Орнитология

      Над озером раздавался добродушный, если не удивлённый смех. Диаваль, согнувшийся в три погибели на берегу, не отрывал взгляда от своего собственного лица, глядящего на него в ответ с голубой глади. Новоявленный Нарцисс помотал головой в, казалось, дюжинный раз, даже не глядя в её сторону. Слова его, тем не менее, определённо относились к ней.       — Невероятно! — повторил он с горящими очами, поглаживая подбородок. Волосы медленно прошли сквозь пальцы. — Никогда не чувствовал себя ближе к себе настоящему в этой форме.       А ещё никогда он, подумала Малефисента, глядя на него со стороны, не был настолько далёк от своего обычного вида.       Всё началось несколько месяцев назад, когда они расположились неподалёку от этого же самого озера, со скучающей феей в толстых ветвях тенистого дерева и Диавалем неподалёку от неё. Он занимался тем, чем занимался как минимум раз в несколько месяцев — предельно медленно и осторожно отрезал свои волосы. Уже почти касавшиеся плеч, они требовали некоторого ухода. В вечерней тишине, окружившей лес, изредка щёлкали два лезвия, соединённые бронзовой пружиной, и с каждым таким звонким лязгом на плечи слуги или ниже, на траву, опускались короткие пряди. Намного чаще, чем за ножницы, он хватался за маленькое ручное зеркальце и с самым серьёзным изломом бровей вертел им около головы или головой около него. Сидел Диаваль достаточно близко, чтобы фея заметила, как поджались в недовольстве его губы.       — Природа людей совсем не жалует, — проворчал он, отделяя очередной слой локонов, по которым он постепенно пробирался, видимо, чтобы достичь одинаковой длины. — Птицам не приходится переживать о таких мелочах — линька решает всё за нас, — он метнул быстрый раздражённый взгляд в её сторону и демонстративно приподнял собственную прядь. — Неужели они не могут просто выпасть, когда достаточно вырастут?       Так было положено начало всеми любимой игре, в которой Малефисента объясняла Диавалю очевидные вещи. Человеческая природа скрывала несметное количество особенностей, которых его птичья голова просто не понимала, и хоть большинство таких случаев разрешались, к её облегчению, его собственными наблюдениями и выводами, иногда он лез к ней с дурацкими вопросами, как к последней инстанции. Зачем у людей растут брови, если они все равно избавляются от них? Зачем им пальцы на ногах, если они ими ни за что не цепляются? Почему, видите ли, у них не выпадают волосы, достигнув нужной длины?       — У людских волос нет окончательной длины, Диаваль. Если их не состригать, они так и продолжат расти.       Что-то вспыхнуло на лице ворона — догадывался ли он о таком обстоятельстве сам, или она открыла ему совершенно новую истину, неизвестно, но новость очевидно подняла его настроение. Он даже немного приподнялся на месте с нерешительной улыбкой.       — Правда? И если я не буду их трогать, они вырастут такими же, как у рыцарей из замка?       Волшебница пребывала в блаженном неведении о том, что представляла собой растительность рыцарей из замка, и ещё сильнее её настораживало такое очевидное желание птицы в чём-то походить на них. Может, стоило запугать его? Хуже не будет.       — Разумеется. Будут расти и расти, путаться и греть спину в разгар лета, — ответила она охотно. Она представила Диаваля, и так жалующегося на пекло каждый день с Белтейна, с тёмной гривой, как меховым воротником, на плечах и спине. Глазища её испытуемого расширились, и она пошла дальше. — Не говоря уже о том, что наверняка ещё появятся усы, щекочущие нос и закрывающие рот, что будет мешать единственному, ради чего я превращаю тебя в человека. А если повезёт, появится ещё и борода и покроет половину твоего лица, прежде чем атакует твою шею.       Она бы так и продолжила слегка тронутым насмешкой голосом расписывать ему все прелести растительности на лице — если бы не заметила его растущую, как на дрожжах, улыбку.       — Но ведь это превосходно! То, что надо! — выпалил он возбуждённо. Колдунье пришлось сделать некоторое усилие, чтобы ответить не раскрытым ртом, а выгнутой бровью. Диаваль на секунду задержался взглядом на ней, и его улыбка, ранее восторженная, чуть выгнулась в одну сторону, взяв оттенок ухмылки. — Я же ворон, в конце концов, — и прежде, чем она могла ответить ему, что, вот именно, он ворон, и какое ему дело до бород и усов, он продолжил: — У воронов и так есть бороды.       