В По́рту дождит кувшинами белое серебро, осень горит кленовая танцем лесных костров. Звёздные бесконечности, зыбкая гладь воды… Ночь унесёт в Атлантику, дождь заметёт следы.
— Куда же ты запропастился, menino… Кори, мой Кори… Я ведь сходил с ума, — губы Микеля вышептывали эти слова отрывисто, неразборчиво, и его бархатистый голос, оседающий табачной кручиной у Амстелла в ушах, заставлял часто колотящееся сердце сжиматься до неистовой, судорожной боли. — Я подумал уже, что ты решил меня бросить и уехал один… Что ты обиделся на что-нибудь… Или… — он отстранился на вытянутых руках, опустившихся тяжким грузом ладоней на юношеские плечи, с тревогой всмотрелся в утомленные глаза, подернутые в уголках первыми морщинками — тончайшими, будто трещины хрупкого весеннего ледка, — и неуверенно спросил: — Или я и впрямь тебя чем-нибудь настолько сильно обидел?.. — Не обижал ты меня ничем, — чуточку уязвленно — звучало так, будто это он Микеля оставил одного, хотя на самом-то деле всё обстояло с точностью до наоборот, — пробурчал Амстелл, отводя смятенный взгляд от пристальных и допытывающихся глаз, мечтающих пробиться, кажется, в самую сердцевину души. — И не бросал я тебя! — Но… на вокзале… Мы потерялись с тобой на вокзале, — уныло проговорил лузитанец с угасшим запалом, и голос его опустился еще на октаву, становясь еле различимым. — Я искал тебя весь вчерашний день, но не мог нигде найти… Сколько бы ни ждал у порога твоего крылатого домика — тщетно. Дома тебя не было — я чокнулся настолько, что облазил все его корпуса, menino, каждую комнатку, включая и чердаки, — а на звонки ты не отвечал, даже телефон твой был вне сети… За грудиной от услышанного защемило, а на донышке глаз заплескалось незваной водой, которую смятенный Амстелл попытался волевым усилием остановить и не подпустить к обличающему краю-плотине. — Посмотри на билет, — грустно вздохнув, то ли посоветовал, а то ли и вовсе приказал он, и на всякий случай уточнил: — На дату посмотри. А после — на календарь. Я в курсе, что ты из тех беспечных балбесов, которые никогда не знают ни того, какое сегодня число, ни даже того, какой день недели. Но именно сейчас, пожалуйста, посмотри и сверь. Ты искал меня вчера, хотя с отправления поезда уже минуло трое суток. Можешь не пытаться припомнить, что именно происходило в эти три дня, просто поверь мне на слово, что это бесполезно, Мике. Лузитанец долго морщил лоб, щурясь в утреннем сумраке на измятый фирменный бланк железнодорожного билета, где хоть и плохо, но всё еще виднелись оттиснутые машинной печатью дата и время, что-то мысленно подсчитывал, беззвучно шевеля губами, наконец поднял глаза обратно на юношу и в совершеннейшей растерянности спросил: — Как же так, menino?.. Я ничего не понимаю… И мне казалось… — Я тебя не бросал, — уперто и обиженно повторил Кори, пошатываясь от усталости и хватаясь неповоротливыми пальцами то за распахнутую белую рубашку мужчины, небрежно наброшенную на загорелые до кофейного оттенка плечи, то за кренящиеся стены квартиры. — Это ты… Ты меня бросил. — Вызвав этим, переворачивающим всё с ног на голову, заявлением целую бурю эмоций на лице собеседника, где возмущение смешалось с негодованием, под конец сменившись оскорблённостью в лучших чувствах, снисходительно поправился: — Ты просто исчез там, на вокзале. И мне пришлось… Пришлось как-то выпутываться самому. — Что значит это «исчез»? — почти слово в слово повторив вопрос своего инфернального двойника и точно так же, как и тот, уцепившись за эту ключевую деталь, перебил Микель. — Куда же я мог исчезнуть, солнце моё? — Я не знаю, куда ты исчезаешь, — раздраженно огрызнулся Амстелл, замучившийся по два раза пересказывать и объяснять одно и то же. — Знаю только то, что мне в эти моменты страшно и… И это происходит уже не в первый раз. — Ты сводишь меня с ума, — помолчав с пару секунд, осторожно произнес Микель Тадеуш, сердито сведя к переносице брови, стиснув губы в ожесточенную тонкую линию, сжимая челюсти до проступающих на скулах желваков и начиная заметно злиться. — И вот сейчас, menino, это отнюдь не в хорошем смысле. Ты не фигурально, а натурально сводишь меня этими словами с ума. Если это какая-то шутка, то лучше тебе так со мной не шутить! Ты… Не дав мужчине договорить и не говоря ни слова сам, Кори размахнулся и влепил ему такую крепкую пощечину, что оглушительно-звонкое эхо разнеслось по затопленному утренней тишиной и цининными тенями коридору, а нервные окончания в ладони защипало тонкими иголочками хлесткой отдачи. — Никто с тобой и не шутит! — скаля белые зубы, зарычал он с ответной злобой. — Я сказал, что мне страшно! Меня это пугает гораздо сильнее, чем тебя — ты-то даже не догадываешься о том, что происходит, а я… Блядь… Я в эти моменты вообще не представляю, что мне делать! Микель от удара пошатнулся, голова его резко дернулась, щека окрасилась воспаленной краснотой, а Кори — как и много раз прежде — моментально устыдился содеянного: быстро стиснул ошпаренную руку в кулак, инстинктивно пряча за спину, прижимая к пояснице и заметно тушуясь под требовательным взглядом безответного «дневного» лузитанца, который всегда без исключений стоически сносил все необузданные выходки своего вспыльчивого мальчишки. — Почему тогда ты мне ни разу об этом не говорил? — задал резонный вопрос Микель, рассеянно потирая горящую скулу и не только не обидевшись на удар — будто и вовсе его не заметив. — Почему я слышу об этом только сейчас? — Потому что… Да потому что я считал, что у меня просто глюки! — не выдержав, ударился в истерику Кори, и по его щекам заструились слезы, которые он до этого момента и так еле сдерживал. Микель тут же перепугался, кинулся утешать, обнимая за плечи и уводя за собой прямиком в спальню, и юноша покорно побрел, куда его вели, по пути наступая самому себе на задники кроссовок, отбрыкиваясь от обуви и скидывая ее, чтобы не растаскивать по комнатам инфернальную грязь всех возможных сортов: кладбищенский прах, колодезная плесень, давленые опарыши — чего там только не было. — Какие же это глюки, Sol? — допытывался Микель, смывая шероховатыми подушечками пальцев, насквозь протравленных табаком, теплые капли ему с запылившегося после долгой ночной дороги лица. — Когда еще я исчезал? — Здесь… прямо у себя в квартире… А до этого — на фестивале кукол… И это было как… Как затмение или наваждение, я не верил, что оно по-настоящему, потому что… потому что ты тут же возвращался как ни в чем не бывало. И я решал, что просто переутомился или… Или немного поехал крышей, что неудивительно. Но там, на вокзале, ты исчез — и уже не появился. И вот тогда я наконец понял, что это взаправду, только было уже поздно, — хлюпая носом, невпопад говорил Кори Амстелл, пока Микель усаживал его на кровать и сам устраивался на корточках у него в ногах. Втянув прерывисто воздух и кое-как уняв дыхание, юноша утер наново воспалившиеся и опухшие глаза тыльной стороной ладони и уже чуточку спокойнее произнес: — Помнишь, я как-то тебе говорил, что здесь, днем, не имеет значения то, что происходит ночью? Что со всеми ночными проблемами мы будем разбираться с тобой там, в темном городе?.. Так вот: забудь, — поймав обеспокоенный взгляд мужчины, удрученно пояснил: — Оказывается, Янамари может пробраться и сюда, в мир под солнцем. Она появилась прямо на вокзале. Поэтому мне и пришлось уехать, а иначе она бы просто меня сожрала. — Что?.. — не на шутку переполошился Микель. — И именно в этот миг… именно тогда меня не оказалось рядом с тобой…?! Да это же какая-то форменная издевка, menino! — Может быть, как раз поэтому, — несмело предположил Амстелл и, натолкнувшись на абсолютное непонимание в напуганных карих глазах, пояснил: — Когда ты исчезаешь, реальность ощущается… очень тонкой. И… и, как ни страшно, более… реальной, — последнее слово он вытолкал из себя практически шепотом — неподъемное, невыносимо-правдивое, его требовалось произнести, чтобы разрушить успокоительный самообман. Микель, впрочем, на это убийственное, размозжающее словцо должным образом не среагировал, не придав значения; его ладони стискивали косточки коленных суставов юноши, встревоженный взор метался загнанным зверем, но с усаженным на кровать Амстеллом всё как будто бы было в порядке, и лузитанец, насильно заставляя себя унять панику, неуверенно спросил: — Она ведь не причинила тебе