени — тем более; придется проводить обряд так. — Что это? Кто это? — болтала Лала, прыгая возле Ханзи и хватая ее за оборки многослойных юбок то одной рукой, то другой, то третьей. — Я могу с ним поиграть? — Можешь поиграть, — великодушно разрешила та, однако не преминула упредить: — Только не покалечь и не убей. Иначе я тебя до смерти высеку огненным прутом. — Я его не обижу, — пообещала Лала, крепко обхватывая волчонка всеми четырьмя руками и баюкая его, ровно обыкновенного ребенка. И рассудительно прибавила: — Я ведь качала Пали, когда он был совсем еще маленьким… Как его зовут? Я спою ему песню, чтобы он не плакал, — и тихо-тихо затянула тоненьким, но звучным и переливчатым голоском: — Сладко спи, сладко спи… пока звёзды не взойдут… Кори, по мере того как картинка перед его взором прояснялась и мысли расчищались от нелогичных и сумасбродных видений, теряющий понимание чуждой речи, незаметно провел пальцем по волосам и поднес к глазам окрасившиеся лиловым подушечки. Долго невменяемо таращился на тончайший слой опьяняющей пыльцы, а затем с крайней осторожностью поднес к носу и губам и немного вдохнул… Голова мгновенно закружились, будто по ней ударили обухом; он не был уверен наверняка, что еще одна порция зелья его не убьет, но так было гораздо лучше, чем оставаться в неведении относительно ситуации и планов старой цыганки-брухо. Даже лампада-Аслан и ползающие многоножки-апельсины были гораздо лучше и не настолько сводили его с ума, как та беспомощность, которая накатывала в трезвом сознании вместе с чужим незнакомым языком. Травы в углу повозки зашуршали, руки девочки сплелись в пшеничные колосья и стали руками воинственной богини Кали, наливаясь присущей ей синевой, лампада-Аслан поднялась под самый свод шатра и превратилась в надкусанную луну, оставшись там и потихоньку стекая маслом с подтаивающего левого края, ожившие апельсины катились Кали прямо под ноги, а Лала, отложив в густую траву сверток с волчонком, кружилась и танцевала — то ли в его наркотическом бреду, а то ли взаправду, — напевая при этом:«Джелем, джелем, лунгонэ дромэнса, маладилэм бахталэ ромэнса…».
Это не был ни французский язык, ни тем более португальский или испанский, ни даже неведомый инфернально-баскский, и сколько бы Кори ни силился, сколько бы ни напрягал попусту слух, а понять значения слов никак не мог. Изнуренный пустыми стараниями, он уронил голову на грудь и застыл, а грязные юбки Лалы, их замызганные белые оборки и засаленный, застиранный подол мелькали перед его лицом, трансформируясь сперва в букет сладковатых индийских олеандров, а после — в многоцветье флагов со строя флагштоков на площади в лиссабонском парке. Лишь когда он махнул на всё рукой, перестал вслушиваться в чужую речь, перестал пытаться уловить в причудливых фразах живые образы, тогда только они незаметно вклинились и заняли причитающееся им место перед внутренним взором. Он не заметил, как цыганские повозки по неизвестной причине остановились — то ли напоить олано, то ли просто на небольшую передышку, — и именно поэтому индийская девочка сейчас скакала в шатре Ханзи неуёмным кузнечиком. — Ну тише, тише! — остановила мельтешение юбок Ханзи, и Кори вздрогнул, на мгновение подумав, будто старуха цыганка обращается к нему, но та недовольно поднялась из-за стола и ухватила Лалу за худенькое плечо тисками пальцев — значит, говорила с ней, и говорила на понятном только между своими языке. — Распрыгалась! Повозку перевернешь. Выметайся отсюда вон! В ту же секунду полог шатра всколыхнулся, и захваченная врасплох Лала сама, без лишних понуканий, ойкнула и стремглав бросилась прочь, подхватив юбки и протискиваясь мимо плечистого мужчины, грузно взобравшегося в кузов повозки ей на смену. Было слышно, как она пробралась снаружи вдоль левого борта, хватаясь цепкими пальцами за каркас, подсела к погонщику и принялась с ним о чем-то болтать, а мужчина выпрямился, обвел скромное пространство шатра властным взглядом, лишь на мгновение задержавшись на свертке с младенцем, и остановился на пленном мальчишке, сидящем на полу под куполом паучьей клетки. — Баро Яноро? — удивленно и с явным недовольством приподняла одну бровь Ханзи, сделавшись неуловимо похожей на хищного орла-змееяда, и развернулась