Орнитология

      — Неверное решение.       Маленькая печальная женщина в платке столкнула мужчину-наездника и заняла его место. Падший воин перенёсся в сторону к своим съеденным собратьям — Малефисента проводила его хищнической улыбкой.       — Вот так.       Ворон напротив издал фыркающий, будто чихающий звук и обиженно нахохлился.       Диаваль был отвратителен в шахматах.       Раскусить его, найти слабые места не представляло никакой трудности. Несмотря на хорошую реакцию, то есть способность быстро придумывать ход, который помог бы прямо сейчас, он из рук вон плохо планировал. В решениях отсутствовала всякая тактика — именно поэтому Малефисента уже избавилась ото всех его пешек, обеих тур, одного епископа, а теперь и коня. В общем, стратег из оппонента не выходил.       Разумеется, он не разделял это мнение. Как и любую другую свою слабость, эту Диаваль оправдывал, как мог, и причины её, разумеется, не лежали в нём самом. Сначала он обвинил Малефисенту в жульничестве с помощью магии — преглупая претензия. Будь это даже правдой — а такие мысли были, но оказалось, что всё куда проще — магия была частью её умений настолько же, насколько и интеллект. Затем он пожаловался на усталость после ежедневной слежки в замке и заботы об Авроре, как если бы фею интересовало его состояние. И мучался с фигурами в своём чёрном безруком теле он лишь из уверенности в том, что все предыдущие разы ему мешала человеческая голова. Удивительно, но вороньи мозги пока слугу не спасали — ни разу он у своей госпожи не выиграл ранее, не выигрывал и сейчас.       Диаваль клювом подвинул выжившего епископа вперёд. Никого не съел, но теперь угрожал её собственному коню, в отместку.       Малефисента могла бы увернуться, но взвесила свои варианты.       У неё осталась королева, занявшее место коня Диаваля — фигура хорошая, хоть и лёгкая, двигается только на одну клетку по диагонали. Остался епископ и обе туры — они охраняли короля на случай, если Диаваль поумнеет. Сохранилось и несколько пешек. Одна из них упорно миновала фигуры противника на пути к противоположному краю доски.       Ухнула сова — громко и пронзительно, где-то вдалеке. Диаваль подскочил, вгляделся в чернильное небо, пока птица не пролетела над ветками, и только тогда успокоился.       Стояла глухая ночь.       Сон не шёл.       В последнее время он бежал от Малефисенты.       За годы фея отыскала немало способов бороться с бессонницей. Часто помогали прогулки, долгие, пока не отказывали ноги и глаза не накрывались свинцом. В последнее время Диаваль повадился присоединяться. Иногда хватало травяной настойки, горькой и тёплой. Ко всему прочему недавно Малефисента взяла в привычку что-то читать перед сном, чего не делала очень давно. Легко это не давалось: в отличие от Его Величества или его златовласой дочери, всё чаще проводящей утренние часы за книгами (некоторые были от тётушек, некоторые на тяге собственной безбашенности принёс Диаваль), её никто не учил.       Но она читала, сдувая многолетнюю пыль с волшебных томов, запрятанных в укромных уголках Топей, читала, освежая в памяти знания, которых когда-то, в детстве, касалась только поверхностно. Коллекция наверняка не выстояла бы конкуренции с королевской библиотекой в численности томов, но и десятки человеческих рукописей не вмещали знаний одной волшебной книги.       Некоторые из них были по большей части описательными: украшенные переливающимися иллюстрациями на каждой странице, засушенными частями, магическим образом не выпадавшими и не рассыпающимися в пыль, они разъясняли всё, что каждая уважающая себя фея должна была знать о растениях Топких Болот, их применении в магии и особых целительных — или ядовитых — свойствах. Другая была бестиарием, который она не открывала с тех самых пор, как прочла в нём о воронах много лет назад.       От рисунков опасных растений и тварей будто бы исходил жар, страницы с целебными травами приятно пахли, а рисунки были настоящей жемчужиной этих атласов. Кто бы ни создал их, его таланту запечатлеть красоту волшебница могла только позавидовать.       Что в детстве, что сейчас автор этих рукописей был неизвестен — что неописуемо раздражало. Книги когда-то принадлежали её родителям: глупые истории Диаваля ввели фею в странное состояние тоски по чему-то неизвестному, и в порыве ностальгии по несуществующим воспоминаниям она вот уже несколько дней пролистывала тонкие зеленоватые страницы в кожаном переплёте. Выверенные слова когда-то казались связью с родителями, а сейчас ей вдруг пришло в голову, что они могли быть написаны кем-то иным. Бессмысленное предположение, в самом деле: Робин никогда не рассказывал о других феях, кроме её родителей.       Фея снова окинула взглядом доску, затем проследила за глазами противника — догадывается ли он о её следующем шаге? Нет. Он снова, не упуская случая, ушёл в свои вороньи мысли — как делал всё чаще.       На то, конечно, тоже была причина. Ему начинали сниться сны. Во всяком случае, к такому выводу всё шло.       