Орнитология

      — Диаваль, я убью тебя. Убью и спрячу в дереве.       Ничего иного при взгляде на ворона сказать не хотелось.       Крылатый вернулся из замка больше часа назад, и с тех пор методично пересказывал госпоже все, что успел приметить на обратной стороне. Редко получающий доступ к тонким планам феи, он на всякий случай упоминал обо всём: и о темах, рассматриваемых на собраниях короля и его вездесущих канцлеров, и об усталых перешёптываниях королевы и митрополита, и о прозаической болтовне кухарок и ткачих, кои не без помощи Малефисенты перевелись, и о байках, расползающихся среди стражников. Затрагивались также темы светских бесед гостей, если случалось заглянуть на бал — иногда везло на пикантные истории, от которых фея брезгливо отмахивалась, как и от описания блеска одеяний и украшений.       Говорил ворон вразброс, прыгая с факта на факт, будто у него не было возможности заранее продумать речь в течении полёта обратно. Видимо, он вовсе не ценил ни своё, ни её время. Из опаски пропустить важные сведения приходилось выслушивать всё. В итоге волшебница располагала настолько полной информацией, насколько возможно: когда планируются следующие выходки к Терновой стене, на какие отрасли тратятся средства несчастной казны Персефореста, к какому сроку подготовят корабли на континент, а также кто в городе попросил установить колодец — и с кем встречалась дочь пекаря сегодня в полдень — и какой оттенок голубого был у её чепчика.       Другой периодический и абсолютно ненужный бонус — новости с Болот, которые Диаваль, считая себя шибко умным, приносил вместе с вестями людского мира. Малефисента об этом не просила, но всё равно на всякий случай слушала. Так она узнавала свежие сплетни малявок-водоносок, разносящиеся шепотом по пруду, кое-какие сведения о перемещениях уоллербогов и что-то ещё о ком-то ещё, неразборчиво, потому что Диаваль проглотил все окончания. В прямом смысле.       Стоило им встретиться, чтобы слуга отчитался перед госпожой — а случалось это дважды или трижды в день — он ел. В последнее время всё чаще. Без каких-либо задних мыслей он щёлкал орехами, коими в бесконечном количестве обладал в мешочке, что висел на его поясе, как цингулум. Иногда — если они куда-то шли, как сегодня, — он забрасывал в рот плоды кустов, встречающихся на пути: шиповник, горошек и прочую мелочь. Причём жевал он только парочку, а большую часть прятал в мрак вышеупомянутого мешочка.       — Что ещё… — задумчиво протянул помощник, глядя на горстку ягод в своей ладони, будто они прятали ответ. — Белое время на кончике клюва? — неохотно поделился он, пряча еду. Пока фея разгадывала шифр фразы, фамильяр с выразительным видом посмотрел на небо: — Холодает, ветер с севера. Завтра-послезавтра будет снег.       Вот оно, его проскальзывающие хромые вороньи фразочки. «Белое время», какая поэзия.       — Зима, Диаваль. Мы называем это зимой.       — Ладно. Зима на кончике клюва. Суть-то та же. Холод, снег, деревья без листвы, — сказал он, демонстративно и с хрустом ковыряясь носком ботинка в кучке коричневых пожухлых листьев. — Знаешь, здесь неподалеку от твоей рябины есть небольшая пещера. Она достаточно глубока, не продувается со стороны. Когда наступят холода и на ветках не так удобно и тепло, ты могла бы… ну, знаешь… — за её спиной раздался непонятный звук. — Думаю, я и сам… но она всё же может быть в твоём…       — Я подумаю над этим, — отчеканила колдунья. — С чего я должна замерзнуть? Только то, что наши места севернее твоих… прекрати есть.       Ворон в кои-то веки оторвался от трапезы и недоуменно покосился на фигуру перед собой.       — Я голоден.       — Всегда? — фыркнула колдунья в ответ. — Я вижу тебя дважды в день, и всякий раз ты утомляешь меня видом своей чавкающей физиономии.       — Я и ем только, когда мы видимся, — в голосе Диаваля засквозила обида, — что и случается только дважды в день. Надо откуда-то брать силы для полёта. Извини, что не хочу упасть в голодный обморок.       