вреда?.. Кори в ответ только коротко отрицательно мотнул головой, и лишь после этого Микель успокоился окончательно. — Янамари… — припомнил он, в задумчивости потирая давно не бритый и основательно заросший щетиной подбородок. — Ты мне что-то про нее рассказывал. Кажется — поправь меня, если я что-нибудь перепутаю, Flor de lírio, — она то ли брухо, то ли диаблеро, и умеет оборачиваться в собаку? И считает, что мы украли «Пикатрикс»? — Всё верно, — кивком подтвердил всё сказанное им Кори. — Только теперь кое-что изменилось, Мике. Мы действительно украли «Пикатрикс». С этими словами он расстегнул сумку-мессенджер и на глазах у изумленного мужчины извлек на свет потрепанный фолиант, топорщащийся страницами, крошащийся выжелченной сухой бумагой прямо на руки, на колени, на пол под ногами — и это было слишком живо и слишком ирреально одновременно. — Мы? — Микель ухватился, как утопающий в Соломенном море хватается за дрейфующую мимо него солому. — Ты говоришь «мы», menino — а это значит, что я… Тот «я», о котором мне практически ничего не известно… Был все-таки вместе с тобой? — Ты разыскал меня, — придушенным шепотом сознался Кори. — Если бы не ты… Я бы, наверное, просто погиб там. Микель потрясенно принял из его рук древний томик, обежал глазами кожаную обложку, хотел было открыть, но вдруг остановился, напрягшись в лице, потер ее пальцами, поднес к носу и принюхался. — Что?.. — вмиг занервничав, быстро вопросил Кори, даже подался навстречу, вместе с мужчиной склонившись над книгой. — Что там такое? — Не могу понять, из чего сделан ее переплет, — обескураженно произнес тот. — Как будто какая-то кожа, но точно не свиная: слишком тонкая, но при этом грубая и крепкая на ощупь. Я… — поймав взбудораженный и напуганный взгляд юноши, пояснил: — Я ведь долгое время проработал в библиотеке и, в отличие от иных моих коллег, интерес к книгам имел отнюдь не поверхностный: я их по-настоящему любил — да и сейчас люблю, хоть и читаю уже не в пример реже, — и действительно ими увлекался. Когда работаешь в определенной сфере, хочешь не хочешь, а у тебя рано или поздно появятся некоторое… глубинное понимание предмета, с которым ты сталкиваешься изо дня в день. — Кори внимательно слушал его, не перебивая, не сводя глаз и даже, кажется, разучившись моргать, и Микель Тадеуш, позабыв все недоразумения, страхи и короткую утреннюю ссору, воодушевленно продолжал: — В любой более или менее уважающей себя библиотеке имеются общие секции, для широкой публики и свободного пользования, и секции закрытые — для публики особой. Как правило, чтобы попасть в эти секции, мало оформить абонемент на посещение. Тебе нужен определенный допуск, особого рода разрешение… К примеру, такое разрешение требуется для чтения серьезной медицинской литературы. Просто так тебе не только не выдадут на руки подобную книгу — даже если ты назовешь работнику ее название и автора, — но даже не позволят почитать ее под присмотром, в читальном зале. А в некоторые секции и вовсе не каждого библиотечного служащего пускают… Я тебе рассказывал мимоходом, что в моей библиотеке иной раз попадались такие книги, каких ни в одном книжном или букинистском магазинчике не купишь, и это правда. В основном эти книги были старыми, а раньше на переплет пускали не только — и не столько — плотный картон, сколько другие, более твердые и надежные материалы: ткань, тонкие листы металла и, конечно же, кожу. Мне встречалось множество кожаных переплетов, но… Повторюсь, эта кожа — очень странная. И уж точно не свиная, а чаще всего на переплет идет именно свиная, хотя в наших краях распространена и сафьянная, то есть овечья или козья. И… видишь ли — уж прости мне мой долгий и отвлеченный экскурс, но иначе трудно объяснить, что именно показалось мне странным, — кожа для качественного переплета должна быть определенной толщины. Традиционно и оптимально это около миллиметра, — пальцы одной его руки всё ощупывали обложку, а другая рука давно перекочевала на запястье мальчишки, оглаживая проступающие венозные жилки и этим действом, вкупе со специфическим рассказом, по-особенному будоража и переворачивая всё у того внутри. — Может быть чуть толще, но не тоньше: более тонкая кожа — материал проблемный и легко рвется. Здесь же… она тончайшая, как пергамент… и бесспорно старая, однако до сих пор цела. Это просто невероятно, menino! — закончил он, поднимая книгу, удерживая ее на уровне глаз и со всем возможным вниманием изучая. Взгляд его остановился на пластине с гравировкой, где значилось название, и мужчина, чуть помолчав, задумчиво произнес: — И это действительно совсем не тот «Пикатрикс», который знают у нас, bebê. Ты позволишь? Амстелл, разморенный тягучими и точечными ласками, далеко не сразу сообразил, на что именно Тадеуш спрашивает дозволения, а когда наконец догадался, то лишь бесхитростно пожал плечами: — Конечно. Почему ты спрашиваешь? — Потому что, meu Anjo, как бы ни было мне непривычно и даже… даже отчасти дико это признавать, а я прекрасно чувствую, что держу в руках непростую книгу, — пояснил Микель, застыв с прихваченным пальцами краешком переплетной крышки и не торопясь ее поднимать, чтобы не выпустить ненароком то, что обитало внутри. — Именно поэтому и спрашиваю. — Ничего там особенного нет, — безразлично пожал плечами Кори, успевший несколько разочароваться в «Пикатриксе», покуда безуспешно бился в гостевом доме дочерей Аграт бат-Махлат над его шифром. — Всё на непонятном языке. — Но… погоди-ка, Sol… тогда… Я одного не могу взять в толк: зачем? — с трудом разобравшись с кашей в собственной голове, заваренной из обрывков разрозненных сведений, задал ключевой вопрос лузитанец. — У нас с тобой, как ты говорил, и без того уже были проблемы из-за этой книги. Так зачем же мы с тобой еще глубже в них влезли? Вопрос застиг Амстелла врасплох и шибанул не хуже бейсбольной биты; выбитый им из колеи, ошарашенный, глубоко виноватый и даже приблизительно не представляющий, что сказать в свое оправдание, он раскрыл рот и беспомощно его закрыл. Так и не найдясь с достойным ответом, жалко и жалобно промямлил: — Это… это всё я. — Всё ты? — глупо — и пока еще непонимающе — уточнил Микель. — О чем ты, menino? — Это я попросил тебя её украсть. Потрясения сыпались этим утром на лузитанца, как из рога изобилия, одно другого краше да забористее; округлив глаза и тоже распахнув ошалело рот, он обвел медленно, но верно пунцовеющее лицо юноши внимательным взором, так и не отыскал в нем никаких объяснений и неуверенно переспросил: — Я же не ослышался, bebê? Ты попросил меня украсть вот эту книгу, и я… Кстати, а как я справился с этой задачей? — вдруг осекся он, будто бы даже частично — если не полностью — позабыв об изначальном предмете разговора и переметнувшись к гораздо более волнующей его теме для беседы. Устроившись на корточках поудобнее, подпер рукой подбородок и вперил в юношу заинтригованный взгляд. — Что?.. — слишком вымотанный, чтобы за ним поспевать, бестолково пролепетал Амстелл, прекрасно угадывающий на своих щеках пятна помидорного оттенка и совершенно бессильный их согнать — только и спасало, что утренний полумрак, царящий в зашторенной спальне. — Кража такой ценной книги, насколько я могу представлять, задача не из легких. Как же мне это удалось?.. — повторил свой вопрос Микель, и в глазах его разгорелось что-то этакое… Ну отнюдь, совсем не законопослушное. — То есть ты не расстроен самим фактом кражи, — сощурив глаза и чеканя каждое слово, даже не спросил, а припечатал его этим утверждением Амстелл. — Конечно, это меня беспокоит, — не особенно искренне откликнулся Микель и тут же, подтверждая наихудшие подозрения юноши, до крайности балбесисто мотнул головой и одержимо потребовал: — Расскажи же мне, Sol! Я ведь изведусь от любопытства, если так и не узнаю всех подробностей! — Да пошел ты! — мигом взъерепенился Амстелл, окончательно теряя контроль, вырывая заласканную руку из его крепких пальцев и едва не роняя позабытый ими обоими «Пикатрикс». Попытался вскочить, отвернуться, спрятать лицо, но ничего не получалось: рассевшийся перед ним на корточках Микель как-то хитро зажал его ноги меж своих коленей, никуда из жесткого захвата не выпуская, и бунт был усмирен в зародыше. Кори так и остался, перехваченный и плененный, на краешке кровати, под неотрывным и требовательным взглядом мужчины заливаясь