Разумеется, будучи птицей, спящей только половиной мозга, забывая иногда закрыть при этом глаза, как какая-нибудь нежить, именно самые обычные аспекты сна он находил наиболее смущающими. Судя по спутанным клочкам объяснений, что он предложил со временем, вороны не видели снов — только то, что он называл «проверкой», которая заключалась, в сущности, в повторении во сне только что завершившегося дня. Именно в этом крылась тайна острейшей памяти воронов: каждый день они проживали дважды.       Человеческая природа внесла особую остринку в эту расстановку.       Деталями птица не делилась — или делилась, но Малефисента не слушала. В самом деле, что с того, что ворону теперь снятся сны, как всем остальным? Судя по его лицу, сконфуженному, но не испуганному, бояться было нечего. Никаких тебе даже вещих снов, о которых предупреждала одна книга (она забавы ради просмотрела страницу о воронах — там довольно энциклопедично советовали избирать их в качестве фамильяров). Та же «проверка», но с минимальными несостыковками в событиях или их последовательности. Это были и не сны вовсе, тем более не те, из-за которых стоило беспокоиться — или доставать её вопросами.       У неё отсутствовало всякое желание делиться с ним собственными снами, даже сравнения ради.       Ей снились странные вещи.       Королева Лейла ждала ребёнка. После нескольких лет уговоров, видимо, она всё же сдалась, и теперь весь Персефорест праздновал скорое рождение долгожданного наследника. Конечно, это могла быть и девочка, но все надежды королевства были на обратное. Назвать ситуацию щекотливой — ничего не сказать. Малефисента, как ни смешно это звучало, чувствовала почти обязанность предложить и этому ребёнку нечто особенно чудовищное, иначе какой же толк был в околдовывании Авроры? Его Величество завёл второго ребёнка и, совершенно забыв о первом, жил себе преспокойно дальше. С другой стороны — такие трюки должны проделываться лишь однажды, иначе исчезнет их исключительность.       Ей снились странные вещи. Этот мальчик, ещё даже не появившийся на свет, заранее омрачал её и без того безрадостные видения, преследуя или проносясь мимо отголоском смеха, иногда счастливого, а иногда злорадного, раскатистого, как гром. Иногда маленькая Аврора игралась с ним. Иногда они оба цеплялись мёртвой хваткой в подол её платья и тянули назад и вниз, на землю и под неё. Порой они сами падали в пропасть, и Малефисента просыпалась с комком в горле. Иногда во сне сын умирал вместе с матерью, и комната утопала в крови и пахла железом.       Конечно, сны были и о других вещах; однажды она оказалась в другом городе, где никто не говорил на её языке, однажды оказалась приглашена к своим друзьям и попала в комнату, полную змей. Бывало, она играла с Диавалем в шахматы, но с каждым взглядом фигуры менялись, и она не могла продумать следующий ход. Иногда во сне они ссорились, переходили на личности, и он делал с ней что-нибудь ужасное — сон обрывался как раз тогда, когда должно было начать становиться больно. Иногда это она брала его за подбородок и превращала беспрерывно, уродуя, заставляя корчиться от боли, следя, как перья прорезают кожу. Смотреть на Диаваля, живого и настоящего, после таких снов было невыносимо, и слуге приходилось просто пережидать бурю, не ведая её причины.       Так что его вздор и рядом не стоял. И нечего было им оправдывать свою недальновидность.       Малефисента взвесила свои варианты.       Малефисента сделала пешкой шаг вперёд — и дошла до края доски.       О, как жаль, что Диаваль не мог разговаривать.       Дальше всё было до смешного просто. Вооружённой двумя королевами, епископом и конём, ей ничего не стоило загнать короля противника в угол. Раздосадованная птица в который раз за ночь обиженно опрокинула клювом свою фигуру — как и все остальные. Кто-то совершенно не умел проигрывать.       — Мы давно не играли в карты, госпожа, — брякнул он, как только получил речь.       В картах по какой-то удивительной причине он преуспевал. Выигрывал практически так же часто, как она. Быть может, оттого, они оба в мастерстве овладели искусством абсолютно безэмоционального лица и небольшой лжи.       — Тебе стоило следить за моей пешкой, пока она продвигалась вперёд, — заметила волшебница невозмутимо, укладывая фигуры обратно в отверстия на поверхности. Сознание услужливо напомнило о другой пешке в далёком прошлом, за которой следовало следить. Эта пешка теперь сидела на троне. Диаваль только клацнул языком, совсем не слушая — совсем провалился в свои мысли. — Если прекратишь свои мечтания, возможно, когда-нибудь научишься играть, — сказала она, посылая знакомую магию в его сторону. — Сны не имеют ничего общего с реальностью, Диаваль.       — Вот именно, — отозвался тот тускло. — Так не должно быть. Раньше я видел день таким, каким он был. А теперь я не понимаю, что ты говорила на самом деле, а что придумано. Это всё оттого, что ты всё реже превращаешь меня обратно, — заявил он.       — Ты и раньше слышал только то, что хотел услышать, — ухмыльнулась Малефисента. Диаваль цокнул, выдавая в линии подбородка, в блестящих глазах раздражение.       — И вижу только то, что хочу видеть, определённо, — нажал тот, скрещивая руки. — Разумеется, госпожа. Стало быть, я очень хотел ходить раздетым по городу.       Она моргнула. И ещё раз.       — К этому я уже не имею никакого отношения, — отчеканила та. Слуга выплюнул смешок, короткий и обрубленный, только тень своего отвратительного обычного смеха. Даже в темноте проступила на его лице краска — а вот это её уже позабавило. Её уничижительный смех жертва не поддержала:       — Не смешно! Мне было так стыдно! Это было унизительно, — выдавил он, — и так… запутанно. Я был в городе, и он выглядел, как слишком много городов одновременно. И я был… моложе? Ну, я видел себя в зеркало, глаза были голубые, волосы едва почернели, всё как надо. — он прищурился, копаясь в собственной голове, и, не найдя ответа, только сменил сконфуженно позу, теряясь в тени дерева, под которым сидел. — Госпоже стоит услышать, что и она там фигурировала. Не помню, правда, что ты там делала.       Малефисента подняла руку — дощечка и фигуры плавно взмыли в воздух и начали подниматься наверх, к дуплу, прямо к остальной мелочи, ожидая скорого дня возвращения к своему настоящему хозяину.       — Тогда можешь быть уверен, что то был плод твоего воображения. Я бы никогда не оказалась в людском обществе.       — А зря, — произнёс ворон из темноты. — В городе на днях будут праздновать Лугнасад. Да, я уже говорил. Рад знать, что ты слушала, госпожа. Значит, ты помнишь, в каких красках я описал это торжество. Только нас с тобой и не хватает. — Малефисента с важным видом кивнула. Диаваль снова цокнул: — Я не шучу.       — Это в новинку, — поддела фея. В этот раз, однако, даже проблеск улыбки не показался на его физиономии. Он… действительно?.. — Диаваль, я не в силах даже начать говорить о том, насколько глупа эта идея.       — Почему?       С этого момента началось что-то странное. Они действительно спорили, дискуссировали, как если бы эта затея имела шанс быть исполненной. Как для него не был очевиден тот факт, что люди ей неинтересны, противны, что они её естественные враги, было уму непостижимо. Как для него казалось целесообразным провести целый день среди людей, что наверняка спали и видели её мёртвой, было невероятно. То, что его совершенно не смущал их нечеловеческий вид, выставляло его последним слепцом.       Он что, хотел загнать её в ловушку? На секунду она увидела это — маску кого-то, кто хотел замучить её во сне, лицо предателя, изменника. Отмахнуться от этих мыслей — он заманит её в город — натравит на неё стражников — изменник, изменник — ему не должны нравиться люди — на чьей он стороне — было труднее, чем должно было.       Аргументами Диаваль жонглировал с талантом шута, коим, собственно, и являлся, выставляя такую идею. Грубо говоря, все его утверждения упирались в одну мысль: это будет весело. Это будет весело — впервые в жизни покинуть Топи, испытать что-то совершенно новое. Это будет весело — увидеть своими глазами то, что прежде давалось лишь порциями пересказов одной болтливой птицы, узнать врага в лицо. Это будет весело — провести всех так невинно, что никто даже не «подумает подумать» о том, что она может оказаться там. Это будет весело — просто хорошо провести время, когда каждый день иначе омрачён пагубными думами и неизвестностью, ожиданием того, над чем не было никакого контроля.       Это всё были из рук вон плохие аргументы. Что делало только более поразительным то, что ему удалось-таки её уговорить.       «Отчаянные времена требуют отчаянных действий», — думала Малефисента через несколько дней, рассматривая игральные карты, с которыми проходили тоскливые вечера в последнее время. На одной из них должна была быть запечатлена женщина в головном уборе с двумя возвышениями по бокам. Возможно, если она искусно уложит волосы, обмотает рога чем-то плотнее (и безобиднее) змеиной кожи, да побольше, чтобы они казались толще и как бы не относились её собственному телу, если оставить сверху вуаль… возможно, тогда получится что-то похожее.       Она уже закончила со своим лицом, кажется, впервые выбрав не красную и даже не отдалённо красную краску для губ, и с нарядом, выбрав одно из самых украшенных, потому что если уж и быть похожей на человека, то только человеком самого высокого положения.       Как она дошла до такой жизни?       Карта всё-таки нашлась. Королева удавок. Женщина в зелёном платье, с голубой верёвкой, завязанной в бегущий узел, в руке. Такими ловили и душили птиц.       Замечательное название.       Путь начался ранним утром, чуть ли не засветло, и длился почти всё утро до полудня — оставалось только радоваться выбору самых удобных и мягких своих туфель и проклинать Диаваля, потому что ради этой затеи она оставила посох. Казалось, только злорадство при виде птицы в небесах, которой приходится лететь в дюжину раз медленнее, чтобы не перегонять, и несло её вперёд.       Лениво мимо проплывали поля, совсем недавно светящиеся и переливающиеся золотом, а теперь тёмные, низкие и пустые после жатвы. Ни одна человеческая душа не показалась с пару часов, пока уже на подходе к городу не начали вдалеке, на других дорогах проглядываться тележки и клубы дыма за ними. Никакой стеной город не был окружён, — вот так король заботился о своих поданных — и столица Персефореста открывала убийственные объятия постепенно, пока наконец песок и грязь под ногами не превратились в уложенные аккуратно камни.       