Her Name is...

      Ей снится ночной лес. Мертвенно тихий в чащобе и чистый, гремевший колыханиями ветра где-то на периферии, точно стеклянный, содрогающийся от любого шороха, завывания койотов или волков. Она видит грязно-жёлтый свет, глухой звук, кажется, выстрела, а потом грохот съезжающей машины; где-то далеко раздаётся гул городской суеты, умолкающий в её сознании. Машина въезжает в дерево, сминается, а где-то недалеко, рядом с одним из электрических столбов, стоит фигура в длинном плаще, а потом медленно растворяется — она теряет сознание. И всё. Нет больше ничего, кроме сухой, безразличной тьмы. Она забирает её в свои холодные объятия, целует в лоб и мерно шепчет мертвенно-сладкие нежности, точно такие же нашёптывают пастыри в церквях усопшим.       Кая раскрывает воспалённые от ужаса глаза. На её лице, шее и груди выступает холодный пот, её прошибает на мелкую дрожь, колотит, а потом она смотрит в потолок. Всё внутри сворачивает в один колючий холодный ком, который заставляет её живот сжиматься в неприятных болезненных спазмах. Отсутствие воспоминаний давит на неё валуном.       В полупустых комнатах её мозга скребётся кошка, давит отсутствием прошлого, нашёптывая неприятным, режущим слух голосом что-то об отсутствии будущего. В рыбьих глазах тупая боль, жалость к собственной никчёмности и желание выпотрошить своё тело, скинуть в овраг и навсегда замолчать. Жалкие попытки приспособиться, выжить в никчёмном мирке угнетают — у неё явно не выходит, а сама она пестрит непониманием мира и отсутствием желания двигаться дальше. Её оболочка остаётся привлекательной, но внутри всё гниёт и она не может сделать вид, что не замечает этого, потому что там всё давно обвалилось — фасад ушёл первым. Она стонет от безысходности, потому что на большее сил попросту нет.       Рубенс идёт в городскую мэрию ровно через неделю после разговора с учительницей. Она покорно слушает директора, бросая односложные фразы раболепного согласия. Генри Миллс не посещает занятия, порой отвлекается на уроках и полностью уходит в мир своих фантазий, так что на Каю сваливают обязанность по оповещению мисс Миллс о выходках её сына. Она, несомненно, и без неё всё это знает, но школа обязана принять меры, а звонки уже не работают, так что приходится выходить на личную встречу.       Каю особо не волнует плохая посещаемость Генри, точно так же, как не волнуют другие ребятишки, которые не ходят на её внеурочные занятия. Все в классе замечают, что у неё пассивно-депрессивное состояние семь дней в неделю и полная безразличность ко многим вещам. Она улыбается неестественно, натянуто, как плохой актёр, показывая всем пустоту в глазах, точно такую же все видели в глазах фарфоровых кукол — красивая, но пустая. Кая смирилась с этим, покорно соблюдая манерность куклы. Она срослась с этой ролью, что уж говорить, она её более чем устраивает, наверное — она не знает.       Красное пальто нараспашку, синяя блузка выбивается из чёрной клешёной юбки. Её тяжёлые ботинки стучат по громоздкой лестнице в холле, а белые пальцы скользят по перилам; она свободно входит в мэрию, хорошо ориентируется в незнакомом месте. Немного растрёпанная, она успевает поправить причёску перед дверью мэра, а потом заходит в кабинет, натянув пластиковую улыбку на лицо. Кажется, она является куклой, а не играет роль. — Мисс Миллс, я преподаю в школе вашего сына, я звонила вам вчера, — ненавязчиво звонко говорит она, останавливаясь посередине кабинета.       В кабинете пахнет дорогими духами и шафраном, а ещё чем-то сладким, знакомым, практически родным. Кабинет светлый — солнечные лучи здесь пляшут как черти, а чёрный цвет идеально сочетается с белым. Голова немного идёт кругом от приторных ароматов, но что-то родное зовёт её, что-то близкое. Но что?       