Her Name is...

      Кая кутается в тоненькое пальто, отрытое в глубинах небольшого чемоданчика, и медленно бредёт в сторону полицейского участка. Новый шериф добралась до её дела и у неё возникли некоторые вопросы, касательно произошедшего с Каей пару месяцев назад. Она не понимает зачем, ведь в её голове разящая пустота с мерным тиканьем часов, с брызгами от падающих в воду камней, со звуком шелестящей листвы в середине весны. От неё нет никакого толка: человек без прошлого и с сомнительным будущим вряд ли что-то разъяснит.       Кая выглядит совсем измотано. Впалые глазные яблоки, мутные серые глаза под толстой пеленой незнания, бледное исхудавшее тело и неестественность в каждом движении — всё это так точно характеризовало молодую девушку в последние месяцы. И всё это было так странно видеть в столь юном возрасте.       Кая добралась до участка к полудню. Эмма Свон была вся на нервах: Кая слышала разговоры служительниц монастыря о том, что мисс Бланшар попала под подозрение в убийстве миссис Нолан.       Её передёрнуло.       В камере временного содержания находилась учительница биологии, та самая из начальной школы, которая навещала её в больнице, когда она только пришла в себя. Кая кивнула головой и махнула рукой — получилось весьма хорошо, только не под стать ситуации: они обе в полицейском участке по разные стороны баррикад. И эта неловкость создаёт воздушный шар к груди. Только вот, от её неловкости легче никому не становится. — Мисс Свон, вы прислали повестку в монастырь, — зачем-то напомнила Рубенс. — Я пришла.       Женщина оторвалась от бумаг на столе, кивнула и указала на стул напротив себя. Кая ещё раз взглянула на Мэри Маргарет, извиняясь за эту неловкую ситуацию, а потом присела на стул, складывая руки на своих коленках — ей было максимально некомфортно в данный момент: об этом свидетельствовала скованность во всех её движениях и заторможенность в действиях. Она подняла глаза на Эмму, разглядывала её светлые волосы, такие изящно длинные и волнистые, как у куколок из сувенирной лавки напротив закусочной «У бабушки». Забавно.       Свон достала жёлтую папку из ящика, а потом поочередно разложила все бумаги на столе, внимательно вчитываясь в отчёты прежнего шерифа и в заключение судебной медицинской экспертизы. Эмма нахмурила брови, взглянула на девушку, передёргивающую плечами, а потом достала ручку и лист, готовясь записать показания допрашиваемой. — Вы были в алкогольном опьянении, когда попали в аварию. Почему вы выпили, перед тем как сесть за руль? — вопрошала женщина, приятным, успокаивающим голосом. — Я не помню, — выдохнула Кая, — я ничего не помню.       Эмма подпёрла голову рукой, кидая взгляд на Мэри Маргарет из-под ресниц, а потом посмотрела на пострадавшую (виновницу ДТП), убирая упавшую прядь светлых волос со лба. Дело Каи Рубенс (фамилию ей придумала Пейдж) третий месяц пылилось в ящике стола; Грэм не сумел раскрыть его, так что Эмма решила, что обязана расследовать это дело. Ориентировки были разосланы в ближайшие города, почти по всему штату Мэн: никто не подавал в розыск, не было никаких ориентировок из других штатов — её никто не искал, она, словно не существовала. Так или иначе, точно не рядом с этим местом. Если верить Генри — Кая лишний персонаж, случайный парадокс объединения двух миров, всего лишь остаток от слияния двух вселенных. — В отчёте написано, что на твоём теле были обнаружены свежие раны, полученные за пару часов до аварии… Я понимаю, что ты ничего не помнишь, но, может, хоть какие-то проблески прошлого… — Эмма с такой надеждой смотрела на Каю, что у той трепыхалось сердце от искренней надежды в глазах женщины. — Только свет фар и очертания крупного животного… Простите шериф, но я ничего не вспомнила. В голове — белый лист, совершенно ничего нет… Может, кто-то видел меня до аварии? Я думала об этом… не уверена, но мне кажется, что я видела человека, уже после аварии. Я не сразу потеряла сознание, вроде там был силуэт мужчины… человека точно, — неловко улыбнулась она.       