Ей никогда не доводилось быть среди людей, и, как бы она в утренней звенящей свежести лесов ни пыталась угомонить разбежавшиеся мысли, в городе её всё равно застало гнетущее чувство опасения. Оно не относилось ни к чему особенно и вместе с тем касалось всего: то ей казалось, что их узнал первый же случайный прохожий, то она обнаружила, что ходит и ведёт себя совершенно отлично от всех присутствующих. Люди, особенно постарше, как она успела заметить, часто немного сутулились, как бы придавленные, и шли соответственно, сгорбившись, будто рассерженные, несмотря даже на широкие улыбки на лицах.       О, люди улыбались. Женщины за прилавками друг напротив друга весело перебрасывались словами, как птицы на ветках, но их смысл не достигал ушей, оставался для Малефисенты лишь отголоском какой-то восторженной эмоции. Повсюду царила возня: девушки с корзинками и цветами в волосах мчались мимо с хихиканьем и розовыми щеками, где-то впереди мужчины, бог весть как оказавшиеся на такой высоте, развешивали, как звёзды в небе, флажки и гирлянды между острыми уголками близстоящих домов. Сами эти дома возвышались над её головой: светлые, не очень ровные, укреплённые тёмным деревом и камнем. Крохотные круглые кусочки стекла в окнах глядели со всех сторон, как внимательные глаза, вбирали в себя шумный коридор из людей и зданий, ведущий куда-то — Малефисента понятия не имела куда. Она следовала чуть ли не вслепую за Диавалем, маленькой чёрной точкой, ведущей её через толпу, шум и гам.       Шум действительно стоял отвратительный. К бесконечным крикам людей добавлялись отзвуки топора, разделывающего мясо где-то в стороне, скрежет одного металла по другому, горящему и будто бы жидкому. Вдалеке, вне зоны видимости раздавалась звенящая, быстрая музыка, топот и гул. Хором для этих инструментов служили человеческие разговоры: смех, ругань, тосты, выкрики, подпевания, заказы и детский плач. Казалось, все отгораживались звуком от Малефисенты — в конце концов, на мгновение он даже отрезал от неё Диаваля, и гремящая стена окружила фею. Она остановилась, как вкопанная, как камень на пути у быстрой реки, и её стремительным потокам — нескольким людям позади и впереди — пришлось его огибать.       Чёрт возьми!       Когда Диаваль через пару секунд, показавшихся вечностью, всё же соизволил приблизиться вновь, она готова была отдать его мяснику. Малефисента ступила прочь от этого праздника жизни. Какого дьявола он посчитал хорошей идеей привести её сюда?! Ей здесь не место — молчаливой, обёрнутой, как в сажу, в чёрное на фоне всей этой низкорослой мягкотелой пышной толпы коричневого, зелёного и серого. Её дом — Топи, не это чудовищное веселье, не это всепожирающее великолепие.       Диаваль последовал за нею к задней части одного из зданий. Тень скрыла их от посторонних глаз и всепоглощающего шума. К и без тому насыщенному запаху мяса, специй, пота, железа, струящегося, как магия, под ногами, добавился характерный запах пыли. Щелчок — и юродивая птица очутилась как раз в ней.       Поделом.       — Если и правда не хочешь привлекать внимания, ходить с вороном рядом — не выход. — прокряхтел он отвлечённо, отряхиваясь от песка и грязи, чудом не запачкав её платья. — Может, сходим на ярмарку? Сегодня там можно достать все по дешёвке.       Можно было подумать, у него были деньги. Или достаточно честности, чтобы купить то, что можно украсть. Конечно, выскажи она эту мысль вслух, началась бы бессмысленная брань о том, считается ли его периодическое ныканье вещей из города воровством, если он вскоре возвращает краденое владельцу. Они обговаривали эту тему сотню раз, и аргументы каждой стороны оставались неизменны: Малефисента говорила, что, если ему не давали разрешения, то это кража, Диаваль отмечал, что ему и не запретили. Малефисента парировала, что он наверняка и не спрашивал, Диаваль же был уверен, что это люди виноваты в том, что не слышат в его карканьи просьбу одолжить их расчески или бритвы — или шахматный набор.       Украдкой они выбрались обратно к улице — как раз вовремя, чтобы их чуть не снесла по-старчески кряхтящая повозка. Они так и застыли: Диаваль, чья реакция в реальной жизни не уступала реакции в шахматах, бездумно вытянул руку перед нею, чтобы она не смела ступить и шагу вперёд, пока эта разваливающаяся колымага, в которую запрягли печальную на вид гнедую лошадь, не прокатилась мимо, сопровождаемая колоритными фразочками лакея, адресованными Диавалю. Тот в долгу не остался. Очевидно, в человеческом обществе он чувствовал себя уютно.       — Итак, теперь, когда мы обменялись любезностями, — съязвил он после, уже обращаясь к фее, — весь город в нашем распоряжении. — он потёр руки в предвкушении, искря глазами в её сторону с энтузиазмом, который она едва ли разделяла. Диаваль развёл руки, тыкая в воздух по разные стороны от себя: — Вон там, — он указал вперёд по левую сторону, — главная площадь. Скорее всего, там разводят костёр, сейчас наверняка проводят игры. Довольно весело, если тебе нравится смотреть, как люди швыряют копья или мерятся силой, — отозвался он. Действительно, оттуда шло большинство звуков. Это не было хорошим знаком, Малефисента тут же мысленно отмела этот вариант. — Если идти дальше между домами, можно добраться до собора.       