к вошедшему всем корпусом, полностью устремив свое внимание на него. — Расхозяйничалась, — прорычал баро, отпихивая обутыми в пыльные кожаные сапоги ногами раскатившиеся по полу апельсины — оранжевые многоножки тут же стремительно бросились врассыпную, едва не спровоцировав у Амстелла рвотный приступ. — Не зарывайся! А то совсем забыла, кто старший в таборе… — Табор меня слушается, — горделиво выпрямив спину, с достоинством произнесла Ханзи. — Табор тебя боится, — остановившись от нее в паре шагов и уперев в бока здоровенные кулаки, процедил сквозь зубы цыган, и пока их волевое противостояние с брухо продолжалось, Кори успел разглядеть неурочного гостя настолько, насколько позволяло это сделать шаткое состояние. У баро Яноро была новая рубаха цвета адского пламени, черная с красными разводами по шелковой ткани, с просторными рукавами и глубоким воротом, кожаные штаны и кожаный жилет с серебряными пуговицами, расшитый серебряным позументом, и позумент этот то и дело норовил под взглядом пленника сложиться в узор из змей: Кори Амстелл обреченно смотрел, как они ползают по груди и плечам баро, как норовят перебраться на рукава, да отскакивают, будто наталкиваясь на незримую преграду, и с тоской вспоминал о Микеле Тадеуше. Он не видел его так давно, что при одной только мысли об этом делалось не по себе. В груди разливался недобрый холодок, и Кори охватывало столбнячным ужасом; он усилием отгонял от себя мрачные думы, но они возвращались к нему снова и снова… Конечно, Лиссабон был далеко от Порту, и неизвестно даже, мог ли сюда добраться инфернальный лузитанец, мог ли разыскать пропавшего menino в чуждом им обоим городе, мог ли взять след заточенного в паучью клетку мальчишки; вопросы, один другого страшнее, вспыхивали в отравленной лавандовым ядом голове, и ни на один из них не существовало ответа. — Это он привел сюда гончую? — спросил баро Яноро, не став продолжать с Ханзи бессмысленный, по всему судя, спор и коротким кивком указал на Амстелла, и тот лишь чудом сдержался, чтобы не вздрогнуть и не подскочить, а нарочито неосмысленно вскинуть голову на вопрос и всеми силами изобразить на лице выражение полнейшего непонимания. — Да, — лаконично откликнулась Ханзи, более ничего не прибавив. — Я говорил, что не надо со всем этим связываться, — спустя непродолжительное молчание грузно выдохнул баро себе в мохнатые усы, тянущиеся по обеим сторонам широкого лица от губ к подбородку и там незаметно вплетающиеся в короткую, но тоже довольно густую бороду. — Что теперь нам делать? Гончая пойдет по следу, тебе ли не знать. А табор не может двигаться достаточно быстро, чтобы оторваться от преследования. Что ты можешь на это сказать? Что ты собираешься предпринять, чтобы исправить ситуацию?! Ведь это всё по твоей милости произошло! — с каждым словом голос его крепчал, пока не поднялся крещендо; под конец он уже озлобленно орал на старуху и рычал сквозь зубы, бессильно стискивая увесистые бычьи кулаки, и Кори понял, что, кажется, этот исполинского роста и комплекции человек боится ее тоже. Этот баро — что в цыганской традиции значило звание старшего в таборе — боится маленькой и щуплой седовласой женщины, и страх его наверняка был небезосновательным. — Я с этим разберусь, — легковесно усмехнулась Ханзи и смерила его презрительным взором, умудрившись это проделать даже со своим весьма скромным ростом — баро Яноро стоял перед ней, упираясь лопатками в свод шатра, ему приходилось немного наклонять голову, и со стороны выглядело это так, будто он явился к старухе с повинной. — Как скоро мы будем в Синтре? — Через пару часов, — отирая со лба усталый пот большим малиновым платком, с готовностью отозвался баро Яноро, будто заранее знал, о чем его спросят. — У меня есть всё для проведения защитного обряда, кроме сущей мелочи: огнецветок, — сообщила Ханзи, постукивая пальцами по окованной металлом и обтянутой кожей обложке покоящейся перед ней старинной книги. — А они водятся только там. Поторапливайте олано! Старики и дети пускай заберутся в повозки, остальные нас позже нагонят. Надо добраться как можно скорей. — Хорошо, — чуть помрачнев, согласно кивнул баро: было видно, что затея эта ему чем-то не по нраву, но перечить брухо он не решился. Снова