Кая понимала, что это скудная информация никак не поможет Эмме, но это всё что она помнила: животное, силуэт человека и слепящий свет фар — всё. Потом темнота, полнейшая, беспросветная, душащая, опутывающая — ничего не было кроме неё, никакого света, лишь долгая тьма и ощущение отсутствия себя: она сама себя потеряла, не чувствовала себя комфортно в этом теле, в этом образе, в этой среде. Хотелось причинить себе физическую боль, лишь бы не ощущать болезненное чувство внутри; терзания собственного разума, громкие удары сердца, раздающиеся в её ушах по ночам.       В мутных отблесках оконных стёкол танцуют солнечные зайчики, они слепят глаза, заставляют жмуриться, слепят. Кая хочет смеяться от тёплого ощущения лучика на щеке, но вместо этого заламывает пальцы на руках под тяжёлым взглядом мисс Свон. Она смотрит на бледные пальцы, боясь взглянуть в лицо женщине — внутри всё сжимается, холодеет, сворачивается в сплошной комок нервов, остро реагирующих на каждый внешний раздражитель. — Мисс Рубенс, мне искренне вас жаль, но без вашей помощи я не смогу ничего сделать. Постарайтесь вспомнить, ладно? — вкрадчиво говорит Эмма, наклоняясь к девушке.       Кая кивает. Только этот жест ничего не означает: как бы она не старалась, в голове ничего нет, сплошь тьма, ничего кроме завесы, даже смутных воспоминаний нет. Только момент аварии играет в голове сквозь затемнённые стёкла и всё, словно все воспоминания в каком-то вакууме, в бескислородной среде, там, где нет ей места, куда она никогда не дотянется, где тонет всё под насыпью камней прошлого. Тяжесть этих камней придавила её, загородила путь к воспоминаниям, отрезая Каю от того, что по праву принадлежит ей, то на что она имеет все права, в полном объёме.       Шериф отпускает Каю, любезно оповещая её о том, что она обязана обратиться к ней, если что-то вспомнит; а ещё, учительница у входа в полицейский участок говорит (коллеги мисс Бланшар навещают её каждый день), что в школе открылся кружок рисования и Кая может устроиться туда. Но ей не до этого. Она смятённая, сбитая с толку, опустошённая бредёт куда-то, бесцельно шаркая тяжёлыми ботинками. Ей уже безразлично на колючий холод, пронизывающий её тело, нет ей дела и до шумных школьников, бегущих в магазин канцелярских товаров. Она спотыкается, когда переходит дорогу, но совершенно не обращает на это внимание, погружаясь в пустую комнату своего сознания.       Она не знала, что была пьяна во время аварии, не знала, что на ней были следы побоев — ничего из этого не знала, попросту не помнила. И теперь, узнав эти факты своей биографии, получив эту информацию вот так без подготовки, без утаенных фактов — она странно ощущала себя. В голове плясали мысли, вытанцовывая какой-то свой языческий танец под своеобразную музыку, как в исторических фильмах, которые смотрят сёстры в пятничные вечера.       Каю передёргивает.       Она ощущает липкий, колючий взгляд на своей спине, выдёргивающий её из чертогов разума, хватающий за шкирку и выкидывающий на пересыщенную кислородом сушу. Вскинув голову, Кая смотрит назад; мужчина, в плаще нараспашку, бредёт по пустой улице, идя в совершенно противоположное направление, но она готова была поклясться, что он смотрел на неё. Склизкие щупальца его взгляда ещё оставляли свои следы на её теле, но она ничего не могла сделать; закутавшись в пальто, Рубенс ускорила шаг. Лишь бы не чувствовать всего этого, лишь бы никого не видеть и никто не видел её. Она не заметила как, но довольно скоро оказалась рядом со школой; там, где училась девочка, которая стала ей хорошим другом, единственным, кто не давил на неё с памятью, кто не заставлял вспомнить, кто принимал её полупустой — вот так без злого умысла.       Кая уселась на скамейку за один из обеденных столов, стоящих на площадке. Обессиленная, уставшая, выжатая до последней капли, она просто упала на скамейку, уткнув ладони в бёдра, выворачивая локти, ощущая, как всё внутри дрожит. Она не плачет, уже нет, потому что нет повода, потому что нет слёз, потому что не осталось ничего того, что могло бы вызвать в ней слёзы; люди плачут по воспоминаниям, а не по их отсутствию — у неё нет причин для слёз. У неё вообще нет причин для чего-либо. Только сосущее чувство где-то в желудке и горечь по тому, чего нет. — Кая, что вы тут делаете?       