Saudade

Дом чародейный в старом квартале, бегство без сле́да, игры без правил, поезд — сквозь ночи лиловое море; может быть, что-то случится иное… Может быть, жизнь переменится вскоре: сальто-мортале исполнит лихое, и безнадегу удастся оставить — в доме гостином, в старом квартале.

      Сапо стремглав неслась по рельсам, бег ее был головокружительным и тошнотворным, Кори с каждой секундой укачивало всё сильнее, муть скопилась у ключиц и под ложечкой, но, к счастью, он так давно ничего не ел, что желудок только сводило болезненными спазмами, и этим всё ограничивалось. За тусклыми заляпанными окнами в слюдяных разводах мелькала лиственная парча, преломляясь цветами от полынного и патины до колофонской камеди, а в прорехах поблескивал штормовой окоём, обложенный хоть и исхудавшими после дождя, но всё еще плотными и непроницаемыми тучами. Солнце, грузно подталкивающее к горизонту одряхлевший малиновый бок и вскорости собирающееся взгромоздиться на холодный после ливня небосвод, еще только-только подогревало кромку востока, однако сквозь пасмурный покров пробиться не могло.       Умиротворенно прикорнувший на плече у Микеля и полудремлющий в его объятьях, Кори безучастно наблюдал, как пейзаж за окнами понемногу меняется: зелени становится чуть меньше, а каменных построек — чуть больше; едва покинув Синтру, они незаметно достигли Лиссабона, и дух большого города напоминал о себе бренной южной готикой, виноградно-туманным поветрием, впитанными в гранит мегатоннами солнца.       Мотриса под лапой машиниста, то ли сосредоточенно ведущего ее к пункту назначения, а то ли блаженно дрыхнущего, закинув ногу на ногу, пока зверюга сама без понуканий бодро скачет себе по рельсам, сбавила скорость, стала продвигаться медленнее, аккуратно перебирая перепончатыми лапами и протискиваясь в тесноте черных улочек, иногда ненадолго останавливалась и замирала, чтобы кого-то пропустить, и снова бережно ползла, волоча по железной леске вагонное брюхо.       Ощутимая потеря в скорости Амстелла разнервировала и заставила окончательно пробудиться; он прижался к стеклу, покраснелыми и блестящими от нездоровой бодрости глазами выискивая там возможные признаки погони. Прерывисто и с замиранием сердца втягивал воздух, когда замечал где-нибудь поодаль от рельсов собаку, и резко выдыхал, понимая, что собака эта — бродячая. Тоже странная, с отливающими рубиновой краснотой зрачками, с широко лыбящейся пастью и удлиненными кинжалами клыков, но отнюдь не такая поджарая и угольно-лоснящаяся, как адские гончие, а вся в свалянной коричневой шерсти и застарелых репьях.       Вдруг над мотрисой сгустилась темнота, будто нырнули в глухую кроличью нору, а еще спустя несколько пропущенных ударов замершего сердца они медленно и плавно вкатились под своды огромного темного здания и остановились в закутке между перронами. Прозрачные конструкции дебаркадера пропускали лиловый свет, но даже это не спасало от довлеющих в помещении теней — Кори понял это, когда они с Микелем, не став задерживаться, осторожно выбрались с сидений в проход и аккуратно спустились по скользким ступенькам из вагона на платформу вокзала.       Лис уже поджидал их там, с надеждой взирая на Микеля, и тот, выловив из кармана еще пять золотых эскудо, ссыпал их в костлявую лисью лапу.       — Вот, — сказал, — как и договаривались.       Пока они рассчитывались, Кори заметил, что мотриса извернулась и голодно вылупилась на них — даже рот приоткрыла, с предвкушением причмокивая, будто прямо сейчас собиралась перекусить собственными пассажирами, и его поневоле передернуло от этого зрелища. Он отшатнулся, неосознанно отступая на пару шагов и стараясь на всякий случай держаться от нее подальше.       Объяснение неадекватному поведению жабы последовало очень быстро.       — Хорошо, хорошо, — довольно промурлыкал лис, убирая в карман полученную плату. — Obrigado, senhores! Как замечательно встретить честных, порядочных сеньоров! Мы с Сапо, знаете, не привыкли никому доверять. Кто не платит — того я ей скармливаю… А как же иначе-то? Ведь мне же надо ее содержать, а она — тварь ненасытная…       Он еще долго что-то болтал, то ли оправдываясь, то ли просто поверяя «порядочным сеньорам» все тяготы их с прожорливой зверюгой жизни, но Кори с Микелем его уже не слушали.       Заторопившись к выходу, они двинулись прочь с простора перронов и из-под дебаркадера туда, где особенно плотно курилась ночная мга. В густом скоплении теней дремали настенные панно из азулежской плитки, сочились непроницаемой чернотой углы; когда они проходили мимо одного из таких клубящихся закутков, оттуда неожиданно высунулась чья-то рука и ловко ухватила лузитанца за полог пальто, принимаясь дергать и тормошить, а вслед за этим раздался шамкающий голос, что-то торопливо выпрашивающий.       — Яблоки, у вас есть яблоки? — разобрал Кори, испуганно отпрянувший, чтобы и его не схватили тоже — в том, что Микель уж как-нибудь разберется с приставучим незнакомцем или незнакомкой, он не сомневался, а вот в своих силах так уверен не был. — Может, хоть вы привезли яблоки? Дайте хоть одну штуку! Хоть одну!.. Молю вас…       Микель только играючи просочился сквозь руку, бессильно сжавшуюся и схватившую в горсти пустоту, и молча повел Кори прямо к выходу из вокзала, для верности обнимая за плечи и привлекая как можно ближе к себе.       — Что это такое было? — беспокойно оглядываясь на заволоченный теменью угол, шепотом спросил у него Кори. — Что за дерьмо?..       — Скорее всего, кто-то из застрявших здесь… — неуверенно отозвался мужчина, тоже коротко обернувшись туда, где только что скрылась обратно в пустоте рука. — Это ведь, если только память меня не подводит, вокзал Роси́у… А он хотя и не такой древний, как Старая тюрьма, но всё равно достаточно успел повидать на своем веку.       — Но при чем здесь яблоки? — по-прежнему ничего не понимая, нахмурился Кори. — Почему оно просило яблоки, а не деньги?..       — Потому что, по-видимому, деньги его не спасут… — предположил лузитанец, не замедляя шага и вместе с Амстеллом пересекая залитое предрассветной лиловой дымкой, сочащейся сквозь стеклянную крышу, пространство пустующего вокзального холла. — Скорее всего, ему нужны именно яблоки. И однажды, уж поверь мне, обязательно отыщется тот, кто их ему даст.       — И что случится тогда? — не отставал Кори, томимый любопытством и желающий до конца разгадать предрассветный яблочный ребус.       — Полагаю, они поменяются местами, — пожал плечами Микель. — Ничто ведь не берется из пустоты и не уходит в пустоту. За всё обязательно причитается своя плата.       Кори знал это, как никто другой.       С избытком удовлетворив праздное любопытство, он замолчал и вопросы задавать прекратил.       Следуя за стрелкой внутреннего компаса, они неким чудом ухитрились не заблудиться в сумрачном вокзале и не заплутать в его инфернальных лабиринтах, а пройти аккурат к парадной двери. Ни в чем здесь до конца не уверенный, Микель осторожно толкнул створку, и в глаза шквалом ударило льющееся с неба кроткое предрассветное молозиво, так неукоснительно и быстро переходящее из кипенного и грязноватого в слепящую белизну, что Кори становилось страшно, сердце заходилось тахикардией, а кисти делались холодными и неподатливыми.       Им открылась просторная и почти совершенно пустая площадь перед зданием вокзала: никто действительно не приезжал и не уезжал из Лиссабона этим путем; лишь какой-то побирушка, встрепенувшись, вынырнул у стены из груды лохмотьев, которую Кори сперва по ошибке перепутал с кучей прелых листьев, и заковылял к ним навстречу, однако так нерасторопно, что шансов у него не было никаких, да двое извозчиков на противоположной стороне, подмигнув огоньками раскуренных сигарет, заинтересованно покосились на новоприбывших из-под козырьков мятых кепок, но даже не потрудились сдвинуться с места.       За спиной остался возвышаться грузным готическим бастионом вокзал: изразцовый фасад, на первом этаже — две подковообразные входные арки с витражами из однотонного стекла, расчерченного витым ажуром гранатовой стали, между ними — лаконичная и скромная скульптура рыцаря, на крыше — кружевная корона балюстрады, маленькие пинакли по всему ее периметру, а по центру — часовая башня. Не давая толком наглядеться — времени на это у них не было ни одной досужей секунды, — лузитанец обвил юношу за талию, притиснул к себе и вместе с ним поднялся на самый верх вокзального здания, взгромождаясь прямиком на часы. Кори только и смог различить пронесшуюся мимо резную надпись «Estação Central», поделенную между двумя главными арками, как перед его взором уже раскинулись городские крыши, вездесущая ершистая черепица и хладный плесневый гранит, а под ногами разбежались в разные стороны артерии улиц.       — Что… — воюя с воздушной стихией, попытался произнести он, но с первого раза не справился, и пришлось повысить голос: — Что мы будем дальше делать?.. Куда теперь?.. — вопросы были отнюдь не праздными, он разгуливал по очень тонкому льду: в сумке лежал краденый «Пикатрикс», рассвет подбирался на мягких лапах, как камышовый кот, и от ответа сейчас зависела его жизнь.       — В квартал Алфама, — полностью забирая юношу в надежные руки, сообщил Микель, и в каждой нотке звучало натяжение стальных канатов. — Это единственное место, более или менее известное мне в Лиссабоне.       — Там есть где укрыться? — перекрикивая свистящий в ушах ветер, с опаской спросил Кори, когда они сдвинулись с мертвой точки, оторвались от узкой каменной кромки, на которой балансировали, и отправились в сумасбродный затяжной прыжок, в полет с одной кровли до другой и дальше, в заскорузлые и морщинистые ладони городских крыш.       — Там есть гостевые дома, menino, — не слишком уверенно отозвался лузитанец. — Великое множество, на любой выбор… Это ведь старейший квартал Лиссабона. И он совсем от нас недалеко. А больше пытать удачу нам негде все равно. Посмотри на небо: уже совсем светлеет.       Кори всё понимал и без лишних подсказок. Зажмурившись, чтобы хоть так отсрочить неумолимое приближение больше ни от чего не спасающего дня, он ненадолго провалился в забытье, как в воздушную яму, от усталости и изнеможения умудрившись даже в такой ситуации задремать на жалкий десяток секунд, а когда снова распахнул глаза, то успел заметить внизу величественные каменные руины, похожие на обглоданный скелет дракона. Микель коснулся стопами стрельчатого перекрытия, торчащего костью голой реберной клети, тут же оттолкнулся от него, и руины остались за спиной, сменяясь привычными одноликими жилыми домами со звоном черепицы, коварно выскальзывающей из-под ног. Еще спустя какое-то время они повстречали на своем пути торжественную триумфальную арку, увенчанную белыми скульптурами, на утреннем свету показавшимися Амстеллу оцепенелыми мертвецами, а следом за аркой возник массивный зубчатый тур с розеточным окном на фасаде, но и его миновали так быстро, что юноша не успел толком полюбоваться, да и не до любования ему было.       Когда под подошвы наконец-то легла брусчатая твердь старейшего в Лиссабоне квартала, прикорнувшего у самой кромки неизвестной воды, где плескалось серебристое отражение просветлевших небес, зыбкая грань между инфернальной ночью и губительным утрам ощущалась настолько опасной и тонкой, что нити ее искрили и трескались от натяжения. Вместе со своим спутником нырнув в хаотичный лабиринт по-южному тесных и замысловатых руа, Микель сразу же принялся в беспокойстве озираться по сторонам; так ничего поблизости и не обнаружив, он схватил юношу за руку и потащил за собой. Здесь всё еще трепыхались остатки ночи, плавали от угла к углу тончайшей вуалью, неохотно растворяясь и стараясь забиться в подвальную отдушину или просочиться в щели водосточной решетки, чтобы переждать там недружелюбный день, и шанс отыскать подходящее убежище всё еще оставался, хотя и крайне ненадежный.       Наугад выбрав направление и преодолев бегом три переулка и два марша лестничных ступеней, круто сходящих к поблескивающей в отдалении воде, Тадеуш вдруг тормознул и остановился как вкопанный. По левую руку от них тянулась длинная полоска света: лисий кончик талого хвоста на излете подметал лестничную площадку, протискиваясь в щель между двух притулившихся друг у дружки под боком строений, а сам источник этого свечения скрывался где-то на другой стороне. Без труда преодолев заслон из построек, Кори с Микелем спрыгнули с крыши на относительно свободное пространство перед многоярусным домом, чья аляповатая вывеска, сколоченная из грубых досок и увешанная с обеих сторон гроздями бумажных фонариков, и горела в предрассветной пустоте путеводным светочем.

«Гостевой дом дочерей Аграт бат-Махлат».