обернувшись к запертому в клетке Кори Амстеллу, баро Яноро спросил, несильно пнув ногой отозвавшиеся невесомым звоном прутья: — Что ты думаешь с ним делать? Зачем он нам нужен? Еще один лишний рот; а к тяжелому труду он, как вижу, непригоден… — Нам он не нужен, — согласно подхватила Ханзи. — Лакшман собирался увести своих людей, как только достигнем морского порта в Тарифе. Ты не хуже моего знаешь, что они направляются в Танжер и примкнули к нам, потому что боятся идти в одиночку. А за Танжером начинаются безжизненные пески, там им спокойнее и привычнее, из опасностей разве что изнурительная жара, жажда да песчаный червь олгой-хорхой, но встречи с ним нынче крайне редки… Труппа Лакшмана недавно потеряла кого-то — говорят, что его забрал в середине лета Вечный Лодочник, а с Лодочником шутки плохи. Лакшман не посмел вмешиваться. Кажется, тот, кого они потеряли, был «boneca dançante», танцующей куклой… На этих словах Кори наконец-то всё понял. Он моментально вспомнил, где именно и когда видел многоруких циркачей-индусов: это было в июле, в первые дни его знакомства с инфернальным Порту; вспомнил он и Коломбину — речь, верно, была о нем или о ней: именно это создание более всего походило под описание танцующей куклы «boneca dançante», и именно её увез на своей лодке тем судьбоносным, роковым июлем безглазый Вечный Лодочник с букетом черемухи в петлице. От услышанного ему тут же сделалось дурно, комок тошноты смешался с ужасом, поднялся по пищеводу и застрял у самого горла, во рту поселилась пустыня, слюна будто совсем прекратила выделяться, а понимание чужой речи его снова понемногу, но неотвратимо покидало, и требовалась новая доза синеватой пыльцы, однако Амстелл настолько плохо себя чувствовал, что в этот раз уже не на шутку сомневался в своей способности ее пережить. — Труппе Лакшмана требуется замена, — тем временем продолжала говорить Ханзи. — Как считаешь, из этого гаджо получится неплохая игрушка для услады толпы? Я сделаю бесполую танцующую куклу. Лакшман хорошо нам заплатит. Когда я делала для него предыдущую, он выгреб все золотые рупии, что имелись у него тогда в кошельке… При упоминании денег баро Яноро заметно смягчился и подобрел, даже заулыбался, мигом позабыв об угрозе идущих по следу адских гончих во главе с Янамари. — Да, Ханзи, разумеется, — благодушно закивал он. — Сделай из него «boneca dançante» для Лакшмана. Табору нужны деньги. Я хотя и ругаюсь на тебя за твои рискованные авантюры, но ты оказываешь табору неоценимую помощь! Если бы не ты, многие бы погибли летом от лихорадок, грязной воды, от укусов насекомых… Ты — душа и сердце табора! Делай что считаешь нужным. С этими словами он спрыгнул с повозки — от его прыжка она покачнулась, и апельсины покатились по полу, однако Кори заметил, что с каждой секундой те всё меньше и меньше походили на рыжих многоножек, — а с улицы донеслись приглушенные тряпичными сводами шатра приказания. Чуть погодя цыганские повозки, кибитки и арбы стронулись с места, и олано под отчаянными криками погонщиков сразу же перешли на рысь. Колеса дребезжали по лиссабонской брусчатке, мимо проносились столичные здания, укутанные лиловой инфернальной мглой, поминутно рассеивающейся, но Кори Амстелл не видел, что происходит снаружи, не видел ни руа Лиссабона, ни их обитателей, только сочащийся сквозь щели в тряпье ночной турмалиновый воздух делался всё светлее, пока совсем не стал белым и прозрачным, как молозивный отвар из цветков черёмухи. Утро, на чьё спасительное действие Кори до сих пор в глубине души уповал, близилось и подступало вместе с впадающим в спячку осенним солнцем, где-то за горизонтом уже посылающим в мир свои красноватые яблоневые лучи, да только старуха Ханзи знала об этом тоже, и у нее оказалось кое-что к этому моменту припасено. Подхватив с подвесного крючка на тряпичной стене шатра огромный платок, красиво расшитый шелком и бисером, но при этом ощущающийся крайне дряхлым, рассыпающимся по ветхим нитям, она приблизилась к клетке, где томился Амстелл. — Рассвет! — коротко объявила Ханзи с недовольством на понятном юноше португальском языке, встряхнула платок, расправив от уголка до уголка, и накрыла им клетку. А вместе с платком пришли кромешная темнота и абсолютное небытие.