Her Name is...

      Кая часами может сидеть в предоставленной ей комнате, разглядывать картины, нарисованные своими руками и прочерчивать линии в своей голове, создавая что-то принципиально новое. Когда Грейс в школе, когда Джефферсон на работе или в своём кабинете, когда есть только она и её комната, она начинает медленно растворяться в тишине, сливаться со стенами, проникать внутрь дома. И это умиротворение накрывает её с головой, окутывает лёгким флёром лаванды и имбиря — она ухаживает за цветами в саду, подолгу просиживает за мольбертом, придумывая волшебные миры с необычными существами. Рука скользит по холсту, карандаши в её руке пачкают пальцы и ладони, она практически не трогает ластик — пейзажи выходят необычными, точно страна Чудес или Морское царство — всё походит на мир сказок. И когда вдохновение отпускает её, когда рука перестаёт скользить по холсту — она опустошается.       Она снова ощущает себя грязной, испорченной. И у неё, медленно, но верно, появляется почва, которая объясняет эти мерзкие её существу ощущения. В голове всплывает томный мужской голос, что-то непонятное и приглушённое над ухом, претящие ей руки, большие и сильные, оставляющие синяки на нежной коже бёдер. Она вспоминает глухой удар по голове, кровь, тёплая и неприятная, вязкая, и спасительную темноту, живительное ощущение бесчувствия. И громкий крик, сорвавшийся с её губ в последний момент перед тем, как потерять сознание.       И на ум приходят ужасные вещи, которые могут объяснить всё в момент аварии и то, что было до этого. Потеря памяти — защитная реакция мозга на нечто омерзительное и ужасное, противное для всего здравого и нормального. Наверное, никто бы не смог выдержать подобного, она не исключение. Потому что на обороте закрытых век танцуют картинки с ухмыляющимся лицом, потому что она физически ощущает боль, а после теряет аппетит и бредит по ночам.       И пилюли спасают от звенящей реальности, баюкая в тёмной тиши предрассветного дня. — «… то другие сто лет — молодым прекрасным сильфом и пел, танцевал, смеялся, любил и веселился в честь своей крёстной матери», — монотонно-материнским голосом проговорила Кая, закрывая книгу Жоржа Санда.       Рубенс выдохнула, поправила одеяла Грейс, выключила настольную лампу и вышла из её комнаты, оставив книгу на столе. Девочка часто просила ей читать перед сном, а Кае это было только в радость, так она чувствовала себя нужной, любимой, необходимой — это помогало выжить. К тому же, в такие моменты никто её не беспокоил, и разум успокаивался и очищался от ненужных мыслей, терзания отпускали её и испарялись, а она приходила в своё привычное состояние спокойствия.       Ненадолго. В тишине дома она видела громоздкие тени, медленно шествующие за ней по пятам. А внутри всё было выкорчевано, перерыто, разрозненно, словно толпа мародеров знатно поиздевалась над ней, точно вандалы осквернили её храм, бросив в него зажженную спичку, предварительно облив бензином. Бульдозеры проехали по остаткам, сметая руины в пыль. — Вы закончили? Давайте спустимся в гостиную: я подготовил для вас карту.       Кая прижала руки к груди, испугавшись шептания в тёмном коридоре. Джефферсон оказывался рядом слишком неожиданно, а она не могла перестать бояться — паника и постоянное ожидание угрозы преследовали её кругом. У неё тряслись поджилки и потели руки, она ужасалась каждый раз, когда кто-то неожиданно окрикивал её или просто задевал в толпе, точно она героиня фильма ужасов, где её ждёт неминуемая смерть. Она была уверена, что что-то должно произойти, что всё должно разрешиться — она имела твёрдые намерения разузнать обо всём том, что с ней случилось, несмотря на страх. Её уверенность в том, что только так она сможет наконец-то докопаться до сути, была велика, несгибаема и порой пугала. Понимая, что в прошлом с ней случилось что-то жуткое, неприятное, мерзкое её существу, она лишь больше загоралась своей идеей фикс. И это позволяло ей жить: она буквально начала жить для того, чтобы узнать о том, что с ней случилось.       Она походила на помешанную.       Рубенс осторожно кивает и медленно идёт за ним в сторону лестницы, разглядывая картины в полумраке величественного особняка, утопающего в отчаянии и унынии. Они никогда не цепляли её взгляд, но в этой неловкой атмосфере они показались весьма сносными и даже интересными.       