      Так гласила надпись, выведенная на ней киноварью и позолотой: крупные цветастые буквы долго отказывались складываться в осмысленные слова, и пока Кори щурил утомленные глаза, вчитываясь в замысловатое родовое имя владелиц гостиницы, Микель успел что-то надумать и решить. Крепче сомкнув пальцы на запястье своего спутника, он со всей возможной поспешностью повел его за собой к радушно распахнутому входу.       Снаружи гостевой дом походил на одинокий маяк, полыхающий на безжизненном черном утёсе: вокруг было тихо и безмолвно, квартал Алфама притаился на пороге дня, прикинувшись пыльной театральной декорацией, и даже ветер здесь казался не более чем сквозняком, гуляющим за кулисами и по коридорам, а он пылал и горел всеми своими окнами, да так ярко, что от зажжённых в его стенах свечных солнц слепли глаза. Каменный остов, традиционно оштукатуренный и выкрашенный в бледно-коралловую краску, оплетали джутовые гирлянды из крысиных черепов, черного паслёна и шишек хмеля, с двух сторон от входа полыхали на витых треногах масляные лампады, сотворяя пляску бликов и теней на покрывающей нижний этаж азулежской плитке и иногда выстреливая искрами в розовеющее небо.       — Удача, — с облегчением выдохнул Микель. — Как же нам с тобой повезло, мальчик мой!       Фонари сочились бумажным светом, лампады плевались смолой, окна перемигивались затепленными в комнатах ветвями канделябров, а у Кори подкашивались ноги: он вдруг, на подступах к этому гостевому дому, осознал, что измотан, выжат, опустошен; что еще немного — и свалится в глубокий обморок. С трудом преодолев показавшееся ему бесконечно длинным расстояние до парадных дверей, он вслед за Микелем ввалился в это царство неспящих огней, обрушившееся на него за порогом ожидаемым светом и неожиданной тишиной.       Небольшое помещение, надвое пересеченное полированной стойкой из вишневого дерева, которую он мысленно по привычке, благоприобретенной за время их с дедом путешествий по просторам Европы, окрестил «ресепшном», оказалось ухоженным, чистым и очень нарядным: на стойке горели семирожковые библейские меноры, пол устилала малахитовая азулежская плитка, стены на две трети от пола покрывали натертые воском панели темной древесины, на оставшуюся же треть они были оклеены пастельными шпалерами с изображением воздушных шаров, неровный потолок более походил на граненый свод, в его боковых гранях поблескивали ртутным серебром зеркала, а по центру сплетался орнамент из дамасских цветочных узоров и пейсли, «турецких огурцов». Справа и слева от стойки брали начало расшатанные винтовые лестницы с затертыми ступенями, уводящие каждая в свое крыло, а вдоль всего их маршрута висели картины: на них не было ни сюжетов, ни персонажей — одни только пейзажи, до того живые, что Кори даже на секунду почудилось, будто это вовсе не картины, а окна, но одни из них отражали укутанную лиловой ночью зиму, иные — засушливое и пустынное лето, третьи — и вовсе день, а не инфернальную ночь…       Последнее его даже приободрило: по крайней мере, хозяева здешние знали, что такое день.       Ворвавшись в этот гостевой дом вместе с Микелем, он замер подле стойки, тяжело дыша и ошалело озираясь по сторонам.       Позади стойки во всю стену раскидывало крону бронзовое древо, и на каждой его веточке болталась какая-нибудь безделица: печенье с предсказанием внутри, китайские дырявые монетки, морские ракушки, барселушские петушки, мандалы «португальская звезда» с запаянными в их сердцевину цветными стеклышками, индийские слоны, кораблики из половинки грецкого ореха с папирусным парусом, рыбки из лакированного дерева и разноцветные шелковые ленты, повязанные тугим узлом, а за самой стойкой чинно восседали две дамы.       Дамы на прислугу совсем не походили, в них чувствовался хозяйский дух — должно быть, это и были те самые таинственные дочери Аграт бат-Махлат, нарекшие гостевой дом в свою честь; схожие внешне, с одинаково худыми и скуластыми лицами, с раскосыми миндалевидными глазами и тонкими черточками вертикальных зрачков, с пышными копнами волос совершенно безумного лавандового цвета, они в первую секунду даже показались Амстеллу близняшками.       — Добро пож-жаловать, — прошипела одна из дочерей, неестественно мягко подтекая к разделительной полосе, облокачиваясь на нее и взирая на гостей сверху вниз: роста она была немалого, и сейчас покачивалась, зависнув над Кори с Микелем, будто кобра, а ее волнистые сиреневые волосы до жути напоминали раздувшийся угрожающим опахалом капюшон.       Взгляд Кори скользнул ниже, охватывая укрытый свободной туникой торс, и снова что-то показалось ему странным: то ли жутковатый крутой изгиб подвижного тела, то ли цвет проглядывающей сквозь тончайшую органзу кожи, переходящей из привычного телесного в разбавленную чернильную синеву, то ли нечто необъяснимое еще…       — Вы желаете у нас ос-становиться? — подхватила вторая дочь, тоже подползая — иначе их перемещения назвать не получалось — к стойке и вперив требовательный взгляд в поздних посетителей.       — Да, — быстро кивнул Микель, выгребая из карманов остатки золотых эскудо. — Если только вы держите комнаты и под солнцем, — с надеждой прибавил он и пояснил без того всем очевидное: — Мурама вот-вот уснет.       — Мы держ-жим, — кивнула первая дочь, снимая со стены дощечку с номерками: большинство колышков на этой дощечке пустовало, но на некоторых висели ключи — значит, эти комнаты всё еще оставались свободными, и в любую из них можно было вселиться, как догадался Амстелл. Ему не давала покоя загадочная природа хозяек гостевого дома, и он продолжил исподтишка их разглядывать, не понимая, что же такое те из себя представляют: на первый взгляд обе походили на обычных людей, но людьми однозначно не являлись — люди здесь вообще не задерживались, если только не додумывались вовремя перекроить себя во что-нибудь более жизнеспособное, — так что он терялся в догадках, одна за другой подбрасываемых ему воспаленным воображением.       — Нужен верхний этаж, — предупредил Микель Тадеуш, и рука дочери дрогнула, замерла. Пробежавшись пальцами по пустым и занятым колышкам, она уверенно сняла один-единственный ключ с верхнего ряда и протянула его мужчине.       — У нас осталась только одна комната в манс-сарде, на вос-сточной стороне, — предупредила, как бы извиняясь. — Но я уступлю вам в цене: всего два эс-скудо до следующего восхода луны.       — Что не так с мансардой? — быстро спросил Кори, отрываясь от своего бессмысленного занятия — ни одной дельной мысли так и не пришло ему в голову, — и бесцеремонно вклиниваясь в разговор.       — Ничего, — спокойно пожала плечами вторая дочь. — Просто гости не любят манс-сарду, которая выходит окнами на вос-сток. Рассвет там всегда приходит раньше, чем на нижних этажах, и он ос-собенно ярок.       — Левое крыло, — указала рукой на одну из боковых лестниц первая дочь, вручая им позвякивающие ключи и забирая со стойки оставленные Микелем золотые монеты. — До конца, лес-стница сама вас выведет.       Пока они поднимались по стенающим и пошатывающимся под каждым их шагом ступеням к боковой двери, Кори всё косился сверху вниз на хозяек, снова устроившихся в скучающей позе за ресепшном: первая подхватила какую-то древнюю книжицу, за версту разящую таким первосортным колдовством, что наверняка могла бы поспорить с пресловутым «Пикатриксом», вторая же достала из внутренних ящичков стойки бронзовое зеркальце с ручкой и костяной гребень и принялась неторопливо вычесывать свои длиннющие лавандовые волосы…       Тут только Кори понял, что ног у них не было — ни у одной, ни у другой. Вместо ног туловище оканчивалось крепким змеиным хвостом, покрытым слюдянистой гагатовой чешуей, отражающей лаковым блеском пляшущее на семисвечниках непослушное пламя.       — Они — змеи? — шепотом спросил он, дергая за рукав пальто идущего впереди Микеля.       Тот обернулся, незаметно скосив глаза на хозяек, и так же тихо отозвался:       — Нагини. Да, можно сказать, что они — полулюди-полузмеи, menino. Говорят, что мать их, Аграт бат-Махлат, была могущественной демоницей, но никто ее не встречал уже несколько веков… Когда я увидел вывеску этого гостевого дома, то сразу понял, что тут мы отыщем для тебя убежище. Нам и правда очень повезло на него натолкнуться. Вряд ли Янамари рискнет сюда сунуться. К тому же… я не могу с уверенностью сказать, что произойдет с этим местом днем. В сущности, я совсем ничего не знаю о том, что творится в мире под солнцем, Príncipe — всё больше из твоих рассказов, а рассказываешь ты мне неохотно… Но ты будешь здесь в безопасности. Главное — не выходи наружу и не открывай никому дверей.       Кори обиженно фыркнул, точно молодой жеребенок.       — За идиота меня держишь? — огрызнулся, насупившись и недовольно поджав губы. — Я от этой псины уже сутки бегаю — и, как видишь, вполне успешно. Если бы не та цыганка… — он бессовестно приукрашал: уже до появления цыган его положение было критическим, вряд ли он сумел бы куда-то сбежать из склепа на лиссабонском кладбище, где сам же себя и запер, но Микель спорить с ним не стал.       — Хорошо, meu céu, — покладисто сказал он. — Главное — сбереги себя. И попытайся дозваться того, другого «меня»… Я ему не доверяю, я не доверяю вообще никому, но мне будет спокойнее, если он будет с тобой рядом… Ведь всё ж таки он — это тоже я, а значит, будет делать всё возможное, чтобы тебя защитить.       — Я постараюсь, — уныло пообещал Кори: он прекрасно помнил, как молчал сотовый телефон, пока судьбоносный поезд уносил его из Порту в Лиссабон, и после весь день напролет, сколько бы ни пытался дозвониться до существующего номера несуществующего как будто бы абонента…       Дверь закрылась за их спинами, и вокруг сразу же сомкнулась сумеречным коконом темнота, болезная и зябкая, сотканная уже не из ночной черноты, а из теней утреннего безвременья; свет понемногу сочился из стенных щелей, из приоткрытых коридорных дверей на небольших пятачках лестничных площадок, но его источником был огонь, а не солнце, хотя близость последнего Кори, давно уже наполовину ставший инфернальным жителем, особенно остро предчувствовал. Оно подогревало снаружи стены гостиницы, слизывая одуванчиковыми лучами с ее корпуса вывеску, гирлянды и фонари и превращая во что-нибудь обыденное — например, в забранное на ремонт здание, обнесенное каркасом строительных лесов и укрытое тинистой фатой фасадной сетки, в отживший свое фабричный цех с заколоченными окнами, в старый жилой дом, давно опустевший и превращенный в городской памятник, как дома вдоль набережной Рибейры…       Лестница закончилась, оборвавшись у единственной двери на самой верхней площадке, и Кори замер перед ней, не решаясь отворить и войти. Он обернулся к Микелю, с сожалением и тоской вглядываясь в его лицо, губы сами собой поникли, рисуя печальную дугу; слишком многое было сделано за эту ночь непоправимого, чтобы спокойно остаться в одиночестве, но права выбора ему не дали.       Лузитанец уже истаивал в рассветных лучах, хоть и не проникающих сюда сквозь стены, но незримо присутствующих повсюду, как истаивала и вся остальная Мурама, уступающая место привычному миру, где действовали привычные законы и где ничего непредсказуемого до недавнего времени случиться практически не могло.       Перехватив его взгляд, Микель сделал порывистый шаг вперед и заключил в отчаянные объятья, в исступлении сминая и прижимая к себе, но совершенно не преуспевая в этом: его руки, торс, голова — всё теряло телесность и растворялось в пустоте.       — Я скоро вернусь, menino, — только и успели прошептать его губы. — Скоро вернусь! Только обязательно дождись меня…       Кори не успел даже поднять рук, чтобы обнять Микеля в ответ, как в следующую секунду уже остался в одиночестве. Эфемерно поскрипывал под стопами деревянный пол на лестничной площадке, доносились откуда-то снизу заблудившимися призраками неясные голоса, гудел ветер в вентиляционных отдушинах, но даже при всем подобном обилии посторонних звуков и шумов было так тихо, что собственное дыхание оглушало, рикошетом отдаваясь в ушах вместе с пульсом.       Он бросил опасливый взгляд за спину, но лестница оставалась пустой; впрочем, этим злоупотреблять явно не стоило, поэтому Кори не стал терять зря времени.       Грустно и грузно отомкнув ключом замок, он шагнул в пугающую неизвестность гостиничного номера, и в глаза сразу же ударил яркий свет, стоило только распахнуть дверную створку и переступить порог.       За окном без времени, места и адреса занимался безликий день. Там что-то колыхалось, похожее то ли на воздушных змеев, то ли на стиранные в хлорке больничные тряпки, и Кори, машинально заперев за собой дверь, двинулся навстречу к окну, краем глаза схватывая убранство доставшейся ему мансарды.       В ней оказалось просторно, справа стояла необъятная двуспальная кровать, занимающая собой почти половину помещения, в дальнем углу у изголовья примостилась тумбочка, на которой пылился соломенный букет (и Кори никак не покидало ощущение, что букет этот еще совсем недавно, еще буквально минуту назад, в лиловом инфернальном воздухе был живым и свежим, а не засушенным и крошащимся экспонатом гербария), перед кроватью лежал небольшой персидский ковер винно-бордовых расцветок, за ковром высился буфет и притулившийся у него под боком столик, не то обеденный, не то письменный.       Стена слева пустовала и топорщилась, вопреки ухоженному правому флангу, слоящимися обоями.       Всё в этом номере выглядело и ощущалось странным, не живым и не мертвым, застывшим на границе двух миров и ни в одном из них по-настоящему не существующим.       Добравшись до окна, Кори сперва остановился от него в полушаге, потом всё-таки решился и подобрался вплотную.       За мутным стеклом, как в огромном аквариуме, плавало нечто, на первый взгляд похожее на крошечных привидений: совсем как в детском мультике про Каспера, который Кори успел посмотреть в свои приютские дни ровно так же, как и всё остальное — то есть урывками и не по порядку серий; однако, приглядевшись, он понял, что это вовсе не привидения.       То неясное и льдистое, что парило по ту сторону стекла, оказалось прозрачными рыбами. Тончайшие и белые, как медузы или ургенчская органза, они курсировали туда-сюда, раскрывали безмолвные рты, ныряли за воздушным потоком или зависали в неподвижности, расставив плавники и выпучив глаза в пустоту.       