Женщина отрывает глаза от монитора компьютера и устремляет свой тяжёлый взгляд на Каю. У неё глаза не терпящие возражения, суровые, даже грозные, излишне серьёзные, такие непривычно недобрые; к Кае все всегда относились хорошо, с житейским пониманием, потому видеть подобное неприятно. Только Реджина всегда так относилась к ней, смотрела косо и ядовито улыбалась, более неестественно, чем сама Кая. — Мисс Рубенс, чем обязана? — ядовито проговаривает она. — Ко мне должен прийти посетитель, так что… — О, уверяю, я не отниму много времени у вас. Я пришла поговорить о прогулах Генри…       Реджина сжимает ручку, а потом бросает её на стол, прислоняя пальцы ко лбу: она недовольна, раздражена и зла, так что по телу молодой учительницы пробегает резкий разряд, заставляющий прямить спину. Кая вздрагивает, когда мэр отодвигает стул с нарочитым грохотом, а когда она встаёт с места и обходит стол, у Каи всё леденеет, медленно рушится, а сердце и вовсе забывает привычный ритм. Кая испытывает настоящий страх. Но откуда он взялся? — Заверяю вас, что в скором времени все выходки Генри закончатся. Я, как и вы, не намерена терпеть подобное поведение своего сына… Вскоре всё закончится, не переживайте.       Женщина говорит сквозь стиснутые зубы, практически сипит, как змея. Кая кивает, отводит взгляд и разглядывает статуэтку лошади на полке в кабинете мисс Миллс, а потом, будто что-то вспоминая, переводит взгляд на женщину и осекается, слова задерживаются на кончике языка, а потом неожиданно слетают с губ, прежде, чем она осознаёт суть сказанного: — Ваши заверения мне не к чему. Как я уже сказала, мне важны лишь действия, но я их не вижу. Прошу вас принять меры, какие-либо действия, в рамках дозволенного, разумеется. Мне безразличны его прогулы, потому что мои занятия не обязательны, но основные уроки в школе обязательны к посещению. Закон един для всех — большое количество прогулов без уважительной причины и без предварительного оповещения учителей грозит отчислением. Не забывайте об этом.       Мисс Миллс уже не улыбается, она удивленно смотрит на неожиданно осмелевшую девушку, а потом ухмыляется, разглядывая трясущиеся руки Каи. Реджина осознаёт, что где-то внутри просыпается истинная жила Рубенс, но оставляет эти мысли при себе. Кажется, саму Каю напугали её же слова; Реджина проглатывает смешок и кивает, уверенно, точно так же, как и при разговоре с прочими раздражающими личностями. Кая с опаской озирается, а потом что-то хрипит о делах в школе. — Надеюсь на вас, — кидает Кая, прежде чем выйти из кабинета.       Ей страшно. Холодок проникает под пальто, хотя в здании весьма тепло. Её огромные глаза кажутся ещё больше, а внутри всё медленно сгорает, как Помпеи, потому что ей впервые не по себе. Она долгое время чувствовала себя обязанной, но сейчас к этому прибавилось другое чувство — чувство неприязни, ощущения отвращения к себе, склизкое и колючее. Что это было?       Она не сразу замечает мужчину на лестнице, только когда их плечи почти соприкасаются, она, кажется, приходит в себя. Смотрит на него испуганно, отшатывается, что-то шепчет и быстро идёт в сторону выхода. Ей срочно нужен свежий воздух, потому что голова вот-вот расколется на две части, вот-вот её стошнит. Приторный запах до сих пор витает где-то рядом, но к нему добавляется странный, резкий аромат мужских духов, пряностей и тканей. Она мотает головой, оказываясь на улице, опирается на белые перила крыльца — внутри все медленно разжимается.       