Она не смотрит на Джефферсона, лишь застенчиво поглядывает на его пятки и думает, что он играет на её повышенном чувстве справедливости и вины перед городом: он начинает отталкивать её. В один момент из «нравится» он превращается в «терпимо»; она раздражается рядом с ним и её влечение медленно уменьшается, потому что демоны в её голове захватывают её внимание целиком и полностью. Она не может мыслить здраво и в один момент её увлечённость уходит на задний план, оставляя место для кошмаров. Только вот сердце всё также бьёт по рёбрам рядом с ним, а в голове, в редкие моменты отсутствия кошмаров, он становится рыцарем с обворожительной улыбкой.       Это тривиально и так некстати. — Я приготовил чай, так что выпейте немного — мята и мелиса помогают спать крепче, — он говорит грубовато, но забота прорезается в его голосе.       Кая кивает и смотрит на своё витиеватое кольцо из белого и обычного золота с необычным плетением, оно ей напоминает школьный канат. Чашка в руках согревает руки и обдаёт теплом гортань. Металл на руке нагревается и обжигает безымянный палец.       Джефферсон смотрит на сырые концы её волос, на растянутую футболку, кажется, мужскую и на безразмерные штаны на резинке — она вышла из душа и уложила Грейс. Он думает, что его увлеченность не к месту, но не может отрицать того, что она выглядит слишком искушённо и развязно сейчас, в последнее время точно. Её взгляд меняется, но вместе с тем её боязливость постепенно уменьшается, и она перестаёт его избегать, правда его это мало радует: безразличие в её глазах пугает, неожиданно незаданные вопросы остаются беззвучно проседать между ними.       Он раскладывает карту, а потом ведёт жилистыми пальцами по ней, рассказывая о своих пометках и демонстрируя все свои знания о местности Сторибрука. Джефферсон предупреждает об опасных местах и даже вызывается её сопроводить, но она отказывается, говоря, что просто хочет сориентироваться и знать, что находится рядом с особняком — он предсказуемо не верит и сощуривает глаза, кивает. Она не смотрит на него, следит за движением его пальцев и слышит глухой удар, не то в груди, не то на улице — ей страшно.       И это начинается снова. — Вы ходили к мистеру Хопперу?       Джефферсон усаживается в кресло и откидывает голову, прикрывая глаза. Он готов слушать её, готов помогать ей, но она ничего не рассказывает, а он растерял навыки общения с девушками-детьми. Да и мистер Хоппер нехотя рассказывает о «сложной клиентке», но и его повести ему хватает, чтобы понять, что Кая была жертвой в недалёком прошлом и (он не хочет об этом думать) подвергалась насилию. — Да, но кроме новых нейролептиков ничего не получила, — шепчет она, делая глоток из его кружки. — Я не спрашивал, но… в тот раз, когда мы были в больнице, вы знали, что я ждал Грейс долгие годы… откуда? Кто вам поведал мою историю? — он говорил как-то издевательски и вместе с тем весело.       Непривычно. Он переводит тему, боясь задеть её за живое — её воспоминания не испарились, а лишь осели на подкорке, царапни ногтём — они польются наружу как из рога изобилия. И он был весьма учтив и сострадателен, раз не решился углубляться в эту тему, наверное, зря. Она же няня Грейс и может вытворить что-то, если её психика нестабильна, правда, Хоппер утверждает, что риск этого минимален. Почти полгода прошло, а память так и не вернулась, лишь отрывочные беспорядочные моменты с непонятными лицами и голосами. — После встречи в кафе я спрашивала у сестёр в монастыре, а ещё Генри… этот мальчишка приходит в больницу довольно часто — он мне рассказал, незадолго до вашего предложения. Я знаю, что случилось с вашей женой и знаю, что с вами произошло, и про шрам недавно узнала, Грейс мне всё рассказала, — виновато проговорила Кая, поправляя пряди волос.       Она понимала, что в её поступках нет ничего постыдного, но ей казалось, что она совершила самый страшный смертный грех. Влезть в жизнь человека без его ведома, узнать о нём что-то личное, то, что он возможно хотел оставить при себе — не самое приятное, будем честны. Ни для него, ни для неё. — Вы весьма честны, — тянет он, рассматривая пунцовый оттенок на её щеках. — Это занятно. — Ложь, — кривится она, — просто вы дали мне приют и я не хочу вешать лапшу на уши своему благодетелю.       