Настолько потрясенный увиденным, что и сам распахнул рот, уподобившись этим странным летучим — если снаружи всё еще оставался живительный воздух, — или же плавучим — если воздух по волшебству сменился немного пугающей самим фактом своего присутствия, но вроде бы ниоткуда не сочащейся водой, — созданиям, Кори Амстелл замер, уцепившись пальцами за оконную раму и с силой стиснув их на крошащейся от ветхости деревяшке.       Рыбы плавали, солнце светило.       Больше отсюда не было видно ничего.       Кори не был уверен, что там существовало хоть что-нибудь, кроме этих рыб; он даже не был уверен, что сами рыбы существовали, а не являлись солнечным миражом инфернального безмирья, промежутка от ночи до ночи. Где-то в подсознании юноша угадывал и понимал, что это за место, почему оно именно такое, почему он очутился именно в нем, когда переступил порог гостевого дома и принял от хозяек ключи, но мозг со всем возможным упорством артачился и отказывался принимать это замещение реальности.       Одно было ясно: звонить дневному Микелю отсюда смысла нет никакого, все равно что пытаться отправить из комы весточку в мир живых.       Кори прильнул к окну так плотно, что вжался лбом в холодное стекло, и попытался заглянуть вниз, вверх, в любую из сторон, но ничего не мог там различить, кроме вездесущего небесного ультрамарина, дышащего крепленым январем.       Тогда он отошел от окна, бросив эту загадку неразгаданной, и неприкаянно застыл, озираясь по сторонам. Руки сами собой потянулись к сумке, за ночь успевшей натрудить своим ощутимым весом плечо.       Когда он расстегивал молнию, кисти его потряхивало — то ли из страха перед содеянным, то ли в трепете перед непростой книгой, из-за которой столько всего успело стрястись, то ли от колдовского духа, который источал ее томик, а то ли от всего вместе взятого. Молнию, как назло, заедало, пальцы его справились только через пару минут, и пока он вытаскивал из сумки-мессенджера еле вместившийся туда «Пикатрикс», то успел изрядно попортить его и без того крошащийся переплет.       Постигнув еще больший ужас, он попытался мысленно себя убедить, что это теперь его вещь, что у него в руках не библиотечная собственность, подлежащая обязательному и подотчетному возврату, что никто с него не спросит за порчу — а если и спросят, то уже далеко не так, как в библиотеке, а по всей строгости… — и что он может хоть страницы из нее выдрать, если уж так захочется и если в том будет потребность.       Это не помогало, ничего не действовало: пальцы холодели и коченели, когда оглаживали пропитанный кровью Ханзи переплет и трухлявые желтые страницы. От «Пикатрикса» разило магией — причем магией не простой, магией особого сорта, чудовищной, всеобъемлющей и необоримой, — и его то охватывал восторг, то заполнял могильный холод, то накрывало отчаянием и запоздалым раскаянием в своем опрометчивом и самоубийственном проступке.       Отступив на два шага, он ткнулся лопатками в слоящуюся обоями стену и сполз по ней на пол, на холодный паркет, овеянный задувающим в щели сквозняком, и ходящими ходуном руками раскрыл книгу на первой странице.       Хрустнула обложка, дверца в запретный мир приотворилась, и Кори на первом же едва проделанном шаге встретило непреодолимое препятствие: в отличие от выгравированного безупречной латиницей названия, текст внутри оказался совершенно непонятным. Юноша в ужасе впился пальцами в фолиант, едва не продавливая в нем вмятины, уже без былого благоговения перелистнул одну страницу, другую…       Неведомые буквы, выведенные к тому же хитрыми узорными загогулинами, похожими на арабскую вязь, смотрели на него с потрескавшихся и иссохших листов, издевательски подмигивали хвостами и точками, скакали туда-сюда, огибая редкие схематичные эстампы у полей, и рисовали узорные вензеля заклинаний, которые Кори Амстеллу не под силу было прочесть. Это не был даже классический баскский язык, и без того редкий, не связанный ни с одной языковой семьей — гораздо больше символы походили на древнюю иберийскую письменность, да к тому же не северной ветви, а южной, где строки начинались не от левого края страницы, а строго наоборот, от правого.       Сколько бы он ни таращил покрасневшие, опухшие и слезящиеся от недосыпа глаза на изжелта-землистую бумагу, а разобрать не мог ни слова. Артефакт, обещавший подарить им с Микелем скорое избавление, обернулся кошмаром и проклятием, антикварной безделицей ценою в жизнь.       Изнуренный, измученный и глубоко несчастный Кори от избытка эмоций моментально ощутил прилив злых сил и подскочил на ноги, скрипя зубами и с ожесточением сжимая злополучный фолиант.       — Блядь! — выругался он, в бессильном бешенстве пнув стену, обиженно зашуршавшую слоями обоев, и исступленно, в голос взвыл, распугав даже любопытных призрачных рыб, беспокойно отпрянувших от стекла: — Да будь оно всё проклято!       С остервенением швырнув «Пикатрикс» на кровать — кинуть страшную книгу на пол у него не достало духу, — он схватился руками за голову, в отчаянии запуская пальцы в перепутанные и свалявшиеся мочалом волосы и едва не выдергивая их с корнем. Мечась туда-сюда по своей добровольной тюрьме, подбежал к двери, бессмысленно ткнувшись в нее коленом и лбом, размахнулся и косо саданул со злости кулаком по древесине, до крови сбивая костяшки. Ничего, кроме лишней боли, этой выходкой не добившись, развернулся и бросился через всю комнату к окну, ощущая себя на грани душевного помешательства, и там замер, ухватившись за деревянную раму и с перекошенным от бессилия лицом воззрившись на рыб. Губы его шевельнулись, выговаривая что-то беззвучное и безадресное, глаза уставились в январскую синеву; буквально на мгновение его посетил чудовищный, прежде не свойственный ему порыв взять да и выйти через это окно, оборвав всё раз и навсегда и избавившись таким образом от страданий — просто двинуть посильнее в хрупкую прозрачную преграду ладонями и лбом, расколоть ее, изрезать себе всё лицо, все артерии и вены, потерять равновесие и рухнуть вниз безвольным манекеном, куклой из папье-маше, оплетенной струящимися красными лентами, — но он соскреб остатки духовных сил и удержал себя у самого края сумасшествия. Сделав глубокий вдох и снова ощутив возвращающееся в тело безволие, в эту рискованную секунду — благословенное и спасительное, он поник плечами, ссутулился, понурил голову и уголки потрескавшихся губ. Поднял сбитую и кровенящуюся руку, ухватился за истрепанную резинку, связывающую гриву неопрятным пучком, и стащил ее с волос, испытав некоторое облегчение, когда те свободно опустились на спину израненным вороньим крылом.       Назло истерике, колотящейся и неистовствующей внутри него, подобно тайфуну, Кори принялся выполнять максимально обыденные для него действия и делать предельно простые вещи — вместе с этим всегда приходило успокоение, и он это знал, поэтому насильно заставил себя перекинуть пряди волос через левое плечо и кое-как их распутать.       Пока распутывал, дыхание выровнялось, паника, бьющая прибоем в виски, поутихла, и он даже призадумался: вдруг Микель понимает этот язык и сможет прочесть? Или найдет кого-нибудь, кто сумеет в срочном порядке обучить?.. Все в Мураме прекрасно владели местным замысловатым наречием баскского — даже Джергори, йейл-кузнец с другой стороны реки, язык здешний наверняка знал, и — наверняка же — знал весьма неплохо.       Эти мысли Кори немного обнадежили, и он угомонился: прекратил беспорядочно метаться по комнате, присел на краешек безбрежной кровати, растерянно огляделся, словно впервые увидев доставшийся ему номер, и только сейчас заметил в стене рядом со шкафом маленькую дверцу. Небезосновательно предположив, что за дверцей этой, скорее всего, скрывается ванная, он поднялся с пружинистого матраса и, пошатываясь, направился к ней. Сон наваливался и одолевал, сопротивляться с каждой секундой становилось всё сложнее, но ему было настолько противно от многослойной грязи, как эфемерной, так и самой обычной, облепившей его от кончиков пальцев и до засаленной макушки, что он кое-как заставил себя доплестись до двери и подергать за ручку.       Створка податливо распахнулась, и за ней действительно обнаружилась большая круглая ванна, выложенная изнутри мелкой ромбической плиткой, чуть заржавленный кран, торчащий над ее краем, зеркало на половину стены сбоку от ванны — и ни одного средства для мытья, ни даже завалящего кусочка мыла. Только какая-то подозрительная маслянистая склянка, обросшая несколькими слоями жира и пыли, томилась сиротливо на бортике в самом углу, позабытая кем-то из предыдущих постояльцев, но Кори, даже в приличных гостиницах брезговавший чужими шампунями, слишком хорошо представлял, что могло плескаться внутри, чтобы рисковать и проверять на себе: от мастики для полировки чешуи до средства от кровососущих паразитов, и это еще в самом лучшем случае. Поэтому, отвернув до упора кран и осторожно потрогав пальцем медленно и неохотно теплеющую воду, он оставил склянку и дальше прозябать невостребованной и решил хотя бы ополоснуться, раз уж нормально вымыться все равно не было возможности. Дверь закрывать не стал: здесь не имелось ни единого светильника, а оказаться запертым в темной ванной Кори Амстелл боялся еще с детства, когда ничем особенно плохим, кроме стресса, ему это маленькое несчастье не грозило.       Санузел оказался совмещенным, рядом стоял и прикрытый пыльной крышкой унитаз, изрядно поеденный изнутри ржавчиной, но изумляющийся самому себе Кори сейчас совершенно в его услугах не нуждался: так давно ничего не пил и не ел, что тело умудрилось сжечь в себе всё без остатка, и теперь только терзало жаждой в пересохшей и зудящей, словно наждачкой натертой, глотке.       Пить хлещущую из крана мощной струей водицу он, впрочем, на всякий случай не осмелился тоже, даже несмотря на то, что уподобившийся пустыне рот сводило мучительными спазмами от журчания и плеска в заполняющейся ванне. Чуть-чуть пораскачивался, присев на бортик, в нетерпеливом ожидании, но долго так не выдержал и быстро разделся, влезая в едва набравшуюся по щиколотку воду.       Когда он вышел, за неимением в скудной дневной проекции гостиничного номера халатов и полотенец, голышом из ванной, сжимая в кулаке скатанную вонючим комом одежду, ничего как будто бы не изменилось: всё те же белесые рыбы парили за окном, всё так же отслаивались обои с пустующей стены, только январский свет, льющийся сквозь мутное стекло, сделался чуточку более мягким и теплым, приютив в себе канареечную желтизну, да на душе ощущалось неуловимое беспокойство.       Как будто те, кто упорно его искал, наконец-то напали на след и принялись разматывать вихляющий клубок дорожек, подбираясь всё ближе и ближе.       И как будто бы они уже находились совсем рядом, кружили голодной стаей неподалеку, только и дожидаясь, когда же беглец неосмотрительно высунется из своего ненадежного укрытия.       Проглотив комок иллюзорной тошноты, похожий на сблёвок кошачьей шерсти, и почувствовав, как наново начинают трястись и холодеть его руки, Кори на цыпочках подошел к двери и как можно незаметнее подергал за ручку, проверяя, надежно ли она заперта. Убедившись в крепости замка, но отнюдь не успокоившись на этом, а испытывая только нарастающую с каждой секундой тревогу, он все-таки не выдержал — бросился к сумке-мессенджеру, так и позабытой на полу посреди комнаты, и выхватил из нее сотовый телефон, остервенело давя на кнопки и пытаясь пробудить уснувшую электронику, но тщетно: батарея давно разрядилась, а розетки, сколько бы ни метался по номеру в ее поисках, так и не обнаружилось ни на одной из стен. Тогда обессилевший и сдавшийся Кори вернулся к кровати, где лежал оскорбленной жабой брошенный «Пикатрикс», и забрался под холодное одеяло, неуютно кутаясь в насквозь пыльную тряпку и собственную беззащитную наготу. Нагота сводила его с ума, никакой уверенности он в ней не испытывал, и пришлось, пренебрегая потребностями измотанного тела в полноценном отдыхе, вылезать из ветошной постели и облачаться обратно в мерзкие одежды, разящие всеми сортами инфернальной вони.       Вопреки ожиданиям, сон после горячей ванны, толком и не расслабившей, и не оживившей, к нему не шел, тело оставалось неприятно липким, волосы от полоскания в пустой воде из сального гнезда превратились в склеившееся турецкое пишмание, и в целом ему было неуютно, не по себе, нервно и неспокойно. Обвыкшись немного с «Пикатриксом», он подтащил фолиант поближе, с циничным внутренним смешком подумав, что самое то теперь ему чтиво перед сном, уже без былого трепета перевернул тяжелую обложку, от ветхости держащуюся на хлипких нитках, и принялся медленно изучать страницы одну за другой.       Буквально на третьей или четвертой к нему снизошло озарение: заклинания, как им в целом свойственно, богатым словарным запасом похвастаться не могли, слова в них повторялись, и даже он, совершенно не знающий местной письменности, сходу насчитал пять или шесть похожих, запомнившихся ему символами и узором. Это его воодушевило: слова можно было выписать в конспект, составить из них личный словарь для «Пикатрикса», узнать у Микеля их значение и произношение, заучить и, наконец, воспользоваться приобретенными знаниями — если университетский опыт Кори Амстелла чему-то и научил, так это тому, как собирать информацию и затем с толком ее применять на деле. Ситуация перестала казаться ему безнадежной, и он даже ощутил, как на губах расцветает ненормальная улыбка; скажи ему кто-нибудь год назад, что станет улыбаться в такой ситуации — Кори только покрутил бы пальцем у виска, но сейчас уголки его губ сами собой рисовали это психоделическое безумие, не сверяясь с желаниями владельца.       Внутри было утло и погано, там рушились последние мосты, и он с горящими от возбуждения и надежды глазами смотрел на книгу, упершись локтем в матрас, поддерживая ладонью щеку и склонившись над страницами, где различал всё больше схожих слов, по наитию выделяя из слитного текста куски с описаниями обрядов, списки ингредиентов и собственно заклинания; сколь бы сложным ни казался поначалу язык, а понемногу взгляд привыкал и находил в нем определенную упорядоченность, некоторые правила и закономерности, свойственные любой письменности.       Пожалев, что не прихватил с собой блокнота с ручкой, Кори продолжил листать «Пикатрикс» до тех пор, пока голова его не отяжелела и дрёма незаметно не сморила, погружая в черноту без памяти и снов.