Где-то в сознании она слышит голос, где-то там она видит знакомый силуэт, что-то внутри стягивается, сжимается, как молекулы в замороженной воде. Она падает на колени, прислушиваясь к змеиному шёпоту в собственной голове, к странным осязанием чего-то знакомого, чего-то родного. Её трясёт, она ощущает, как её колотит в странном припадке и на глазах проступают слёзы. Она не понимает, почему плачет, но что-то внутри скребётся, рвётся наружу, хочет выбраться, покинуть тесную клетку. Человечек внутри бьёт ногами трепыхающееся существо в клетке, направляет на него палку, наводя немой ужас на животное, угрожающе встаёт в позу.       У Каи болит сердце. Она колотит кулаком по груди, ощущая, как мышца болезненно отзывается на удары — она готова сделать всё, лишь бы угомонить боль, но та лишь нарастает. Вот-вот грудную клетку разорвёт, вот-вот её рёбра сломаются, не выдержав такого напора на грудь, просто разорвутся от напряжения. В голове Рубенс нарастает шум, помехи мешают разобрать голоса; в голове лопается шарик, потом второй, третий — они разрывают её голову, беспощадно вгрызаясь в остатки здравомыслия. Казалось, что слёз не осталось, но даже куклы способны на чувства. — С вами всё в порядке? Вам нужна помощь?       И снова резкий запах мужских духов, режущий и чересчур сильный. Кая поднимает глаза, но из-за слез, фигура перед ней смазана. Она видит, как крупные ладони медленно направляются к ней, словно ожидая разрешения на непредвиденный физический контакт. Мужские руки помогают ей подняться на ноги и пытаются поставить её так, чтобы она оперлась на колонну. Кая выставляет одну руку вперёд, а другой вытирает слёзы; щёки у неё горят и выглядит она не очень, потому конфузится ещё больше. Ей неловко и стыдно, а ещё сосущее чувство внутри степенно растёт. — Простите, — она шепчет, спиной опираясь на белую колонну, — простите.       Правая часть пальто спала с плеча, стаскивая вместе с собой часть блузы, открывая вид на ключицу усеянную шрамами. Кая не видит этого, но взгляд незнакомца сосредотачивается именно на этом месте. По телу Рубенс пробегает дрожь, когда она начинает различать силуэт перед собой. Ей становится не по себе, неловкость в ней нарастает, а страх бьёт по лицу, заставляя всё внутри дрожать в мелких конвульсиях.       Между ними повисает неловкое молчание. Мужчина наблюдает за тем, как девушка поправляет пальто, как её пальцы медленно проникают под воротник блузы, натягивая его на шею. Человек улыбается, опуская голову, как-то странно, немного непонятно для Каи: ранее она не видела таких улыбок, скорее всего, попросту не помнила. Она кидает взгляд на калитку и обнимает себя, ожидая скорейшего разрешения этой ситуации, которая, кажется, не хочет прекращаться. — Я Джефферсон.       У него слегка хрипловатый голос и низкий тембр, глубокий и насыщенный, наверное, он хорошо поёт. Он учтиво кивает головой, замещая этим жестом рукопожатие, и мисс Рубенс это более чем устраивает — нужно довести их общение до минимума. Кая поднимает на него взгляд, слегка приоткрывает рот, разглядывая его лицо, хорошо ей знакомое; она видела его несколько раз, когда была рядом с Пейдж. Девушка устремляет свой взор в его глаза. — Кая, — сипит она.       Мужчина улыбается, опускает голову, а потом поднимает, смотрит на обветрившиеся губы девушки и кидает мимолётный взгляд на её красные глаза. — Рад нашему знакомству, Кая. Я наслышан о вас, буду честен, — он как-то непривычно щурит глаза и Кае неприятно. — Взаимно, — она смотрит на него, а потом на лестницу. — Не хочу вас отвлекать, Джефферсон. Спасибо вам за помощь, ещё раз простите.       Кая кивает и быстро сбегает по лестнице, семеня ногами к выходу. Суставы и мышцы болят от сотрясающей нутро боли и страха, но она держится из последних сил, ощущая, что кислорода ей не хватает и она почти захлёбывается нарастающим комом внутри. У неё непривычная искажённая боль на лице и явственные следы внутренних переживаний в глазах. Она вот-вот развалится, рухнет, накренится, как Пизанская башня и все вокруг будут считать это эталоном искусства, только вот, она не объект и у неё нет создателя. — До скорой встречи.       