Она смотрит ему в глаза и улыбается. По спине Джефферсона медленно бежит котёнок, цепляя острыми когтями нежную кожу. Она всегда умела себя так вести, или это из-за фильма «Красотка», который они смотрели во время пятничного вечера? В любом случае сейчас она не похожа на себя, вернее, на ту себя, которая существовала в Сторибруке. Она походит на его покойную жену и в нём что-то болезненно сжимается, а потом шарф начинает душить, давить прямо на шрам — уже не болит, но рубец напоминает о себе зудом. — Вы снова называете меня благодетелем? Мне это льстит и немного смущает, — он усмехается. Она странная, — в этом городе только вы видите меня таким хорошим. — Чепуха. Вы совершенно точно не хороший человек, — смеётся она, — мистер Джефферсон, торжественно хочу вам заявить, что хороши вы только в отцовстве и в работе, но как человек… Люди воспринимают вас так, потому что вы вечно ухмыляетесь и пускаете глазами такие стрелы, что внутри всё сжимается. Будь вы более открытым, то с легкостью смогли бы завоевать сердце любой девушки в Сторибруке.       Она смотрит серьёзно на его задумчивое лицо, а потом заливается хохотом, запрокидывая голову, поднимает брови и старается вразумить себя, но не перестаёт смеяться. Ей кажется, что в чай ей подсыпали сыворотку правды, но она всегда так реагирует, просто до этого ей было неловко, а сейчас она перестала ощущать неудобство, возможно из-за выпитой кружки чая, а возможно из-за странного привкуса коньяка в нём — плевать! Ей весело, впервые она чувствует себя хорошо и смеётся от души над неловко улыбающимся Джефферсоном, который через пару секунд снова ухмыляется, смотрит на неё этим странным взглядом и о чём-то думает. Она не может объяснить этого, но улыбается в ответ, прекращая смеяться.  — Я была груба? — она откидывается на спинку дивана. — Не думаю. Вы не грубы, скорее откровенны и не стесняетесь показать себя настоящую. Без преувеличений это прогресс в наших с вами отношениях. Вы впервые смеётесь со мной, когда рядом нет Грейс, так что, мы уже можем считаться друзьями, — он смотрит на неё, склоняясь в сторону. — Это из-за странного вкуса чая и возможно немного из-за вашего поведения, — она улыбается, а потом смущается. — Мы не разбудим Грейс? — шепчет она, но выходит как-то интимно томно. Джефферсон сглатывает. — Она крепко спит, к тому же, стены достаточно толстые, чтобы она услышала то, что происходит на первом этаже… Вы беспокоитесь о сне Грейс или о том, что она может о нас подумать?       Вопрос бестактен с двойным смыслом в его устах, но голос его, спускающийся до мягкого низкого баритона не может не вызвать в ней этого странного ощущения вяжущегося внутри горячего узла, точно горячую карамель скручивают в узел. Она обжигается этим чувством, слегка сгибается, когда ощущает это чувство, а потом улыбается.       В спокойной обстановке она расслабляется и возбуждение рядом с мужчиной — естественно, если считать, в городе она уже около пяти месяцев и за всё это время она впервые ощутила себя в своей тарелке. Этот дом дарит ощущение стабильности и умиротворения, а красивый мужчина и его явная заинтересованность в ней подогревает желание, располагает к себе; он заботится о ней, порой усмехается и не скрывает своего отношения к ней. Джефферсон единственный мужчина, возраст которого не столь велик и внешность которого ей нравится; Мистер Хоппер не то, да и Виктор Уэйл уж слишком развязен для неё, да и относится к ней как к больной. Джефферсон не такой. — Думаю, что мне пора спать, — шепчет она, медленно поднимаясь с дивана, — я могу… — Я сам уберу. Отдыхайте.       Кая кивает. Дрожь проходит по её спине, но она ощущает неловкое молчание в воздухе, кожей чувствует его незаданный вопрос, думает, что неловкость между ними проседает, а потому и мешкает, не может уйти. И он задает вопрос прежде, чем она собирается с силами: — Кая… могу я вас так называть? Он стоит напротив, они не настолько близки, чтобы она ощущала тепло его тела, но достаточно, чтобы ощущать его дыхание и что удивительно ей не противно, совершенно точно ей приятно. И это пугает, даже настораживает. — Да, если вам так комфортно, то… — Тогда и вы обращайтесь ко мне на «ты», хорошо? — Да, договорились.       Она улыбается и уходит в сторону лестницы. Только вот ноги становятся ватными, и она три раза спотыкается, практически теряя тапочку, норовящую слететь с ноги. Ей неловко и сердце колотится как бешеное от тесного контакта, а в голове тут же возникает мысль, что они нарушают субординацию начальник-работник и медленно разрушают их рабочие отношения. Друзья — звучит не плохо, но он явно нацелен на что-то большее; она читает много любовных романов, чтобы не понять его намерений.       И что-то новое подкрадывается к ней, пугая когтистой лапой и острыми зубами. Тени превращаются в осязаемые страхи.