И, чуть запрокинув голову, он провёл пальцами по подбородку и спустился к шее. И тогда фея вспомнила длинные острые тонкие перья под самым клювом Диаваля, чуть менее гладкие и более густые. Они хохлились и вспушивались всякий раз, когда ему что-то не нравилось, или, наоборот, в знак чистого самодовольства. Наверное, они и вправду могли быть рассмотрены как борода.       Тогда неудивительно, почему он не отказался бы отдать половину своего лица на съедение волосам. Дай Диавалю волю, и он будет до самой ночи рассуждать о том, как неудобно ему, вольной птице, в бренном теле чужом. Он называл его огромным, неуклюжим, сетовал на то, что ноги намного хуже держат равновесие, чем когти, время от времени замечал, насколько по сравнению с птицами люди слепые и глухие, и как ничего не защищает их от холода, как ощипанных куриц, и так далее, и так далее. Говорил, всё это тело — одна большая клетка. Его, казалось, нескончаемые жалобы, хоть и приправленные юмором, должны были заставить её осознать свою великую вину перед ним и чаще возвращать его к настоящей форме, но в действительности же лишь злили её, потому как лишний раз напоминали о непрекращающейся западне, в которую превратилось её собственное существо, потеряв самую важную часть. Так и что с того, что ему неудобно? Она не может летать, почему же ему следует?       Мол, не похож на настоящего себя. С этим бы фея поспорила — нос слуги был большим и острым, как клюв, глаза круглыми и тёмными, почти не изменившимися. Ногти его тоже не походили на человеческие, а были длиннее, темнее и острее, как короткие коготки, а шевелюра отливала фиолетовым и зелёным, прямо как вороньи перья, и казалась такой же жёсткой, хотя она не проверяла. Очевидно, этих сходств Диавалю было мало. Возможно, имея в своем новом обличии хоть что-то, сродное с его настоящим видом, он, наконец, заткнётся. Это будет долгожданная секунда. Она терпеть не могла его голос дольше минуты подряд.       — И что, ты в самом деле желал бы вырастить лес на лице? — Диаваль смотрел на неё с молчаливой просьбой. Она представила его, заросшего, как лог, лохмами и космами, рассыпающимися по спине, как у дикого водвоса, и прилипшими к лицу, как листья на Зелёном Человеке. Ничего привлекательного. — Чудно. Постригись сегодня в последний раз, а дальше откажись от щипцы хоть вовек. Ты волен выглядеть так отвратительно, как тебе заблагорассудится.       Так оно всё и началось. Прошла пара месяцев слежки, боёв и другой рутины злодейской жизни, и с тех пор Диаваль к своей потихоньку пробивающейся растительности, грубо говоря, не притронулся. Точнее, не притронулся в том смысле, что ни лезвия, ни щипцы, ни ножницы ей не грозили — во всех других смыслах отращиваемой шевелюре, как раз наоборот, предъявлялось самое близкое внимание.       Кроме каждодневного мытья, она проходила через методичное расчесывание — видимо, некоторым жителям Персефореста не повезло лишиться своих расчёсок, так как никуда не уходящий с Топей в другом обличии Диаваль технично обзавёлся целым набором разношёрстных щёточек: от тонких, с деревянными и металлическими зубчиками, до массивных, скорее похожих на мочалки, чем на расчёски. Раз в неделю в бороду втирались какие-то странные на запах неведомые масла. И всё это использовалось при каждом удобном случае для приведения паклей на макушке и волос на лице в божеский вид. Глядя, как тщеславный слуга прихорашивается изо дня в день, можно было подумать, что он проводит своё время ещё с кем-нибудь, кроме злой ведьмы, которая плевать хотела на его внешнюю составляющую.       По крайней мере, эта ведьма так считала.       Диаваль выглядел… сносно. Хуже, чем мог бы, но лучше, чем она себе представляла. За два месяца жёсткие прямые волосы ворона отросли лишь немного и теперь слегка касались плеч. Они и правда некрасиво облепляли его физиономию, и он с пыхтением заправлял тёмные пряди за уши, но не ронял ни слова, не желая сдавать позиции. Пару раз он пытался сделать низкий хвост, но он нещадно распадался, и всё начиналось сначала. Как-то раз он договорился с парой крошечных пикси, чтобы те заплели ему что-нибудь, дабы убрать надоедливые космы с глаз — но те, узнав, кто его хозяйка, ретировались, и планы остались планами. Как и предсказывалось в предварительном комментарии, под огромным острым носом-клювом её соратника образовались две слегка неаккуратные чёрточки усов, чьи кончики терялись в густой, но не пышной бороде. Такая же смолянисто-чёрная, она успешно покрыла его подбородок и скулы, превращая всю нижнюю часть лица Диаваля в одно небольшое странное ухоженное облако.       