Уже у калитки она слышит оклик того странного типа. Кая не оборачивается, ускоряет шаг и выскакивает за пределы мэрии — нужно раствориться, нужно скрыться, необходимо где-то укрыться. Мистер Арчибальд я-вам-помогу-в-любое-время Хоппер ей явно не товарищ в данную минуту — ещё найдет у неё маниакально-депрессивное расстройство, нездоровую манию преследования и панические атаки в придачу, выслушивать его нравоучения нет сил (с этим и сёстры в монастыре прекрасно справляются). Она идёт в центр города, туда, где должна была быть сестра из монастыря.       Всю дорогу дрожь в теле не проходит, не нарастает, но не уходит. Кая сжимает кулаки до белеющих костяшек, ощущая, как ноготки болезненно остро пронизывают её белую кожу, как они впиваются в холодную ладонь — боль внутри медленно рассеивается, уступая место физической, настоящей. В голове возникает мысль, что сестра Астрид занята, но что-то внутри болезненно просит о встрече, скребётся и молит.       Кая заходит в разогретом помещение, обогретое огнём из кухни и обласканное тёплым ароматом пирогов. Рубенс слышит, как местный повар жарит яйца, видит Лероя — местного героя всех пятничных вечеров, поглядывает на Руби, которая ставит тарелку с вафлями перед лицом какого-то парнишки. Официантка махает рукой и растягивает губы в привычной для неё бесстыдной улыбке, Кая повторяет её жест и слегка улыбается; Кая быстро находит монахиню, сидящую у окна. Она разжимает кулаки, поглядывает на женщину, обречённо выдыхает и идёт в её сторону. Воздушный шар под кожей лопнул, выплёскивая отравляющие пары в кровь. — Что случилось?       Сестра Астрид смотрит на неё проницающим, всё понимающим взглядом. Она приглашает её к столу, заказывает две кружки зелёного чая, складывает руки и выжидающе смотрит на несобранную и неготовую к разговору Каю. Рубенс смотрит на белые ручки Астрид, а потом в её светлые карие глаза, теплые, всеобъемлющие, готовые прощать и дарить свою милостыню. Улыбка у неё светлая, теплая, а светло-каштановые кудряшки на голове, убранные на затылке в незамысловатую прическу, создают своеобразный нимб вокруг её белого личика. Кае становится легче. — У меня была паническая атака, кажется, — монотонно тянет она, зажимая ноготь на большом пальце. — Что?! Ты говорила об этом с мистером Хоппером? Или с Виктором? — взволнованно спрашивает женщина, хватая руку Каи. — Нет, и не собираюсь. Я же сказала, что мне кажется, — она откинулась на спинку красного кресла, кладя свободную руку на бедро. — Мне снилась авария. Теперь я уверена, что там был человек, мне кажется, что я знаю кто это. Может, я и больна психически, но всё ещё не утратила способность различать людей. — И кого же ты видела? — томно любопытствует Астрид, наклоняясь к девушке. — Джефферсон, — шепнула она. — Я не знаю его фамилию, лишь имя. Столкнулась с ним в мэрии, вернее, он мне помог во время приступа. Он похож на того человека, мне кажется… нет, я уверена что это был он. Это точно.       Кая, похоже, убеждает себя. Астрид покладисто кивает, сжимая холодную, покрасневшую от холода руку Рубенс в своих тёплых маленьких ладошках. И это иллюзия защищённости, спокойствия вроде успокаивает, но настороженность, какое-то полузнакомое ощущение страха в ней бьётся из последних сил, постепенно угасая где-то внутри, уступая место агонии, той самой, которая настигает человека, когда тот осознает, что выхода нет. Страха не остается, но тупая боль на периферии сознания царствует, злобно ухмыляется и говорит, что всё неизбежное обязательно произойдёт.       Но как скоро?