постыдной краснотой и обреченно кусая губы. — Чем упорнее ты скрываешь от меня этот секрет, тем сильнее меня тяготит неведение, — сообщил Микель, обхватывая и крепко сдавливая ладонями его щеки. — К тому же, это несправедливо, bebê. Насколько могу судить, я выполнил твою просьбу, а ты отказываешься мне поведать, как это произошло… Кори, по своему обыкновению, продолжал молчать, будто дохлая рыбина, и только таращился на Микеля в ответ то с мольбой, то с бешенством, пока обе эти эмоции не слились в немыслимый коктейль и не исказили юношеское лицо отчаянной гримасой; тогда лузитанец, понимая, что едва ли желаемого добьется и что гораздо проще склонить Кори Амстелла к сексу, чем к откровенным разговорам, со вздохом выпустил его лицо и поднялся с корточек, прекращая бессмысленную пытку. — Кажется, нам лучше отдохнуть, Sol, — рассудительно произнес, возвращая удивленному юноше так и не исследованный толком «Пикатрикс». — Всё остальное после. Ты выглядишь усталым, да и я, признаться, так извелся за минувшее время, что не прочь проспать с тобой в обнимку до самого обеда. А уж после обеда… И тут случилось то, чего он никак не ожидал: Амстелл напрягся в мышцах, подобрался всем телом, точно затравленный зверь, готовый к броску, и, ходящей ходуном рукой зачем-то заталкивая многострадальный фолиант обратно в сумку-мессенджер, резко отказался: — Нет. — Как это…? — не понял Тадеуш, но спорить не стал. — Хорошо, Flor de lírio, если у тебя имеются другие планы, просто поделись ими со мной — скорее всего, я тебя поддержу и с удовольствием присоединюсь… — Мы не будем спать, — ничего толково не объясняя, отрезал Амстелл, сверкнув сумасшествием во влажных от недавних слез и красных от бессонных ночей глазах. — Хорошо, как скажешь… — по-прежнему недоумевая, покладисто согласился Микель Тадеуш. — Что же мы тогда будем делать? Впрочем, я никогда не бываю против заняться с тобой чем-нибудь интереснее сна… — Нет! — снова выпалил Амстелл, на короткую долю секунды сделавшись обезумевшим, маниакально-одержимым — так, по крайней мере, увиделось это Тадеушу со стороны. Тот быстро посерьезнел, склонился над юношей и, с беспокойством вглядываясь в глубину его расширенных зрачков, неуверенно спросил: — Всё в порядке, Кори? Что произошло на самом деле? Расскажи мне… Черт! Да поделись же ты со мной! — потребовал он уже с яростью, ухватив пятерней за плечо и остервенело, до синяков, сомкнув на нем стальную хватку пальцев. Кори долго мялся, грыз обветренные губы, окончательно превращая их в слоящуюся тряпичную ветошь; во взгляде его тем временем метался запертый в банке ураган, не находящий выхода и не наносящий урона никому, кроме непосредственного своего владельца, а Микель, всё это чутко подмечающий, с грустью молчал и ждал, терпеливо ждал, когда же чрезмерно замкнутый menino решится и поверит ему очередной секрет. — Яна… Янамари, — наконец, сдавшись, проскулил Кори Амстелл, кривя в отчаянии рот. — Она… я же тебе сказал, что она появилась днем, неужели до тебя так и не доходит? Она может объявиться где угодно и когда угодно — быть может, даже здесь, прямо у тебя в квартире… у меня в доме… я не знаю! Но днем… Днем и я, и ты — полные ничтожества… Поэтому… Мы никуда не пойдем. И не будем спать. И… — И не будем жить, — догадливо подхватил Микель, наконец выпуская отважившегося на откровения юношу, сгребая с тумбочки полупустую сигаретную пачку и от нервов выталкивая из нее и тут же закуривая чуть помятую сигарету. — Брось ты это, menino. Так проблемы не решают. Лучше объясни мне, с чем предстоит столкнуться. Так будет больше толку. — Я же уже всё сказал тебе! — с раздражением прорычал вспыхивающий, как спичка, от любого слова Амстелл. — Так, погоди, — помотал головой Тадеуш, пытаясь вникнуть в суть происходящего и пока, к своему величайшему стыду, терпя в этом полный крах. — Кажется, я чего-то недопонял или упустил из виду… Ты слишком быстро и слишком разрозненно преподносишь информацию, bebê, уж прости мне мою дерзость, и я не всегда могу адекватно ее воспринять. Ты говоришь, что Янамари появилась днем… И что тебе пришлось от нее убегать, верно? — Кори обреченно, но с затаенной надеждой кивнул, и лузитанец повел свою речь дальше, проговаривая ситуацию вслух и окончательно ее постигая и принимая: — И она последовала за тобой прямо в Лиссабон? На поезде? Кори Амстелл покачал головой, и Микель, вынужденный пробираться наощупь стезей догадок, предположил: — Она появилась прямо в Лиссабоне? Как она добралась туда? Ведь ты, если я верно понял, уехал из Порту. А расстояние от северной до южной столицы неблизкое. — Она преследовала поезд, — пояснил заторможенный от недосыпа Амстелл. — Весь день шла по следу, и к вечеру была уже в Лиссабоне. — Преследовала поезд? — неверяще вскинул брови Микель. — Проделав весь долгий путь на собственных… лапах или ногах? Поправь меня, мальчик. — На лапах, — шмыгнул носом глубинно напуганный всем пережитым Кори — чем больше расслаблялось его тело и успокаивался дух, тем пуще всплывали на поверхность задавленные в недрах подсознания тревоги и опасения. — Она не может перекидываться в человека днем. — Так, это уже неплохо, — довольно хмыкнул Тадеуш. — И насколько же она опасна? — Я… не знаю, — честно признался Кори, припоминая: всё это время он носился от Янамари, гонимый в первую очередь собственным страхом, единственный же момент реального столкновения с ней случился на вокзале Кампанья, когда ошалевший от смелости юноша выпнул ринувшуюся за ним в вагон псицу метким пинком. Из этого маленького обстоятельства, как запоздало понял он, прислушавшись к исходящему от Микеля Тадеуша гласу здравого смысла, следовало и то, что днем Янамари — скорее загонщик, чем нападающий; да и сама она, если принять во внимание короткую перебранку через решетку склепа на лиссабонском кладбище, признавала за собой дневное бессилие. Янамари входила в силу с наступлением полуночи, и даже если она могла при некоторых, неизвестных Амстеллу, условиях пробраться из инфернального мира в мир подсолнечный, все её силы оставались там, в залитой лиловым ночным светом и припорошенной плесневелым турмалином стране. В городе, живущем по пресным обыденным правилам, в мире электросетей, радиопередач, наркотика-телевидения и короля-бензина, Янамари приходилось довольствоваться скудным местом никчемной собаки. Да, собаки не совсем обычной и достаточно опасной, чтобы мощным захватом челюсти перекусить хрупкую кость запястья или порвать на горле артерии, но ведь ровно то же самое могла проделать и любая бродячая собака, настроенная враждебно и агрессивно, или просто бешеная. Даже бешеные лисицы во Франции, в ее отдаленных крестьянских предместьях, как отчетливо помнил Кори из детства, иной раз так умудрялись погрызть его неосторожных сверстников, что врачам не удавалось спасти их жизни. — Я не знаю наверняка, но… Вроде бы здесь ее сила угасает, — неуверенно проговорил Кори, на всякий случай не торопясь с выводами, чтобы Тадеуш, никогда не отличавшийся серьёзностью в дневной своей ипостаси, не вздумал, что всё это ерунда, и не отмахнулся бы с присущей ему легкомысленностью. — Насколько опасна? — не удовлетворившись полученным ответом, повторил свой вопрос Микель, делая большую затяжку, подходя к окну, отдергивая штору, распахивая форточку и выдыхая на улицу серый дым. — Опаснее бойцовской собаки? — Не знаю, — тупо и уперто откликнулся Кори, заартачившись и не желая идти на поводу у благоразумия, пускай отчасти и спасительного, но тревожащего соседствующей с ним беспечностью. Помявшись немного, всё же сдался и прибавил: — Думаю, что как минимум так же опасна. — Значит, не очень опасна, — заключил Тадеуш. Добившись от юноши возмущенного сопения, пояснил: — По́лно тебе, Sol! Мы оба с тобой понимаем, что бойцовская собака, конечно, может представлять угрозу, но когда она всего одна, а ты предупрежден о возможном столкновении с ней и заранее как следует подготовился к встрече, опасной она быть перестает… — А если ты опять исчезнешь? — с истерикой в голосе вопросил Кори, никак не желая сдаваться и идти с лузитанцем на соглашательство. — Что тогда? Я и с обычной-то собакой не уверен, что справлюсь, если она здоровенная и агрессивная, про бойцовскую вообще молчу. — Это всё решаемо, — чересчур, по мнению Кори, безалаберно отозвался Микель. — Она, эта собака, из себя