***
— Мисс Рубенс, — Грейс сидела за столом, ковыряя вилкой овощи и варёное мясо, — а вы можете мне помочь с итоговым сочинением? Я не могу… Девочка прекратила говорить, когда в доме послышался достаточно громкий хлопок двери. Она взглянула на Каю, нарезающую фрукты на кухонной тумбе, а потом перевела взгляд на арочный проём; девчушка на отрез отказалась обедать в столовой, потому осталась рядом с гувернанткой, усевшись за небольшой круглый стол. Джефферсон не зашёл в кухню, кажется, направился прямиком в кабинет, ударяясь плечом о дверной косяк. — Милая, я помогу тебе с сочинением, но давай договоримся — сегодня мы не будем досаждать твоему отцу, — лилейно проговорила девушка, присаживаясь на стул рядом с девчушкой. Стеклянная пиала с фруктами покоилась на столе. — С папой что-то случилось? Он расстроен, верно? — смешавшись, поинтересовалась девочка, склоняя голову книзу. — О, дорогая, не волнуйся. Ты же знаешь, что взрослые иногда имеют больше проблем, чем кажется и, порой они бывают слабее детей, крайне редко, но даже взрослые испытывают усталость и горечь. Папа немного отдохнёт, и ты с ним поговоришь об этом, ладно? Девочка уверенно кивнула и улыбнулась. Она соскочила со стула и убрала за собой посуду, а Кая схватила выложенные фрукты со стола и направилась на второй этаж за Грейс. Кая всё думала о поведении Джефферсона. Он казался странным и крайне недовольным, а потому Кая старалась не трогать его, всеми правдами и неправдами избегая уединения с ним. Она постоянно была с Грейс, то и дело засиживалась в её комнате, читая книги или зарисовывая миниатюры. В компании Джефферсона она находилась в те редкие моменты, когда Грейс толкала её на домашний просмотр фильма или общее прослушивание игры Джефферсона на фортепиано — тот, к её искреннему удивлению, хорошо играл. Оказалось, что Кая любит классическую музыку и музыкальные пальцы. А ещё он явно что-то скрывал в своём кабинете. Кая не отличалась обострённым любопытством, но даже она видела его явные намерения что-то скрыть в ящиках стола: какие-то бумаги и вещи, которые испарялись в её редкие приходы в его обитель. Она сомневалась, её терзали вопросы, и одновременно с этим она понимала, что лучше не знать, лучше не донимать вопросами, лучше заткнуть уши и рот. Она испытывала страх перед неизвестностью. Её колотило. Кая привыкла к этой жизни в неизвестности, она успела ей полюбиться. Порой она фантазировала, и в этих полётах ей чудилось красивое лицо, слегка загорелое с глубокими глазами неясного цвета с шёлковыми волосами. Кая терялась в этих видениях, влюблялась в того, кто чудился ей; она полюбила неизвестного парня, который всё чаще являлся ей во снах. Руки, голос, тёплая кожа, заботливый влюблённый взгляд — она терялась в чувствах, которые были адресованы неизвестному. Так она думала. Какой же ужас испытала она, когда поняла, что её нереальная любовь — это Джефферсон. Объект её обожания стал яснее, прочерчивался чётче и улыбался ярче, он приходил к ней, ухмылялся, нежно обнимал. Она влюбилась. Покой и тишина подарили ей чувства… — Мисс Рубенс, — хрипло окликнул её хозяин дома, — могу я вас потревожить? — Да? — Кая вышла из комнаты Грейс, когда они закончили корпеть над её заданием, — Вы что-то хотели? — Шериф Свон, она интересовалась, не вспомнили ли вы чего-нибудь, а ещё Голубая фея просила передать вам кое-какие вещи, оставленные вами в монастыре, — мужчина отдал ей пакет. Кая улыбнулась, сдерживая лёгкий смешок. Она не сумела привыкнуть к имени матери-настоятельницы к её настоящей сущности — Голубая фея! Это было странно и её бурная реакция — способ справиться с сумасшествием, хотя порой ей казалось, что она единственная сумасшедшая в этом городе. — Хорошо, спасибо, — кивнула она. Между ними оставалась неловкость, это странное и неприятное чувство недоверия, которое разлагало их обоих, одновременно претило им и устраивало. Они ничего не могли с ним поделать по объективным причинам. Она, потому что ничего не помнит и не может разобраться в людях достаточно хорошо, чтобы обезопасить себя от всего плохого. Кая была уверена, что опасность окружает её, что нужно бежать от неё как можно дальше. А он, потому что видел в ней свою жену, чувствовал вину перед мёртвой и живой и не мог перестать бояться сближения, которое грозило чем-то неизведанным и ужасающим. Он знал, что всё слишком запутанно, чтобы устанавливать контакт или пытаться привязать девушку к себе — несправедливо к ней и к нему. Всё уж слишком запутанно. — Я, правда, кое-что вспомнила, но не думаю, что это имеет значение, — улыбнулась она. — А! Я забыла вам напомнить — в среду у Грейс собрание в школе о переводе в следующий класс и обо всей этой ситуации, — она хмурила лоб, закрывала глаза, вспоминая оповещение, — вы должны там быть к пяти