Над ухом раздается детский тоненький голосок. Повернув голову, она натыкается на милое личико девочки, которая держит в руках розовый портфель, сжимая лямку несоразмерно большого рюкзака, забитого учебниками и тетрадями. Пейдж светлая душа, слишком яркая и чистая для чёрных, испепелённых мыслей Каи, таких тёмных, неприглядных для детского взора. У девочки огромные тёмно-шоколадные глаза как у лани, такие чистые, яркие, переполненные детской наивностью, амбициями и мечтами. И так не хочется рассказывать ей о своих проблемах, просто хочется обнять и успокоить. — Ваша учительница сказала мне, что в школе организуется кружок рисования. Мать-настоятельница в монастыре сказала, что я должна найти в городе своё место. Поэтому… — Вы собираетесь преподавать в школе? Честно-честно? Не врёте?! Это же замечательно!       Девочка радостно сложила ручки, поднимая их к лицу. Пейдж была искренне рада, хотя Кая не была уверена до конца, что хочет этого, но улыбка на лице девочки как-то ободрила её, немного встряхнула и привела в чувства. Трезвость ума постепенно вернулась к ней, разгоняя туман в голове.       Пейдж положила портфель на скамейку, расстегнула молнию и достала альбом, который тут же раскрылся от порыва ветра: листы зашелестели, перелистывались по несколько листов, доходя до конца. Девчушка отдала альбом Кае, которая одарила её натянутой улыбкой, раскрывая альбом на странице, где находился последний рисунок: задание Пейдж, которое дала ей Кая на последнем занятии. Это был рисунок белого плюшевого кролика, милого в забавном костюмчике-тройке. Детский рисунок с неровными линиями, пышущий желанием — похвально. — Молодец, Пейдж. Постарайся в следующий раз сделать линии более размытыми — чёткость в искусстве лишена смысла — дай волю воображению… Монокль у кролика? Забавно… Попробуй составить композицию из фруктов дома и срисуй, хорошо?       Кая закрыла альбом и отдала его владелице; Пейдж улыбалась, убирая альбом в рюкзак, и посмотрела на девушку. Рубенс помогла девочке одеть рюкзак на спину и пошла вместе с ней; Кая иногда провожала девочку домой — её родители были не против, даже радовались, что дочь проявляет такой интерес к изобразительному искусству. Семья Льюис была вообще очень хорошей: мать, отец и двое детей — Пейдж и малыш Христиан, которому было шесть лет. Миссис Льюис верила в бога, потому была знакома с Каей — городок к тому же маловат, так что все тут знают друг друга. Льюис разговаривала с Рубенс о Пейдж и поняла, что у неё нет каких-то тёмных мыслей, только искреннее желание быть кому-то нужной, лишь желание приносить радость.       Пейдж схватила руку Каи, весело размахивая этой сцепкой. И внутри у Рубенс что-то медленно поднималось, вставая на привычное место — не так уж это и плохо, принадлежать чему-то, быть кому-то поддержкой. Она улыбнулась девочке, неожиданно возвращаясь к прежнему склизкому ощущению где-то внутри, безумно неприятное ощущение чего-то змеиного внутри. Упорно игнорируя его, она лишь сильнее сжимала руку Пейдж, внимательно слушая историю о том, как девочку похвалили на уроке литературы. Кажется, это превращалось в паранойю, но поделать с собой она ничего не могла, потому что привыкла к острой настороженности ко всему окружающему, потому что привыкла не доверять, потому что не умеет отличать ложное от истинного. Попросту не знает — забыла как. — Вы же не сходили в школу? Сходите? Обязательно поговорите с директором, вам пойдет быть учительницей.       Пейдж тараторит эти слова перед тем, как скрыться за белой дверью с сопровождающим её весёлым хохотом.       Кая думает, что она слишком нервная и раздражительная для учительницы, но выхода как такового у неё нет, а резкое чувство долга с нажимом давит на органы, нанося ущерб нервной системе. Она выдыхает дышащий лёгким морозом апрельский воздух — здесь холодно всегда, потому что они живут на побережье, где всегда бежит скорая вода, несущая прохладу. Май вот-вот наступит, а она не может справиться с этим чувством внутри — чувством собственной потери, собственной дезориентации, с палящим ощущением ненужности и вместе с тем сладковатым предвкушением разрешения какой-то важной проблемы.       Вот-вот что-то произойдет, но что?