Орнитология

      Весна всегда подразумевала изменения, какими бы они ни были.       Для короля Стефана, например, тени на каменных стенах замка становились всё выше и острее на концах. Для его супруги это означало переезд в новые покои, в дальнем крыле замка, ближе к саду и часовне — и дальше от мужа. В жизни Авроры изменения происходили ежеминутно с тех самых пор, как её ножки научились твёрдо стоять на земле, а доселе непонятные звуки преобразились во что-то наподобие слов.       В жизни Малефисенты изменения были чуть более прозаическими. Она остригла волосы.       С приятной лёгкостью теперь надевался на голову величественный убор из змеиной кожи, блистающий мельчайшими чешуйками в солнечном свете. С удивительной простотой фея отходила ко сну ночью, не прибегая к длительному, муторному расчёсыванию. Локоны теперь едва ли достигали подбородка, и в этой новизне было что-то освежающее, несмотря на то, что отражение выглядело почему-то старше.       Диаваль держал язык за зубами, и можно было даже опрометчиво решить, что его острый ум не снизошёл до шутки о её новом внешнем виде, но Малефисенту не проведёшь. Она ждала. Шутка последовала через пару недель, хоть и немного корявая, явно придуманная на месте, впопыхах: Малефисента в тысячный раз напомнила о его глупом обещании спеть ей песню, Диаваль в этот раз выкрутился, сказав, будто бы обещал это другой женщине.       Что ж. Она тоже показывала созвездия кому-то менее усатому и бородатому.       Да, этот кошмар вернулся вместе с почками на деревьях и пчёлами на цветах — зимой к лезвию ворон не притрагивался и к весне отрастил лес на лице. Как будто одного этого факта было мало, он ещё и имел неосторожность бросить, что с такими зарослями походит на человека, за которым ежедневно следит.       Последнее, о чём Малефисента хотела думать — это то, как Стефан выглядит сейчас, и всё же назойливые мысли, словно черви в спелом яблоке, пробирались в самую глубь сознания. Он ведь обветшал не меньше, не так ли? Наверняка стареет куда быстрее, чем она сама. Должно быть, сутулится ещё страшнее, чем в юности, и потихоньку теряет зрение. Покрылся морщинами на лбу и между бровей — так бывает, если много хмуриться, а хмурился он, судя по всему, предостаточно. Диаваль произносил пару забавных слов голосом пикси в вороньем теле, но, несомненно, мало что тягалось с клоунадой, к которой он умел прибегнуть в теле человеческом. Время от времени, когда новости из дворца были особенно абсурдными, и Малефисента, по его мнению, просто не могла обойтись без наглядного представления, пернатый лазутчик обличался, как в плащ, в говор Злобного Скота и с самым насупленным выражением лица начинал ворчать, как приземистый тролль. В этом бормотании, рычании и бубнении иногда проскальзывали такие знакомые звуки и интонации, что аж передёргивало. Если всё остальное тоже соответствовало действительности, то король Стефан должен был вести очень невесёлую жизнь.       Что, наверное, должно было быть хорошей новостью? И было. Моментами Малефисента чувствовала что-то, напоминающее радость, от одной мысли о том, что бедный оборванец так мечтал о королевском троне, о мехах и металлах, но оказался абсолютно неподготовлен ко всему остальному и не научился управлять своей никчёмной страной даже за пять лет. Ну и что, что она горела, ну и что, что падала ко дну — зато она тянула и его за собой, как якорь.       Он пытался спасти свою репутацию, увековечив лицо — с него рисовали портреты, которые Диаваль шутя описывал. Пару лет назад с такой же щепетильностью королевские вельможи создавали его новую биографию — предысторию легитимного восшествия на престол. С реальностью эта выдуманная для потомков легенда не имела ничего общего, но сам факт! Он умудрился сделать это. Казалось бы, она разрушила его жизнь, а он умудрялся всё-таки влачить какое-то существование. Казалось, ей удалось поселить собственный дух в стены его бездушной крепости, свой портрет в его спутанное сознание, своё проклятье в его беспокойный сон, но с годами приговор потерял сладость. Думал ли он о ней хотя бы вполовину так же часто, хотя бы вполовину так же ненавистно? Была ли в нём хоть крупица горечи, которой отзывалось каждое воспоминание в её сердце? Просыпался ли в нём среди дня мальчик, который называл её очень смелой девочкой за готовность, несмотря на опасность, несмотря на недоброжелательность к людям, заключить с ними союз. Мальчик, который, казалось, сам мечтал о том же. Было ли это правдой хотя бы в какой-то момент? И если да, не ненавидел ли он себя сейчас за то, каким стал? Стал ли он всем тем, что когда-то ненавидел?       Почему её вообще это интересовало?       Он страдает — прекрасно. Он убил её и убил себя в процессе, грех сочувствовать такому дураку. Грех пытаться искать своё отражение в мече, что направляют тебе в грудь.       Всякий раз, когда волна… чего-то… накрывала колдунью, помочь могла только работа — в отличие от глупых запутанных мыслей, она имела смысл или хотя бы какой-то результат. Казалось, весна должна была давать дорогу новой жизни, на деле же, по-видимому, всё вокруг Малефисенты только умирало. Во всяком случае, всё постороннее уходило на второй план, когда её заботы занимали повреждённые деревья, высыхающая всё чаще и сильнее трава, погибающие от ухудшающейся с каждым днём погоды. Она чинно продвигалась от ствола к стволу, прислушиваясь к свисту чужих крыльев за спиной, и ей даже вроде бы было получше.       Пока не появлялась эта девчонка и не портила всё.       Точнее, она появилась-то всего однажды, но и этого было достаточно, чтобы выбить колдунью из колеи. Девочка — пухленькая, розовощёкая, с пушистыми завитками волос на голове, как шерсть на барашках, и с бараньей упёртостью в таком крошечном тельце. Взяла и напросилась на руки. И вцепилась в её рога.       Это каким же олигофренам его Величество вверило своё ненаглядное чадо, что оно, абсолютно непуганое, шаталось по лесу — по её лесу! — в своё удовольствие? Кому-то ещё сильно повезло встретиться с уставшей феей и мягкотелой птицей, но от них до волков, рысей и медведей было недалеко. Малефисента не дала себе времени подумать — резким жестом руки отправила крылатого приспешника провести несчастную домой. Похоже, все были только рады услужить: Диаваль присел на камень прямо перед девочкой, давая о себе знать, а та тут же потянулась к его хвостовым перьям, к превеликому злорадству феи. Ворон только отпрыгнул, но кусаться не начал — а её бы, например, уже укусил (горький опыт). Он поднялся прямо над белобрысой головой ребёнка, чуть впереди, и медленно, перелетая с дерева на дерево на нижние толстые ветки, повёл исследовательницу за собой.       И вот так Малефисента осталась одна — только она, великаны-деревья с подлеченной корой вокруг, как молчаливые свидетели греха, и тревога в душе.       Вот так просто она вернулась туда, откуда начинала.       Глупость Стефана переоценить трудно, думалось ей, пока она в гордом одиночестве ступала прочь, к следующему участку леса, который следовало обследовать после недавнего ливня с грозой. Там пролегала небольшая речка, и возникала опасность разлива воды. Конечно, этим должны были заниматься речные феи, но Малефисента предпочла бы проверить всё сама, нежели доверять каким-то пикси, наверняка не перегнавшим ту троицу в интеллекте. Итак, глупость Стефана переоценить трудно, думалось ей в бесчисленный раз за последние пять лет. Она прокляла девочку на вечный сон, он, догадавшись хотя бы, что от смерти это наказание ничем не отличается, мог бы оставить своё ненаглядное сокровище при себе. Но нет же — вместо этого он решил спрятать его от неё… на её же территории. Гениально.       