❂ ❂ ❂

      Очнулся он, по ощущению, очень поздно.       Отяжелевшая, будто набитая дроблёным свинцом, голова кружилась и гудела, зрение с трудом фокусировалось на окружающих предметах, и Кори даже показалось, что оно упало сразу на несколько диоптрий после всего пережитого им в Синтре. Приподнявшись на постели, он с заторможенным изумлением обнаружил под собой почему-то вовсе не пыльные белые простыни, на которых минувшим утром никак не мог с комфортом устроиться, а многоцветье флорентийской парчи, и это открытие привело его в неописуемый ужас.       Простреленный им навылет, точно незримой хладной пулей под сердце, он в спешке подскочил, загнанно дыша, заозирался по сторонам и беспорядочно зашарил руками вокруг себя, с каждой секундой замечая всё больше несостыковок.       Место, где он уснул, разительно отличалось от места, где проснулся, а Кори Амстелл, даром что являл собой типичного подростка, к подобным пространственно-временным кульбитам не привык; хотя вокруг по-прежнему царила тишина и юноша находился в полном одиночестве, новая обстановка приводила его в смятение и только подогревала поминутно крепнущую панику.       Пока он спал, всё успело трансформироваться до неузнаваемости.       Кровать, всё такая же безбрежно огромная, по волшебству сменила убранство, одевшись в нарядные шелковистые простыни и укрыв своего гостя по-зефирному толстым и одновременно невесомо-легким пуховым одеялом, подушек вместо классических двух стало аж пять штук, правда, все они были мелкие, декоративные, с кисточками по уголкам.       «Пикатрикс» покоился под боком, как ни в чем не бывало, и Кори, первым делом отыскав его ошалелым взглядом на одеяле, чуточку успокоился и принялся осматриваться уже без истерики.       В стене у кровати появился неглубокий альков, куда помещалось ее изголовье, а над самой кроватью раскинулся на опоре из четырех резных столбиков позолоченный балдахин с многоярусными ламбрекенами. На паркетном полу расстилался бордовый персидский ковер, а шпалеры на стенах переливались вкраплением шелковых нитей. Там, где днем на тумбе в углу сиротливо торчал в хрустале засохший веник, теперь возвышалась большая ваза из китайского фарфора с изображением дракона, а в ней — букет перуанских лилий с коралловыми соцветиями. Пустовавшее прежде пространство от двери до окна прямо напротив кровати теперь отнюдь не пустовало: его занимал маленький декоративный камин, где тихонько потрескивал невесть кем и когда разведенный огонь, по бокам от каминной решетки стояли большие бронзовые статуэтки индийских слонов, а над камином висел на громоздких чугунных цепях аквариум с тропическими рыбами.       Призрачных рыб за окном больше не было — там колыхалась лиловеющая ночь с редкими проблесками турмалина на пасмурном небосводе, и Кори кое-как признал наконец-то в обступившем со всех сторон великолепии гостиничный номер, куда он вселился на исходе прошлой ночи.       Он машинально завертелся, выискивая часы, но нигде их не нашел; пришлось довериться безукоризненному внутреннему часовщику, уверяющему, что полночь едва пробила и Мурама только-только вступила в свои права. Возможно, именно этот переход и послужил причиной пробуждения юноши: вместе с полуночью у него в груди расцветали восковые лилии, и по сосудам начинал струиться их мертвецкий сок.       Пока он оглядывался и привыкал к обновленной обстановке, в камине что-то зашуршало, посыпалась мелким снежком сажа из дымохода, словно по нему спускался крошечный — другой едва ли сумел бы там уместиться — трубочист, или же словно добрый Санта, никак в трубу не пролезающий, отправил одного из своих подручных эльфов с подарками.       Вот только Канун, как помнил побывавший в плену у цыган Кори Амстелл, был сейчас отнюдь не рождественский, и подарки, если только кто-то спешил сюда с ними, полагались мортуарному празднику, поджидающему на стыке октября с ноябрем, соответствующие…       Он напрягся и взволнованно застыл, во все глаза таращась на каминную решетку, за которой легонько танцевало безмятежное пламя, каждую секунду ожидая появления чего-то кошмарного, но страхи его не оправдались: в камин всего лишь соскользнула по кирпичной кладке маленькая ящерка-саламандра, пробежалась по тлеющим поленцам, дыхнула новорожденным огнем в остывающий край деревяшки и, удовлетворенно моргнув выпученными глазами, с тихим шорохом уползла обратно вверх по стене, скрывшись в трубе.       Должно быть, отправилась инспектировать другие комнаты и поддерживать в них не особенно нужное по южной осени тепло.       Облегченно выдохнув, Кори сполз с постели и поднялся на подгибающиеся ноги, ощущая себя до крайности истощенным. Рот стягивало от жажды вязкой и терпкой слюной, спать хотелось так, будто и не спал вовсе, а вот есть, напротив, не хотелось совершенно, и в этом тоже не было ничего хорошего: склонный к анорексии юноша прекрасно знал, чем такое состояние чревато. Накинув на плечи ветровку, он подобрал так и забытый днем на полу мятый мессенджер, аккуратно вгрузил в него «Пикатрикс», стараясь по возможности не попортить ни страниц, ни переплета, застегнул молнию и перебросил ручку сумки через плечо, готовясь покинуть гостевой дом, как только появится Микель — и немного тревожась, появится ли тот.       К счастью, на сей раз основательно поволноваться ему не дали.       Со стороны окна донесся приглушенный шум, и дергающийся от любого звука Кори развернулся туда, заранее готовясь к чему угодно, но вместо всех кошмарных неожиданностей встретился глаза в глаза с инфернальным лузитанцем, выступившим прямо из охотно пропустившей его стены и с каждым нетерпеливым шагом обретающим телесность.       — Я не стал оставлять им лишних следов, — сходу начал Микель, обегая лицо юноши встревоженным взглядом. — Коль уж мне не требуется дверь, чтобы войти… — замолкнув и застыв в шаге от Амстелла, он с надрывом произнес: — Если бы ты знал, как я боялся не найти тебя здесь!..       — Днем здесь, как в аквариуме, — промямлил Кори, тушуясь и теряясь от этих порывистых слов. — Только наоборот: вода и рыбы не внутри, а снаружи. Мой телефон все равно разрядился, так что я никуда не мог позвонить… И не выходил отсюда тоже. У меня… — он сбился, собрался с силами и выговорил на одном дыхании: — …Было ощущение днем, что они меня выследили и нашли.       Микель заметно помрачнел, черты лица — непривычно небритого, помятого и даже немного обрюзгшего, что никак не вязалось с его моложавым обликом, — ожесточились, отвердели, и он огорченно произнес, будто был каким-то образом в этом повинен:       — След прервался в Синтре на станции, но Янамари должна прекрасно понимать, что мы направились в Лиссабон. Квартал Алфама находится слишком близко к вокзалу Роси́у, а гончие могли обрыскать за ночь все окрестности… Мы постараемся незаметно уйти отсюда крышами, meu céu…       — Да как ты так быстро добрался в Лиссабон? — задал ему Амстелл давно не дающий покоя вопрос, на который никогда не получал толкового и внятного ответа. — Я еще могу понять — в Порту, хотя и там ты иногда находил меня в считанные секунды, когда я… когда сбегал от тебя поначалу. Но Лиссабон?..       — Я просто оказываюсь там, где хочу оказаться, — застигнутый этим вопросом врасплох, в некотором смятении отозвался инфернальный Микель. — Так было всегда, Príncipe, сколько…       — …Сколько ты себя помнишь, — перебив, подхватил за ним Кори. — Но пробуждаешься всегда в своей квартире, верно? Исключений не было?       — По-видимому, только одно, — призадумавшись, медленно вымолвил Микель Тадеуш, и Кори загодя догадался, каким будет ответ: — Старая тюрьма.       — Она вроде той клетки, — хмуро выдал юноша, в задумчивости покусывая пересохшие губы, — куда меня заточила цыганка. Кажется, у них одно и то же свойство. И этот гостевой дом — в точности такой же: жизнь замирает в нем, пока день, и я даже не уверен, что в это время его возможно покинуть… Давай как можно скорее вернемся в Порту! Мне… мне очень страшно, Мике, — неожиданно признался он и поднял на лузитанца беспомощный взгляд.       — Идем, — подступая еще на полшажочка, прямо в рот выдохнул ему еле теплый воздух Микель, и у Кори даже вопреки разбитому состоянию перед глазами поплыло, а под солнечным сплетением завязалось безрассудное хмельное тепло. — За номер уплачено, больше здесь делать нечего — нас с тобой ждет поезд, и лучше бы сесть на него, не приведя с собой на хвосте погони.       — Разве Янамари не отправит кого-нибудь сторожить на вокзал? — с сомнением отозвался Кори, чуть приподнявшись на носочках, задевая своими запекшимися губами его губы и кружась головой от этой хрупкой близости. — Я бы на ее месте отправил во все пункты, откуда можно покинуть город.       — Разумеется, menino, — не стал оспаривать его предположение лузитанец. — Разумеется. Вся хитрость в том, что мы и не собираемся садиться на поезд до отправления… Мы сядем на него уже после.       — После отправления?.. — в недоумении переспросил юноша. — Как это возможно, Мике?       — Конечно, это будет непросто, — признал Микель Тадеуш, — но отнюдь не невыполнимо. Так, по крайней мере, мы выиграем некоторое время… Перед тем, как они нас найдут. — Поймав напуганный взгляд юноши, он безжалостно пояснил: — Они нас найдут, Príncipe, можешь не сомневаться. Не в моих правилах лгать, поэтому я говорю тебе всё как есть. Что мы будем делать тогда — я не знаю, подумаем об этом позже. А сейчас поторопимся!       Он ухватил его за запястье и потянул за собой к входной двери, но Кори неожиданно заартачился, упираясь пятками в устланный персидским ковром пол и пытаясь выдернуть руку из захвата кольцующих пальцев.       — Что, если они поджидают прямо за порогом? — торопливым и сбивчивым шепотом выпалил он.       — Чтобы сюда войти, нужно внести плату за номер. Я сильно сомневаюсь, что у кого-нибудь из гончих имеются при себе деньги, — с многозначительной усмешкой заметил Микель, и Кори попутно ощутив легкий укол беспричинной ревности, вспомнив бегство из Колодца: перекинувшаяся человеком Янамари оказалась абсолютно голой, а значит, с огромной долей вероятности — если только не пускаться во всевозможные извращенные допущения — у нее действительно не было на руках ни единого сентаво.       — Хорошо, — с досадой кусая губы — Микель Тадеуш невольно оживил в памяти ирреальную сцену с обнаженной гончей-диаблеро, несущей в своих ладонях кипящую смерть, — согласился Кори Амстелл. Дверь под рукой лузитанца приглушенно скрипнула, и они незаметно покинули номер, прикрыв за собой створку и погружаясь в потусторонний сумрак лестничных маршей, однако вниз по ступеням спускаться не стали.       Гостевой дом дочерей Аграт бат-Махлат пробудился вместе со своими временными обитателями, с лестничной клети пахнуло отдаленным весельем и пряными ароматами еды, снизу донеслась приглушенная музыка, но звучала она так далеко, что казалась зыбким послеполуденным сном в летнем саду. Микель внимательно оглядел площадку перед входом в мансарду, стены с потолком, и остановился взглядом на еле заметном квадратном люке прямо над их головами.       — Был бы он только оперт… — произнес неуверенно, вскидывая руки и хватаясь за ручку. — В противном случае придется искать кого-нибудь из прислуги, а это еще отнимет у нас время…       К их величайшему удивлению, крышка охотно подалась и мягко откинулась на заботливо смазанных петлях, а вместе с ней под ноги гостям со звоном опустилось полотно цепной лестницы. На площадке сразу же сделалось светлее, лиловая небесная вода очертила на полу косой прямоугольник, в воздухе закружилась мельчайшая турмалиновая пыльца, а сытая луна, нажравшаяся мертвечины, запустила лучистые пальцы в утробу гостевого дома, пытаясь нашарить себе еще закуски на ночь, но тени ее не пускали, и она бессильно скреблась синюшными когтями по древесине.       Микель первым поднялся на крышу, и, убедившись, что наверху безопасно, оттуда уже подал юноше руку, помогая взобраться по раскачивающейся конструкции стальной лестницы.       Чело гостевого дома венчала небольшая смотровая площадка, расположенная посередке между двух мансард, выходящих каждая на свою сторону. Обнесенная невысокими чугунными балкончиками, она позволяла полюбоваться панорамой городских крыш, но не предоставляла возможности заглянуть под ноги и узнать, что творится внизу, на обступивших гостиницу руа: видны были только задние стены разделенных пополам мансард, из которых симметрично торчали каминные трубы, да боковые скаты черепичной крыши.       Справедливости ради, нельзя было разглядеть и снизу, что творится на этой площадке — даже и не догадаешься, что она там есть, если только заранее не осведомлен о хитрой планировке дома.       — Что ж, — тихо произнес Микель, обвивая Кори за плечи и без предупреждения подхватывая на руки. — Надеюсь, они не слишком часто смотрят на небо, эти старательные и упорные псицы… Да и что их там может интересовать, кроме луны?       Ветер подхватил его слова и тут же унес в прозрачных ладонях, развеивая над южной португальской столицей, а взамен подбросил ночных октябрьских запахов: неспешно догорающей к зиме листвы, посыревшего камня, похолодевшего океана и речной тины — очень похожие на запахи Порту, но неуловимо другие. В лиссабонском дыхании было чуть больше пальм, каштанов, сладкой выпечки и солнца, а северный старик дышал вином, рыбой, соленым кофе и хвоей.       Успев мимолетом об этом подумать, Кори в следующую же секунду ощутил, как опора уходит из-под ног; перемахнув с крыши на крышу в одном стремительном прыжке, они ненадолго замерли там, чтобы оглядеться и перевести дух.       Здание, где они затаились на выскальзывающем из-под стоп жестяном коньке — Микель припал на одно колено и пригнулся, в такой позе особенно крепко притискивая юношу к себе, — было одинаковой с гостиницей высоты, но фасады его не изобиловали архитектурными изысками, простовато спускаясь к земле отвесными стенами, и отсюда можно было худо-бедно оценить обстановку.       