Волшебница обернулась, выгибая бровь в ответ на выпад слуги. Он скрестил руки на груди, как бы высказывая невозмутимость, но без убедительности, если брать во внимание сок, перепачкавший всю нижнюю часть его лица. Уловив её взор, он сконфуженно прошелся по губам рукавом плаща.       — Трапезничай в любой другой час, Диаваль. Я не так уж долго тебя держу. Тем не менее, ты исчезаешь тут же.       Это тоже составляло тему для разговора. Признаться, условия их «договора» были несколько свободны, поскольку не оговорены, и Диаваль распоряжался своим временем, не проведенным в замке, при Малефисенте или в хижине фей, на своё усмотрение, но в холодные сезоны они действительно виделись всего дважды в день, а затем птица исчезала в неизвестном направлении. Это было нечестно — разве королевские слуги не остаются с хозяевами дольше? Чем она хуже августейшего монарха Персефореста?..       — Я не могу есть тогда, — вздохнул он за её спиной. — Я занят.       — Интересно, чем?       — Удостоверяюсь, что мне есть чем трапезничать в белое время.       — Зимой.       — Что мне есть чем трапезничать зимой, — он поравнялся с феей и разрешил её немой вопрос, указав на свою суму: — Тайники! — сказал он с театральной секретностью. — Запасы на зиму. Как этот, только больше и… солиднее. Падаль, мясо, что перепадёт после хищников. Желательно что-то, что не испортится через пару дней под землей или в дупле, хотя мы не брезгуем, — он усмехнулся, как старой шутке. — Мы вообще едим всё на свете, поэтому зимой нам веселее, чем некоторым, особенно здесь, — он снова глянул в небо. — Здесь больше снега! Травоядным труднее убегать от хищников… Не то чтобы я должен этому радоваться, — отмахнулся он и вернулся к теме: — Но это добро надо набрать и хорошенько спрятать от чужаков, а на это уходит вечность. Зато не проводишь холода впроголодь, — улыбнулся он, не внимая безэмоциональности лика своей хозяйки. — Что скажешь? — слукавил он, давая очередной ягодке запрыгнуть себе в рот.       Они подступали к ночлегу Малефисенты. Не проронив ни слова, тихо кипя от гнева, она зашагала впереди, остановившись около ствола своего жилища. Перебарывая подступающее к горлу отвращение, она опустила руку в углубление между ветками и извлекла на свет божий нечто, что недавно, кажется, было чьими-то глазами.       — Скажу, что ты бессовестный болван, Диаваль, — гробовым голосом произнесла она. Заранее зная ответ, она учтиво поинтересовалась: — Твоё?       Диаваль насупился, его лицо, к злорадству феи, потеряло жульнический вид. Со своих ботинок, как с увлекательнейшего объекта исследования, он не отрывал очей.       — …Возможно.       — Я почувствовала запах ещё вчера. Глаза плохо хранятся?       — Прошу прощения.       — Диаваль, я убью тебя. Убью и спрячу в дереве.       Не в силах более ощущать это склизкое, грязное, кровавое… — она швырнула ужин в виноватую фигуру его пожирателя. С испуганным вскриком тот вцепился в драгоценную добычу. На последовавшие возмущённые оклики времени не было — фея принялась подниматься, колдуя лестницу.       И всё же, противное, как уксусный привкус в вине, липкое, как слизь, отвращение осталось. Ладонь, мокрую, хоть и без следов крови, хотелось тотчас же вытереть. Вот-вот глаза невинной жертвы, вне тела пугающе большие — вырванные из бездыханного, рассыпающегося тела, — прямо с рук Диаваля глянут на неё сердито — казалось, жизнь осталась ещё в холодных шариках, пугающе-белых в ладонях слуги.       И представить, что он — что Диаваль — ест это — пирует, проклёвывает дорогу к мозгу, измазывается в крови, поглощает замёрзшую разлагающуюся плоть —       — Удивительно, — проронила Малефисента — но чему удивляться? Он ворон. Падальщик. — Такой отвратительный способ питания для птицы столь высокого о себе мнения.       — Я уже извинился за глаза в дереве, — буркнул Диаваль, пряча руки — и то, что в них — за спину. — Но я не стану извиняться за то, что они мне нужны. Подумаешь, пара глаз. Надо же как-то выживать. На одном горошке и смородине долго не протянешь.       — Ах, если бы только можно было! Так и слышу сожаление в твоём голосе, — ехидничала колдунья, усаживаясь комфортнее на своё спальное место. Закопошилась тревога — от некогда великолепной гривы из изумрудных листьев поздняя осень не оставила ни листочка. Ничего не скрывало её от чужого взгляда — впрочем, ничьего взгляда, кроме Диаваля, она уже давно, к счастью, на себе не испытывала.       — Что ты имеешь против? — вторили ей с земли. Сощуренные глазки-пуговки, недовольное выражение лица — морщинки-шрамы на висках причудливо сложились. — Это наилучший вариант.       Интересно, от него несёт трупным запахом после приёма пищи? Пытается ли он от него избавиться из чистоплотности — или хотя бы из уважения к другим, из стыда? Увидит ли она его когда-нибудь с чужой кровью на устах?       — Питаться мертвечиной? Приносить смерть?       — А вот это было обидно, — выдавил он. Удивление проскользнуло в его голосе. Малефисента пожала плечами:       — Это правда. На правду не обижаются.       — Правда?! — он подошёл, словно собираясь вскарабкаться следом, но остановился в корнях. С секунду ворон стоял неподвижно, как истукан, задрав голову, словно молнией поражённый, затем отступил на шаг, будто отшатнулся от огня, всё ещё не опуская головы. — Я приношу смерть? Ты так и думаешь?..       Они глядели друг на друга: Малефисента — с высоты своего ложа, слуга — с места прямо под ней. Малефисента — всё ещё злорадствующая, но остановленная, как внезапным прохладным ветром, его реакцией, слуга — задетый и изумлённый то ли её словами, то ли своей задетостью. Обычно фамильяр умел принимать шутки, но что-то в сломанных бровях угловатого лица говорило о смятении. Чернильные глаза соскользнули с её лица, прошлись по коре могучего дерева и поднялись снова, словно поймали какую-то мысль за хвост. Бледная луна осветила его лицо, когда он сделал шаг в сторону — чтобы смотреть прямее.       — Я не знаю почему, но ты размышляешь, как человек, — произнёс Диаваль, неожиданно уязвлённый, пронизывая взором лицо феи снизу вверх. — Ты же Стражница Топей! Думай, как Стражница, — попробовал улыбнуться он, чем загнал фею в ещё большее замешательство. Он поправился: — Или как ворон. Я ворон. Я ем всё на свете, — он протянул одну кисть поодаль: — Могу охотиться — и начни я, ни один заяц в округе не был бы в безопасности. Могу есть падаль и досаждать волкам, сделавшим всю работу за меня, — усмехнулся он, но без юмора. — Поэтому передо мной возникает выбор. Я могу… покончить с чьей-то невинной жизнью, взять это на себя, убить, чтобы продлить собственную жизнь на день, до следующей охоты… Или… я могу взять то, что и без того погибло. Животное, сваленное хищником, голодом или болезнью. Могу питаться мёртвым, закоченелым, потому что мне всё равно, но природа… Его тело быстрее обратится в прах, поможет расти траве. Когда в прах обращусь я, всё бывшее во мне возвратится в землю. Я могу съесть болезнь, съевшую их, и защитить остальных.       — Не хочешь никому причинять боль? — не могла не спросить она без нотки сарказма.       Очень уж милосердно. Верно, волшебный народ не разделял распространённого среди людского общества мнения об интеллекте животных, коего, по их суждениям, не было вовсе, но всё же — представить, что хищник — отказывается от насилия — сознательно —       Животное — ответственное? Сострадающее?       Эта мысль рождала сразу две проблемы, причём одна выползала из другой. Предположить, что дикий зверь может проявлять сострадание — признать глубину характера, сложность животных, то же зерно сознания, светлого разума, воли сердца… что у человека. Но — это значит, предположить, что в людях есть что-то светлое, для начала.       