Теперь этот подкидыш доставлял ей одни проблемы. Можно подумать, король сделал это специально — скажем, в надежде, что Малефисента попадёт под собственное заклятие и полюбит, по какой-то жестокой иронии судьбы, это чудовище, но этот план был бы слишком опрометчив даже для него. Инициативой фей это тоже не могло быть — для этого им нужна инициативность. Феям просто повезло быть такими клушами, что ребёнку ничего не оставалось делать, кроме как развлекать себя самостоятельно. Она в детстве тоже так делала.       Одни проблемы. Вечно с ребёнком что-то случалось: буквально прошлой зимой она с головы до ног покрылась язвами размером с горошинку, как если бы её со всех сторон обклевала курица — и пикси, коллективно убедившись, что это чума, уже свыкались с мыслью о смерти от острого королевского топорика и вполслуха называли это проклятьем — не стоит долго думать, чьим. Только с божьей помощью ребёнок сам отошёл от болезни через неделю, и на Малефисенту не напали три разъярённые крохотные бабули с палочками и бабочками.       Одни проблемы. Диаваль зато! Диаваль себе места не находил. Когда дело касалось этого комка с руками и ногами, его и без того раздражающая настырность принимала опасные масштабы. Он таскал — подумать только! — пару раз из дворца игрушки, и всё за её спиной. Глиняные лошадки, какие-то фигурки людей, казалось, с цветами вместо лиц, тряпичный комочек с жёлтыми нитками в платье, будто Аврора сама превратилась в куклу. Наглость, последняя наглость, чистой воды безрассудство. Он был не только предателем — развлекать чуть ли не ежедневно этого ненасытного монстра, причём не только не по её указанию, а противно ему, Малефисента расценивала как измену, — но и настоящим сорвиголовой. Не стоило же недооценивать нянек настолько, чтобы надеяться на отсутствие у них всякого зрения? Они не хотели друг друга слушать по этому поводу, а потому не говорили об этом вовсе, хотя Малефисенте очень не нравились его похождения, а ему не нравилось что-то ещё. Недосказанность иногда висела между ними тяжёлым грузом, потому что врать Диаваль то ли не желал, то ли не умел, а фее не становилось легче от правды.       Одни проблемы. А ей думать над ними.       Впереди наконец открылись тропы северо-западной части леса, где среди лиственных деревьев начали проступать пушистые ели и сосны. Под ногами приятно хрустел и хлюпал ковёр из опавших хвоинок, прошлогодних пожухлых листьев, в воздухе до сих пор разносился запах дождя, свежий и успокаивающий. Малефисента жила достаточно далеко отсюда — раньше она наведовалась сюда, но нынче путь казался слишком длинным. Близость реки обеспечила прохладу, и странный жар, завладевший феей до этого, наконец расслабил тиски. Стражница начала продвигаться, обследуя почву и отмечая, облегчённо, что она не просырела слишком сильно, проверяя кору деревьев и изредка норы на случай, если они оказались затоплены. Но, казалось, в кои-то веки удача обернулась к ней лицом: ливень не оставил никаких крупных последствий на земле — значит, осталось только делать то, что она делала практически каждый день.       Волшебница принялась за работу. Ветви, обрушенные ветром, вернулись на своё место, как сросшиеся кости, опавшие листья были заменены новыми, не менее зелёными и свежими. Хотя бы на какое-то время, до следующего катаклизма, какие случались в последнее время неутешительно часто (Малефисенте не удавалось не чувствовать своей вины по этому поводу), природа вздохнула спокойно.       На пути вдруг встал огромный дуб, тусклый и почернелый, дырявый со всех сторон, как причудливая скульптура. Скорее всего, он был поражён молнией, причём не во время прошлой грозы, но раньше — внутренности не казались болезненно-обугленными. Казалось, дерево пережило травму и залечило себя самостоятельно, как смогло.       Что ж, ему подоспела помощь. Малефисента чуть закатала рукава, готовясь к обширной работе — на такие экземпляры всегда уходило много времени и магии. Пыльца вытекла из пальцев, словно вода, окутывая раненый ствол в тонкую золотую шаль. Она проникла в углубления, стекая и скатываясь, и там проступили светлые части внутренности деревьев, медленно, но верно. Фея начала обходить великана по кругу, осматривая и проверяя, и подоспела как раз вовремя к одной из дыр, чтобы увидеть, как из неё что-то сыплется. Точнее, вываливается, вытолканное новообразовавшейся корой и заболонью, как нежеланный сосед. На ладонь феи с самого верха упали в следующем порядке: шахматная фигура, раковина улитки, таинственный острый зуб, маленькое блестящее нечто, похожее на крохотную шапочку, плачевно испещрённую ещё более крохотными дырочками, две ракушки и осколок гребня для волос.       Итак, дерево оказалось не таким уж и пустым. Скорее всего, в нём кто-то жил, судя по этой отвратительно старомодной шапочке — кто-то из пикси, следящих за животными. В этих краях, насколько Малефисента знала, водилось много белок, наверняка кто-то следил за ними. А может, это была и сама белка — они часто таскали мелочь в дупла. В любом случае, заделывать дерево полностью было нельзя — но нельзя было и оставить его полумёртвым. С недовольным фырканьем от предчувствия незапланированной работы фея чуть приподнялась на корнях, чтобы дотянуться до отверстия, которое собиралась оставить, засыпала чудное содержимое ладони обратно (что-то по ту сторону дерева загадочно звякнуло, но Малефисента поборола своё любопытство), опустилась и бережно залатала все остальные бреши, возвращая дерево к жизни. Как бы с благодарностью оно прошелестело своими новыми зелёными ладонями, удостаивая её аплодисментами.       Малефисента осмотрела свою работу. Пожалуй, действительно удачно. Дерево стояло, как новенькое, дыра в нём похожа была теперь больше на дупло, нежели на сквозную рану, и в дупло это при желании могла поместиться небольшая птичка или белка, не говоря уже о миниатюрных феях. По крайней мере, хоть что-то сегодня шло, как надо.       Ежедневная разведка вернулась очень поздно, лишь за час до заката — солнце ещё висело в вышине, не спеша спуститься, но всё, чего касались его лучи: листья деревьев, лепестки цветов, крылышки пролетающих насекомых — отливало золотом. Малефисента как раз перебирала между пальцами мягкую траву, сидя на склоне небольшого холма, когда маленькая, кажущаяся лишь трюком воображения точка превратилась в птицу, которая с громким хлопком очутилась на её колене. Малефисента совершенно его не ждала и не вглядывалась в небо последние полчаса.       Как и всегда, ворон не обмолвился ни словом об Авроре, у которой наверняка и задержался.       — Итак.       — Я был в замке, — начал Диаваль. Зря он так начал.       — Знаю, — отрезала Малефисента с чувством нелепого дежавю. — Я сама послала тебя туда. Говори, что ты там видел.       — Ну, я ничего не видел… видать — не видал…       — Ещё одна девочка? — гаркнула фея, отрывисто вскакивая на пятки, к которым, казалось, упало её сердце.       Диаваль застыл с разинутым ртом и насупившимися бровями, как грозная рыба, моргнул.       — Н-нет, — покачал он головой с сомнением, которое, несмотря на его слова, не предвещало ничего хорошего. — То есть, пока нет. И… они надеются, что это будет мальчик, в лучшем случае, — буркнул он как бы про себя. Выражение лица Малефисенты, видимо, вселило в него вселенский страх: с чуть ли не протянутыми руками он попытался остановить что бы то ни было происходящее в её голове. — Госпожа! Позволь объяснить!       