какая? — видя, что юноша его не понимает, пояснил уже предметнее: — Если я захочу, скажем, ударить ее палкой… Получится ли у меня? Технически. — Наверное, получится… — несмело проговорил Кори, в очередной раз припомнив, как вытолкнул рвущуюся в вагон Янамари точным и неожиданным пинком. — Да, получится. Она вполне… вещественная, а не призрачная, вот только, возможно, тебе не удастся ее увидеть. — Как так? — недоверчиво вскинулся Тадеуш. — Другие люди ее не видят, — пояснил юноша. — Только я. — Звучит ужасно запутанно, menino, — подытожил лузитанец, явно утомленный их бесплодным разговором. — Но мы с тобой обязательно с этим разберемся. Вот только после того, как хорошенько выспимся. — Но… — вскинулся Кори, начиная по-настоящему закипать и беситься. — Но я же сказал тебе!.. — И я тебя превосходно услышал, — согласно кивнул Микель. — Сперва — выспимся. Твой подход ни к чему хорошему не приведёт, разве что к полному и окончательному истощению. Если бы эта Янамари могла появляться где угодно и когда угодно — думаю, уже не замедлила бы себя явить. А тебе сейчас определенно требуется отдых, meu Anjo, да и мне не мешало бы спокойно выдохнуть после всего… Давай, прекрати упрямиться… — Так, незаметно подталкивая в нужном направлении, он исхитрился в конце концов втащить-повалить-уложить юношу в постель, настолько мятую, что, кажется, не перестилалась с их незадавшегося отъезда. Кори покорно позволял себя укладывать, прижимать спиной к часто вздымающейся груди, укрывать одеялом, раздевать — Микель потихоньку стаскивал с него одежду и попутно раздевался сам, перескакивая с приспущенных юношеских джинсов на джинсы собственные, торопливо расстегивая ширинку и вытаскивая из тканой тесноты налитый скороспелым желанием член. Кори почувствовал, как пальцы по-хозяйски проходятся в его промежности, двигаясь вверх-вниз, от мошонки к копчику, и иногда заныривая самыми кончиками в горячую серединку; там всё еще было мокро после их недавней близости в поезде, там осталось немного спермы — несмотря на то, что инфернальный Микель-двойник тщательно отер юношу, кончал он в него так глубоко и так обильно, что от двух раундов ночного рандеву воспаленная плоть в заднем проходе до сих пор зудела и ощущалась влажной. Кори душил стыд и терзало беспокойство: вдруг Микель надумает что-нибудь не то? вдруг, упаси кто-нибудь, еще решит, заподозрив юношу в столь поганом и унизительном поступке, что ему изменили? — но, кажется, лузитанец то ли ничего не замечал, то ли — и в это последнее верилось больше всего, хотя одновременно и было страшно верить, и поднималась под горло удушливая волна, и пощипывало солью непрошеных слёз, — готов был закрыть глаза на всё, лишь бы только… Лишь бы только они снова — и всегда впредь — были рядом и вместе. Не справившись с эмоциями, Кори на свой лад попытался, как мог, оправдаться — неловко, неумело и неуклюже, как панда в тесном и маленьком антикварном магазинчике: — Аккуратнее! Мне же больно! Мы с тобой… Ты совсем недавно меня… Мы же возвращались из Лиссабона вместе, придурок! — Прости меня, Sol!.. — отдернулся Микель, уже практически засунувший ему пальцы в задницу по самое основание. С осторожностью их извлек, потянулся через Амстелла к тумбочке, где у них теперь хранился целый набор всевозможных смазок и — японский самурай сдал оборону, окончательно превратившись в боевую гейшу, — ничуть не меньший арсенал секс-игрушек, с чьей помощью они время от времени, когда норовистый юноша был в хорошем настроении, вносили в свою интимную жизнь некоторое разнообразие. Добравшись до ручки и выдвинув ящик, лузитанец вытащил первый попавшийся ополовиненный тюбик с лубрикантом, выдавил побольше себе на ладонь — Кориного слуха коснулся громкий в утренней тишине щелчок открываемого и закрываемого колпачка, — и вернулся обратно, бережно размазывая холодящую субстанцию юноше по промежности, заталкивая ее внутрь, подбираясь ближе и вжимаясь всем телом как можно плотнее. Уже в следующую секунду Кори ощутил чуть болезненное проникновение: головка разомкнула натертую кожу, принося ощущения по-особенному острые и резкие, и он ахнул от неожиданности, впиваясь пальцами в одеяло. От обилия смазки член в него проскользнул легко, с каждой секундой входя всё глубже, пока юноша не почувствовал ягодицами прикосновение мошонки и шероховатость курчавых волосков на лобке мужчины. Микель сгреб Кори в неразрывно-крепкие объятья и так, смиряя в замке́ сильных рук, принялся двигаться в нем, поначалу медленно и плавно, но постепенно ускоряя темп, одними лишь бедрами вбивая орган в трепещущую плоть и не давая никуда от частых проникновений уйти. Кори мычал, стонал, кусал губы, подушку, всунутые ему в рот пальцы мужчины, тоже забирающиеся глубоко, практически до самого горла; еще через несколько секунд боль по обыкновению переплавилась в порочное удовольствие, и он, удерживаемый со всех сторон, обхваченный одной рукой поперек туловища, а другой практически лишенный способности издать хоть звук или хватить глоток недостающего воздуха, к своему стыду моментально кончил, не получив еще даже ни единого прикосновения к пенису. Пока тело билось в оргазмических судорогах, отчетливо ощутил, что Микель тоже достиг своего предела, и толчки сквозь суженный анальный проход сделались невыносимо-сильными, резкими и требовательными, на грани приятной пытки. Микель еще долго обласкивал подрагивающими пальцами его опадающий орган, размазывая по нему белесую жидкость и не то планируя наново возбудить, не то довести после соития этими мучительными ласками до полного помешательства. Кори едва терпел, но не возражал ни словом, позволяя сминать в подушечках помягчевшую розоватую головку и сгребать в горсти опустошенные яички; касания с каждой секундой становились легче и невесомее, Микель зарывался ему носом в сбившиеся тугим колтуном волосы, устраивал голову подбородком на плече, умащивался рядом, всё так же прижимаясь грудью к спине и удерживая в коконе сильных рук. В конце концов дремотное утро незаметно сморило обоих и погрузило в зыбкий предполуденный сон без памяти и грёз. …Когда день принял эстафету, нехотя выпустив их из постельного плена, Кори первым делом надолго засел в ванной, пытаясь отмыть тело и — это последнее давалось ему с переменным успехом — многострадальные волосы. И хотя ситуация налицо демонстрировала абсолютную непрактичность и непригодность такой длины для комфортной жизни, он, чертыхаясь и скрежеща зубами, упрямо распутывал колтуны, разбирая свою густую гриву-ночь по волоску и возвращая ей былую шелковистость с помощью половины бутылки шампуня и тюбика с остатками бальзама, завалявшегося еще с августа на верхней подвесной полке. Неизвестно, чем занимался этот час лузитанец, но Амстеллу он не мешал и в ванную не вторгался, позволяя спокойно приводить себя в порядок. Смыв запахи инфернального города и с отвращением затолкав вонючую одежду в барабан стиральной машинки, Кори нагим выбрался в коридор, шлепая по присыпанному мелким сором паркету босыми стопами. Мокрые волосы щекотали ягодицы и холодили поясницу, но забрать их было нечем: резинку, скреплявшую их на протяжении всех трех сумасшедших суток, юноша безжалостно вышвырнул в мусорное ведро. Миновав кухню, откуда уже тянулись живые запахи горячей утренней еды и бодрые нотки свежемолотого кофе, он на цыпочках пробрался в спальню, где в распахнутое окно время от времени хлестало сырым речным сквозняком, старательно выталкивающим затхлый и спертый воздух, и присел на корточки подле ящиков с одеждой, в которых с лета к вещам самого Тадеуша успело прибавиться порядком вещей и Амстелла, частью дежурно припасенных для таких вот форс-мажорных случаев, а частью просто купленных, брошенных да позабытых. Торопливо — потому что лузитанец в любой момент мог заметить подозрительную тишину в ванной комнате, высунуться из кухни, отыскать его голым и, естественно, начать заново домогаться, а на это уже не оставалось никаких сил, — перерывая забитые как новым, так и ношеным шмотьём полки, Кори выхватил первые попавшиеся джинсовые капри линялого грифельного цвета с зауженными штанинами и декоративной цепочкой на поясе; притаился, когда звенья предательски звякнули, но Микель продолжал чем-то беспечно греметь на кухне, и тогда он всунулся в ящик уже практически по пояс в жалкой надежде, что в дополнение к штанам отыщутся хоть