Борода действительно его немного старила, но не драматично, наверное, потому что отросла не так сильно, как представлялось фее. Скорее, растительность придавала Диавалю… солидности? Фамильяр смотрелся в разы серьёзнее, потирая во время рассказов свою бородку, это точно. И со всяким гордым кивком головы она всё больше походила на распушенные перья. Он и правда выглядел естественнее, словно борода всегда была при нём и не появилась в результате недоразумения. Ему шло. Может, не этот фасон, не такая форма, и не помешало бы всё-таки пару щелчков ножницами, но ему шло. Что делало ещё менее объяснимыми эмоции Малефисенты всякий раз, стоило на него глянуть. Почему Диавалю надо было зарости шерстью, чтобы она стала воспринимать его серьёзнее? Почему воспринимать его серьезно так странно? Пытаясь утопить подступающие сомнения до того, как они вырвались, она подшучивала над внешним видом помощника, сравнивала его со всеми полудикими существами, что приходили на ум. Однобокая ухмылка подтверждала, что насмешки не были приняты близко к сердцу, однако пернатый не упускал возможности состроить из себя оскорблённого.       — На самом деле, — добавил он всё же однажды серьёзно, — я собираюсь убрать большую часть того, что у меня сейчас есть, но это требует некоторого времени.       Распространяться он не пожелал, а его госпоже было не настолько интересно. Только одним прекрасным вечером, почти через два полных месяца после принятия обета безбритья, Диаваль чинно расположился около пруда с полным набором инструментов: одна бледная рука крепко сжимала ножницы, несколько лезвий, похожих на крошечные топорики, и ранее известный набор гребней и щёточек, другая — миниатюрное зеркальце. Очевидно, начиналась настоящая церемония.       Он начал с прочесывания бороды узким зубчатым гребнем — разумеется, после тщательного рассмотрения чего-то, что Малефисента в упор не видела. Он методично провёл им сверху, что уже вошло в его утренний ритуал, но нынче ещё, кажется, проходил и изнутри, чуть приподняв голову. Фея решила, что сейчас он начнёт что-то делать, но вместо этого борода была оставлена — Диаваль занялся участком волос, расположившимся между его висками и началом бороды, не выпуская из рук расчёску. Зажав её между пальцев, он заодно взял ножницы и в уморительном положении — по два предмета в каждой руке, считая зеркало — начал состригать что-то в том месте. Казалось, ничего не менялось, но возился он всё-таки долго — и когда он вроде как закончил с этой частью, надо было признать, что она стала на порядок чище и аккуратнее.       Он пошёл дальше, ниже, и медленными крошечными шажками пытался, судя по всему, придать своей бороде форму, каждый раз расчёсываясь опять — проходился снизу и немного сверху, и когда он поворачивался стороной к зеркалу, в анфас по отношению к фее, намного заметнее стала разница между ещё нетронутыми и уже прихорошенными местами. Первые заканчивались ровнее и резче, чуть острее, хотя всё ещё естественно, вторые же — другая щека, в частности — ещё имели некоторую пушистость. Но временно.       Отложив ножницы, он принялся за лезвие. С неприятным ощущением в животе фейри следила, как Диаваль осторожно, со сосредоточенной миной на лице проводит бритвой под самым подбородком, почти по шее — с его оставляющей желать лучшего ловкостью крыльев-превратившихся-в-пальцы можно было не удивляться, если он в процессе перережет самому себе глотку. Но всё обошлось. Осталась более чёткая, но по-прежнему правдоподобная линия. Где-то там же он прошёлся — небеса, откуда он вообще его взял? — пинцетом, видимо, чтоб уж наверняка. Затем примерно той же процедуре подверглись усы — опять расчесывание, ножницы, лезвие, пинцет. Одна неаккуратная линия превратилась в две прямые черточки, уже более не переходившие в бороду.       