Собственное замешательство нервировало фею. Люди были отвратительны, коварны, как ни одно животное, и, более того, бессовестны — и всё же мягкость Диаваля напоминала ей человеческую…       Как неопределённа природа! Люди жестоки — люди сострадательны. Люди корыстны — люди милосердны. Могли ли они быть обоим одновременно?.. Наверняка. Не могли же одни только озлобившиеся на весь свет лесные феи иметь способность менять свою позицию относительно добра и зла… Вопрос сводился к поступкам каждого в отдельности, к их нравственному выбору. И, в конце концов, ответственность по отношению к природе и миру вокруг себя — не черта, присущая лишь людям. Кому, как не Стражнице Топей, было об этом знать? Не надо рождаться человеческим детёнышем, чтобы иметь понятие о простом милосердии, благородстве, вежливости сердца — так почему бы ворону, дикому зверю, быть с ними не знакомым?       Значит, каждый имел возможность быть добрее — или злее, раз уж на то пошло. Надо было только делать выбор. Интересный вывод.       А ещё — значит, Диаваль добр не потому, что он ворон, или потому что он становится человеком, или потому что она перебрасывает его туда и обратно. Диаваль добр, потому что он добр и решает таким оставаться. Тоже интересный вывод.       Лакей уловил оттенок её голоса — улыбнулся, но снова посерьёзнел.       — Конечно. Вороны, безусловно, конченные придурки в некотором роде, но мы же не изверги какие-нибудь, — он неопределённо помычал и поправился: — Во всяком случае, большинство. Но мы просто рассматриваем все варианты и выбираем то, что считаем правильным для себя и для других, — он дал ей секунду на размышления. Их она пока оставила при себе. Он продолжил, тщетно скрывая досаду: — И за это… нас гоняют. За это на нас охотятся двуногие, гоняют волки. За это — мы опасные, мы плохие, мы знаменуем гибель, мы пожиратели смерти, дьявольские птицы… — он грустно улыбнулся от напоминания о собственном имени и в последний раз поднял глаза на фею. — Мне казалось, хотя бы ты так не считаешь.       — Не считаю, — вырвалось у неё прежде, чем даже возникло в голове. Не желая говорить слишком много, она только добавила серьёзно: — Думай, как фея.       Она вспомнила о своих родителях. Ещё малышка, не запомнившая ни их лиц, голоса или жестов, ни материнских пальцев, ни цвета отцовских крыльев, всё известное она разведала от Робина, близкого приятеля семьи — и тот не скупился на истории о её родителях. Поэтому Малефисента знала, как предки стояли за мирные переговоры с общиной, за наименее болезненное решение вопроса — и что получили взамен.       Волшебники Топей не располагали людскими симпатиями. Их считали убийцами, завлекателями, обманщиками, чернокнижниками, языческими тварями, жестокими корыстными существами… о, и дьявол там тоже был. Взять хотя бы рога, венчавшие головы её народа. Так что что-что, а это она умом обняла.       Несколько секунд молчания. Прищур, размышление. Рот — буква «О».       — Понял, — улыбнулся он. И кивнул.       Сдаётся, они друг друга поняли.       Малефисента взглянула на свои руки, сложенные на полусогнутых коленях. Спина ныла, как и всегда, веки налились свинцом — до этой секунды фея не осознавала, насколько сильно устала. Откровенность с Диавалем утомляла — своей неожиданностью, своей уязвлённостью. Она просмаковала одну из своих предыдущих мыслей — о глубине характера существа. Это шло вразрез с убеждением, что Диаваль для неё ничего, кроме безликого слуги, не представляет.       — Так тебя, бедного, не любят недалёкие людишки… — ухмыльнулась она, — …и считают дьявольским отродьем.       Лукавая улыбка:       — Вот видишь, сколько у нас общего.       Это-то и страшно.       — Не вздумай решить, что я потерплю чьи-нибудь протухающие части тела на своём дереве только потому, что понимаю твою жизненную позицию.       — Я уже извинился!       — За перья вокруг трона ты тоже долго извинялся.       С хищнической улыбкой она глядела на вспыхнувшее лицо соратника. Таким его было видеть спокойнее — раздражённого, недовольного, несерьёзного. Ворча, как старый ворон, он пообещал единолично переселиться в пещеру на зиму и не приглашать её. Она ответила, что в крайний раз, когда её куда-то не пригласили, об этом очень пожалели. Диаваль не отступился от своего, и, как оно всегда и заканчивалось, за свой острый язык вернулся в свою настоящую форму.       Через неделю, когда выпал первый снег, предложение, тем не менее, повторилось. Потому что, видимо, Диаваль был очень добр.