***
Деревня молчит, готовится, предчувствует. Зима ушла, забрав ветра, снега, морозы и растерзанные трупы. Прошло две луны — полных, блеклых, — а погребальных костров больше не жгли. “Затишье перед бурей” — увещевает пастор на торговой площади, в стенах храма, в домах людей. Ей не хочется в это верить, но она знает, что это правда. Деревня предчувствует, но делает вид, что всё хорошо, что всё вернулось, как было — до первой найденнной, сожённой, развеянной. Только сестра последней всё мечется, плачет, кричит, сбегая от лекарши, от тётки, от пастора. Рвётся в лес, на кладбище, к реке — куда угодно. Ещё живая, но ненадолго. Пейдж умерла, оставив после себя лишь серый, как небо над ними, камень с именем, и теперь зовёт, забирает сестру за собой. А та рвётся к ней, не понимает, не слышит ничего, кроме скорби. Глупая. Рей мысленно осекает себя, кусает за кончик языка до боли, чтобы слёзы выступили на глазах. Ей не понять, не узнать — ни этой скорби, ни потери, ни боли утраты. Она одна. Никто не будет убиваться по ней, и ей не по кому. Пальцы совсем задеревенели от остывших, мокрых простыней, и кожа потрескалась от холода и ветра, нещадно щипля. Глаза сами побежали к стенам Платтова дома, и выше, к трубе с вьющимся, сливающимся с небом дымком из неё. Ещё немного — и пойдёт готовить обед, а там рядом и очаг, отогреется, ничего. Рей тяжело вздохнула, перекидывая через натянутую между тонкими столбиками верёвку очередную простыню. До цветения далеко, её старый бальзам закончился ещё перед уходом морозов, а на аптечный Платт не выдаст и гроша. Где-то в деревьях позади дома, за невысокой деревянной оградой послышался шум —шелест, треск, шорох. И тишина. Рей замерла, оцепенела, застыла. Сердце забилось быстро-быстро: сперва в груди, а потом в горле и ещё через мгновение в висках. Руки отпустили висящую на верёвке простыню. Девушка медленно, боясь — чего?— обернулась через плечо на деревья. Ни птицы, ни зверя. Страх дрожью прошил ладони и укутанные шерстяным платком плечи, выстрелил в пояснице и коленях, сжал горло и желудок. Рей поёжилась, обняла себя, не видя, не слыша, но чувствуя опасность, чьё-то незримое, настораживающее присутствие. Совсем рядом. Захотелось спрятаться, убежать. Немедленно. И ноги, не слушаясь, понесли, повели, но не к дверям — к забору. Высохшие от страха губы еле расклеились, словно не желая подчиняться приказу сумасшедшей хозяйки. Дрожащий, срывающийся голосок, заикаясь, нарушил лишённую правды тишину. — Кто з-здесь? Грохот, подобный взрыву алхимических снарядов, заставил Рей подпрыгнуть на месте, вскрикнуть, зажать рот рукой. — Ты чем тут занимаешься, лентяйка?! — разозлённый — другим его Рей и не видела — Платт стоял в настежь распахнутых дверях и яростно таращился на неё, продолжая орать: — Снова без обеда остаться хочешь? Или мне привязать тебя к позорному столбу, чтобы ценила то, что я тебе даю?.. Рей покорно опустила голову и легко ею покачала. Руки прижались к сердцу, силясь успокоить его — такое маленькое, перепуганное. Слова Платта пролетали мимо ушей, куда-то за спину, к тем деревьям, и по всей округе. Она привыкла, уже лет десять как. И соседи привыкли. Пустые угрозы, чтобы показать, где её место, припугнуть, чтобы лучше работала. Закончив спустя несколько долгих минут, Платт наконец ушёл, снова громко тряская ставшей хлипкой от его злости дверью, наказав ей “кончать с тряпками и идти к Мелоди помогать с обедом”. Рей отстранённо думает, что за время его пылких излияний она могла закончить с бельём и вернуться в тепло дома. Глубоко вдохнуть и долго-долго выдохнуть. Холодный воздух как иголки в горле, зато проясняет мысли, отрезвляет — и ей становится лучше, легче. Ноги тянут её обратно к бочке с водой, но глаза неотрывно следят за деревьями. На секунду ей кажется, что она видит какое-то движение, и внутри всё леденеет от страха, но это лишь прошлогодний высохший лист падает с ветки трицветника, устав бороться со временем.***
Плащ выпал из ослабевших пальцев, подставив острые коленки прохладному воздуху. Рей раскрыла сонные глаза и медленно огляделась. На кухне было пусто и тихо. Длинный деревянный стол на крепких ножках был весь заставлен котелками, заготовками для завтрашнего завтрака и посудой. В очаге рядом догорал огонь — в его-то тепле она и забылась, расслабилась, поддалась усталости. Если бы Платт заметил — выгнал бы в сарай на ночь. Но хмель действовал на него лучше любого снотворящего зелья, и Рей слышала его раскатистый храп ещё когда только заканчивала прибираться после ужина. Грубая ткань толстого зимнего плаща показалась неправильно тяжёлой после короткой дрёмы. Она зашьёт очередную мелкую дырочку в нём завтра, дай боги не забудет и время будет. А сейчас — только спать. Дойти бы до комнатушки, не споткнувшись, не разбудив весь дом. На Платта было всё равно, хоть в сарае ночевать и не хотелось, но