Внизу, на лоснящейся полуночной росой брусчатке, шмыгали какие-то тени, но разобрать, кому именно они принадлежали, не удавалось ни Кори, ни Микелю; выждав с пару минут и не обнаружив никакой особенной суеты в окрестностях, лузитанец медленно выпрямился и невесомыми шагами прошел на противоположную сторону кровли поверх конька, не касаясь при этом подошвами его разражающейся предательским звоном стали.       — Не хотелось бы обольщаться, menino, — прошептал он на ухо Амстеллу, склонившись низко-низко к нему, — но, кажется мне, они нас не заметили — если только вообще следили за гостевым домом. Постараемся как можно скорее покинуть столицу, не привлекая к себе лишнего внимания. Вот только…       Он замялся, но голос его излишне обеспокоенным не звучал, поэтому Кори постарался задавить в себе всколыхнувшуюся было панику и осторожно спросил:       — Что не так?       — Хочу показать тебе всего лишь одно место, — губы мужчины чертили горькую улыбку, а уголок его рта прорезала незнакомая — кажется, совсем недавно обосновавшаяся там, — морщинка. — Оно неподалеку, три или четыре крыши отсюда. Мне бы не хотелось лишний раз рисковать, но…       — Хуже, чем я, ты уже рискнуть не сможешь, даже если очень постараешься, — так же невесело отозвался Кори Амстелл с грубоватым смешком. — Покажи мне!.. Я сам хочу хоть что-нибудь здесь увидеть напоследок…       Он прекрасно чуял, что по возвращении в Порту его ждет уже отнюдь не та обманчиво-безмятежная жизнь, которой он привык наслаждаться вместе с Микелем: Янамари умела проходить миры насквозь и могла объявиться в любое время и в любом месте, а значит, ни легкомысленных прогулок, ни посиделок на Матозиньюш, ни бесцельного шатания по волшебным городским закоулкам — ничего этого больше у них не будет. Кори не знал наверняка, что требуется гончей-диаблеро для перехода — какой-нибудь особый обряд? особенное время? выстроившиеся на парад по старшинству планеты? — или же вовсе ничего не требуется, и она может пробраться даже в квартиру лузитанца на Алиадуш и в Casa com asas, если только пожелает, и это неведение сводило его с ума.       Одно он сознавал твердо: ничего хорошего больше не случится, пока не…       …Пока он не разберется с «Пикатриксом» и не исправит непоправимое — и лучше бы ему исправить по-настоящему, а не напортачить, уподобившись чересчур самонадеянной брухо Ханзи.       Микелю он, впрочем, ничего из этого говорить не стал, оставив тягостные думы при себе, и лишь прикрыл так и не отдохнувшие глаза воспаленными веками, когда получивший согласие лузитанец перепрыгнул с одной крыши на другую — легко, будто смычок по скрипичным струнам, — потом еще и еще, покуда бьющий в лицо остужающий ветер не затих, и они не остановились…       Медленно открыв глаза, Кори первым делом увидел вокруг себя столики; поначалу ему подумалось, что Микель зачем-то притащил его в заброшенное летнее кафе, но когда поднял голову и перевел взгляд с окружающей обстановки на горизонт, то осознал, что столики эти, небрежно расставленные на ровной смотровой площадке прямо над красными шапками черепичных крыш, принадлежали скорее миру дневному и сейчас бесхозно прозябали, как стальные грибы-поганки, хаотично проросшие на бетонной поляне, и что главным здесь были отнюдь не они.       — Мирадору-даш-Порташ-ду-Соль у Солнечных ворот, — произнес Микель, по-прежнему удерживая Кори на весу и так соблазнительно царапая прокуренными губами ушную кромку, пока вышептывал бархатистым тембром каждое слово, что у юноши перехватывало дыхание от волнения. — Отсюда открывается прекрасный вид на квартал Алфама. Всего один твой взгляд, Príncipe, и отправимся в путь…       Медленно он приблизился со своей драгоценной ношей к самому краю площадки.       Мирадор выходил прямо на синий вельвет воды, окантованный серыми кружевами кучевых облаков там, где она сливалась с лиловой ночной темнотой. Между воздуховодными стихиями окоёма и смотровой площадкой раскинулся земляничник южных крыш, в инфернальном отражении Лиссабона кажущихся по-особенному замшелыми и старыми; верхние части некогда белёных фасадов змеились трещинами в кладке, где-то в прорехах между домами курчавились древесные кроны и виднелись шапки пальм с резными перьями листвы, но больше всего Кори нравился именно кобальтовый простор за ними — подвижный, пенистый, дышащий, оживленный редкими огоньками дрейфующих фонарей, вывешенных на носу какого-нибудь одинокого суденышка, и будто светящийся изнутри от несчётных звездопадов, частенько случающихся в Мураме. Очевидно, глубина позволяла притаившимся на дне турмалиновым осколками поблескивать, ловя и отражая лунное свечение, и вода легонько мерцала шампанскими брызгами.       — Дальше, menino? — торопливо спросил Микель Тадеуш.       Сквозняк на самом краю мирадора был такой, что свистело в ушах, и Кори только кивнул в ответ. Они медленно двинулись вдоль самого края, готовясь сигануть вниз, на ближайшую крышу; ветер трепал Микелю полы пальто черными вороньими крыльями, раздувая, точно парус, ночь клубилась терпким варевом из поздней жимолости, туманным дымком — от виднеющейся далеко за крышами воды, и Кори, не удержавшись от любопытства, тихонько спросил, не особо, впрочем, рассчитывая, что лузитанец вопрос этот услышит:       — Это океан?       — Это Тежу, — быстро откликнулся тоже приглушенным голосом чуткий Тадеуш. — Одна из самых крупных местных рек.       — Крупнее Дору? — ухватился за его ответ Амстелл, наслаждаясь так давно не случавшейся у них болтовней ни о чем — и обо всем на свете сразу.       — Гораздо крупнее, — подтвердил лузитанец коротким кивком, и юноша ощутил, как макушки коснулся его небритый подбородок, слегка цепляясь за волосы отращенной щетиной. — Здесь как раз ее эстуарий, бухта Соломенного моря. Но мы с тобой увидим всё это разве что мельком, Príncipe… А жаль.       — Жаль, — согласно подтвердил Кори, намертво впиваясь острыми пальцами в отвороты пальто у него на груди, чтобы не упасть — хотя и без того знал, что мужчина его не выронит, — и поведал давний секрет-не-секрет: — Ты мечтал угостить меня этими… как их… «Белен» или «Ната», что из этого пекут только в Лиссабоне?       — «Белен», — Микель моментально сообразил, что речь о традиционных португальских пирожных; прыжки по крышам — опасные, головокружительные, как сальто-мортале бродячего циркача, выполняемое без надлежащей страховки, — ничуть не мешали ему с юношей болтать, и он тоже с упоением предавался этому занятию. — В Лиссабоне пекут Паштел де Белен. Сожалею, meu céu, но и их мы попробовать тоже не успеем…       — А еще трамваи, — пополняя список несбыточного, прибавил Кори: по старенькой улочке под ними как раз проползал один из них желтой гусеницей, запряженной четверкой пеплошкурых ящериц. На передней площадке сидел погонщик в широкополой шляпе, а над ящерицами болтались, покачиваясь, круглые фонари, закрепленные на их ошейниках при помощи стальной дуги — совсем как иллиции глубоководного удильщика со светящимися эсками, даже свет от них струился такой же зеленоватый, фосфорный. Ящерицы неторопливо ползли по каменной мостовой, подтаскивая вагончик к остановке, и у Кори в груди отозвалось болезненной тоской: столько всего у них с Микелем не случилось — и, судя по обстоятельствам, складывающимся самым поганым образом из возможных, никогда уже не случится, разве что Бог, в которого юноша так и не научился толком верить, сотворит какое-нибудь небывалое чудо… — Трамваи здешние ты тоже мечтал мне показать, — грустно поведал он. — Мол, они какие-то там… аутичные?       Слово, попавшееся после изнурительных, измотавших целиком и полностью приключений на язык, было неправильным, неподходящим, но то самое заковыристое, каким дневной Тадеуш окрестил столичные трамваи, он вспомнить не мог, хоть убей.       Скосив глаза на запряженный ящерицами вагон и окинув всю его конструкцию придирчивым взглядом, лузитанец вскинул одну бровь и с некоторым сомнением произнес:       — Странный эпитет, menino… Любопытно, и чем же мне не угодили лиссабонские трамваи? Но, возможно, днем они несколько… иные?       Пробиваясь сквозь туман в голове, такой же густой, как колдовской флёр курящейся ночнистым паром Тежу, и не до конца понимая, в чем подвох, Кори оглядел напоследок ящерок с фонарями, больше похожих на жутких перерощенных мокриц, обложенных по всему тулову гармонью роговых пластин, и задумчиво пробормотал:       — Ну, они почти такие же, если не считать упряжки. Днем ее просто нет.       — Как же тогда они движутся?       Тадеушу было занятно, он всегда с особенным рвением хватался за любые весточки из подсолнечного мира — за исключением разве что рукописных посланий от себя самого, — и охотно распутывал хитросплетенные узлы дневных загадок.       — Они цепляются за провода, — объяснил ему Кори. — Крепятся к ним своими рогами и едут… — звучало тоже отчасти волшебно, и ему подумалось, что так оно всегда с привычными, примелькавшимися и набившими оскомину вещами: вроде бы обыденная ерунда, а начни о ней рассказывать — и сам изумишься, как же ерунда эта удивительно устроена. — По проводам идет электричество — это что-то вроде… Что-то вроде дневной магии. У вас ее нет. Отчасти именно поэтому мой телефон здесь и не работает.       Перескакивая с крыши на крышу, они всё ближе подбирались к кажущейся безбрежной Тежу, разлившейся под боком у Лиссабона Соломенным морем и подернутой по штилевой поверхности серебристым смогом — словно обросший сенной тиной речной король раскурил сегодня свою коралловую трубку и надымил так, что заволокло все прилегающие к бухте фрегезии. Хотя Кори еще в Порту прекрасно наловчился бегать по рыбьей чешуе черепицы и не оскальзываться, Микель не отпускал его, крепко и бережно удерживая в руках: то ли истосковался, то ли видел, насколько юноша изнурен, а может, и всё вместе. Пользуясь этой заботой, Кори совсем расслабился и просто глазел на изгибистые улочки, изрезавшие мочковатыми корнями городские кварталы, на поросшую по стыкам густейшим сочным мхом брусчатку, на странных столичных жителей-инферналов, иногда проплывающих в тесноте стен безмолвными одинокими фигурами и скрывающихся с глаз за какой-нибудь неприметной дверью; немного пораздумав, он понял, что Алфама, который они давно оставили за спиной, да и речная береговая линия в целом для Лиссабона были неуловимо иными, чем для Порту — ее Дору и знаменитая Рибейра. Огромная часть набережной Тежу даже в заполуночной Мураме с высоты крыш казалась неухоженной и промышленно-портовой; наверняка такой же она была и внизу, на уровне первых этажей, куда не мог достать пытливый взгляд.       Ни разу не ступив ногой на землю и не оставив за собой никаких следов, по крышам кучно теснящихся столичных построек они без труда добрались до вокзала Ориенте — Кори еще издали узнал и его причудливое здание, и прилегающий к нему парк, и аквариум безбрежной синевы, оказавшийся эстуарием реки, и теряющийся в ночной мгле вантовый мост, уходящий куда-то в лиловую черноту. Мост ночной инфернальной порой разительно отличался от дневного: стальные ванты были оплетены черно-зеленой тиной, как лианами, точно Тежу здесь имела обыкновение время от времени подниматься на дыбы и накрывать протянутые поперек ее русла конструкции девятым валом, попутно выплескивая всё, что успело залежаться у нее на дне, а потом тихо и незаметно укладывалась обратно. Кажущийся бесконечно-длинным, мост истаивал тонкой стёжкой хвоста в курящейся туманом темноте, но его видимая часть оказалась вся сплошь облеплена этой ползучей речной хвоей, а на полотне многополосной проезжей части теплились фосфорные фонари. Кори не знал, что находится на противоположном берегу, но заметил, когда они замерли ненадолго на тонкой леске канатной дороги, опасно балансируя над набережной, как инфернальные жители Лиссабона переходят реку в обе стороны: одни из них поднимались на мост и быстро растворялись вместе с ним в парном дыхании, другие же выплывали из млечной пустоты, будто призраки, понемногу обретающие плоть, и сходили с моста, направляясь преимущественно к вокзалу.       Затейливая монументальная колючка перед площадью с флагштоками, где Кори прогуливался днем по прибытии, прожигая время в ожидании так и не случившегося обратного поезда, в инфернальном Лиссабоне плавно покачивала ожившими бурыми ветвями, словно венерина мухоловка, а когда рядом, на свою беду, случайно появилась маленькая летучая мышь — сорвалась с места, споро перебирая треногой стальных лап, догнала, разинула прорезь зубастого рта на крошечной шипастой голове и проглотила, даже не прожевав.       Вдруг один из тросов канатной дороги — тот самый, на котором они стояли, — под стопами Микеля содрогнулся, и лузитанец, еще даже не успев разобраться, что происходит, моментально отпрянул, перескакивая на соседний канат и быстро озираясь кругом, а переполошившийся Кори впился ему пальцами в лацканы пальто, чуть не придушив. Оба они синхронно подумали про Янамари, но, конечно же, это оказалась вовсе не демоническая гончая.       Что-то стремительно приближалось с противоположной мосту стороны, и вскоре удалось различить сперва плетеную корзину — совсем как у воздушного шара, только миниатюрную, — а затем и сухопарого длиннобородого старичка, который тащил ее за собой, прицепив ручкой к канату и привесив лямками на спину, будто непомерно огромный рюкзак. Несмотря на кажущуюся щуплость, старик довольно резво перебирал руками, хватаясь за трос. В корзине сидели крохотные человечки, которые радостно голосили, высовываясь наружу, и опасно раскачивали рикшевой надземный транспорт. Приглядевшись, Кори заметил красные колпачки и сообразил, что пассажирами являлись какие-то карлики — не то мамуры, не то трасго, — и, очевидно, старик с легкостью тащил свой груз не в последнюю очередь именно поэтому.       Когда странная повозка с хихиканьем, гиканьем и руганью пронеслась мимо них, остановившись у моста и там исторгнув свой груз — будто просыпался короб ярких ягод, — Микель Тадеуш с заметным облегчением выдохнул, расслабив и опустив напряженные плечи.       — Признаться, они меня изрядно напугали своим внезапным появлением, — произнес он, хмуро глядя вслед быстро удаляющемуся старику с опустевшей корзиной. — …Надо бы нам поскорее сесть на поезд, menino.       