часам. И да! Грейс сказала, что в этот раз она выбирает фильм для пятничного просмотра, — улыбнулась девушка, наконец-то расслабив мышцы лица. — Отлично, — он тоже улыбнулся, — я запомнил. Она неуверенно смотрит на него и топчется на месте, боясь задать вопрос, застывший на кончике её языка, скатывающийся горечью по глотке. Кая скомкано улыбается, смотрит на него и застывает на месте, а потом говорит, медленно, тягучи, словно бы не желая произносить эти слова: — Мистер Джефферсон, вы же занимаетесь картографией, верно? Мне неловко, но не могли бы вы мне дать одну из карт Сторибрука? Я хочу кое-что проверить на досуге… Я верну! Честно! Она заламывает пальцы на руке и опускает взгляд, смотря на его лакированные ботинки. Мужчина выдыхает, сводит вместе брови и сурово кивает. Смешок застывает на его лице: что за ребёнок? — Хорошо. Давайте чуть позже мы решим этот вопрос? — он как-то ласково говорит, приближаясь к ней. — Да, — она лучисто улыбается. Он проходит мимо, задевая её голову своей ладонью, словно бы отец, награждающий своего ребёнка за отличную работу. Кая не понимает этого жеста, оставляет его без внимания и думает, что все, что сейчас её окружает, слишком уж неуместно и чересчур неправильно в данный момент. Грядущее может подождать, пока она не разберётся в себе, верно?Ребячество
12 июля 2019 г. в 18:37
Кая разбирает сумку в среду вечером. Она случайно находит пачку сигарет в потайном кармане: цельную, нетронутую, запечатанную в тонкую плёнку. Руки почему-то чешутся, а в горле неприятно першит, а потом жжёт — она распечатывает упаковку, выуживает сигарету, а потом смотрит на зажженную свечу. Ароматическая свеча появилась у неё от сестры Астрид — по её словам запах должен успокоить и улучшить сон, но она нисколько не помогает, но не слишком раздражает. Кая раскуривает одну папиросу и ей не то чтобы это нравится, но она не кашляет и затягивается умело.
«Чем меньше дыма выходит — тем лучше» — всплывает в её голове женский голосок. Он не разрезает голову, а привносит спокойствие и обыденность в голову. Она подходит к окну, стряхивает пепел и снова затягивается.
«Раскури ей сигарету» — снова женский голос, но теперь слышится мужской хрип и смех. Кая ощущает сосущее желание. Почему-то ей до безумия хочется купить бутылку пива и опустошить её в один присест.
За окном пыльно, жарковато и немного душно. Сёстры проводят время в главной зале за вечерней молитвой, а она грешит в стенах монастыря — ей тут не место. Эта мысль приходит резко, как молния озаряет её голову, она — грешница, была ей, продолжает ей быть.
Крест начинает жечь грудь.
Она улыбается, вдыхает прозрачные остатки никотина, смотрит на небо и складывает руки на груди. Под мутной оболочкой глаз оседает дым, он пьянит и успокаивает, она ни о ком не думает, наслаждается и вспоминает привкус алкоголя на кончике языка, улыбается. Ей впервые за долгое время становится спокойно, и она ощущает почву. Сигареты успокаивают или внушают это.
Не важно!
Важно то, что сейчас ей хорошо, и она вспоминает голоса людей, которые были ей близки. Важно, что в голове играют отголоски какой-то полузнакомой музыки и на тумбочке целая пачка сигарет. Сейчас одно имеет значение — завтра утром она покинет эту обитель, завтра утром свершится что-то слишком необдуманно-странное и по-настоящему интересное. Главное то, что она начинает вспоминать и ей это нравится.
Она тушит окурок об оконную раму, нарочито вдавливает его и пуляет в окно. Тот немного пролетает, а потом стремительно падает вниз. Ей точно не нравится курить, но это кажется чем-то привычным и нормальным, потому что внутри наконец-то спокойно, потому что она ощущает что-то естественное в своей жизни. Только пальцы пахнут никотином.
Пачка забивается в угол дорожной сумки, надежно прячется под одеждой вместе с коробком спичек и церковными свечами, которые ей любезно одалживает Астрид. Ладан успокаивает, так считают сёстры.
Джефферсон забирает её на следующий день, уверяя мать-настоятельницу и сестру Астрид в том, что с девчонкой ничего не случится. Женщина кивает, наставляя девушку в скромном платьице ниже колена, поправляет её волосы и мягко целует в щёку. У Каи лицо усыпано веснушками и глаза блестят на Солнце. Он замечает это, когда его машина трогается с места; Рубенс машет рукой и улыбается, а в глазах проблёскивают слёзы. Словно навсегда расстается, ей-богу.
У неё лёгкий чемоданчик и дорожная сумка, купленная уже в Сторибруке. Она выхватывает сумку из рук Джефферсона, оставляя мужчину с чемоданом у багажника. Девчонка быстро взбегает на крыльцо, минуя многочисленные ступеньки, и обнимает Грейс, которая обхватывает тело девушки, прижимаясь к её груди. Между ними не очень большая разница в росте; Рубенс низенькая, но на ребёнка не похожа, разве что совсем чуть-чуть.