парни и Мелоди ничем не провинились, чтобы посреди ночи быть вырванными из снов. Приподняв подол платья, Рей мягко ступила на первую ступень крепкой широкой лестницы. Скрип. Двери или половиц? Неужели Платт проснулся? А может, ветер под крышей? Или между тонкими стёклами окон и ставнями? Она замерла. Скользкий, холодный, тошнотворный клубок змей вдруг ниоткуда появился в её животе, делая его тяжёлым. Останавливая, предупреждая. Показалось, твердит её внутренний голос, стараясь приободрить, но она слышит как стучат его зубы один о другой от страха. Скрип. — Мелоди, это ты? — громко шепчет она, заглядывая в темноту наверху, готовясь увидеть белый силуэт ночной рубашки или торчащее из-под рубахи брюхо Платта. Тишина. Рвано вздохнув и покрепче прижав к телу тёплый плащ, Рей идёт дальше. Наверху тихо, темно, спокойно. Но холодно. Кто-то не закрыл окно, и ночной ветер теперь пробирается под длинные юбки, заставляя ёжиться, но успокаивая змей, ворочающихся внутри сонного тела. Рука мягко толкает деревянную дверь, но ноги не идут, заставляя замереть на месте. Плащ тяжело падает на дощатый пол, и ладошки закрывают лицо. Крик рвётся наружу из глотки, из лёгких, из самых глубин, но губы словно нитью сшиты — немы, не размыкаются, не движутся. И крик внутри становится невыносимым. Предания говорят, что так — громко, визгливо, протяжно — кричат русалки и сирены. Рей видит себя — спокойно спящую на узкой койке, с одной рукою под подушкой, а другой — на животе поверх одеяла; с губами слегка приоткрытыми во сне и чуть дрожащими ресницами. А свечение полной луны, проникая сквозь отворенные ставни, сквозь тонкое стекло квадратного окошка выхватывает её лицо и мерно вздымающуюся грудь из темноты. Её и руку — лапу —монстра, что сидит рядом с нею на самом краю. Его плечи широки, но он склонён так, что Рей видит, как длинный коготь подхватывает длинную прядь каштановых волос у самого её лица, слышит, как он втягивает их запах, чувствует, как горячее, мокрое дыхание опаляет щёки и лоб. Крик силится вырваться наружу ещё раз, и рот разомкнуть так и не выходит — но монстр её слышит. Он нечеловечески высок, и заострённые уши почти касаются балок под крышей; громкое дыхание полностью заполняет собой тишину дома, перекрывает её звон и все шорохи; длинные лапы свисают вниз, медленно покачиваясь, когда он движется к ней. И глаза — красные, светящиеся, кровожадные, охотящиеся. Скрип, скрип. Рей чувствует, как небывалый, самый страшный в её жизни ужас окутывает её крепко, словно любовницу, лишая возможности даже вдохнуть — так дорога она ему. И этот голос, словно только в её голове, не из клыкастой пасти, обманчиво мягкий, старческий, пугающий. Сердце-е-е. Отдай мне его. Забери его! И монстр идёт, слушается повеления, тянется к ней когтистой длиннопалой лапой. И оковы вдруг спадают, и ледяные пальчики касаются его, вполовину обросшего мехом, сжимают запястье, когда он на расстоянии песчинки от её груди. Страх вдруг прячется, сбегает в пятки, где было сердце мгновением назад, уступает место силе. Нет. Нет. Не-е-т. Не может быть. Голос становится острее, злее. Он не верит, не хочет, боится — Рей чувствует это, ощущает его слабость. И монстр чувствует — падает, оседает перед ней на колени, прижимает длинные уши к косматой голове, скулит, плачет, принимает, но лапу не вырывает. Сердце сжимается, сжаливается, хочет обнять его, пожалеть. Да. Да. Вот так, пожалей его, приголуби. Мерзкий, подлый смех возвращает в реальность. И зверь поднимает на неё налитые яростью глаза, словно ставшие ещё краснее, жаднее, голоднее. Отдай мне своё сердце, Рей. Отда-а-ай. Сердце, Рей! Голос становится громче, невыносимо. Нет сил сдерживать монстра — только закрыть уши и упасть на колени. Это будет её погибель, она уже чувствует его огромные лапы на своих плечах. — Рей! Рей! Да очнись же ты, девчонка! Глаза распахиваются, и Рей резко вскакивает на кровати, едва не разбивая лбом лицо Уинстона — одного из помощников Платта. Он с очевидным облегчением выдыхает, а сама Рей с трудом вдыхает — грудь резко вздымается и опадает, и сердце бешено колотится, сжатое клеткой из костей, гонимое страхом, взглядом самой смерти. Она оглядывается и видит, как Мелоди рядом испуганно смотрит на неё, кусая ногти. Холод резко пробирается под тонкую ночную рубашку — насквозь промокшую, понимает Рей. Кровь?! Она резко вскакивает на ноги, от чего перед глазами всё темнеет, и тянет рубашку, трогает руки, живот, грудь — но расползающихся по белой ткани алых пятен нет. Пальцы начинают дрожать, истерика вдруг начинает неумолимо нарастать, пучиной вырываясь из самой глубины, темноты, и Рей тяжело опускается на кровать, хватаясь за волосы, ещё несущие в себе запах шерсти, земли и крови, качаясь вперёд-назад на месте, где сидел монстр и ещё хранящее его тепло. Демоны — шепчет Мелоди, к пастору — заключает Уинстон.