какие-нибудь завалящие трусы. Не преуспев в своих поисках и вконец отчаявшись, он не выдержал и выгреб все тряпки из шкафчика прямо на пол, копаясь в этом одежном месиве, точно разборчивая гурманствующая моль; таким его и застал Тадеуш, прокравшись на цыпочках по коридору и позаглядывав поочередно во все комнаты. — Что ты делаешь тут в таком очаровательно обнаженном виде, bonequinho? — промурлыкал он, показавшись в дверях и, к величайшему ужасу юноши, направляясь прямиком к нему. — Ищу! — огрызнулся Амстелл, на всякий случай беспорядочной грудой подгребая тряпичный хаос поближе к себе и беспомощно кутая в него нижнюю часть тела. — Что ищешь? — Микель, вопреки ожиданиям, был настроен миролюбиво — и выглядел до непривычного усталым, так что юноша, чуть угомонившись, хоть и раздраженно, но уже намного спокойнее ответил: — Одежду! — как будто это и без того не было очевидно и как будто это вовсе не он, Кори Амстелл, объявился ранним утром у лузитанца в прихожей пыльным, пропахшим колдовскими туманами и грязным от корней волос и до самых пяток. И вдруг, бросив свое априори тщетное занятие — и так было ясно уже, что придется идти без трусов, в одних только джинсах, мучиться трением швов об причинное место и время от времени просыпающимся от него же возбуждением, — вскинул голову, пристально уставился на Микеля и потребовал: — Дай мне денег! Микель несколько растерялся. В вящем непонимании обвел взглядом кучу одежды, сваленную у их ног, и неуверенно спросил: — Ты хочешь что-то себе прикупить, bebê? — Нет, блядь… Не хочу снова оказаться хуй знает где без сантима в кармане, — ворчливо отозвался Амстелл, поднимаясь с пола и удрученно натягивая на голое тело шероховатые капри. — Конечно, menino! Ты можешь брать, сколько тебе нужно, — согласно кивнув, простодушно развел руками Микель и призадумался, пытаясь припомнить местонахождение своих сбережений: — Они лежат… — он осекся и поправился: — Они иногда валяются… По комнатам. Где-то. Где найдешь, там и бери. Или же подожди немного, и после завтрака я сам их отыщу.❂ ❂ ❂
Небо над Порту супилось седым гранитом и брызгалось росой в предчувствии скорого дождя, когда Кори с Микелем вышли из дверей ничем не примечательного тихого магазинчика, где буквально пару минут назад были куплены электрошокер и перцовый газовый баллончик; предназначенные для самозащиты предметы, так внезапно оказавшиеся у юноши в руках, несколько нервировали, и он держал их с опаской, будто придушенную полудохлую гадюку, которая вроде бы уже и не опасна, но кто её знает. — И что я должен с этим делать? — в очередной раз спросил, не в силах осмыслить и принять творящийся кругом абсурд, Кори Амстелл. Сумка-мессенджер с «Пикатриксом» отягощала ему плечо уже привычным грузом — юноша не решился оставить книгу, небезосновательно опасаясь, что за время их прогулки ее может кто-нибудь выкрасть, да и сама прогулка, что уж греха таить, вполне может завершиться самым спонтанным и непредсказуемым образом, в чем он не раз имел возможность убедиться на собственном горьком опыте. Теперь к весу «Пикатрикса» прибавился хоть и незначительный, но все-таки вес шокера с перцовым баллончиком — и, что самое ужасное, заимевшему привычку исчезать, попросту растворяясь в пустоте, лузитанцу никак было не передоверить ни одно, ни другое. — Что можно ударить палкой, то можно ударить и током, — резонно заметил Микель, пожимая плечами, с наслаждением затягиваясь свежей сигаретиной и выдыхая дым в небо, будто соревнуясь с тем, кто кого пересмолит. — Так пусть лучше у тебя на всякий случай в руках в нужный момент — не дай бог, конечно, нам этих моментов, — окажется что-нибудь повесомее палки… Я переживаю за тебя не на шутку и купил бы тебе оружие посерьёзнее, bebê, но, честно говоря, до конца не уверен, что ты не застрелишь в порыве злобы меня… Шучу-шучу! — быстро поправился он, заметив, как недобро сощуриваются восточные глаза юноши. — На самом деле его не так-то легко достать, хотя Мануэль, если ему хорошенько приплатить, достанет что угодно, — подбросив в ладони полупустую сигаретную пачку, где перекатывалась от силы пара-тройка последних порций курительной отравы, он продолжил, озвучивая гораздо более честную причину: — Ну, и настоящее оружие, как ты ни крути, а в карман нынче спокойно не положишь. У нас с тобой, как я понял, и так проблем по горло с властями тамошними — поправь меня, если я ошибаюсь, menino? нет? не ошибаюсь? — получив от Амстелла угрюмое отрицательное покачивание головой, он подвел неутешительный итог: — Не хотелось бы наживать проблем еще и с властями здешними… Они тоже, meu Anjo, могут изрядно попортить нервы и жизнь, если только за тебя уцепятся… Пойдем, прогуляемся до супермаркета тут неподалеку — кажется, у меня заканчиваются сигареты. Пришлось Кори Амстеллу убрать электрошокер и перцовый баллончик в маркированный пластиковый пакет, любезно выданный продавцом, и покорно последовать за лузитанцем, кутаясь в его же куртку: не по размеру просторная, она сидела мешковато, свисая полами аж до середины бедра, рукава же и вовсе пришлось в несколько раз подвернуть, но юноша, искоса замечающий в проносящихся мимо затененных витринах свое отражение, отчетливо видел и сознавал, что бессовестно хорош; кажется, заверни его в холщовый мешок — и даже это не порушило бы новообретенной готической красоты, которой невольно наделил его темный город. Конечно, он заметно повзрослел, и когда подходил к зеркалам вплотную, то прекрасно подмечал тончайшие морщинки, появившиеся в уголках глаз и на лбу — а потому старался последнее время избегать близости зеркал, — но всё равно до сих пор оставался красивым: избыточная худоба, крылья только сильнее отросших волос, пусть и немного поблекших, однако по-прежнему густых, окаймленные бессонными тенями глаза, где даже днем иной раз, как ему казалось, пробивались турмалиновые сполохи, породистые острые коленки, взлохмаченная без должного ухода челка над линией терновых бровей, изящные руки — всё это вкупе превращало его в таинственное видение, и окружающие люди, без того постоянно ему докучавшие, стали намного чаще оборачиваться вслед. Впрочем, рядом с ним почти всегда находился Микель, и посторонней интерес так и оставался безобидным, обходил стороной, не касаясь напрямую; на Амстелла, конечно, таращились и мужчины, и женщины, но встревать третьей лишней стороной не осмеливались, и очень скоро он совсем перестал обращать на это внимание. Город — одновременно богемный и нищий, и такой же красивый, как Кори — подпоясывался обережными моряцкими полосами, нанесенными синим по белому, краской прямо по штукатурке фасадов, хмурый осенний день погружал глубоководное дно небоскребных улиц в ранние тени, ветер носился по ним взад-вперед взбудораженной юркой белкой, дергал за волосы, холодил виски и скулы опасным дуновением. Осень так плотно обложила Португалию скорлупой из туч, тоски и холодного океанического дыхания, что Кори поневоле скатывался в привычный с детства сплин, и даже Микель Тадеуш, по обыкновению своему бодрый и шутливый, виделся ему странно-мрачным. Всё вокруг потускнело, ровно кто-то убавил в мире яркость, и улицы сделались неприветливыми и унылыми; от уютной портовой колыбели на самом краю Атлантики не осталось и следа, а на место ей заступил какой-то серый мегаполис, где даже пальмы, и те казались выставленным для антуража муляжом, а вовсе не живым отростком на дряхлом городском челе. Десять минут в подвернувшемся по пути крохотном супермаркете, где они немного потолкались в очереди ради сигарет и где воздух оказался настолько спертым и душным, что Кори на выходе обдало контрастным уличным холодом, пара светофоров вниз к Дору, дребезжащий трамвай, надрезавший поперечную руа характерным звоном, плавно уплывший по косым рельсам и скрывшийся за углом высотного здания — и Микель уже затаскивал Амстелла в очередную забегаловку, коих в туристическом Порту не становилось меньше даже к зиме, с обещанием немедля же накормить сытным обедом, хотя юноша еще не оправился от излишне плотного после лиссабонской голодовки завтрака: до сих пор скручивало желудок болевыми коликами и горло в районе пищевода сводило рвотными позывами. — Чем хорош «Late Bottled Vintage»? — с наигранной беспечностью — Кори давно, к сожалению своему, научился различать, когда лузитанец действительно беззаботен, а когда