Они двинулись дальше, но отнюдь не к вокзалу, а вдоль линии отрастающих от него железнодорожных путей. Иногда Микель предпочитал пройтись по крышам, а иногда перебирался с них на сетчатое ограждение, отделяющее рельсы от городских улиц. Заржавленная лыжня в россыпи щебня и колтунах сухой травы прозябала, не позвякивая волнительно в преддверии скорого появления паровоза с вереницей вагонов — она казалась совершенно вымершей и забытой, как памятная ветка Ramal de Alfândega, где Кори с Микелем беспечно прогуливались когда-то очень давно, в самых истоках их знакомства.       — А мы сумеем на него запрыгнуть? — обеспокоенно спрашивал Амстелл, часто облизывая пересушенные ветром губы, все сплошь покрывшиеся за его поездку в Лиссабон кровенящимися трещинками. — Ведь поезд наверняка очень быстро движется.       — В черте города скорость всегда небольшая, — возражал Тадеуш, балансируя на пружинящей под его ногами сетке и играючи ловя то и дело ускользающее равновесие. — Он еще не успеет толком разогнаться. Нам не нужно отходить слишком далеко от вокзала.       — А добраться в Порту до рассвета успеем? — этот вопрос особенно волновал юношу; было страшно, что весь состав растает с первыми осенними лучами выглянувшего из-за горизонта светила, и не хотелось даже думать, что тогда ожидает его — он-то, в отличие от большинства жителей инфернальной страны, обитал в двух мирах одновременно и никуда с наступлением утра не исчезал.       Впрочем, не исключено было, что поезд, как и гостевой дом, тоже особым образом зачарован и в любом случае довезет всех до конечного пункта — этой ли ночью, следующей ли…       — Конечно, успеем, — успокоил Амстелла лузитанец. — Но нам придется и сойти с него тоже раньше, чем он доберется до вокзала, bebê. Я не хотел бы оставлять следов и там; особенно — там, в Порту…       Он брел некоторое время по забору вдоль мертвой рельсовой колеи, пока по правую руку не показалась длинная и приземистая белокаменная церквушка с иглой высоченной колокольни, увенчанной таким острым шпилем, что казалось, будто он протыкает небо и режет, как скальпелем, проплывающие понизу и изредка задевающие его облака; тогда лузитанец остановился, окинул взглядом это безупречно-снежное строение, отлепился стопами от ограды, вместе с поминутно проваливающимся в дрёму у него на руках юношей поднимаясь всё выше и выше, и наконец коснулся мысками лакированных туфель позолоченного наконечника — неровного, словно разгулявшиеся обитатели инфернального мирка однажды сорвали с него по всем канонам полагающийся, а тут почему-то напрочь отсутствующий крест.       Взгромоздившись на шпиль, Микель впервые спустил Кори с рук, продолжая тем не менее удерживать его в крепких тисках и прижимать спиной к своей груди, обнимая и кутая от ветра полами просторного пальто. Стопы подцепили подошвы юношеских кроссовок, подставив носки в качестве ненадежной, но волнительной опоры, и дыхание Кори участилось от ощущения простора под ногами и вокруг, от теплого дыхания над ухом, от пальцев, сомкнувшихся на животе под ребрами и бездумно, но собственнически сдавливающих, сминающих ветровку, кожу и плоть.       — Ждем, meu céu, — прошептал Тадеуш, устроив свой подбородок у Амстелла на плече и прижавшись щетинистой скулой к его едва обрастающей легким пушком щеке.       С высоты церковного шпиля было хорошо видно рельсы в обе стороны, и дымок, медленно тянущийся вслед за гусеницей стального состава, они заметили еще за пару кварталов от их наблюдательного поста; тогда мужчина спустил руки чуть ниже и покрепче обхватил юношу за талию, напрягшись во всех суставах и мускулах и готовясь спрыгнуть с башни, как только поезд окажется под ними. Дымное облако надвигалось, разрастаясь во все стороны, и через пару минут удалось разобрать в прорехах между домами чернёную железную обшивку, местами закоптелую, местами бликующую лунной синевой, а после показалась и сама голова паровоза, оказавшись головой самой что ни на есть настоящей, звериной и огнедышащей.       Чем-то паровоз, пока еще ползущий в отдалении, походил на мотрису Сапо, но лишь отчасти: вся цепочка его вагонов даже издали казалась Амстеллу собранной из мертвой стали, в них не чувствовалось ни крупицы жизни, а вот тянущая состав махина разительно отличалась. Ящероподобная, с гривастым алым гребнем, с желтыми драконьими глазами, с авантюриновым блеском змеиной шкуры, что хранила в своих мельчайших чешуйках черное пламя, играющее в свете редких масляных фонарей над железнодорожных линией, она неслась вперед, не касаясь рельсов, точно фантомная башка древнего бестелесного призрака, неприкаянно блуждающая по валлийским лощинам, и тянула за собой весь остальной прицеп. Когда она приблизилась, на просторной передней площадке Кори заметил кучу каменного угля и двух карликов-дуэнде с лопатами: одна рука — в густой козлиной шерсти, другая — отлита из металла, лица стариковские, как сморчок, а на головах красуются присущие мелкому португальскому народцу красные шапочки, по которым их всегда удавалось угадать даже издалека. Дуэнде споро подкидывали лопатными совками уголь в пасть паровозу, ящер заглатывал растекающийся смолой у него на языке корм, сыто выдыхал пар и мчался по рельсам дальше, с каждым пройденным километром всё ускоряясь.       Отсюда не было видно, есть ли у поезда машинист, или он просто останавливается сам, как только карлики перестают его подкармливать; Кори едва успел изумиться увиденному, как опора ушла у них из-под ног, и Микель Тадеуш, по обыкновению своему, просто сиганул с головокружительной высоты церковного шпиля. Под солнечным сплетением собралась щекотка от невесомой пустоты, юноша даже успел хлебнуть глоток ужаса, но испугаться толком не успел: ночной ветер только подхватил на крылатые руки, как в стопы мягко ударила певучая сталь, и они приземлились аккурат на крышу третьего вагона.       Поезд несся стремглав, опасно раскачивался на кособоких рельсах, поеденных ржавчиной инфернального иномирья; Кори пошатнулся, взмахнул рукой, но Микель вовремя подхватил и увлек за собой.       — Быстрее, menino, — коротко выкрикнул он. — Тут повсюду туннели и мосты.       Бегом они преодолели всю цепочку состава, без труда перемахивая в коротком прыжке промежутки между вагонами, и уже спокойно спустились на шаткую заднюю площадку последнего из них. Микель сощурился, внимательно оглядывая убегающие из-под колес обратно в Лиссабон рельсы, но никто их не преследовал — никто, кажется, даже не знал, что они уже в пути, что им удалось перехитрить чутких адских гончих, избавиться от слежки и сбежать из прочесываемого теми города.       Подергав ручку тамбурной двери и убедившись, что она заперта, Микель обернулся к Кори и одарил упреждающим взором, без лишних слов требуя, чтобы тот не двигался никуда с места, а сам шагнул вперед, просачиваясь сквозь охотно пропустившую его преграду. Прошла пара секунд, отсчитанная внутренним метрономом, засов в пазах щелкнул, и створка приглашающе распахнулась, позволяя юноше тоже пройти в вагон. Он быстро переступил порог и окунулся в густые бархатисто-мазутные запахи, которыми оказались насквозь пропитаны коридоры поезда. Микель вернул на место защелку, предусмотрительно заблокировав выход на заднюю площадку, и повел Кори за собой сквозь галереи душной темноты, не освещенные ничем, кроме слабого ночного света, льющегося сквозь закоптелые и мутные окна.       Пол под ногами устилала длинная ковровая дорожка, пыльная и затертая настолько, что при каждом шаге вздымалось дымное облачко, а узор на ней не удалось бы разглядеть даже и при свете дня. Вагоны были старыми, стекла дребезжали, петли наглухо запертых купейных дверей, хранящих жутковатое безмолвие, поскрипывали; чем дольше они шли, перебираясь из вагона в вагон по открытым переходным площадкам, овеянным всеми ветрами, и не встречая на своем пути ни одной живой или неживой души, тем сильнее казалось Амстеллу, что забрались по ошибке в поезд-призрак, ведущий свой маршрут прямиком в небытие.       Лишь одолев половину состава, они натолкнулись на сонного проводника, гуляющего взад-вперед по вверенному ему вагону и по-стариковски шаркающего при ходьбе: облаченный в поношенную железнодорожную форму с золочеными пуговицами и пышными эполетами, в линялой фуражке, чей покрывшийся несколькими сальными слоями козырек давно уже не блестел, тот нес в дрожащей руке тяжелый бронзовый канделябр со свечой. Услышав, как хлопнула дверь, он обернулся навстречу вошедшим и воззрился на них с некоторым изумлением на безликом лице, таком складчатом, будто его пожевал какой-нибудь адский Цербер и выплюнул, и Кори мимоходом отметил, что этот одинокий обитатель поезда — как и всё здесь — тоже отчасти походил на призрак.       — У вас имеются свободные купе? — сходу задал вопрос Тадеуш, широким быстрым шагом приближаясь к праздно прогуливающемуся по коридору проводнику и замирая на расстоянии вытянутой руки, и сам же себе ответил: — Конечно, они у вас имеются — мы прошли уже не один вагон и совсем не встретили пассажиров…       — Как вы попали сюда? — наконец вяло проговорил оправившийся проводник, шлепая губами, будто рыба, и тут только Кори заметил у него на шее с двух сторон жаберные щели, где торчали взъерошенной щеткой пересохшие от длительного пребывания на воздухе жабры.       — Мы опоздали на поезд, и нам пришлось его догонять, — Микель Тадеуш звучал совершенно безумно для мира дневного, но в мире заполуночном проводник-ихтиоморф на такое объяснение только понимающе кивнул, будто дело это было совершенно обыденное, и повел их за собой, медленно подволакивая одутловатые ноги. В середине вагона он остановился, отпер ключом одну из дверей и учтивым жестом предложил внезапным пассажирам располагаться.       В отличие от внутренностей мотрисы Сапо, здесь было пускай и пыльно, но чисто, сухо и уютно; плюхнувшись на одну из обитых бордовым аксамитом скамей и ощутив, как мягко проваливается под его весом теплый плюш, Кори с облегчением прикрыл глаза и откинулся на такую же мягкую и теплую спинку сиденья: Микель был рядом, и они наконец-то возвращались в Порту, вместе.       Пока лузитанец отсчитывал монеты и расплачивался за проезд, а проводник-ихтиоморф вручную выписывал им на крошащейся винтажной бумаге пару билетов, обмакивая позолоченное стальное перо в подвешенную к поясу на цепочке-шатлен чернильницу с черными чернилами, Кори наблюдал за всем происходящим из-под полуприкрытых век, расслабленно водя пальцами по сумке-мессенджеру, где лежала украденная ими книга. Еще совсем недавно он нашел бы этот поступок и себя самого аморальными и недостойными, но теперь, успев как следует вкусить и распробовать черный плод инфернальной Мурамы и убедившись, что тот горек со всех сторон, а в сердцевине — так и вовсе яд, неправым себя более не чувствовал.       Его до глубины души возмущало всё, что творилось вокруг; все окружающие твари жили по одному-единственному закону: напади первым, убей или будь убитым, и Кори Амстелл, хотя ему здешний закон был и не по нутру, понимал, что с момента кражи «Пикатрикса» и далее большинство его поступков, скорее всего, будут жестокими и абсолютно беспринципными. Вместе с этим его словно что-то отпустило внутри, сделалось легче дышать, губы, всё последнее время привыкшие рисовать улыбку грустного мима, обрели крылатую эфирность и впервые начертили противоположный ей узор, подтянув повыше в дерзком оскале треснутые от сухости уголки.       Наверное, он игрался с огнем, наверное, это было худое решение, наверное, наверное, но…       …Но Кори Амстелл слишком устал; всё его существо жаждало свободы, и лишь одно мешало ему эту свободу обрести — их с Микелем проклятье, по-разному, но в чем-то совершенно одинаково повязавшее обоих по рукам и ногам и лишившее будущего; незавидная участь maldito, которую оба они влачили за собой, точно родовую порчу.       Кори мечтал сбросить с себя сотканные из черногривого тумана путы, почувствовать утраченную легкость, увидеть ту же легкость и в Микеле; не терять его, больше никогда и ни за что не терять ни в живом солнце дня, ни в мертвом серебре луны.       Пока он топился в своих отравленных думах, проводник успел закончить с оформлением билетов, закупорил чернильницу, убрал во внутренний карман форменной куртки стальное перо, достал из кармана внешнего коробочку с мельчайшим белым песком, посыпал им заполненные бланки, чтобы текст скорее высох, и стряхнул избыток песочной крошки прямо под ноги, на пол. Подавая билеты Микелю, учтиво поинтересовался, не желают ли уважаемые пассажиры чего-нибудь выпить, дабы скоротать долгую дорогу, и вот тут Кори Амстелл, чьё тело последние сутки пребывало в некотором подобии анабиоза, вдруг запоздало ощутил жажду такой силы, что поневоле свело пересохшее горло.       С одной стороны, пить хотелось зверски.       Со стороны другой — он слишком хорошо запомнил безалаберного машиниста-Лиса, стакан с остывшим чаем и черной вдовой, преспокойно плетущей на нем свою сеть, и это воспоминание его несколько нервировало.       Впрочем, жажда в итоге пересилила страх, Кори отлепился от плюшевой спинки сиденья и потянулся через стол, дергая Микеля за рукав пальто.       — Мы можем попросить у него чай? — таким громким шепотом, что проводник наверняка прекрасно всё расслышал, неуверенно проговорил он. — Или хотя бы простой воды, если чай остывший и с пауками.       — У нас есть и чай, и вода, — не меняя постного выражения лица и ничем не выказывая, что слова юноши его задели, отозвался проводник-ихтиоморф. — Если нужно, то и с пауками. Кроме воды и чая у нас много чего имеется. Могу принести для вас напиток «Паутина», чтобы поездка показалась вам вдвое дольше обычной — хотя сезон сейчас и поздний, времени всё еще ни на что не хватает. Конечно, его и не станет больше, но зато у вас сохранится стойкое ощущение, будто вы добирались из южной столицы в северную ровно две ночи, — Кори смотрел такими круглыми и недоверчивыми глазами, что Микель не посмел вмешаться и перебить, выжидая, чем же это всё закончится, а проводник между тем продолжал: — Или могу предложить «Сон на кладбище», если вы, наоборот, не хотите ничего запоминать, а желаете закрыть глаза прямо сейчас и открыть их уже на вокзале по прибытии. К сожалению, у него имеется побочное действие: сны будут очень тяжелыми. Но если вас это не тревожит…       Вопреки своему обыкновению, Кори не орал и не крыл трехэтажным матом всех присутствующих в праведном негодовании, а упрямо молчал и только таращился в задумчивости на проводника, и Микель помалкивал тоже, не сводя с юноши любопытствующего взгляда.       — Что там, в этой «Паутине»? — наконец хмуро спросил, неосознанно теребя застежку сумки-мессенджера и часто проводя ладонью по ее набитой утробе, чтобы унять свою паранойю и в сотый убедиться, что книга всё еще на месте. — Что вы туда кладете?       — Эссенцию чудесных ягод, толченый турмалин первого полуночного часа, капли росы, собранные с рассветной паутины, соцветия черной бузины и сок винограда Неграмаро, — бесстрастно перечислил проводник, и Кори, не обнаружившему в составе ничего особенно страшного, впервые захотелось вместо привычного категорического «нет» сказать такое странное и редкое для него «да».       — Я же не сдохну от нее? — на всякий случай уточнил он, поглядывая на Микеля и адресуя вопрос в первую очередь ему; проводник-ихтиоморф же остался стоять безучастным изваянием, никоим образом не оскорбившись и на это подозрение — кажется, его вообще ничто не могло обидеть или вывести из себя.       — Нет, menino, — заверил юношу лузитанец, опуская посередке меж двух сидений столешницу откидного столика, такую же неприлично пыльную, как и всё в этом поезде-призраке. — Возьмем «Паутину», если желаешь. Я присоединюсь к тебе. Мне тоже хочется хоть немного продлить эту непростительно короткую ночь… Принесите нам, пожалуйста, два бокала «Паутины» и графин чистой воды.       Спустя некоторое время проводник вернулся со стальной тележкой — лязг от несмазанных колес заслышался еще в отдалении, когда он только начал свой путь, толкая ее перед собой по узкому вагонному коридору, и усиливался по мере приближения к их купе, — снял с нее сервировочный поднос и переставил на откидной столик два бокала, до краев наполненных совершенно черной жидкостью, переливающейся под слабым светом луны в сердцевине вездесущим турмалином, графин с питьевой водой и два пустых стакана; к величайшему огорчению Амстелла, ни графин, ни стаканы похвастаться чистотой не могли: всё здесь было одинаково затрапезным, забытым, зависшим в путевом небытие.       Однако он не стал жаловаться, махнув рукой и на это; вода обдала рот криогенным холодком, горло с каждым глотком благодарно впитывало влагу, и ему понадобился еще один стакан, и еще — и так, пока графин не опустел, а его с непривычки не затошнило от переизбытка выпитой залпом жидкости. Тошнота эта продлилась недолго, уже через минуту Амстеллу стало легче, а измотанное тело ощутило в себе возвращающуюся по крупицам жизнь.       Когда проводник удалился, получив оплату за напитки, Микель поднялся с места и запер купейную дверь, без лишних слов давая понять своим нехитрым жестом, что с этого момента для них начинается тет-а-тет, их дорожное рандеву после долгой разлуки.       — Ты точно уверен, что я от этой «Паутины» не умру? — снова критически хмыкнул Кори Амстелл, поднимая бокал с коктейлем повыше, поднося к глазам и оглядывая на жиденьком ночном свету, как в нем переливается чистая колдовская ртуть, и тут же резонно прибавил: — Но ведь не умер же я, в конце концов, от того зелья, что дала мне Геруц… Да и ты от своего зелья — я знаю, что ты наверняка его пил, Мике, хоть ты и здесь ничего не помнишь, — не умер тоже… — вдруг оборвав свою легкомысленную речь, он задумчиво произнес: — Я понял, что эти зелья бывают очень разные, и наверняка какие-то из них обладают свойством подчищать тебе память. Биттор, например, выпила зелье, обрывающее родство, и превратилась в безымянную скиталицу, пока не вступила в табор, не приняла родство новое и не стала Ханзи, получив иное имя…       — Кто это? — спросил Микель, усаживаясь напротив, не сводя с юноши пристального влюбленного взгляда и без лишних терзаний отпивая из своего бокала черного пойла. — О ком ты говоришь, bebê?       — О той самой цыганке, — пояснил Кори. — Три ведьмы, которых мы видели у маяка в ночь похищения «Пикатрикса» — ее сестры. Биттор-Ханзи их очень любила и хотела восстановить утерянные узы… Странное дело, Мике. С тех пор, как ее заставили выпить зелье, обрывающее родство, прошло ведь очень много времени. У нее была мощь, да и сестры ее, кажется, что-то да умели и тоже хотели с ней воссоединиться, раз помогли украсть «Пикатрикс». Казалось бы, к чему эти лишние проблемы, ведь она могла прийти к ним и жить с ними вместе… Но почему-то этого не сделала. Значит, тут не всё так просто. Думаю, ты знаешь про это гораздо больше, чем я…       — Нет, menino, — грустно покачал головой лузитанец. — Теперь ты знаешь гораздо больше, чем я. Хоть и сам этого, похоже, еще не понял. Я… видишь ли, я не интересовался этим настолько, чтобы узнать все нюансы. Я был уверен, что это не имеет ко мне ни малейшего отношения. Поэтому всё, что знал, я рассказал тебе еще при первой нашей встрече.       — Чтобы зелье подействовало, нужно либо задолжать — как Биттор, которой пришлось откупить свою семью, — либо дать устное согласие… как это сделал я, — припомнил Амстелл, наконец решившись и отхлебнув пугливый глоток из бокала, но, к своему вящему удивлению, ощутив на языке лишь пряную виноградную сладость, душистость белых весенних цветов и уже знакомый тонкий чародейный привкус. — И после этого с твоим телом случаются некоторые метаморфозы. Ты приводил в пример циркачей.       — Про них в Мураме не слышал разве что живущий под камнем, — пояснил Микель. — Они — самый яркий образец того, как действуют обрядовые зелья.       — Я изучу «Пикатрикс», — чуть помолчав и покатав в пальцах бокал, медленно и тихо произнес Кори севшим голосом, обнаружив вдруг себя окончательно повзрослевшим и испытав от этого неизбежную легкую грусть. — Но мне понадобится твоя помощь, Мике. Видишь ли, он… Оказывается, он написан на вашем древнем языке, а я этого языка совершенно не знаю. Но у меня к языкам талант: в дневном мире я постоянно переезжал с места на место, из страны в страну, и в той или иной степени выучил уже четыре, так что пятый без труда освою. Я выпишу из книги все слова, а ты объяснишь мне, как они произносятся и что означают. Таким образом, составив специально для «Пикатрикса» словарь, я смогу использовать и собранные в нем заклинания. И Янамари, и Ханзи готовы были за эту книгу убить — значит, заклинания в ней действительно очень мощные.       — Хорошо, meu tesouro, — согласно кивнул лузитанец, сделавшись на мгновение очень серьезным. — Всё, что только потребуется, что от меня зависит и чем я могу помочь — я для тебя сделаю.       В эту секунду Кори посетило внезапное озарение: Микель ему верил, верил в его силы, в его способности так, как сам он не умел верить в себя, и от этого безграничного доверия становилось страшно, руки холодели и тряслись — что, если он собственные умения переоценил; что, если он не сможет никак оказанного доверия оправдать?       Что, если он всего лишь навсего жалкое зарвавшееся ничтожество, навоображавшее себе невесть чего и возомнившее о себе слишком многое?       Что, если он так и не сумеет стать настоящим брухо?       С усилием отгоняя эти мысли, зудящие над ухом назойливым мушиным роем и сводящие его с ума, Кори поднял на Микеля жалобный взгляд и пролепетал побелевшими губами, путаясь в словах и заплетаясь языком:       — Я… я ведь ни в чем не уверен на самом деле, Мике. А ты говоришь со мной так, будто я… будто…       — Я говорю с тобой так, как и до́лжно, — жестко перебил мужчина, на корню пресекая его сбивчивую и сумбурную речь. — И понимаю всё прекрасно тоже. Объяснения не требуются, Кори, — продолжил он чуть мягче, заметив, как дрогнуло юношеское лицо, поймавшее левой щекой нервическую судорогу. — А оправдания — не требуются тем более. Если ты решишь изучить «Пикатрикс», я тебя поддержу. Если решишь избавиться от него, возвратив законным владельцам, то и здесь я поддержу тебя тоже. Что бы ты ни решил, какой бы путь ни выбрал — я с тобой, meu céu. Так что не переживай об этом. Давай лучше забудем на время обо всем и проведем с тобой эту ночь, ни о чем ни думая и ни о чем не сожалея. К тому же, разве ты уже не чувствуешь, какой она обещает быть долгой?       Микель был прав: магия напитка уже плескалась в крови, растекаясь по всему телу и заполняя каждую его клеточку тягучими нитями паутины; Кори одним большим глотком осушил свою порцию, и паутина затвердела, обращаясь в воск и сковывая стрелки внутренних часов липкими тенетами. Отставив опустевший бокал в сторону, он потянулся к лузитанцу, соприкасаясь с ним кончиками пальцев и сплетаясь кистями в крепкий замок. Микель стиснул руку сильнее, посылая в тесное плетение толику боли, и Кори издал полувсхлип-полувздох: от запястья к плечу заструилось сладостное возбуждение, собираясь комом у кадыка и под ложечкой и постепенно спускаясь всё ниже, пробуждая пах и заполняя всю промежность.       — Иди сюда, — охрипшим голосом позвал Микель Тадеуш и потянул за руку, вынуждая подняться с места и обойти разделяющую их крышку откидного стола — хватило всего одного шага, чтобы оказаться аккурат напротив мужчины: тот чуть сдвинулся к дальнему от окна краю сиденья, и Кори замер у его широко расставленных ног. Пальцы Микеля разжались, выпуская из тисков, и переместились на пояс замызганных джинсов юноши, подцепляя пуговицу, хватаясь за язычок молнии и одним неуловимым движением ее расстегивая, а Кори опустил ладони ему на плечи, глядя сверху вниз в одержимые желтые глаза, запуская кисти под тяжелое пальто и стряхивая его с жилистого тела. Он жадно гладил ему лицо, шею и грудь, будто впервые ощущая еле уловимое тепло его кожи, будто впервые вдыхая аромат отравленных цитрусов и будто впервые собираясь заняться с ним сексом; у них так давно не случалось близости, что его потряхивало от предвкушения. Между ягодицами всё горело, будто опаленное огнем, пульсировало, требовало заполненности и, возможно, немного боли для остроты.       — А, черт… как же я хочу тебя… — не выдержав, признался Кори, склонившись к Микелю и выдыхая ему эти слова прямо в рот; в тот же миг губы его оказались пойманы губами мужчины, язык протолкнулся меж них, одаряя напористой лаской и привкусом табака, руки уцепились за края расстегнутых джинсов и одним рывком спустили их сразу с бельем с исхудавших юношеских ног, помогая выпутаться и стаскивая поочередно штанины прямо поверх кроссовок, вместе с кроссовками, в беспорядке зашвыривая и одежду, и обувь на соседнее пустующее сиденье.       — Дай мне тебя подготовить, — прошептал Микель, стискивая ладонями тощие бедра Кори и разворачивая его к себе спиной, а затем неожиданно с силой надавил на поясницу, заставляя рухнуть и распластаться животом прямо на откидной столешнице.       — Что ты… — в непонимании промямлил Кори, со стеклянным звоном сдвинув опустевшие стаканы и графин и инстинктивно хватаясь за боковины своей шаткой опоры, и в ту же секунду почувствовал, как руки мужчины перебираются с подвздошных косточек на мягкие округлости ягодиц, сминая их, разводя пошире и открывая доступ к промежности. Язык коснулся копчика, повел книзу мокрую линию; добравшись до анальной щели, отзывчиво сжавшейся от этого контакта и тут же податливо раскрывшейся навстречу, нырнул внутрь, а Кори в это время сквозь бьющее по вискам блаженство мог думать только об одном: насколько чистый он там, насколько чистый он вообще?       Язык протолкнулся глубже, капля теплой слюны потекла по мошонке; Кори простонал уже почти в голос и невольно заерзал, то ли пытаясь сбежать от всегда казавшихся ему постыдными ласк, а то ли — получить еще больше этого порочного удовольствия. Микель дразнящей щекоткой прошелся языком по лучистому входу, ладони его разжались, выпустив юношеские бедра, и он принялся торопливо расстегивать пуговицы на собственных брюках. Откинув полы пальто и высвободив налитый упругим желанием член, потянул Кори на себя, принуждая отлепиться от столешницы, прижаться спиной с остро торчащими лопатками к часто вздымающейся груди и присесть так, чтобы головка прошла ему тугую плоть, раскрывая бутон цветка, без частого соития успевшего сомкнуть свои лепестки.       В первый миг Кори задохнулся от вспышки ослепительной боли и неосознанно рванул прочь из крепко удерживающих — будто лузитанец заранее знал, что так оно и будет, — рук, но те насильно остановили, заставив его опускаться дальше, принимать в себя всё больше стоящей твердым колом плоти до тех пор, пока тощие ягодицы не соприкоснулись с курчавым лобком и упругой от семени мошонкой.       Тогда Микель разжал клещи пальцев и неожиданно резко подхватил юношу под колени, отрывая его стопы от пола и полностью усаживая на себя; в такой позе проникновение сделалось еще глубже, ощущаясь совершенно невыносимым. Кори часто дышал, кусая губы, стискивая ладони в кулаки и вонзаясь ногтями в кожу, всякую секунду ожидая резких и частых толчков, но, вопреки его опасениям, двигаться мужчина не спешил. Устроившись поудобнее и устроив у себя на руках юношу, которым владел и в котором находился частью своего существа, он умостил ему на плече подбородок и просто замер, тяжело дыша и каким-то чудом удерживаясь от продолжения.       Хотя оба они и не двигались, но двигался поезд, катящийся по кривым и ухабистым рельсам инфернального мира, и от качки, от подскакивающих на их погнутой и неровной лыжне колес невольные фрикции время от времени случались. Кори и сам не заметил, как стал с нетерпением ждать этих моментов, каких-нибудь особенно резких скачков поезда, и в нетерпении ерзал, чуть только путь их становился до скуки ровным. Ладонь мужчины задрала на юноше куртку, забралась под ткань, сперва поднявшись на грудь; пальцы поочередно подергали соски, чтобы те затвердели от приятных щипков и сделались соблазнительно-острыми, потом спустились ниже, нажали на живот, вынудив ощутить от этого усилившееся давление в заднем проходе, добрались до поднявшегося члена юноши и огладили одну лишь головку, мягкими круговыми движениями размазывая по ней естественные выделения, доводя до помешательства, но отнюдь не до разрядки, издеваясь и играясь с заходящимся мелкой дрожью телом.       