Диаваль будто бы неохотно оставил на земле все инструменты красоты и с удвоенной тщательностью принялся вертеться вокруг крошечного зеркала, поворачивая голову так и сяк, вправо и влево, с непроходящей хмуростью физиономии. Задумавшийся, он проводил пальцами по бороде, как художник рассматривает высыхающую картину и запоздало находит какие-то ошибки. Наконец и зеркало было в грустном жесте опущено, и Диаваль замер, глядя вперёд.       Малефисента позвала его, он откликнулся. Надо было сказать — хотя очень не хотелось — что так гораздо лучше. Сейчас, когда борода приобрела чёткую форму, она шла ему ещё лучше. Но всё же она была длинная и какая-то… большая. Фея не могла заставить себя разобраться, что она обо всём этом вообще думает, но смотреть на него было некомфортно. Вызывало не лучшие воспоминания.       Они встретились взглядами. Он нахмурился ещё сильнее, будто только сейчас заметил её слежку, но затем, словно прочтя что-то в её взгляде, с фрустрированным вздохом встал, подошел к ручью и омыл щёки пригорошней воды, зачерпнул немного в миску, заранее принесённую с собой, затем вернулся на место и оглядел вокруг себя, пока не нашёл рядом с собой баночку — ранее он к ней не притронулся. Он окунул пальцы в баночку, а когда вытащил, они оказались в чём-то белом и пенистом. Это что-то пошло на его кожу. «Неужто передумал?» — с плохо скрываемым злорадством подумалось фее, но не тут-то было — судя по всему, пена шла только на скулы и стороны; усы и волосы на подбородке остались нетронуты. Схватив в одну руку зеркало и в другую — лезвие, он принялся разделываться с большей частью своей без пяти минут бороды.       С позиции наблюдателя было видно только как полоски на лице, недавно белые от пены, становились чище, как открывалась заново запертая на месяцы кожа. Тщательно, но осторожно он прошёлся бритвой по скулам, смачивая лезвие в воде, а затем в той же воде и сполоснулся, вытеревшись рукавом. Взял ножницы. Начал проводить манипуляции над самым краешком бороды, что не производило никакого эффекта для кого-то, кто сидел в стороне, как, скажем, Малефисента. Весь этот затянувшийся на полвечера церемониал ей уже порядком надоедал, но она пыталась напомнить себе, что ей, в частности-то, неважно, какой вид имеет Диаваль: носит он бороду или нет, видно ли его острые скулы или нет, похож он своими тщеславными выходками на человека или — кустистостью — на волшебное лесное существо, как она сама.       Но вот его лицо прояснялось всё явственнее. Очевидно довольный окончательным результатом, красивый и знавший об этом, он помотал головой в заключительный, финальный раз, как Пигмалион, рассматривающий Галатею. В те моменты, когда угол его головы позволял что-то разглядеть со стороны, Малефисента видела следующее: ровные не слишком толстые и не слишком тонкие усы и борода, по форме похожая и на трех-, и на четырёхугольник, заканчивающаяся, как у козлов, острым кончиком.       Чёрт возьми. Чёрт возьми, ему шло.       — Невероятно! — усмехнулся он своему отражению. Встал, посмеиваясь, собрал все свои принадлежности, растаскал все, что можно, по карманам. Приблизился к озеру. — Невероятно!       Да уж, подумала Малефисента, невероятно.       Он — сопровождаемый лязгом всего хранящегося в его карманах хлама — зашагал к ней, светя зубастой улыбкой, обрамлённой со всех сторон.       — Хотел быть похож на ворона, а вышел козёл, — повела бровью чародейка. Диаваль захохотал своим идиотским заливистым скрипучим смехом, в перерыве повторяя последние её слова. Его странный, неестественно низкий, нечеловечески хриплый голос всё ещё немного резал слух время от времени, но она начинала к нему привыкать.       Потоптавшись на месте, мужчина присел поодаль. Малефисента хотела добавить, что теперь он ещё сильнее оправдывает своё имя Дьявола, но так вышло бы, будто она придаёт новому облику помощника слишком большое значение, а птица и без того бессовестно зазналась. Но присутствие слуги было нервирующим, а молчание неприятным. Слишком мало она его знала, слишком громким, беззаботным и лёгким по сравнению с ней он был, чтобы его компания приносила удовольствие, а его шуточки веселили. Поэтому, завидев лукавую улыбочку на вороньем лице, она уже ожидала чего-то абсолютно глупого и неуместного.       — Ну же, госпожа, давай, сделай мне комплимент! — растянул он, поведя бровью.       Она щёлкнула пальцами.       Карканье веселило её куда больше.