Объяснить было что. Если коротко, дела обстояли так: через пять лет после рождения дочери и всех последующих событий, связанных с ней, король Стефан понял, что дни его на троне не вечны, и что после себя престол останется опасно пустым. То ли действительно из благородных соображений, ради предотвращения переворота после своей кончины, то ли из желания прочнее закрепить за собой трон и королевскую династию, то ли из опаски, что жена имеет больше прав на трон, чем действующий король — главное, что его Величество решил завести второго ребёнка. Желательно, разумеется, мальчика, хотя на всё была Божья воля. Однако это великодушное, преисполненное решимости стремление было встречено одним неожиданным препятствием: королева Лейла не высказывала согласия снова делить ложе с супругом и переживать последствия. Мало того, её Величество уже несколько месяцев не делила ложе с супругом даже в самом целомудренном смысле этих слов; дни её протекали в молитвах, молчаливых прогулках, чтении, вышивании и разговорах с женщинами дворца, и компании мужа она не искала. Об этом знали немногим меньше всех, поэтому получалась странная ситуация.       Король Стефан, тем не менее, вопреки общественному мнению, не был дураком и знал, что, если он хочет наследника, вполне возможно, в этом ему поможет отнюдь не его благоверная. Если верить вездесущему клюву Диаваля, его Величество даже разразилось списком кандидаток на роль исполнительницы этого важного задания. Епископ, однако, изо всех сил настоял на том, чтобы считать это крайней мерой, и вместо этого попытаться вначале уговорить королеву. Шансы у этого предприятия были невелики.       — Но его Величество не теряет надежды, — выгнул бровь Диаваль, искря глазами, — и уже включает своего несуществующего сына в завещание, — последнее слово он произнёс особенно иронически. Завещание? Снова? — подумала Малефисента. Он писал его месяц назад. И ещё пару месяцев до этого. С мечтательным выражением лица лакей поднял глаза кверху, часто моргая, как бы вспоминая сцену, как она была, — Да, то самое. Снова. Очень последовательное занятие. Его Величество не позволило заняться этим писарю и взялся за дело сам, за что теперь и расплачивается. Его почерк никто, кроме него самого, не понимает, а ещё, — улыбнулся он неожданно хищнически, — нельзя просто вписать: «Всё вышеперечисленное теперь отходит к моему сыну». Надо написать новое завещание, с самого начала. И вписать в него абсолютно всё, что имеется во владении его Величества, то есть очень много вещей. Вот он корячится который день над неизвестно каким по счёту списком, думая, что отдавать своим детям, что живут в лесу или не существуют, каждые несколько дней обезумевший казначей сообщает ему о пропаже какой-нибудь драгоценности, его Величество переписывает завещание без него, а на следующий день оно находится снова.       Он улыбался до ушей.       — Драгоценности пропадают?       — Как и все мелочи, — Диаваль развёл руками с блаженным лицом. Это насытило любопытство колдуньи. Какое-то время они молчали. — Кстати, о мелочах, — проронил ворон, облизывая губы. — Я… ха! — он хохотнул вдруг, будто бы смеясь над собой, — Можно тебя спросить кое о чём?       Малефисента моргнула.       — Попробуй.       Диаваль вымученно улыбнулся:       — Не знаю даже, следует ли спрашивать тебя, но мне больше некого, так что… Я лечу из замка, — начал он, растопыривая руки перед собой, как он делал всегда, когда начинал «обрисовывать ситуацию», — лечу из замка и хочу передохнуть по дороге сюда, оставить заодно пару вещей… И вот я лечу, ищу своё дерево (у меня есть дерево специально для всякой мелочи), наконец нахожу его… и… — он развёл руками, — вижу, что все ходы закрыты. Я не могу даже глазком глянуть! — нахмурился Диаваль, глаза его сверкали от удивления. — Я… думаю, это была магия? Наверное, это была магия. Дерево не могло так просто зацвести за ночь. Но я не знаю, к кому… — он снова хохотнул, — …идти ругаться об этом. Даже не знаю, кто мог это сделать. Ты там не бываешь, речные феи вряд ли бы взялись за такое, а феи животных, кажется, недостаточно сильны для такой мощной магии.       Диаваль как-то раз гениально рассуждал о лучших видах шуток в этом мире, и назвал те, когда жертва может догадаться, но не догадывается, не такими уж и смешными. Малефисента как никогда готова была сейчас с ним поспорить.       — Не стоит недооценивать фей животных, — хмыкнула она.       — Да? — промычали в ответ неуверенно. Малефисента удовлетворительно кивнула, моргая медленно, как согретая под солнцем кошка, только что наевшаяся сливок. Диаваль сокрушённо вздохнул, поджимая губы, и выдавил смущённую улыбку. — Видимо, придётся завтра с кем-то поразговаривать, — заключил он — и через секунду грациозно плюхнулся неподалёку. — Как поживает старшая сестра будущего наследника? — протянул он, рыская по траве рукой — Малефисента притворилась, что не знает, зачем, хотя догадывалась.       — Не хуже, чем обычно. Пикник с горячо любимыми тётушками. Абсолютная вакханалия.       Птица засмеялась, тряся плечами.       — А как иначе. Оно всегда так выглядит. Можжевельник не грызли случаем? — как будто бы пошутил он. Малефисента нахмурилась. Тогда слуга пояснил: — Мы на слётах жевали можжевельник, после него всё всегда заканчивалось… как ты сказала?.. Вакханалией. Ой-ёй-ёй, вот это слово.       Фея пропустила протест его недоразвитого ума мимо ушей.       — На слётах.       — Ну да. У тебя не было слётов с семьёй? — изумился он. Фея дала ему секунду подумать. — А, ну да. Точно, — стушевался тот. — Что ж, ты многое потеряла. Слёты — это необходимое испытание в жизни, — изрёк он. — Учишься терпению. Ненавидел слёты. Каждый раз прилетает кто-нибудь из семьи… какие-то товарищи, которых ты не видел с прошлого раза… Донимают тебя каждый год. Вот, например, к нам заявлялся брат моего отца… Он жил в том же лесу, но в другом месте, чуть к югу от нас, и, видимо, что-то там у него росло, чего у нас не росло, он вечно прилетал с вересом. Ягоды такие маленькие, почти чёрные, особенно, если очень спелые…       — Горькие? — вставила Малефисента с лукавой улыбкой. Диаваль ответил взаимностью — губы совсем пропали за усами. — И на вкус, как стакан джина, полагаю.       Ворон прыснул.       — Мы друг друга поняли! — он щёлкнул пальцами в её сторону с самым довольным лицом и продолжил, переходя вдруг в середине фразы на совсем другой голос, низкий и размашистый: — Ну вот он со всей своей семейкой и заявлялся со связкой этого добра, и начинал всех угощать, начиная с моего брата: «Ну чтто, цыплонок, сколько чебе? Один? Один годик всего? Нет, ну, чебе нелизя. Больше одной нелизя», — и вручает ему. А мой брат что, он разве откажется? он как Аврора возрастом, орёт: «Здорово!», ест — и падает.       Он махнул рукой, как бы показывая, как ребёнок падает от алкоголя, и Малефисента представила Аврору, рухнувшую лицом вниз в траву после пинты джина. Диаваль не думал закругляться, наоборот, его история, по-видимому, только набирала обороты.       — Нам с сёстрами давали аж по три, потому что мы взрослые, — усмехнулся он. — Когда ещё давали две, было ничего. С трёх — вырубает напрочь! Вообще ничего не соображаешь, начинаешь нести всякую чушь… — протянул он, закрывая глаза ладонями, и Малефисента увидела — впервые в жизни увидела, — как Диаваль смущается. — …про свою девушку в Дроэде, а вы знаете, — начал пищать он голосом, которым, видимо, озвучивал трёхлетнего себя, — что у меня есть девушка в Дроэде? Дроэда — это вон там вот, там много кораблей и там живёт Эрин, я её так называю, потому что песня есть такая, про водоросли, — затараторил он, пунцовый в лице и с нервной улыбкой на губах на все зубы. — А ещё в Дроэде живёт мой лучший друг, он в первый день времени новых песен садится на руинах среди леса и орёт: «ДАМЫЫ-Ы-Ы-Ы!!!» и пугает всех девочек своей любвеобильностью, а мне вот не надо так делать, потому что у меня есть девушка…       Малефисента следила за его самоуничижительным пустозвонством и пыталась уложить его суть на одну полку с той информацией, которую она, казалось бы, знала. Возможно, единственную информацию о воронах, которой она располагала заранее: вороны выбирают пару на всю жизнь. Разве нет? Безусловно, её раздражал тот факт, что даже животные умудрялись участвовать в восхвалении этой пресловутой Истинной Любви, особенно весной. Да, ей было приятно узнать, что это не так, и всё же… Разве вороны не живут вместе всю жизнь? Ведь если это так, а у Диаваля была девушка, они должны были всё ещё быть вместе, что наверняка не являлось правдой. Наверняка не являлось, поскольку Диаваль был здесь, на Болотах, в то время как… Эрин… жила в своей загадочной Дроэде где-то за океан отсюда. Почему? Вороны всё же могут расходиться? Или с Эрин что-то случилось? Со странным чувством Малефисента представила себе, как Эрин, которой она никогда не знала, погибает от рук волков или разбивается о скалы, и бедный-несчастный пропащий романтик Диаваль зарекается больше никогда не смотреть на девушек. Или её вовсе не существовало, и малолетний Диаваль по пьяни выдумывал себе поклонниц из воздуха?       — Они были на самом деле?       Диаваль моргнул.       — Кто, Иджит? — довольная ухмылка расцвела на устах. — Да, ещё как, — кивнул он, как бы говоря: да, он был, и он орал на дам в своём городе, и за это я его обожаю. Но это, конечно, был не весь ответ. Диаваль улыбнулся — в этот раз своей половинчитой улыбкой. — Эрин тоже, да. Я ж в Дроэду… не только на кораблики смотреть летал, — сверкнул он глазами.       Возможно, Малефисенте только показалось, а возможно, Диаваль действительно будто бы не хотел распространяться об этой детали — так же, как уже очень давно всё никак не мог спеть эту несчастную песню о своём имени. Так же быстро, как когда дело касалось этой песни, он свернул с темы и в этот раз.       — А мои сёстры ухахатываются с меня, потому что они-то ягоды свои не съели, они умнее меня… Вообще всех умнее, папа с дядей успевали, наверное, по целой ветке проглотить к тому моменту, дяде начинало ударять в голову, он превращался в псину.       — Думалось мне, ваш род не потерпит таких сравнений.       — Нет, серьёзно! — поспешил слуга, переубеждая, — он становился и начинал гавкать, пока какая-нибудь! (тут он хлопнул в ладоши) лиса, или волк, или собака — обязательно! (снова хлопнул) какая-то живность не прискакачет караулить нас. Мы все сидели, тряслись от страха, но ему всё было нипочём.       Диаваль как-то рассказывал эту историю… Как-то так рассказывал, будто она была хорошая. Малефисенте же всё описываемое напоминало какой-то особенно бессмысленный сон, какой закрадывается в голову рано утром, когда ты почти просыпаешься, и даже смутно догадываешься, что уже не спишь, но сознание пытается отвоевать ещё пару минут, выдумывая самые нелепые сюжеты, только чтобы заинтриговать своего единственного зрителя.       Видимо, его с семьёй связывали тесные отношения. Наверное, иначе и быть не могло, когда ты окружён братьями и сёстрами всех возрастов, но откуда Малефисенте было знать? Она была одна — одна совершенно, ведь на Болотах не обитал никто, даже издалека напоминающий её. Будто отщепенец, казалось, она осталась последней в своём роде. Подумать только — реши она даже завести ребёнка в будущем, никто не мог обещать, что у неё вышло бы. Никто в детстве не рассказывал ей, как чистить свои перья, для чего нужны эти огромные величавые рога на голове. Робин помогал ей учиться летать, похоже, а Бальтазар иногда следил снизу, но она не могла с уверенностью помнить этого — ей просто казалось, что так было.       Разумеется, она знала многих на Вересковых Топях. Среди пустошей, торфяных болот, лесов и холмов, на берегах рек и в бутонах весенних цветов жили ушастые усатые уоллербоги и лысые мисти-каменщики, шептавшиеся на языке, которого она не понимала, а потому и не придавала значения. Знала Бальтазара, Листа и Берчалина — суровую охрану Топей. Знала Аделлу, Зяблика и Душистый Горошек, с которыми когда-то жили и три тётушки-пикси, пока не предали её. Знала деловитых речный фей — Крисит, Локстоун, Вала и Пипси. Знала Робина — своего некогда друга, что попадался ей теперь только мельком. Но это всё было не то.       Робин говорил, что у Малефисенты глаза её отца и крылья матери. Иногда рассказывал, как спугивал с Лисандра, её отца, светлячков, как раз тогда, когда он пытался произвести впечатление на её маму. Она упрашивала его рассказать ещё. Сейчас эти небылицы казались особенно странными. Она давно не вспоминала о них.       — И тут уже отцу в голову ягодки били, он начинал хозяйничать. Он время от времени обожал хозяйничать, особенно если кто-то в гостях. Оно и понятно. Ну вот он и сядет выше всех — и начинает, — и тут с голосом Диаваля что-то случилось. Он звучал не как голос Диаваля. Он звучал, как голос старого злого ирландкого пьяного ворона. — «Этто моё гньездо!» — рыкнул Диаваль, подтягивая плечи — видно, то была часть образа. — «Моё гньездо! Я суда веточики пр-р-ринёс, мелюзгу каррр-мил, это моё гнездо, и если вам тут не нравится… катиссесь отсюда!» — рука Диаваля как-то резко отпрыгнула от всего остального тела, чтобы показать, куда именно стоит катиться. — Ну, а потом возникали проблемы с дядей, и он подходил к нему, и споко-о-йно так: «Брат, брат. Братт. Почему у нас собаки под дьеревом. Почему у нас ср-р-раные собаки под дьеревом? Ты прилетаешь к нам каждый год, братт, и каждый раз моему гнезду кар-р-рдык. А твои дьети пугают моих дьетей тем, что ловят рыбу прямо из воды, как медведи, братт, твои дьети ещё страннее моего! -» — а потом он как будто специально спотыкался…       Он рассмеялся, и Малефисента не удержалась — тоже улыбнулась.       — Не-не-не, спотыкался — о какую-нибудь мою вещь, — закончил он тоном, каким надо озвучивать судебные приговоры. — Не знаю, о ракушку, камень, платок, что угодно, у меня всегда какая-нибудь мелочь из города валялась, и вот он спотыкался… — он цокнул языком, и Отец Диаваля вернулся: — «Сын, убери эту дрянь отсюда. Я вышвырну эту дрянь сам! Сам вышвырну, и тебя тоже вышвыр-р-рну, всё равно дома не бываешь, я тебя в лицо узнавать пер-р-рестал. Я ненавижу эту мелочь. А потому что ты не убир-р-рэешь эту мелочь, не следишь за ней, ты даже не знаешь, для чего она нужна. Вот что это такое, откуда?». А там, скажем, булавка, я понятия не имею, зачем она нужна, а мне страшно, и я начинаю чепуху нести: «Вот мне мой друг из Дроэды подарил» — «Чтто, тебе уже мальчики подэр-р-рки дар-р-рят? Что дальше — совсем к этому иджиоту жить пер-р-реедешь? Ну уж нет! Больше никакого хлама в моём гнездье, пока это всё ещё моё гнездо! Бай-бай скажи своей р-р-рухляди, у нас новые пр-р-равила!» — у нас всегда были какие-нибудь правила — «Пр-р-равило один: ты-ы-ы не можешь носить в дом свою дряяянь», потом думает-думает: «Пр-р-равило два: ты-ы-ы… получай, умник, тебе ещё и улетать из леса нельзя будет. Ты-ы-ы-ы не можешь улетать из леса… вообще никогда…».       Тогда Малефисента наконец рассмеялась.       — Вообще никогда?       — Вообще никогда.       — И долго оно длилось?       — Ну-у… — проскрипел Диаваль, — …дня полтора. Но для него, конечно, всегда. «Всё тебе. Забир-р-рай свои жестянки. Тебье лучше отдать их своему дружку — а! а! а! тебье нельзя улетать из леса!.. Ну даже не знаю, проори ему отсюда!» — Диаваль потянул немного слова, как некоторые медлят с последним куском вкусного кушания. — Хорошие были времена, — вздохнул он. Колдунья выгнула бровь, как бы спрашивая, действительно ли он считает пьяных птиц и собак под деревом чем-то хорошим. Слуга насмешливо сморщился. — Ты права, быть там не очень весело. Но вспоминать здорово. Да и… я знаю, что отец ругался ради моего же блага. Что он, что мама. Оба пытались сделать из меня нормального ворона, а я делал, — он потряс головой, хохоча — звук, похожий на раскалывающееся дерево, — всё возможное, чтобы этого не случилось.       — Улетел из страны и стал набивать дубы мелочью здесь, например?       — Точно, — протянул он безрадостно. Поднял с земли веточку, покрутил. — Если бы отец был жив, он бы умер. Со стыда. Я прямо вижу: Смерть склонилась над ним, воняет, а он говорит ей: «Погоди, я ещё не закончил. Ты-ы-ы!» — он укорительно потряс пальцем, — «Мой единственный сын! Оставил старое отцовское гнездо, да? Не оставив ни брату, ни сыну! Я знал, что так будет, всегда знал!».       Больше он ничего не сказал, и Малефисента очутилась наедине с собственными мыслями.       Так странно. Её родители хотели мира с людьми. Она обязалась посвятить своё существование войне с ними. Вряд ли бы и её родители были в восторге от её образа жизни. Эта мысль, однако, не вызывала, видимо, в ней такой же досады, как в Диавале — лишь ядовитую насмешку. Да, они были добры к людям — и поплатились за это собственными жизнями. Малефисента больше не совершит подобной ошибки.       Ей не нравилось об этом думать. К счастью, последние несколько минут её дорогой ворон только и делал, что услужливо предлагал свои кости для обмывания. Она принялась размышлять над его словами. Если его сёстры не считались «наследниками», оставались только он сам и его младший брат. Младшему, наверное, и без того не досталось бы то гнездо, только в детстве, но то, как слуга избежал прямого ответа могло только наводить на мысль, что младшего брата уже не было в живых. Диаваль был единственным «наследником». И всё же родительское гнездо было пусто.       Стефан пользовался привилегиями семьи, к которой не принадлежал, и не имел наследника, чтобы продлить своё влияние. Диаваль, казалось, отчего-то сбежал от прелестей собственной семьи, оставляя позади пустое, замурованное, как дерево без дыр, прошлое.       — Кажется, все нуждаются в наследниках в последнее время, — заметила Малефисента. Ворон заинтересованно хмыкнул, хотя ничего не сказал. Так, под закатывающимся солнцем, они просидели некоторое время в странной тишине, пока Диаваль не сказал:       — Это несправедливо по отношению к королеве, — и не обернулся. — Ты так не думаешь?       — Я не думаю о королеве.       Диаваль снова выждал с ответом. Хотя, вряд ли то было ответом — он будто говорил больше сам с собой, нежели с ней.       — Просто… — попытался он, глядя вдаль: на раскинувшуюся дольку Полей под холмом, на Стену, огибающую её, на замок, возвышавшийся дальше. — Она ждала первого ребёнка, но его не только прокляли, но и украли в леса без единой весточки. Теперь она не хочет ребёнка, но потому что он хочет его, ей придётся подчиниться.       Что ж, если рассуждения над такими вещами считались мыслями о королеве, то Малефисента слукавила, сказав, что не имеет оных. Какие-то обрывки проскальзывали там и сям время от времени — после крестин, например, или, стоило ей иногда взглянуть на Чудище и найти в чертах её лица — удивительно — схожесть не только с отцом, но и с матерью. Королеву Лейлу было легко ненавидеть — хотя бы за то, что она была дочерью Генриха, или за то, что была королевой людей, или за то, что хотя бы номинально, но была спутницей Стефана — занимало место, которое, казалось…       Её было легко ненавидеть. Но, будучи предельно честной с самой собой, надлежало признаться, что Малефисента мало о ней знала. Только то, что рассказывал Диаваль, который отчего-то, судя по всему, проводил, следя (или приглядывая) за ней достаточно времени. Что, потеряв ребёнка, она поникла, предалась суевериям, ударилась в религию и, в общем-то, являла собой образец настоящего христианского смирения. Что, наверное, только возраст и статус мешали ей обратиться в монахини.       Был ли брак со Стефаном хотя бы в какой-то степени добровольным с её стороны? Малефисенте всегда казалось, что, раз уж Стефан прогрыз себе место при дворе, нет-нет да и виделся с дочерью короля и успел узнать её прежде, чем занял место её отца. Но ведь всё могло быть иначе. Принцессу могли втянуть в замужество, как скот притягивали к плугу.       Несу я ей любви слова, она ругает лишь меня, мол, ворон заклюёт тебя…       Это рядом невнятно пел Диаваль.       Потребовалась секунда, чтобы понять, что, вообще-то, среди всего этого хвастовства и увиливания она раньше не слышала, чтобы он пел. Не в теле человека. Хотя он не то чтобы пел, скорее, напевал полушёпотом под нос, в такт собственным мыслям. Он спел всего пару строк, прежде чем фея его спугнула, но она успела отметить, что у него был довольно низкий, неожиданно мягкий для ворона голос.       — М? — он обернулся на её оклик, отвлекаясь от своего важного занятия (он водил палочкой по земле). — А, это из песни. Просто… напомнило. Напомнило одну песню. «Ворона и сорока» называется. Слышала?       — Нет.       Диаваль нахмурился.       — Что ж, это… Это немного грустная история, — обрисовал он уныло. У него был талант неохотно разговаривать на темы, которые он сам же только что начал. — Она о мужчине, который встречает девушку в лесу и пытается увлечь её… но та всякий раз отказывается от его предложений: он предлагает ей свою любовь, своё кольцо, свой кошелёк, пытается поцеловать её, но она, опять же, отказывается, говорит, что он напрашивается на беду… на укус ворона. — Ядовитая ухмылка проступила змеем на его лице: — Потому что мы кусаем извращенцев, ты знала? Но он… не отступает, он… он берёт её силой, — отрубил он. — Заставляет лечь с ним. Тогда уже… после… это ей приходится просить у него различных вещей для того, чтобы показать родителям, иначе они решат, что она была… неразборчива или легла с человеком из низшего общества. Ей нужны свидетельства. Поэтому она просит брака с ним — он отказывается. Она требует откупа — он отказывается. Она спрашивает хотя бы его имя — тот его не даёт. И каждый раз он говорит, что её укусила сорока, потому что… ну, ты понимаешь.       О, она понимала. Песня напомнила птице о королеве? Что ж, ей она напомнила кое о чём другом. О глазах, голубых и пустых, в призрачных сумерках. О бледном утре. О перьях, разбросанных вокруг, как опавшие листья. О застывшем времени. Удивительно, но она не могла вспомнить многого — только то, что всё случилось тихо. Так тихо. Она засыпала в приятном уединении, проснулась в гробовом молчании, которое разрезал только дикий крик — её собственный. Была ли земля вокруг неё действительно так багряна, как она помнила? Не имело значения. Для неё она навсегда осталась залитой кровью. Стоял ли на самом деле туман? Неважно. Ей никогда не было так холодно.       Казалось, она рассыпалась в то утро — как камни можно стереть в песок, так что-то внутри её измельчили в порошок и пустили по ветру над плачущей умирающей землёй. Как цветок можно сорвать с луга, так её сорвали — и наступили сверху.       Как она не заметила, не поняла раньше? Не остановила его прежде, чем в его голове зародилась даже идея? Почему позволила этому безумию, этому злу под названием любовь, поглотить себя? Почему была так глупа, так отвратительно наивна, так слепа?       Был ли он наказан, виновник? Он потерял свою дочь — что ж, недолго же он горевал. Она хотела стереть его в порошок в ответ. Она хотела именно этого, когда пришла на крестины — выйти из тени, проникнуть туда, где он её не ждал, залить кровью его незаслуженное счастье, его гордость, окрасить в такой же красный, как холодные камни под нею. У неё должно было получиться. Она взяла у него самое дорогое, что только могло быть, так не было это её свидетельством?       Она ведь всё сделала правильно.       — Чем песня оканчивается? — отчеканила Малефисента, чувствуя вдруг на себе внимательный взгляд. Диаваль отозвался чуть погодя, нарочито беспечно:       — О, она проклинает его.       Оскал усилился.       — Умница.       — Да, — хмыкнул Диаваль, — проклинает, и напоминает себе, что она не мертва, и сердце ещё излечится.       Ну, это уже было немного чересчур оптимистично. Великое уважение к вымышленной героине песни чуть было не пошатнулось. Колдунья напустила на себя серьёзный вид.       — Что, никакого куплета, где настоящий ворон появляется из ниоткуда и откусывает негодяю его достоинство? И тот умирает от потери крови. Нет?       