просто прикидывается, чтобы разрядить напряженную обстановку, — принялся болтать Микель, как только они устроились за круглым приземистым столиком в уютном тепле сумрачного зала, едва согретого приглушенным светом точечных светильников-спотов, встроенных в потолок по периметру и — там горело заметно ярче, выделяясь живым островком, — над барной стойкой. — Ты ведь не в курсе, что такое «Late Bottled Vintage», Flor de lírio? — на всякий случай задал он дежурный вопрос, на который и без того прекрасно знал ответ. Получив вполне ожидаемое отрицательное покачивание головой, радостно продолжил свой трёп: — Это напиток, созданный из винограда одного года урожая, но бутилированный намного позже, чем классический винтаж. Вряд ли ты поймешь, в чем тут смысл, да это и не важно. Важно то, что такой винтаж качественный, но при этом не слишком дорогой, и его можно заказать бокалами, тогда как обычно приходится выкупать сразу всю бутылку. Так как насчет «Late Bottled Vintage»? Для целой бутылки время еще слишком раннее, но мне хотелось бы с тобой выпить, чтобы расслабить нервы… — Заказывай что хочешь, — пожал плечами Кори; со стороны могло бы почудиться, что он выказывает полнейшее безразличие, но Микель, тоже неплохо успевший изучить его повадки и буйный, неуступчивый характер, такой ответ воспринял за безоговорочное согласие, и не ошибся: чуть помявшись, покусав обветренные губы и поерзав на своем диванчике, юноша скомканно прибавил: — Я рад, что могу просто сидеть с тобой вместе в кафе. Я думал… я боялся, что этого никогда уже не случится… Что оно никогда не вернется обратно к тому, что было. Пораженный этими скудными и неловкими откровениями, Микель даже выронил из пальцев незажженную сигарету, которую всё катал в подушечках, разрыхляя в папиросной бумаге табак. — Значит, ты хотя бы приблизительно понимаешь, какое отчаяние я испытывал, когда не мог нигде тебя разыскать, menino, — с сердечным теплом проговорил он. И тут же воодушевленно ухватился за меню, намереваясь, судя по азарту в горящих глазах, заказать сейчас столько, сколько Амстеллу даже в лучшие времена было не съесть. — Давай-ка возьмем поздний винтаж — парочку-другую бокалов, — и для начала какую-нибудь закуску… Ты будешь прего-но-пао? — заметив, как юноша недоуменно хмурится, торопливо пояснил: — Кусок жареной на углях говядины в свежем хлебе, этакий сэндвич, что скажешь?.. — Если ты хочешь, чтобы кроме него я ничего не смог больше съесть, то валяй, — с ехидцей отозвался втайне довольный ухаживаниями мужчины Амстелл, откинувшись на диванную спинку и сощурив миндалевидные глаза. — Говорил же тебе, что не жрал ничего больше суток. Микель сник, расстроился, но словам его не внял: стоило только подойти официанту, давно уже нетерпеливо порхающему неподалеку с блокнотом наизготовку, как он, моментально позабыв о предупреждении и собственной персоной демонстрируя всю радушную хлебосольность своей страны, заказал и прего-но-пао, и рыбную «катаплану» прямо на сковороде, и оливковую икру, и жареного на гриле ягненка, и козий сыр с толстой коркой, и, конечно же, пресловутый поздний винтаж. Впрочем, Амстелл ничуть не расстроился и тут: пощипал по кусочку от каждого блюда и по неосторожности слишком быстро осушил свой бокал с портвейном, отчего перед глазами сразу же поплыло, пол и потолок спаялись с залом сервежарии в сплошной кружащийся диско-шар, музыка сделалась мягче, а жизнь — хоть на время, но легче. Разомлевший, развалившийся на диване в развязной позе, юноша не успел заметить, как лузитанец пересел поближе к нему и, устроившись под боком, оплел за талию. В свободной руке он перекатывал полупустой бокал — кажется, уже второй, — а занятой Амстеллом пятерней, хитро запущенной под излишне просторную куртку, нахально облапывал его тело, понемногу сводя этой хоть и тайной, но прилюдной лаской с ума. Когда же пальцы безнаказанно добрались до мгновенно затвердевших от прикосновения сосков, легонько их пощипывая, щекоча кончиком ногтя и болезненно выкручивая, Амстелл не выдержал, запрокинул голову на диванную спинку и прерывисто втянул пропахший поджаристым хлебом воздух, прикрывая глаза подрагивающими ресницами. — Черт… Да что ты делаешь со мной? — иссушенным жаром ртом вышептал он. — Я… готов уже, кажется, в первой подворотне с тобой трахнуться. Вот прямо сразу как выйдем отсюда. Микель от его слов ровно опьянел, склонился прямо к уху и, царапая его такими же сухими и горячими губами, бесстыдно поведал, что сезон сейчас низкий, туристов в городе мало, а улицы сделались посвободнее, и что нужная им подворотня непременно отыщется где-нибудь поблизости, как только они закончат с едой. Город осенним днем вёл себя капризно, швыряясь то мелкими, то крупными пригоршнями дождя, и разгоняя праздных гуляк по кафе и отельным номерам, но его причуды сегодня играли только на руку: отыскав совершенно безлюдный закоулок, оканчивающийся сплошным тупиком с заколоченными окнами давно опустевших исторических домов, Микель толкнул не только не сопротивляющегося, но с предвкушением ожидающего, что же с ним сделают, Амстелла к стене — сумка-мессенджер с книгой сбилась, съехала набок, упершись в камень, угрожающе изогнувшись дугой и попутно мешая делу, — и навалился со спины, зажимая до удушья в легких. Стиснул ладонями ягодицы, сразу их выпуская и одним плавным движением перемещаясь на пах, ловко подцепил пальцем пуговицу, расстегнул молнию ширинки, стащил джинсовую ткань, приспуская ровно настолько, чтобы приставить к опаленному жаром и особенно чувствительному после недавней близости входу едва смоченный слюной член, и быстрым движением заполнил, с одного толчка проникая на всю длину. Кори зашипел, чуть не взвыв, ему тут же легла на губы ладонь, запрещая звукам срываться в пустоте подворотни, и от этого принудительного жеста юношу повело. Он что-то невразумительно промычал Микелю в пальцы и задохнулся, едва только тот начал двигаться — нетерпеливо и сильно, с понятной поспешностью размашисто вбиваясь и причиняя граничащую с удовольствием боль. С губ ладонь переместилась на затылок, схватывая волосы в горсть и твердо — но при этом с величайшей нежностью, — вдавливая в шероховатую стену лбом, чтобы даже мысли не появилось сопротивляться. Кори и не собирался: всё это действо подводило его к некой запретной грани, которую он ни разу еще не пробовал переступать, и слова сами собой сорвались с его языка, такие же неожиданные, как и всё, что творилось у них сегодня с легкой подачи винтажного портвейна: — Жестче… Ещё… Прошу тебя… Шёпот срывался на хрип, Микель напоследок по-особенному резко и глубоко вошел в тело юноши, замирая в нем, пока кончал, а у того жгло внутри, кружилась перед глазами цветная карусель, кренилось где-то высоко над головой дождливое небо, лоб царапало кирпичной крошкой, но было так хорошо, что, едва только пальцы мужчины перебрались ему на член, одаряя сбивчивой и быстрой лаской, он спустя три скольжения вверх-вниз по тугой воспаленной коже содрогнулся всем телом и излился в подставленную ладонь. Дальнейшее происходило в еще большей спешке, чем сам акт их близости, и Кори невольно подумалось, что они с Микелем похожи на школьников, сбежавших на перемене, чтобы где-нибудь за школой тайком покурить: мужчина отирал ему прихваченной из сервежарии салфеткой промежность, ронял высунувшуюся из кармана пачку сигарет, быстро поднимал, тут же ронял вместо нее зажигалку, а сам Кори, пьяно покачиваясь, пытался перевесить съехавшую на живот сумку-мессенджер обратно на бок, безуспешно натянуть на себя приспущенные капри и застегнуть ширинку, пока их здесь не застукали. Паниковали напрасно: никто так и не показался в переулке, никто не заглянул в этот богом забытый уголок, и они, оправив кое-как одежды, украдкой выбрались из замшело-каменного закутка на просторные хоженые руа. Пока занимались непотребством, людей на улицах стало еще меньше — дождь сгонял потихоньку всех прочь, оставляя после себя только неуклонно темнеющий асфальт, отзеркаливающую небо брусчатку, разбегающуюся из-под ног флорентийскими орнаментами, павлиньими хвостами, волнами и классическим узором «калсада португеза»; оставляя выложенные азулежской плиткой дома́ в неподражаемом помбалевском стиле, о котором Кори Амстеллу столько всего наболтал когда-то дед: Португалия, оказывается, страдала то от землетрясений, то от