Религиозные здания, как ни удивительно, также представляли для феи мало интереса.       — Вот там, — он махнул рукой далеко вперёд, словно забрасывая верёвку, — замок его Величества, вот там вот… вот там вот я не знаю что, на самом деле, я там не бывал. Но если пойдём прямо, между домами, — он тыкнул пальцем прямо впереди них, где по ту сторону дороги пустовали едва зримые улочки, сжатые, обнятые с обеих сторон домами, — выйдем как раз к Северной ярмарке. Мне кажется, это самая интересная часть.       Выбор между галдящей площадью и безлюдными тёмными улочками был прост.       — Значит, ярмарка.       Она пожалела о своём выборе незамедлительно. В тесных силках выбранных вороном обходных путей царил отвратительный смрад, на который она, в отличие от своего невозмутимого падальщика-спутника, не могла не обращать внимания. Однако вскоре же, через пару мучительных минут, их снова принял солнечный свет — и даже некоторое благовоние. Перед их взором растянулись в обе стороны лавки, шатры и палатки, кибитки и прилавки, пёстрые и немного неуклюжие.       …Быть может, она немного поспешила с выводами. Всё это вызывало крайнее любопытство.       Её встретил мир сосудов, полотен и игрушек, трав, овощей и пряностей. Под одним шатром теснились пузатые горшки, какие-то гладкие, а какие-то совершенно изрисованные, будто волшебные. Малефисента водила пальцами по отметинам, углублениям и узорам, пытаясь собрать эту магию, рассмотреть поближе, но безуспешно. По другую сторону свисали на верёвочках игрушки вроде тех, что Диаваль когда-то пронёс в дом Авроры, но не настолько красивые. И даже несмотря на свою простоту, на отсутствие лиц, эти набитые безликие девочки в платьях выглядели довольно мило. Чем-то они напоминали крохотных кукол, которые Малефисента делала в детстве в порыве дурацких романтических мечтаний. Крепкий парень у прилавка уверял, что эти куклы спасают от сглаза, и настаивал на заказе. Диаваль поспешно отметил, что они нечасто бывают в городе, и провёл её дальше.       Казалось, люди обладают какой-то собственной магией, недоступной другим. Звон металла, доносившийся так далеко, принадлежал мужчине, в руках которого железо нагревалось так же, как если бы она прикоснулась к нему. Но это не доставляло кузнецу ни капли боли, разве что требовало огромных усилий — но в итоге получались красивые украшения, разложенные, как амулеты, в другой части лавки, где восседала суровая женщина в платке. Да, они знали какую-то магию. Она помогала им превращать мясо во что-то, что определённо мясом не было, а хлеб обращать в напиток, как в бочонках лесного домика трёх тётушек-фей. Как лоскутное одеяло, перед взором расстилались сетки из пахучего песка — правда, вокруг этих лавок чинствовали вооружённые до зубов военные, как если бы этот песок был на вес золота. Возможно, так и было — в любом случае, Малефисента не рвалась проверять.       Или вот резьба по дереву. Они с Диавалем наконец, минуя, кажется, десятки мест, отнекиваясь от заказов и растворяясь в толпе, добрались до крепкого старого мужчины в плетеной шляпе. Она удачно прятала его лицо, пока он сидел, работая, в углу, а они рассматривали его готовые произведения. С ложек, тарелок, гребней, часов, табуретов, обычных дощечек — отовсюду с деревянных поверхностей глядели медведи, птицы или стебли растений, тоже словно заколдованные, замурованные умелой человеческой рукой в дерево. Как? Умение, колдовство.       Прямо под носом висела, покачиваясь, деревянная подкова, тоже богато украшенная. К ней был привязан колокольчик, немой — без язычка. Разве такая подходила для лошади? Осторожною рукой Малефисента коснулась гладкой поверхности. Купец буквально подорвался на месте.       — Эта подкова защитит ваш дом от сглаза, — отозвался тот.       Ну конечно. Вот их магия, вот, на что тратятся все их силы каждый чёртов день — на истребление таких, как она. Даже такие маленькие звенья цепи, как эти несчастные букашки за прилавками — и те умудрялись лелеять мечты о сохранении своей жизни от такой нечисти, как она. Нечему удивляться.       Что ж.       Она провела пальцами по колокольчику. Мотнула в сторону.       Разнёсся звон.       — Красивая мелодия, — заметила колдунья. Не стоило и трудиться глядеть, чтобы знать, что у торговца отвисла челюсть — на это всё равно не было времени. Малефисента скрылась раньше, чем тот моргнул.       Диаваль, запыханный, испуганный, по обыкновению недовольный, оказался сбоку слишком поздно, чтобы поймать с её лица смешинки, что так грозили превратиться в настоящую улыбку. Можно было подумать, весь Лугнасад целиком и полностью лежал на его покатых плечах, и Малефисента, вытворяя вопиющие нарушения, расстраивала весь этот глупый человеческий праздник и его бедную карьеру вместе с ним. Или он опасался, что их сгребут в охапку и сдадут ближайшим стражникам, и на следующее утро быстренько сожгут на костре? Можно было и возмутиться в ответ на такие нелепые, невысказанные подозрения. Уж в чём-в чём, а в её способности лишить любого военного чувств ему сомневаться не следовало.       