Джефферсон отдаёт ей комнату расположенную рядом со спальней Грейс, не улыбается, лишь сосредоточенно смотрит на девушку и полностью игнорирует её гримасы, когда она находит новый мольберт и коробку с красками на кровати. Его не волнуют её желания и гордость — он делает то, что считает нужным всегда. Ну, хотя бы сейчас, когда он вправе распоряжаться своей жизнью можно побыть эгоистом.
Он не говорит — наблюдает. Привычка выработалась здесь и приобрела практически маниакальный характер, потому что он не может избавиться от желания наблюдать. За ней в частности. Не так. Исключительно за ней. Кая вызывает у него сплошные вопросы, и дать ответы на них, увы, не в её компетенции. Даже Злая Королева ничего не понимает. Не знает.
Джефферсон не признается.
Грейс появилась в его жизни, и, казалось, ему больше ничего не нужно, но Кая…
Она была копией Присциллы, точной, идентичной. Он смотрел на неё и находил в этих чертах её, даже жесты, неловкие смешки и взгляды — никто не мог смотреть так, как делала это Присцылла. Кая могла. Смотрела с упрёком или недовольством, но каким-то детским, надуманным, родным. Рубенс занимала в сердце его дочери не последнее место; он всегда любил Присциллу и свою дочь, всё ради них готов был отдать; а теперь появляется девушка с внешностью его жены и что это, если не знак свыше? И он не упустит его. Не в этот раз. Даже если придётся обманывать, лгать, изворачиваться — она не может снова уйти, не может покинуть. Он же любил; Присцилла любила.
Но она не Присцилла.
Сознание кричало настойчиво, било по вискам и призывало прийти в себя; его колотило изнутри, а он наблюдал за ней, продолжал смотреть. Джефферсон выучил её расписание, повадки, жесты — они мало чем отличались от привычек Присциллы. Она так же чесала за ушком, когда волновалась; так же опускала глаза, когда ей становилось неловко; она смотрела таким суровым взглядом на тех, кто был ей не угоден; она улыбалась редко, но так лучисто, искренне, точно солнце светило сквозь серые тучи. Она улыбалась Грейс, только ей.
У Каи глаза были светлые и волосы шоколадного оттенка с вкраплением рыжевизны; у Присциллы глаза были серо-зелёные, а волосы светлые. Но их лица были как у близнецов, их взгляды… он не понимал и его это разрывало.
Он боялся, что она уйдет. Опять. Но она ничего не помнила, потому не могла сбежать и для Джефферсона это было идеально; пусть ничего не вспоминает, пусть всю оставшуюся жизнь проведёт с ним и Грейс, пусть ничего не чувствует к нему, но не потерять снова. Не испытывать этой боли внутри от потери, не чувствовать, как тебя ломает раз за разом, не кричать имена жены и дочери в четных попытках забыться, не рвать волосы на голове ночью от отчаяния. Не видеть упрекающего взгляда жены во снах, не слышать её мягкий голос и не понимать вновь, что она никогда не сможет прикоснуться.
Ему надоело ощущать себя одиноким.
Казалось бы, Грейс же здесь. Здесь! Но и она тоже. Смотрит на него, общается с его дочкой и боится его, точно олененок, выброшенный на обочину, боязливый, словно браконьеров увидел.
И он смотрит. Развязно, бесстыдно, откровенно, точно съесть её готов с потрохами. Не хочет, чтобы она боялась, но с такими женщинами общаться разучился. Да и какая она женщина? Ребёнок! Девчонка с огромными глазами и совершенно не детскими проблемами. Ей немного за двадцать и он точно старше её не меньше, чем на десять лет (плюс двадцать восемь лет проклятия).
Он смотрит на неё странно: Руби заметила это первой. Ещё тогда, в кафе. Она общалась с Грейс, а он глаз не сводил с лица Каи, смотрел на неё, исследовал, точно видел впервые и не мог скрыть улыбки — не в этот раз. Он тогда нафантазировал себе семейный обед, со стороны они были похожи на семью, только Кая выступала явно не в роли матери. Руби предупредила копошащуюся Каю, будто он не заметил, а она пожав плечами, кивнула; она не волновалась на его счёт — в нём не было угрозы, он волновал её, но не угрожал. Рубенс лишь прятала глаза за ресницами и смотрела исключительно на Грейс.
Кая пахла лимонами и апельсинами; Присцилла — лесными орехами и сырым ветром. Мелкие детали в их образах создавали мелкие пропасти между двумя женщинами, но Джефферсон видел глубже, чувствовал тоньше. Не спроста же Грейс так прикипела к этой девушке с первого же знакомства — чувствовала родное, видела в ней близкого человека. А она оставалась безвольной куклой. Пластиковое сердце и искусственные глаза, открывающиеся и закрывающиеся в зависимости от положения тела. И ничего лишнего…