пожаров, и находчивые португальцы во главе с маркизом Помбалом открыли для себя такой недорогой, долговечный и прочный материал, как изразец, обновляя им фасады пострадавших домов и попутно придавая затерянному на краю мира городу совершенно неповторимый облик. Накрапывало всё сильнее, и Кори, легонько потянув своего спутника за рукав, тихо попросил: — Поехали ко мне… В Casa com asas. Мне вечером нужно быть там. Микель вопросительно вскинул брови — причины юноша не озвучил, — но спорить не стал и, поменяв немного их бесцельный маршрут, повел к ближайшей остановке метротрама. На остановке, однако же, не выдержал, приобнял Амстелла за плечи и, доверительно склонившись к самому уху, тихо поинтересовался: — Поведай мне, мой скрытный bebê, из которого и пыточными клещами слова лишнего не вытянешь… Для чего же тебе нужно вечером быть у себя? — К ночи Янамари наверняка будет в Порту, — нехотя выдавил Амстелл: ему не нравилось озвучивать то, что и без того доводило до нервной трясучки, но Микель Тадеуш уже взирал на него с затаенной в глубине зрачков змеиной ревностью, готовой вот-вот полыхнуть костром латинских страстей, и рассказать всё-таки пришлось. Впрочем, лузитанец и из этих его слов, конечно же, ровным счетом ничего не понял. — Так, и при чем тут твой крылатый домик? — наморщив лоб — кажется, и впрямь всеми силами пытался осмыслить, к чему клонит сыплющий загадками menino, — уточнил он. — Ночью узнаешь, — неопределенно отозвался Амстелл, по некоторым причинам не желающий пускаться в подробные объяснения: он не был уверен, что затея его увенчается успехом, и предпочитал суеверно отмалчиваться. — Ты ведь придешь ко мне ночью. — Если бы «я»!.. — обреченно почти-взвыл Микель со страдальческим выражением на лице. — Если бы это был тот самый «я», который хотя бы завтра утром что-то да узнает! Но я и завтра утром, увы, останусь в ни разу не блаженном неведении. — Тогда я расскажу тебе завтра утром, — нарочито миролюбиво заверил его Кори, чувствуя, как между ними буквально всё искрит, и прибавил, если и не погасив полностью, то хотя бы немного утихомирив ревнивый пожар: — Обещаю.❂ ❂ ❂
Ливень застал их на Матозиньюш, на полпути к Casa com asas; разноцветные фасады домов, вобравшие влагу сухопутной пемзой, сделались еще ярче — и вместе с тем неуловимо потемнели, чьё-то бельё, забытое хозяевами, остервенело хлопало на ветру, и откуда-то сочно тянуло жареной на гриле рыбой со специями да притушенными углями. Отперев ключом дверь, Кори ввалился в пропахшую топинамбуром подъездную клеть, весь мокрый насквозь: одежда липла к телу, с кончиков неровной челки капала вода, лицо неприятно взмёрзло от ветра, пронзительного и отнюдь не такого теплого, как бывало летней непогодой, из рук всё выскальзывало, а озябшие пальцы не слушались и еле гнулись. Сумка с многострадальным «Пикатриксом», которую он всеми силами прятал под курткой, вымокла тоже, и юноша ощущал себя вороватым болваном, наклептоманившим серьёзных проблем, но даже не способным толково распорядиться украденным. Костеря себя сквозь зубы, он первым же делом принялся торопливо стаскивать с плеч мессенджер и расстегивать молнию, чтобы успеть спасти книгу, а Микель рядом с ним, запустив пятерню в разом утратившие всю свою курчавость волосы, убирая их со лба и так делаясь до безобразия похожим на свою инфернальную копию, которая во всём любила порядок и лоск, со вздохом произнес: — Ну и погодка… Дождит кувшинами. Хорошо, что мы с тобой не поленились заскочить по пути в магазинчик — подозреваю, что в холодильнике у тебя совсем пусто, bebê… Он был прав: накануне отъезда в Лиссабон Кори Амстелл по наивности начисто выпотрошил все полки дряхлого холодильного шкафа, даже из морозилки всё повыкидывал и выдернул из розетки, безалаберно оставив медленно тающий лёд растекаться лужами по полу — он искренне, всем своим неискушенным сердцем надеялся, что видит Casa com asas в последний раз, даже по оштукатуренному боку его потрепал на прощанье, успев испытать при этом жесте мимолетное сожаление и тоску по крылатому «питомцу». Теперь же, провалив попытку к бегству — хоть при этом и возвратившись обратно с победным трофеем, — он запоздало осознал, с чем ему предстоит столкнуться грядущим вечером. — Блядь, — скудно выругался сквозь зубы, справившись наконец с неподатливой молнией и вытащив потасканную книгу, а саму сумку зашвырнув на полку в крошечной прихожей своей скромной двухкомнатной квартирки. — Там не просто пусто, Мике. Там тоже, как ты любишь выражаться, «кувшинами дождит»… — Я могу и по-другому выражаться. Возможно, тебе больше придется по душе дождь из жабьих бород, menino? Кстати, а как принято говорить у вас? Кори на встречный вопрос лишь фыркнул и недовольно дернул плечом — знак, что продолжать допытываться не стоит, Микель распознал на лету и отстал, к счастью для юноши: не мог же, в самом деле, тот ему сообщить, что у них проливной дождь простодушно сравнивают с обмочившейся коровой? Остаток дня они провели, приводя в порядок залитую водой кухню, где часть линолеума успела отслоиться, а коробки с книгами, подставленные под обеденный стол в качестве импровизированной опоры — насквозь промокнуть и разбухнуть картонными боками. Октябрь просыханию не способствовал, разве что росту плесени, и всё, что наросло за лето в морозилке слоем льда, поблёскивало теперь лужами на полу в потоках сумрачного света, струящегося из окна, где за стеклом шелестели жухнущие каштаны и царствовала осень. С появлением в его жизни Микеля Тадеуша, Кори полюбил сидеть вечерами на кухне: при тусклом свете потолочной лампочки, при рождающих рыжеватый уют свечах или вовсе в темноте, наблюдая, как сгущаются южные тени — значения не имело. Убрав маленький квартирный потоп и разложив еду из мокрых пакетов по полкам просушенного и заново включенного холодильника, они устроились за колченогим столиком — Микель опустил на столешницу пару чашек дымящегося красного ройбуша и сам опустился напротив юноши, опираясь локтями на деревяшку и умостив подбородок на сомкнутых в замок кистях. — Значит, не получилось у нас уехать… — грустно подытожил он. — Что ж, menino, я, признаться, не сильно и рассчитывал… Конечно, мне хотелось вместе с тобой покинуть родной Порту, давно превратившийся для меня в этакую ностальгическую тюрьму, но в глубине души я откуда-то чуял, что ничего не выйдет. — Это неудивительно, — отозвался Амстелл, смыкая ладони вокруг обжигающей кипятком фарфоровой чашки, ерзая и никак не умея согреться в сухой и теплой домашней одежде, только-только надетой взамен вымокшей уличной. — Есть такие проклятья, что ты просто не сможешь, и всё, как бы ни пытался. Даже если бы мы добрались с тобой до Лиссабона, с наступлением полуночи ты бы попросту исчез, чтобы следующим утром пробудиться опять у себя в квартире. Как в том кино… «День сурка», кажется. — Действительно, Flor de lírio, — оживился Тадеуш. — Знаю этот фильм. Вся загвоздка в том, что, сколь бы хорошим я ни стал и сколь бы сильно ты, милый мальчик, меня ни любил — я, впрочем, смею бессовестно надеяться, что твои чувства ко мне глубокие и крепкие, — мне из этой временной петли никак не вырваться… — Вырваться, — злобно буркнул Кори, скрежетнув зубами, и даже обычно непонятливый лузитанец без лишних подсказок сообразил, что злость была направлена отнюдь не на него — на сложившуюся ситуацию, на хитроумную ловушку, в которую оба они ненароком, сами того не заметив, угодили. — Я нас вытащу! Клянусь. — Но… каким образом, bebê? — осторожно спросил Микель, не особо рассчитывая на подробные объяснения, коими его редко баловали. — Ведь ты, кажется, знаешь о моем проклятии ничуть не больше, чем я сам… — Я узна́ю, — решительно пообещал Кори. — Теперь я понимаю, как это сделать. Я узна́ю всё, если только… Если только время не сыграет против меня, — заметив, как укореняется непонимание на лице мужчины, поспешно прибавил: — Мне нужно некоторое время, чтобы разобраться с книгой. Я сомневаюсь, что располагаю этим временем. Даже ты предупредил меня ночью, что Янамари очень быстро нас отыщет. Ты нисколько не сомневался, ты сказал не «если», а «когда»… — Я сделаю всё, что могу, — горячо заверил его Тадеуш. — Всё, что от меня зависит, menino. Я уверен, что тот, другой «я» — он скажет тебе ровно то же самое. Кори согласно кивнул. — Я верю, Мике, — с печалью вымолвил он, продолжая