Диаваль зашёлся вороньим кашляющим гоготом.       — Если бы!!! — выдохнул Диаваль между приступами. — Ты меня знаешь, я думаю, в каждой песне должен умереть хотя бы один человек. Правда, это смахивает уже не на «Ворону и сороку», а на «Двух ворон», не находишь? — улыбнулся он — в пустоту. Понимая, что его остроту аудитория не поняла, он попытался снова: — Ты знаешь песню о двух воронах?       — Нет, — ответила Малефисента просто. У неё не было необходимости узнавать человеческие песенки, как и необходимости ощущать малейшую неполноценность по этому поводу. Диаваль, видимо, не был согласен.       — В какой пещере ты жи… сколько песен ты знаешь? — прищурился он, как бы издеваясь, хоть и бесполезно.       — Не менее трёх.       — Три, так и думал. Дай угадаю, — набросился он — и менее, чем через секунду, протянул самым скучающим тоном: — «Ярморка в Скорборо».       — Один.       — «Зелёные рукава».       — Два.       — Скучно! Хм… «Чёрного цвета волосы моего любимого»? «Демон-любовник»?       — Это что, всё песни о тебе? Нет, я их не знаю.       — Тогда какая третья? — выпалил он. — Скажи хоть, в какую сторону думать.       Малефисента, конечно, ради шутки сказала «не менее трёх» — на деле же их с равной вероятностью могло быть и четыре, и три десятка, и две. Но, пораскинув мозгами, она придумала песню, над которой заставит думать своё неугомонное животное.       — О чём ты только что рассказывал, — предложила она. Валет вскинул брови:       — …Ты знаешь песню о водорослях и не сказала мне?       — Нет, я не знаю песню о водорослях! — цокнула Малефисента. Вечно эта идиотская песня — вечно упоминающаяся, никогда не исполняющаяся, как блуждающий огонёк. Надоело. — И знаешь что — не хочу знать. Освобождаю тебя от обещания.       — Спасибо, — отозвался ворон искренне, почти облегчённо, если только не немного удивлённо. — Но… о чём ещё мы говорили? Об… обесчещенных девушках?       Малефисента решительно выдохнула. Этот театр затянется надолго, если не помочь.       — О выпивке.       — Серьёзно? Ты знаешь песню о выпивке? — подхватил он — и следующую минуту молчаливо (не считая бесчисленных хмыканий) ломал голову, прежде чем подать голос: — А она?..       — Я дала достаточно подсказок.       — Последняя! Она ирландская или шотландская?       — Откуда мне знать твои ирландские завывания?       — «Разгульный бродяга»!       — …Да.       Наверное, Малефисента сегодня была в ударе и сама не заметила — судя по Диавалю, то была лучшая шутка за всю её жизнь. За всю его жизнь уж точно.       — Ты! — взревел он, приподявшись на коленях. — Знаешь «Разгульного бродягу»?! «Разгульным бродягой был многие годы»?!       — «Истратил все деньги на пиво и шоты».       Диаваль, получив подтверждение, взвился ещё пуще.       — И при этом ты не знаешь «Двух ворон»! Оскорбительно, госпожа. — Вдруг он помотал головой и приосанился: — Знаешь что? Я спою её, — продекларировал он. — Я спою эту песню. Чёрт возьми, всё-таки вынудила меня, — пробормотал он. Сел удобнее, сложив ноги под собой. Шлёпнул себя по коленям. — «Две вороны». Обрисовываю. В общем, тот же мужчина, что обесчестил девушку, падает замертво, над ним склоняются два ворона. Они рассуждают, как он докатился до такой жизни… и что они будут делать с ним дальше, так как он один. Печально.       — Очень, — согласилась Малефисента. Теперь, когда голос Диаваля перестал быть тайной и оказался вполне сносен, ей, к собственному удивлению, действительно вроде как хотелось послушать. Ворон с важным видом начал прочищать горло, опустив взгляд, пока эта процедура не превратилась в настоящий приступ кашля. В кулак он харкал по крайней мере минуту.       — Крови ещё нет? — кивнула фея в его сторону.       — Ты полна ненависти, госпожа.       — Я не полна ненависти, Диаваль, я не кубок. Я не наполнена ею, я бесконечно излучаю её, как солнце.       Мудрость была встречена неблагодарно закатывающимися глазами. Но птица хотя бы прекратила плеваться. Устремив взгляд куда-то выше и дальше неё, он с последним вздохом начал:       — Я шёл один за дальний край…       Что ж. Вороны действительно были созданы для того, чтобы петь.       — И двух ворон услышал грай.       У него был очень низкий голос. Ещё ниже, чем она представляла себе. И каким-то образом он умудрялся быть одновременно по-вороньи хриплым, и по-птичьи мелодичным, как порыв ветра, что, казалось, сейчас подхватывал его слова и нёс к ней.       — И гаркнул первый: «Друг ты мой       Где попируем мы с тобой-э-о-о?       Где попируем мы с тобой?».       Всё это время он кивал в её сторону — как если бы это она спросила его, сидя рядом на дереве, сложив смоляные крылья и глядя вдаль, где им, двум воронам, отобедать. Так же, как когда-то несколько лет назад в пещере, среди метели, он рассказывал историю.       — «В густой траве, где старый вал,       Там рыцарь смертью труса пал,       И знают весть, что день принёс —       — он ухмыльнулся —       — Лишь сокол, пёс и дама грёз, э-о-о.       Лишь сокол, пёс и дама грёз.       Он сверкнул глазами весёлого рассказчика: мол, угадай, что будет дальше. Малефисента улыбнулась в предвкушении.       — Пса манит дичь в густых лесах,       А сокол скрылся в небесах,       А дева грёз теперь с другим,       Так знай — мы знатно поедим, э-о-о,       Его лицо склонялось ближе, чем секунду ранее, и в однобоком насмешливом оскале, в искорках огромных чёрных глаз она увидела что-то нечеловеческое. Он повторил с особым чувством голосом, похожим на раскат грома:       — Так знай — мы знатно поедим.       Малефисента обернулась к замку вдалеке.       — Ты сядь на рёбра у хребта,       Я ж выколю ему глаза,       А золотом его волос…       Мы дно устелим наших гнёзд, э-о-о,       Мы дно устелим наших гнёзд.       На нотах повыше его голос становился ещё более хриплым, но это ничуть не отталкивало. Даже наоборот.       Он снова делал это — кивал то в её сторону, то в свою, делая их участниками истории. Вот она сидела на рёбрах павшего смертью трусов короля Стефана, а Диаваль умело, как ворон, пробирался к мозгу, выклёвывая глаза, которые наверняка затем запрячет в какое-нибудь дерево про запас. Или сохранит на память.       — Скорбь тронет многие сердца,       Но не найти уж им борца,       Сквозь остов белый из костей…       Скользит один лишь суховей-э-о-о,       Скользит один лишь суховей».       Он окончил. Казалось, это не он прекратил петь, а песня покинула его тело — он чуть осел, расслабил напряжённые плечи, вздохнул. Малефисента тоже, медленно и почти неохотно, вернулась обратно на холм из того места, куда её отправили его слова и голос.       Ворон смотрел. Выжидающе. Напрашивался на комплимент.       — Что ж. Теперь я знаю четыре песни.       С досадствующим клацаньем Диаваль отвернулся, глядя туда же, куда она недавно. Солнце совсем-совсем село, не оставляя больше ни следа желтого, оранжевого или золотого за собой, уступая синим и болотным краскам поздних сумерек. В такую погоду всегда было превосходно летать. Она не позволила этой мысли расстроить себя. Песня имела ободряющее действие, какой бы глупой не была — насильник, в лице которого Диаваль и Малефисента видели одного и того же человека, получил по заслугам. Разве она не сделала то же самое? Эта мысль успокаивала, как и нечеловеческий взгляд, которым поделился с ней ворон, мелодично озвучивая вердикт. Он не был человеком. Он так же ненавидел Стефана и всех, кто связан с ним. Он на её стороне.       Птичий взор и сейчас пронизывал её, пытаясь прочесть, как свиток. Фея запоздало вспомнила, что он не был в своём настоящем теле уже много часов. Наверняка он скучал по своим крыльям. Можно было позволить ему последний залёт перед отходом ко сну. Волшебница подняла руку в готовности обратить, но тот чуть вытянул ладонь вперёд, останавливая её торчащим указательным пальцем, как будто бы он был в процессе обмозговывания одной великой мысли, и превращение собьёт его. Он посмотрел на неё — с прищуром, облизывая в нерешительности губы, — чуть закинул назад голову, причмокнул губами и сказал:       — …Я не говорил, что это был дуб.       — Прости?       — Когда ты сказала, что я покинул страну и начал пичкать дубы мелочью… Я не сказал, что это был дуб.       Он медленно, как неумелый хищник, наклонялся к ней. Два уголька бегали по её лицу туда-сюда, рот раскрылся, как отвязанная повозка.       — Не понимаю, о чём ты говоришь.       — Ты… — протянул он маниакально. — Ты, злодейка… Это была ты, верно? — Малефисента пожала плечами, предлагая ему догадаться самостоятельно. Диаваль ахнул. — Это действительно была ты! — крикнул он, как если бы до последнего надеялся на обратное.       — Видел бы ты своё лицо! — не удержалась Малефисента. Смех просился наружу.       — Боанн… А я думаю, она не стала бы так делать, она бы никогда со мной так не поступила! — ну да, ну да! — зашёлся ворон. Ни по его лицу, ни по голосу, ни по жестам нельзя было понять, то ли ему очень смешно, то ли он жутко злится. Оба варианта, тем не менее, доставляли Малефисенте огромное удовольствие. — «Не стоит недооценивать…       — …Тебя будто молнией поразило.       — …животных фей», животных фей, чёрт возьми!       — Бедный, бедный Диаваль почти полетел выкалывать животным феям глаза.       — Изволите измываться надо мной, госпожа? — простонал тот укорительно. Лицо его было трагически закрыто ладонью, как у старика, чьё сердце не выдержало горя. С этой его дурацкой бородкой, съевшей половину лица, он действительно походил на чьего-нибудь безутешного дедушку. — Да, да, прекрасная шутка, госпожа. Лучше, чем то, что ты знаешь «Разгульного бродягу» или хочешь, чтобы я откусил Стефану его достоинство. А теперь верни всё на место, если тебе не трудно.       — Трудно, — просияла Малефисента. Слуга аж встрепенулся — рука покинула печальное положение у лица. — Диаваль, я не отправлюсь в дальний край леса — снова — только чтобы вернуть тебе твои ненаглядные скорлупки.       — Там не только это!       — Конечно. Я забыла о зубах.       — Ты не понимаешь, мне действительно нужно… кар! кар!       — Довольно, — отрубила фея. Терпеть чужое нытьё она умела недолго. — Твои дела не составляют для меня никакого интереса. Я вернусь в ту часть леса, когда пожелаю. Проведай Чудище и не показывайся мне на глаза до завтрашнего утра.       Ворон, передавая, наверняка, на собственном языке все оттенки ненависти к своей госпоже, пролетел над её головой несколько озлобленных кругов и улетел прочь, сливаясь с ночной мглой, словно его никогда и не было. Опираясь на посох, Малефисента поднялась с решимостью вернуться домой. Даже в одиночестве, в тихом вечернем уединении Диаваль не оставил её, как не оставили и многие другие. Мысли феи, как рой пчёл, метались от Диаваля к Авроре, к Стефану, к королеве, к его странной семейке, а затем к её собственной, несуществующей, к Робину, от Робина обратно к Диавалю — и так по кругу, как сломанная музыкальная шкатулка.       Ничто из этого не становилось более понятным. Даже спустя месяцы.       Лето, как оно обычно и бывает, сменило весну, и даже окутанные туманами и печалью Топи не смогли устоять перед жарой. Казалось, даже когда солнце не стояло огненным диском в небе, а скромно пряталось за сероватым, густым, как сироп, небом, погода стояла отвратительно душная. Малефисента и пережила бы эту неприятность со свойственным ей спокойствием, да вот только…       — Диаваль, долго ты будешь стоять? Иди в воду.       …Вот только Диаваль разводил драму. Пару дней назад он имел неосторожность страшно обгореть на солнце, а виновата почему-то в этом была его госпожа. Теперь он, побитый жизнью, скитался по берегу озера, не смея в страхе снять рубашку и подставить жаре обожённые руки и упрямясь зайти в воду.       — Иди в воду, Диаваль, иначе превращу.       Но Диаваль не думал прислушаться к голосу разума. Диавалю нравилось обижаться, стараясь изо всех сил сделать так, чтобы ей на это было не наплевать. Сначала он обиделся на то, что она оставила его в теле человека поджариваться на солнце, зная, что он не знает, чем это обернётся. Бедная пташка считала, будто Малефисента занимает себя догадками о том, что он знает и не знает. Затем он вспомнил ещё и о том, что чёрная одежда притягивает тепло и делает всё только хуже — начал ворчать о том, что его одёжка никогда не меняется, всё та же, свистнутая под шумок с соломенных плеч полевого пугала. Потом он решил напомнить госпоже о том, что она по прошествии больше целого сезона так и не вернула ему его несчастное дерево.       Видите ли, у него склад. Хранилище. Там покоятся в приятном соседстве мох, перья, кости… и драгоценные украшения Его Величества короля Стефана. Если Диаваль действительно считал, что Малефисента не догадается, что это его хитрые когти стоят за бесконечным перебрасыванием украшений по кругу между замком и Болотами, за доставлением Его Величеству немалых волнений в процессе составления его драгоценного завещания, то он не на ту фею напал. Слишком уж довольна была его физиономия всякий раз, как он рассказывал о новом витке событий этого затянувшегося предприятия. Надо было признать: очень умно, даже достойно похвалы, это его бесполезное мошенничество. Что делать, если её безмозглую птичку когда-нибудь застукают за кражей и отправят сыреть и гнить от голода в какую-нибудь королевскую решётку, тем не менее, она не знала, а он, казалось, даже не думал.       Поэтому, хотя, разумеется, не только поэтому (например, ещё ей было лень), она не возвращала Диавалю его дерево.       — Рождённые летать не плавают, — раздалось дерзко и нервно за её спиной. Малефисента, стоя по плечи в прохладной зеленоватой воде сокрытого в укромном месте Топей озере, придерживая легкое чёрное платье, хищнически улыбнулась.       — Правда? Я умею плавать.       — И я умею, — прогнуснавил Диаваль, как маленький ребёнок, уверенный, что может всё на свете. Может, он и знает, что это не так, но в тот момент, когда он это говорит, он сам себе верит. Малефисента оглянулась, борясь и со смехом, и со злостью.       — Злопамятная ты, однако, пташка, Диаваль, — проронила волшебница напоследок. Ворон что-то сказал, кажется, или громко выдохнул, подаваясь вперёд, но фея не обратила внимания — набрав побольше воздуха, она опустилась вниз.       Озеро встретило её холодными, скользкими объятиями, обволакивая. Наверное, стоило применить магию и позволить себе дышать под водой, но Малефисента хотела проверить, на сколько хватит одного её вдоха. Плавание отличалась от полёта, разумеется, так же, как небо от воды — было что-то неуловимо общее, а всё остальное было кардинально разным. Имея крылья, ей ни разу не доводилось подолгу плавать под водой, не несясь ко дну или обрекая себя на часы, а то и дни без полётов в ожидании, когда крылья просохнут. Что ж, сейчас таких препятствий не было.       Глаза с усилием открылись и вобрали в себя богатый, но мутный внутренний мир, сокрытый под рябью воды. Всё вокруг струилось изумрудной зеленью, свежей бирюзой, загадочным кобальтом. Каждое движение под водой становилось одновременно медленнее и легче, вода поддерживала тело со всех сторон, как когда-то её поддерживал воздух. Тонкие пушистые палочки растений и водорослей, как воздушные змеи, поднимались к зеркальной поверхности, будто стеклянной. Дно всё ещё было близко, заполненное серыми, белыми, красными камушками, остатками, обрывками водорослей. Оно проплывало под ней, не являя собой ничего интересного. Никаких ракушек.       