Микель терся колкой щекой об его щеку, покрывал легкими и поверхностными поцелуями, затем добрался до ушной мочки, прихватил ее губами, мягко посасывая, тут же выпустил и нырнул языком прямо в ушной завиток, проталкиваясь так глубоко, что Кори охватило обманчивой глухотой, а горло свело удушьем от желания. Запрокинув голову Микелю на плечо, он не вынес этой тягучей пытки и сжался внутренними мышцами, сдавливая твердый, будто каменный, член и улавливая в нем нетерпеливую дрожь и пульсацию. Чувствовалось, что Микель хочет брать его неторопливо и долго, но их вынужденная разлука сводит все его старания к нулю. Не сдержавшись, мужчина с шумом выдохнул в ухо Амстеллу и что-то невнятное прорычал, хватая его за ягодицы и приподнимая над собой. Несколько раз толкнулся снизу, проникая резко и остро, короткими жалящими уколами, от которых у Амстелла полоснуло резкой вспышкой в пояснице и свело зубы, и вышел из него, оставляя мышцы мучительно растянутыми и принося взамен наполненности пустоту. Не давая ни возмутиться, ни опомниться, поднялся сам и опрокинул юношу ничком на мягкий плюш сиденья. Ухватил под живот, потянул на себя и снова проник в горящее нутро, наваливаясь, наседая, одной рукой излюбленным жестом сгребая за волосы, собирая их в горсть, наматывая на кулак и понуждая юношу задрать голову и прогнуться в талии, а другой продолжая сжимать до сочной синевы бедро. Фрикции, которых Кори еще недавно жаждал до исступления, оказались настолько нестерпимыми, что у него под ключицами засвербело звенящей медью, как от быстрого бега, с той только разницей, что без привкуса крови; он прерывисто дышал, вонзался ногтями в обивку сиденья, пытался податься вперед, чтобы уйти от быстрых и безжалостных проникновений, но сдавливающая его бедро рука не давала этого сделать, тут же возвращая обратно и с особенной злой силой натягивая на член. Постепенно боль достигла какого-то терпимого предела и притупилась, сделавшись почти незаметной, а беспощадность, с которой Микель его трахал, в конечном счете стала кружить Амстеллу голову, и он начал упиваться ей. Короткие и придушенные стоны срывались с его губ, растворяясь в тишине призрачного купе, перед глазами плыло, за мутным оконным стеклом небо обкладывало облаками, а долину, по которой мчался поезд, заволакивало сырым туманом, и всё происходящее виделось юноше таким неестественно медленным, будто кто-то незримый залил пространство густой и липкой патокой; схожие метаморфозы творились не только с окружающим его миром, но и миром внутренним. Кори сознавал, что времени прошло всего ничего, но ему казалось, что Микель имеет его без передышки уже целый час, никак не меньше, и от этого пришло унизительное и одновременно затаенно-сладостное ощущение измотанности и попользованности.       Когда давление внутри сделалось совершенно невыносимым, а зуд растянутой плоти превратился в огненное жжение, предупреждающее, что еще немного — и где-нибудь точно проступит брусничной капелькой кровь, Микель вошел в Кори с особенной силой, обжигая выплескивающимся семенем. В такой позе, распластавшись на груди поверх скамьи и выставив кверху зад, юноша отчетливо ощущал, как глубоко и обильно оно в него изливается, и как легко сразу же начинает скользить только недавно раздиравший жестким трением член.       Вопреки ожиданию, Микель не позволил юноше ни подняться, ни лечь — вообще не дал сдвинуться с места.       — Стой так, — велел он, вытаскивая орган, а взамен ему погружая в оттраханный анус палец и легко нащупывая самую отзывчивую точку. В отличие от своего возлюбленного, Кори еще не кончил, и любое прикосновение к воспаленной плоти разжигало в нем новый жар, а пенис моментально реагировал, поднимая тонкую головку и выделяя новую капельку белесого сока. Микель окунал ему пальцы в зад, сперва один, затем сразу два, а после и три, без труда проходя сквозь разогретые первым актом мышцы и явно готовя к продолжению.       Не зная, чего ему ждать дальше, и не выдерживая неизвестности, Кори кое-как исхитрился приподняться на локтях и обернуться, окидывая Микеля расфокусированным взглядом: тот возвышался над ним, одной рукой играясь с его промежностью, а другой растирая собственный член, быстро наливающийся новым желанием и твердеющий прямо на глазах.       От понимания, что сейчас последует, Кори охватил ступор, замешанный на зелье из страха и возбуждения, горло сдавило удавкой цветочного удушья, и когда он почувствовал, как в его тело снова вторгается горячая головка, нещадно терзая и с каждым толчком проталкиваясь всё глубже, то не выдержал и со стоном ткнулся покрытым испариной лбом в исторгший пыльное облачко бархат. Пальцы судорожно сжимались, хватаясь за сиденье, а проникновения сделались размеренными, ритмичными, и такими томительно-долгими, что он успел сполна пожалеть о своем опрометчивом решении хлебнуть инфернального пойла.       Хотя ему и было больно, и он с трудом терпел происходящее, но то, что проделывал с ним Микель, по-особенному будоражило: от этого принудительного акта легонько веяло изнасилованием, и Кори, давно уже, чуть ли не с самых первых дней знакомства с домогательствами лузитанца, заметивший за собой пугающую склонность к такого рода извращениям, топился в своей беспомощности и захлебывался бьющим под горло восторгом. Маятник качался туда-сюда, от граничащего с острой болью экстаза и обратно на болевое дно; в какой-то миг Кори не выдержал, снова попытался отползти, а когда убедился, что все его порывы сбежать бесполезны — задыхаясь и чуть не плача, с мольбой в охрипшем голосе пролепетал:       — Пожалуйста… хватит… Мне больно, Мике!.. Остановись, прошу тебя! — и, конечно же, ничего своей жалкой и жалобной просьбой не добился. Инфернальный Тадеуш оставался равнодушным к его страданиям — казалось даже, что они его лишь сильнее распаляют, — и двигаться не прекратил, даже не замедлил резких и глубоких толчков, но ладонь его протиснулась между обивкой сиденья и телом юноши и сжала в горсти почти полностью опавший член, мягко его сминая и массируя.       Всё это вкупе — жёсткое обращение, напускное безразличие к мольбам и грубоватая ласка, — сработало в итоге как детонатор, запуская цепную реакцию и посылая оргазмическую взрывную волну, застилающую глаза ослепительной белизной…       — Скоро будем на месте.       Вдоволь насытившись близостью тел, они устроились на одном из сидений, переставив с откидного столика всю посуду на пол, убрав изрядно мешающую столешницу и закинув ноги на сиденье соседнее; разморенный Кори на реплику лузитанца только сонно разлепил глаза и вяло откликнулся, еле шевеля губами:       — Это вышла гребаная бесконечно долгая поездка. Черта с два я хоть раз еще соглашусь на подобное.       — Но ты сам захотел выпить, Príncipe, — с перчинкой усмешки напомнил ему Микель. — Я ведь и не настаивал.       Пасмурно и обиженно отмолчавшись, Кори многозначительно и с нажимом поведал ему:       — Мое тело зверски болит. Везде. Особенно там, — а затем недовольно скрестил на груди руки: лишний раз лучше было не ерзать, поэтому он хотя бы так старался выказать свое недовольство.       Микель Тадеуш, это прекрасно чувствовалось, никаких угрызений совести не испытывал и виноватым себя не считал, и это обстоятельство немного бесило дующегося Амстелла, сперва брошенного дневным балбесом в одиночестве, а затем спасенного и после долгой разлуки бессовестно оттраханного ночным инферналом так, что сидеть было больно.       Поезд всё ближе подбирался к северной португальской столице, скорость заметно снизилась, а вдоль железнодорожной насыпи потянулись маленькие пригородные домишки, с виду кажущиеся позабытыми и заброшенными; побывав в Синтре, Кори теперь отчетливо понимал, что, скорее всего, они и правда брошены жильцами, если только в потусторонней параллели у этих домов имелись изначально хоть какие-то жильцы. Громадные пространства земель в Мураме пустовали, а те одинокие существа, которые могли попасться неосторожному путнику на глаза, заочно пугали, и от мысли о возможной встрече с ними Кори заранее бросало в дрожь. Он смотрел, как за окном проплывают в предрассветном сумраке синеватые силуэты гривастых деревьев с решетчатыми кронами, как стоят в безмолвии бесполезные телеграфные столбы с провисшей паутиной спутанных проводов, и как пустые окраинные улочки сменяются такими же пустыми улицами городскими, широкими и мощеными.       Где-то метались на пронзительном ветру распахнутые двери, сиро покачиваясь на расхлябанных петлях и показывая провалистую черноту нежилого нутра, где-то этот же ветер беспощадно срывал с домов черепицу, вдребезги разбивая ее о брусчатку, где-то трепыхалось на веревках развешанное еще в прошлом веке бельё, со временем превратившееся в ободранные ветхие стяги, и только черные кошки с хозяйским видом взбирались по деревьям на водостоки и разгуливали по маковкам кровель.       Наконец поезд добрался до реки — значит, они находились уже совсем недалеко от вокзала Кампанья, куда и держал путь их состав, — и Кори приподнялся, с интересом прильнув к окну, чтобы заглянуть в головокружительную пустоту под опорами моста.       Они должны были ехать по любимому мосту Микеля — белоснежному Понте-де-Сан-Жуан; стало быть, по левую руку от них полагалось виднеться заслуженной развалюшке, мосту Марии Пии, а вопреки этому, за подернутым флером копоти стеклом Кори созерцал только пустоту и черный плеск воды.       Он долго хмурился, но, так и не разобравшись, в чем же дело, решился спросить своего спутника:       — По какому мосту мы едем?       — По мосту Марии Пии, — охотно отозвался лузитанец, и тогда Кори осенило, в памяти всколыхнулась прогулка по извилистой тропе Ramal de Alfândega и рассказы Микеля.       Три хваленых португальских моста выстраивались в ряд один за другим по течению реки: сперва мост Сан-Жуана, затем — Марии Пии, а замыкал троицу молоденький мост инфанта Энрике; раз сейчас они ехали по мосту Марии Пии, то сразу же за ним слева должен был находиться совсем недавно возведенный мост инфанта Энрике, и не было почти ничего удивительного в том, что в стране Мураме этой постройки не существовало.       — Ты рассказывал мне когда-то, — тихо проговорил Кори, отлепившись от стекла, снова откинувшись Микелю на грудь, прикрыв глаза усталыми веками и чутко улавливая, как мерно вздымается под ним живое тело при каждом вдохе и так же спокойно опускается при выдохе, — что этот мост связывает нас, тебя и меня. В дневном мире поезда по нему уже не ходят, он стоит заброшенный, ржавеет и зарастает травой…       — Что именно я рассказывал? — с любопытством отозвался Микель, выворачивая голову так, чтобы заглянуть юноше в глаза, и худо-бедно ему это даже удалось, а Кори пришлось сползти чуть ниже, умостившись на плече.       — Что этот мост придумал французский инженер Эйфель… Я ведь как раз родился во Франции. Ты тогда чего только не болтал, лишь бы убедить, что не просто так меня преследуешь, а это самая что ни на есть судьба. А я, конечно, на тебя бесился… — грустно помолчав, он отпустил эти воспоминания улетать на прозрачных стрекозиных крыльях, и мысленно возвратился к мостам: — Ты говорил, что раньше именно по этому мосту ходили поезда из Порту в Лиссабон и обратно. Кажется, ваша Мурама зависла в том прошлом времени, где они всё еще по нему же и ходят. В дневном Порту недавно возвели мост инфанта Энрике — но у вас его до сих пор почему-то нет…       — Вот оно как, мой милый Кори… — задумчиво и как будто бы немного растроенно протянул Микель Тадеуш из темного города. — Очень жаль, что я лишен возможности вместе с тобой полюбоваться на этот мост… Но нам уже пора, раз проехали реку! Поторопимся, надо успеть сойти с поезда до прибытия.       Тем же путем, через темные коридоры купейных вагонов и продутые сквозняком тамбуры, вернулись они в хвост состава; лузитанец отворил дверцу, первым выбираясь на заднюю площадку, и Кори шагнул за ним следом, подставляя лицо бесчинствующему в Порту осеннему ветру.       — Твою руку, Príncipe, — уже привычным манером попросил Тадеуш и тем же привычным манером, не дожидаясь ни согласия, ни даже ответа, заботливо сгреб юношу в охапку, отрываясь стопами от гудящей стали поезда-призрака, вместе со своей ношей неспешно поднимаясь на высоту городских крыш и этой верхней дорогой направляясь к центру, на пропахший речной тиной, солью и морковным вареньем Алиадуш.

❂ ❂ ❂

      …Кори стоял один в сумеречной прихожей и чувствовал, как снаружи занимается кровавый рассвет — такие рассветы в ветреные дни всегда играли на востоке, за чашей Тирренского моря, — и так же сумрачно гадал, что его ждет, как только утро окончательно вступит в свои права.       Квартира Микеля в этот зыбкий переходный час выглядела пугающе-обветшалой, но на пороге восхода обветшалым казалось зачастую всё и везде. Юноша никак не мог заставить себя сдвинуться с места, пройти по коридору и заглянуть в другие комнаты, а потому так и продолжал топтаться на замаранном коврике под самой дверью. Сумка-мессенджер с похищенной книгой по-прежнему тяготила ему плечо, яблочно-железный привкус опасности играл на губах; совершенно растерянный, он только и мог, что таращиться в зеркало на свое отражение, наблюдая, как медленно тает в глазах переливчатый турмалин и проступают легкие морщинки на увядающей прежде времени коже, пока из оцепенения его не вырвал такой родной, такой неожиданный — но при этом и такой долгожданный — окрик:       — Menino?..       Кори вздрогнул в напряженных плечах и неверяще обернулся на зов — Микель, растрепанный, понурый, посеревший, стоял в дверях спальни и смотрел на него усталыми глазами, где плескались смятение, радость и печаль.       — Menino?.. — неуверенно повторил он. — Кори? Неужели это ты?..       И Кори, захлебываясь от счастья, бросился к нему навстречу, утопая и забываясь в крепких и отчаянных объятьях сгребших его рук, трясущихся и не отпускающих, и с каждой секундой стискивающих лишь сильнее.