катать в никак не согревающихся белых пальцах кипячёный фарфор. — Я тебе верю. Дождь за окнами то усиливался, погружая обступившие Casa com asas улочки в преждевременную темноту под нитями колышущейся восточной ширмы, то милосердно стихал, давая передышку, и тогда в маленькой кухне сквозь открытую форточку отчетливо слышалось, как пролившаяся с небес вода бежит вниз по холмистой брусчатке шумящим ручьём. В дождливых сумерках дымился туманный вечер, горели сквозь марево одноглазые фонари, а португальское небо, держащее наизготовку очередной кувшин, с осенней меланхолией выплескивало его на город и заботливо вычесывало водяным жабам серебристые бороды. Кори задремал прямо за столом, устроившись на сложенных поверх столешницы руках температурящей щекой, пока сидящий рядом лузитанец гладил шероховатыми пальцами его шелковистые волосы и что-то легкомысленно болтал про поздние портвейны и холодные ноябрьские пляжи. Когда юноша очнулся, в кухне рядом с ним никого уже не было. Форточка болталась под ураганным ветром на ржавелых петлях, угрожающе поскрипывая, а за ней на лиловеющем небе медленно пробуждались одна за другой турмалиновые звезды. Прозевав момент перехода, Кори задохнулся испугом, вскочил, чуть не опрокинув стол, стремительно подлетел к раскрытому окну и захлопнул, трясущимися руками запирая наглухо, на все шпингалеты. Огляделся вокруг, силясь успокоить сорвавшееся с привязи дыхание и первым делом отыскивая на столешнице мечущимся взглядом злополучный «Пикатрикс» — ровно там, где и оставил, рядом с опустевшими чашками, в которых на донышке плескалась рыжеватая заварка; только после этого от сердца отлегло, он уже спокойнее вернулся назад, подхватил книгу, сунув ее под мышку, и вышел из моментально начавшей нервировать кухни в еще более угнетающий беспросветной темнотой подъезд. Полночь в его крови уже пробудилась восковыми цветами, Кори безупречно это чувствовал, и оставалось только дождаться, когда она разбудит и весь остальной потусторонний мир. Долго ждать не пришлось: уже через пару секунд крылатый дом нехотя заворочался, из Casa com asas превращаясь в Живоглота и пробуждаясь в своем каменном гнездовище, а сквозь парадную дверь, снимая на ходу с головы залитую дождевой водой кладбищенскую шляпу, шагнул инфернальный Микель Тадеуш. Столкнувшись прямо на пороге с поджидающим его юношей, он заметно расслабил напряженные плечи и даже улыбнулся своей мертвецкой улыбкой, растягивая синевато-серые губы и демонстрируя ослепительный ряд зубов. — Признаюсь, я несколько заволновался, не обнаружив тебя рядом, — сообщил, подходя вплотную и замирая на расстоянии одного вдоха. — Но я почувствовал, что ты здесь, menino… и добрался так быстро, как только смог. Всё ли у тебя в порядке? Его глаза, змеино-жёлтые, обеспокоенно обегали юношеское лицо, будто надеясь отыскать в нём безмолвный ответ на этот непростой вопрос — оба прекрасно понимали, что у них давно уже всё не в порядке. Кори еле заметно кивнул и, вручив несколько удивленному лузитанцу колдовской фолиант, вдруг объявил: — Мне нужно срочно его разбудить. — Разбудить? — ничего не понимая, нахмурился Тадеуш, стараясь не вымочить доверенную книгу — дождь с каждым часом только крепчал, пальто мужчины поблескивало мелкой серебристой росой, а ткань на плечах так и вовсе потемнела, набрякнув от воды. — Кого именно разбудить, Príncipe? Разве здесь есть кто-то еще? Услышанное ему явно не понравилось, хмурость обретала угрожающие свинцовые формы, и Кори Амстелл, меньше всего сейчас нуждающийся в очередной разборке, торопливо выпалил-прорычал: — Да Живоглота! Не стой столбом, помоги мне его побыстрее растолкать. Нужно, чтобы он улетел… понимаешь ты… как можно быстрее унес нас отсюда… Микель его понял, мгновенно посветлев лицом, однако тут же с сомнением в голосе заметил: — Прости меня, meu tesouro, но я с твоим замечательным летучим домиком не имею настолько тесных отношений, чтобы… — под наливающимся гневом взглядом махнул рукой на долгие витиеватые речи и спросил уже прямо, без обиняков: — Как именно ты его будишь? — Вот так, — Амстелл, в отличие от Микеля Тадеуша, пространные рассуждения на дух не переносил и во всём придерживался принципа «меньше слов — больше дела», поэтому попросту размахнулся и врезал кулаком по ближайшей к нему стене, отчего та содрогнулась, а по кладке пробежался трещинками мелкий звериный тремор. Всего лишь одного этого удара оказалось достаточно, чтобы Живоглот встрепенулся, разлепил перепонки ставней, втянул вездесущей сырости жабрами вентиляционных отдушин и, спешно выкарабкиваясь из ямы фундамента на когтистых ящеричных лапах, на ходу раскинул крылья и так круто взмыл в небо, что не ожидавший подобной прыти Кори покачнулся и наверняка упал бы, не подхвати его вовремя Тадеуш. Пробуждения крылатого домика поздними осенними деньками разительно отличались от затопленных южной негой летних ночей: напоенный дождем воздух к долгим потягиваниям и почесываниям не располагал, и Живоглот не стал разлеживаться, с каждым взмахом птеродактилевых крыльев поднимаясь всё выше и выше, взмывая над городом и направляясь… …А вот куда именно он направлялся — оставалось загадкой, и Кори, наивно надеющийся добиться от голема покладистости, рванул к себе в комнату, к первому попавшемуся окну, предоставляющему хороший обзор. Остановившись у подоконника и опершись об него ладонями, он прижался лбом к мутному стеклу, глядя вниз, на проплывающие под ними черепичные крыши инфернального города, и, не заметив и намека на слюдяной блеск воды, недовольно цыкнул. Отлепился от окна, развернулся к следующему за ним по пятам лузитанцу и с мольбой произнес: — Надо как-то заставить его лететь в сторону Атлантики. — Но как, menino? — приподняв одну бровь, с сомнением отозвался Микель. — Как это возможно? Разве твой замечательный домик понимает команды и приказы? Где-то в углу пробудилась дверная химера, тоскливо заклекотала, щелкая острым клювом и выискивая поблизости от себя, что бы распотрошить, но незадачливому големо- и химеровладельцу до жалоб питомцев сейчас не было ни малейшего дела. — Ни черта он не понимает, — сквозь зубы озлобленно сцедил Амстелл, признавая за Микелем бесспорную правоту. И в крайней степени отчаяния потребовал: — Придумай что-нибудь! — Хорошо, meu céu, как скажешь, — не став с ним спорить, покладисто согласился мужчина. Огляделся по сторонам, подошел к окну, бесстрашно распахнул створки, впуская в комнату небесной свежести, и, перегнувшись через подоконник, выглянул наружу, изучая фасад лупоглазого домишки. Полюбовавшись немного, с грустью признал: — Не представляю, как с ним возможно договориться… разве что… — Он обернулся к Амстеллу, окинул его задумчивым взором, будто что-то припоминая, и медленно проговорил: — Если кто и способен его убедить, то только ты, Кори. Убрав для надежности «Пикатрикс» во внутренний ящик письменного стола, Кори вместе с Микелем взгромоздился на подоконник, осторожно выпрямляясь в полный рост и на головокружительной высоте балансируя на тонкой крошащейся деревяшке. Стоило только ему высунуться, как гарцующий Живоглот мгновенно перекатил слюдоглазые стекла, уставившись на своего непутевого владельца. Нервно облизав губы, Кори коснулся ладонью его склизкого бока и, с трудом перекрикивая ветер, хрипло потребовал: — К воде! Лети к воде! К океану! Туда! — не представляя, как еще объяснить летучему домику, что от него требуется, он ткнул пальцем в поблескивающую вдалеке полоску кренящегося горизонта и, как ни странно, голем его понял. Заложив крутой вираж, отчего магнитола из дальнего угла комнаты поехала к входной двери, по пути теряя сложенные аккуратной стопочкой диски, а письменные принадлежности посыпались со стола вместе с учебниками, Живоглот в три замаха крыльев поменял изначальный свой курс, к величайшему потрясению и восторгу Амстелла разворачиваясь и направляясь прямиком к Атлантике. Не веря собственному везению, Кори всё стоял, удерживаемый крепкими руками Микеля, на краешке оконного карниза, и смотрел, как отражающий звездное небо простор с каждой минутой близится, разрастаясь километрами серебрящейся глади. …Они мягко приземлились на воду в достаточном удалении от берега, покачиваясь, словно на надувной подушке, и застыли в тишайшем океаническом безвременье, изредка разбиваемом только искрами падающих октябрьских звёзд.