Голова начала побаливать, и Малефисента, разочарованная, но с тайной решительностью и планом в кармане высунула голову. Волосы прилипли ко лбу и щекам, поэтому она не обернулась, чтобы взглянуть на Диаваля, чей взгляд, наверное, проникал даже под воду. Она чуть отвела намокшие пряди от глаз и взглянула — вперёд и наверх — на огромную глыбу, в которую упирался и будто бы врезался край озера. Во всяком случае, на первый взгляд.       Здесь ничего интересного не было. Но, может быть, там…       — Я лучше ракушки поищу, — буркнул прислужник издалека, завидев её.       Малефисента рассмеялась. Иногда Диаваль умел читать мысли, хотя совершенно об этом не подозревал.       Она закрыла глаза и юркнула вниз.       И вниз.       И вниз. Под камень.       Теперь, когда дыхание обеспечивалось магией, беспокоиться было совершенно не о чем. Но надо было спешить. Вытянув руки вперёд, перебирая ногами, Малефисента проскользнула под камнем в гнетущей тишине, чувствуя, как вода давит на голову и края платья медузой пристаёт к телу. Но всё закончилось даже быстрее, чем было рассчитано, и перед феей открылся, быстро, как одно моргание или взмах крыла, новый мир.       Здесь, на глубине, царили темнота и холод — только едва видимое подобие света касалось кромки, рассеивая нещадно по пути вниз. Наверное, эта часть озера лежала посреди пещеры, в которую только с самого верха пробивался солнечный свет. Тем не менее, Малефисента видела всё: бесчисленные водоросли, камни, покрытые кораллами, как цветами, несколько крохотных рыб, промчавшихся быстрее, чем она смогла даже понять, что это было, дно, устланное песком, камнями — и ракушками.       Она схватила несколько тех, что оказались ближе всего, проверила, не думая, чтобы в них не оказалось вдруг ничего живого. И всё-таки, одолжив себе минутку, взглянула на свои сокровища: пара камушков, что-то очень блестящее, будто бы чешуйка рыбы, и много ракушек: ребристых и скрученных в рожок, белоснежных, перламутровых и тех, чьего переливающегося цвета было не разглядеть в полумраке, маленьких и едва не вываливающихся из её хватки.       Наверное, было, действительно, что-то приятное в том, чтобы хранить такую мелочь.       Кстати о Дьяволе.       Сжав в ладонях дары, она кое-как выбралась из-под глыбы, высматривая в посветлевшей воде очертания возвышающегося над озером камня. Где-то далеко что-то потревожило воду, разнеся волны и намёки на звук, и Малефисента, открыв в себе второе дыхание, выбралась из воды около камня, пока её не рассекретили.       Солнце никогда не казалось настолько тёплым, даже притаившееся за облаками. Камень под нею был нагрет, воздух быстро справлялся с тем, чтобы прогнать с кожи липкий скользкий холод, и Малефисента молча и торжественно ждала исполнения своих планов.       Конечно, Диаваль прыгнул за ней. В этом не было сомнений. Оставалось только узнать, как быстро он её найдёт.       С восторженным любопытством она следила взглядом за чёрным пятном, медленно, неуклюже и комически близко к поверхности воды продвигающимся чуть в стороне от неё. От ворона было больше брызг, чем дела, но, видимо, что-то его всё-таки подгоняло. Через долгую, несчастную минуту или две бледная рука вырвалась, как из пасти хищника, из воды, пошарила по основанию валуна, на котором восседала фея, и намертво вцепилась, подтягивая, как за удочку, остальное тело.       Его лицо, когда оно тоже выскочило и лишилось занавеса прилипших смоляных паклей, являло собой лицо человека, прошедшего войну. Бледный и мокрый, как пёс под дождём, он, щурясь на солнце, наконец-то приметил её. Она довольно кивнула, приветствуя счастливого ветерана. Он нахмурился так картинно, так искренне сконфуженно, что Малефисента начала смеяться. Это сконфузило его ещё больше.       — Что смешного? — выплюнул он горделиво — это и звучало бы горделиво, не выгляди он так испуганно.       — Я знала, что затащу тебя в воду.       — Зачем?! — завопил он.       — Ты весь бы сгорел.       — А обязательно было пропадать в воде?       — Тебя иначе в воду не загонишь, — победно оскалилась колдунья. Удивительно, но это никоим образом не развеселило её собеседника. Оставляя попытки слепить из него что-то, чем он не хотел сегодня быть, она приготовилась уже отдать ему его новые сокровища, взяв их в охапку, как вдруг…       Большой всплеск воды. Море брызг, холодных, на её только что едва согревшихся плечах. И ещё раз.       С горящими от негодования и веселья глазами она с места прыгнула за ним, намертво схватив ношу в одну руку и хватая негодника (он, кажется, пытался выкарабкаться на поверхность и занять её место) за шиворот парящей в воде рубашки, резко потянув назад. Диаваль, кажется, завопил, но толща воды убила его протест, превращая в пузыри. Всё его тело заёрзало, как змея, когда он работал ногами, чудом не задев её, а затем вдруг замерло, и Малефисента, наконец, развернула его к себе, чтобы отдать успевший надоесть подарок. Пора было выбираться и заканчивать этот пир во время чумы. Диаваль…       На Диавале не было лица. Не просто испуганное, а охваченное ужасом выражение. Он увидел её под водой и почему-то испугался — или удивился — главное, что он выпустил воздух изо рта. А потом — наверное, его удивило и это — и он попытался вдохнуть…       Он не умеет, он действительно, на самом деле! не умеет!       Малефисента вцепилась в него одной рукой, таща наверх. Превратить его в рыбу? Тащить наверх? Вытолкнуть наружу? Они были совсем неглубоко, там, где озеро только начинало опускаться под камнем, но вытащить его вдруг показалось ей невыполнимой задачей, как вдруг Диаваль, движимый какой-то своей запоздалой аварийной системой, не подорвался на месте, буквально не выпрыгнул из воды, барахтаясь, хрипя над водой, как только ему удалось высунуться. Малефисента потащила его, слепого, глухого и недвижимого, за рубашку, подталкивая, пока не почувствовала землю под ногами. Едва достигнув берега, она буквально толкнула Диаваля вперёд, испуганная внезапной мыслью, что ворон потерял сознание. Но он кашлял, свистел и хрипел, спиной к ней, разбросав все добытые ею сокровища, со сжатыми в защитной позе плечами, с пробегающей дрожью в теле — чернильная клякса на светлом пергаменте.       — Ты не умеешь плавать, — заключила она, когда стало понятно, что дальше он разберётся сам.       Диаваль не обернулся.       — Правда? — огрызнулся он — так хрипло, что у Малефисенты что-то свело. — Забыл сказать, что я не утка, извините, госпожа, — он прервался на несколько мокрых, болезненных кашлей. Теперь его вид вполне соответствовал состоянию, в котором он пребывал последнее время. — Вам доставляет удовольствие унижать меня, госпожа?       — Над тобой легко смеяться, — заявила фея, обходя ворона со стороны, не в силах унять тревогу. — Мог бы и спасибо сказать, — отчеканила она. — Я спасла тебе жизнь.       — Ты чуть меня не утопила.       Это тоже.       Естественно, его утопленическая смерть не входила в её планы — совсем наоборот, он решил утонуть, хотя она ему этого не приказывала. Разумеется, она не рассчитывала найти в Диавале талантливого пловца — потому и отправилась на глубину сама, а не просто ткнула ему пальцем в направлении глыбы. Но что он совершенно не может держаться в воде… Зачем полез тогда? Правда решил, что она в опасности?       — Госпожа, преврати меня обратно, прошу.       Фея встала над его фигуркой, как башня, смешивая аккуратно в котле своих мыслей злорадство, испуг, жалость и стыд.       — Сможешь унести в когтях всё, что у тебя в руках? — произнесла она только, прежде чем удалиться. Краем глаза она подметила, как он заторможенно, как в полудрёме, нагнулся над находками, часть которых осталась в его ладони, а часть рассыпалась перед ним на песке и траве, как в каменном саду. Она не стала следить за его реакцией, не сделала себе одолжения, а понеслась вперёд.       Оставалась вторая часть плана. Легендарное хранилище Диаваля всё ещё оставалось замурованным — но это ненадолго.