А может, он только и рассчитывал её раззадоривать, пока та не сорвётся и не обличит себя. Может, интриги он плетёт не хуже, чем играет в карты.       Но недолго птица мучалась. Уже через минуту её глупая природа взяла вверх, стоило оказаться поблизости лавке с тканями. Она и моргнуть не успела — а её пташка беззаботно щебетала с миловидной девушкой у товара. Она и правда была довольно хорошенькая — насколько хорошенькими могут быть люди. Волосы цвета жжёного сахара, россыпь веснушек на щеках, сейчас совсем пунцовых, простое платье, но сшитое достаточно ловко, чтобы обнаружить в своей владелице швею, как бы являться одним из образцов её работ.       У Диаваля была странная способность, не то чтобы обижающая — просто занятная: со всеми, кроме неё (раньше это была только Аврора, но теперь, как фея убедилась, действительно кто угодно), он разговаривал как-то иначе. Он владел разговором, и при этом оказывалось, что собеседник говорит больше. Справедливости ради, он бы и с ней так обходился, будь у него хоть шанс разговорить её, когда она того не желала. Когда речь всё же заходила о нём, он говорил правду, причём легко и просто, но таким тоном, что любой слушатель принимал его слова за шутку и не воспринимал всерьёз. Аврора, например, даже после нескольких встреч с Диавалем-человеком, нескольких ночных вылазок и коротких разговоров, кажется, до сих пор не понимала, что этот человек и был вороном, что сторожил её каждый день. Что ж, феи подарили ей красоту и песню — увы, не интеллект.       В ходе шутливого допроса раскрылись детали жизни девушки: что она из здешних мест и занялась портным делом очень рано, потому что без прялок оно стало трудоёмким и затратным (Диаваль бросил сочувственный взгляд в сторону девушки и косой — в её). Что отец решил закупать ткани из Ирландии, где нет таких странных законов, запрещающих прялки, и перепродавать их здесь. Разумеется, её собеседник зажёгся красным пламенем, стоило упомянуть его драгоценную Ирландию. Малефисента подозревала, что для того к несчастной с вопросами и пристали.       — А чем сеньор изволит заниматься в Персефоресте? — поинтересовалась пряха, когда узнала, что Диаваль был с тех земель. Тот и бровью не повёл.       — Шпионажем.       Девушка заливисто рассмеялась, косясь, тем не менее, боязненно в сторону Малефисенты. Ни жестом, ни взглядом фея на её молчаливый вопрос не ответила. Сеньор шпион к тому моменту уже совсем оказался внутри лавки, озираясь и расхаживая, как по своей собственности.       — Вы шпионите для короля, сэр? Проверяете, не прячу ли я ненароком веретено? — улыбнулась она. Ей пришлось помочь, потому что силой Диаваль не особенно располагал; вместе они вытащили из-за груды вещей толстый большой металлический диск, потрёпанный, но своё дело исполняющий — даже стоя поодаль, Малефисента увидела собственную фигуру в отражении.       — А что, мне стоит сомневаться в Вашей верности к Его Величеству? — прокряхтел ворон смешливо, оставляя железное зеркало на полу.       — О, нет, что Вы, разумеется, сэр, совершенно не стоит, — раскланялась вдруг девочка. Кажется, она почти поверила, что Диаваль работает на короля Стефана и подсунет её стражникам — не за отсутствие благоговения перед монархом, так за нехристианскую перепродажу ткани. Она принялась по привычке облачать плечи важного посетителя в огромную ткань, как гусеницу в кокон, словно он сделал заказ и выбирал ткань. Признаков сопротивления она не встретила. — Право, нет человека довольнее меня! Его Величеству я обязана тем, что не умираю с голоду и имею крышу над головой! И нет границ моему счастью от известия, что Её Величество ждёт ребёнка! Каждый вечер я молюсь за их здоровье и процветание… — тут Диаваль остановил её ладонью, спрашивая, не выучила ли она это всё наизусть. — Мои слова идут от сердца, сэр. Отец с детства учил меня честности и смирению, как и Бог.       Малефисента поймала взгляд Диаваля — молниеносный, насмешливый. Он оглянулся к зеркалу. Вид у него, конечно, был престранный. Ворох грязно-красной ткани лежал на нём, как несуразная шаль. Но в зеркало смотрел он очень серьёзно, сосредоточенно, словно видел себя впервые — вдруг оглянулся к ней, пробежал глазами по лицу, но, кажется, не нашёл ответа.       — Вам нездоровится, сэр? — пискнула швейка. Она держала ткань у его плеча так, чтобы она меньше была похожа на обычный кусок тряпья и больше — на плащ. Ворон мотнул головой — на лицо, как приклеенная, вернулась однобокая ухмылка.       — Я привык выглядеть иначе, — сказал он пространственно. — Но сейчас я даже могу представить себя таким человеком, как Ваш отец, — подмигнул он. Потряс плечами, дёрнул головой. Начал говорить не совсем своим голосом, без рифмы и ритма, но как будто с какой-то мелодией: — Я люблю жить в чистоте. Я люблю, когда мои дочери меня слушаются. Я люблю охотиться и выпивать с друзьями. Я особенно люблю господа Христа.       Он рассмеялся, как какой-то своей шутке. Малефисента могла с лёгкостью представить человека, что он показывает. Его звали Хьюго, или Аделард, или Ральф. У него был пивной живот, низкий голос, длинная борода и непробиваемая вера, много индульгенций и ещё больше детей.       — Зря вы так, сэр, — пробормотала девушка, снимая с плеч плащ. Видимо, она поняла, что за дурачеством желания что-либо купить ни у кого здесь нет. — Жить надо праведно.       — Поэтому ты на поганом празднике, — не удержалась Малефисента. Прекрасный случай напомнить о своём существовании, иначе эти голубки прямо тут и обвенчаются. Девчонка так и вспыхнула: до самых ушей лицо её приобрело цвет ткани, что она несла в руках.       — Вовсе он не поганый! Да, раньше этим днём отмечалось поганое празднество, но сейчас мы знаменуем Вознесение Девы Марии. Несём плоды урожая в дар церквям, устраиваем танцы… — она вдруг замялась. Сложила ткань. Остановилась вполоборота к Диавалю. — …Вы идёте на танцы, сэр?       И зачем-то торопливо поглядела в её сторону.       Пусть только посмеет согласиться и оставить её в толпе людей. После того, как сам же пригласил её в это скучнейшее место. Пусть только попробует.       — Нет, не иду, — отчеканил ворон.       Будучи честной и смиренной девушкой, пряха настаивать не стала. Будучи небывалым кавалером, Диаваль выразил уверенность в том, что на танцах за ней наверняка выстроится очередь, чем заставил бедняжку снова залиться краской. Девушка отплатила тем, что указала по направлению лавки, где по случаю праздника (Восшествия Девы Марии, разумеется), раздавали черничные пироги даром — то ли из любезности, то ли потому что поняла, что у них ни гроша за пазухой.       На вкус пироги были… вообще-то, сносные. Ничего настолько приготовленного раньше Малефисента не пробовала. На Болотах всегда можно было найти достаточно плодов, грибов, кореньев, чтобы насытить желудок и не стоять долго над тестом или помешивать что-нибудь над огнём. Колдуньи должны уметь варить зелья, не похлёбку. Но пирог был сносен. Тесто таяло на языке, сладкое, хоть и пресноватое, черника придавала приятную кислинку и напоминала еду, знакомую ей всю жизнь. Где-то среди книг, что она исследовала в последнее время, были собрания волшебных рецептов — кусая плетёный треугольный кусочек, Малефисента лениво задумалась, был ли бы смысл прочесть оттуда что-нибудь.       Следующие часы шли долго и вместе с тем разочаровывающе стремительно. Малефисента, стараясь не терять из виду Диаваля, шествовала от лавки к лавке, которые постепенно, со временем, стали потихоньку сливаться в одну. Жара полудня сменилась терпимой прохладой вечера, которая превратила до этого склоняющиеся к вони запахи во что-то даже отдалённо ароматное. В воздухе пахло деревом, приправленным копчёным мясом, свежесрезанными цветами, сладкими маслами. Всё это было так непохоже на привычную картину Топей и всё же как-то переплеталось с ней: вместо ручья на базаре журчали людские разговоры, вместо листвы и травы под ногами шуршал и шаркал пыльный камень. Таким, как Малефисента, здесь не было места, но если постараться, можно было забыть об этом.       Иногда она вела Диаваля, иногда он вёл её. Сейчас, преследующий звуки музыки, он протащил их обоих к площади, где уже собрался народ. Бренчание раздавалось со сцены, что находилась чуть выше, и его источником были несколько мужчин, ставшие в ряд, снабжённые бубнами и гитернами. Все они в один голос распевали что-то, что Малефисента никогда не слышала, а Диаваль находил замечательным. Конечно, он знал слова. Как и, пожалуй, каждый стар и млад в толпе — два барабана превратились в ритмичные хлопки каждого зрителя, хор из четырёх превратился в хор из десятков, разобщённый, шумный и безбашенный. Её верный ворон варился в гуще событий, как в супе, что разливали на базаре — как заведённая кукла, он тоже пел о тернистом пути в Дублин, кораблях, драках и оставленых в Туаме девушках.       Он будто всю жизнь тут прожил. Будто отродясь был человеком, каким бы неестественным не казалось ему самому отражение в зеркале. Считал ли он сам себя частью этой жизни? Он жил в лесу в детстве — и сбегал в город. Ничего ведь не изменилось сейчас. Мерзкое, незваное ощущение снова пробиралось Малефисенте в сердце. И так каждый раз: доверие, только-только построенное, шаткое, казалось сейчас смехотворным. Он служит ей, потому что она спасла его жизнь. Иначе и шагу бы он не ступил на Топи. Не так ли?       Весь этот балаган доставлял фее мало удовольствия. Она только про себя отметила, что голоса у певцов выше, чем у её ворона, но не громче, и принялась осматривать толпу вокруг. Красивые женщины со спрятанными волосами, мужчины, заросшие с всех сторон, дети в одинаковых туниках, снующие туда-сюда — всё это раздражало и нагоняло тоску. В тени сцены же происходило нечто поинтереснее. Там в кучку собирались девушки, все, как на подбор, высокие и подтянутые, и пара юнцов в разноцветных костюмах, что поспешила встать за спины своих сверстниц. Скорее всего, следующее выступление было за ними. Действительно, оглушительными аплодисментами бойкие путешественники в Дублин были сопровождены со сцены — они, правда, только отошли назад, схватившись за свои боураны. Девушки вышли следом и выстроились в ряд в противоположном углу — место было освобождено для другой девушки, в отличном, красно-зелёном платье, что встала по ту сторону от хористок в какую-то странную позу, не держа при этом ничего в руке.       — Слово предупреждения! — подал голос один из выступавших. — В словах песни присутствует прялка. Никогда! — крикнул он под улюлюканье толпы, — не пользуйтесь такими в жизни, иначе… — он оставил гогочущим зрителям догадаться самостоятельно.       Воцарилось молчание ожидания.       — «Жениху пора явиться, мы тебя представим!».       Голос одной из девушек был высок, силён и чист. Она пропела эту первую строчку, словно призыв к бою — медленно и чинно. Поднялся одобрительный короткий гул. Малефисента обернулась к Диавалю, заинтересованная внезапно, знает ли он и эту песню тоже. Тот был хмур.       — «Матушка любимая, прялку переставим!».       — Госпожа, хочешь-ещё-черничного-пирога? Я хочу ещё-черничного-пирога. Я схожу-и-вернусь. Я быстро. — Диаваль выстрелил ей в ухо: буквально секунду назад стоял у неё под носом, а теперь стремительно, с усилием проталкивался сквозь толпу прочь, как ошпаренный. Малефисента едва успела мысленно ругнуться за то, что он снова привёл её, куда она не хотела идти, а затем исчез, как вдруг-       — Водоросль ирландская с жёлтого утёса,       Лучшая в Ирландии, как девичьи косы!       Каков трус.       С ехиднейшим коварством она вернулась взглядом ко сцене, где ей надлежало ещё несколько минут наблюдать, как метафорическому Диавалю перемывают косточки, и вся обратилась в слух.       — Золотые волосы       У Ирландской Водоросли,       Хорошо язык подвешен       У Прибрежной Водоросли.       Девушка за воображаемой прялкой весело тряхнула тёмными локонами, ослепительно улыбаясь публике. Песня была на ирландском — приходилось напрягать голову, чтобы до конца понимать язык, так очевидно похожий на твой собственный, но всё равно чуточку иной. Но кое-что прояснилось. Водоросль ирландская, лучшая в Ирландии. Ирландия. Эйринн. Эрин. Ирландская водоросль — это Эрин. Ну, а поросль у речного берега, Дуламан, — разумеется, Диаваль.       Разумеется. Это стало очевидно, как только «прибрежная водоросль» взошла на сцену.       Точнее, она взобралась, плавно и будто бы прыжками, как бы карауля с чистым щегольским предвкушением на лице. Стоило ему оказаться около девушки, как та вскочила, и они обнялись. Припев повторился. Пара кружилась по сцене под всеобщее хоровое: «Водоросль, водоросль ирландская!» — «Дуламан, Дуламан Эрин!».       — В пятнах черные ботинки       На Ирландской Водоросли,       Чисты брюки да берет       На Прибрежной Водоросли.       Прибрежная водоросль, будучи такой же выскочкой, что ворон, носивший её имя, выпрямился во весь рост, по струночке, как бы демонстрируя свои богатство и статус. Следующие строчки пропел один из мужчин, что пел предыдущую песню, так что слова принадлежали «Дуламану»:       —«В Дерри мы отправимся       С водорослью ирландской,       Дорогие туфли купим       Водоросли Ирландской».       И снова весь хор:       Обещал Прибрежный парень:       Купит гребешок.       Она же говорит в ответ:       Что их у ней — мешок!       Девушка отступила назад с горделивым выражением лица, притопнув ногой, как бы отказываясь от подачек — улыбка, тем не менее, не слезла с лица обоих. Припев повторился — и пара, как две птицы, принялись медленно ходить друг вокруг друга кругами, не отрываясь глаз с лиц друг друга. В этом не было такой интимности, как если бы они действительно были одни, но выглядело достаточно… тесно.       Вдруг появился второй парень, тот, что стоял до этого в тени сцены — тоже в зелёном, как и все присутствующие на сцене, кроме «Дуламана», он вспрыгнул на сцену становясь между возлюбленными лицом к «Прибрежной водоросли». Запел другой мужской голос в хоре:       — «А что ты, умник, здесь забыл?»       Вопрос к Прибрежной Водоросли.       — «Я здесь свататься решил!» —       Сказал Прибрежный Водоросль, — ответил первый мужчина. Барабаны усилились, припев звенел всё громче — Дуламан! Дуламан! Актёры не пели, но даже и без голоса было понятно, что назревает спор. Девушка, что, казалось бы, должна была взять сторону своего суженного, осталась за спиной второго мужчины — своего отца, брата или же другого ухажёра, неясно. Тот не отступал:       — «Куда ж её ты поведёшь?» —       Вопрос к Прибрежной Водоросли.       — «Не так уж нужно нам жильё», —       Сказал Прибрежный Водоросль.       Очевидно, никому не понравился такой ответ: ни мужчине, ни девушке, ни публике. Первый чуть ли не полез на прибрежную водоросль с кулаками, вторая с оскорблённым выражением лица отступила.       — Водоросль ирландская с жёлтого утёса,       Лучшая в Ирландии, как девичьи косы!       Дуламан попытался прорваться к ней, оттолкнуть второго мужчину, протянул руку, но та её не приняла, только наоборот, совсем удалилась со сцены с высоко поднятой головой. Мужчина в зелёном последовал за ней, и Дуламан, не беря во внимание музыкантов, остался стоять один.       — Водоросль ирландская с жёлтого утёса,       Лучшая в Ирландии, как девичьи косы!       Барабан ударил в последний раз. Песня завершилась — жизнь её продлилась лишь до тех пор, пока не стихли аплодисменты и улюлюканье, пока не закончились поклоны вновь выбежавших, снова радостных лицедеев, пока не объявили следующего исполнителя, имя которого Малефисента уже не запомнила — она пробиралась прочь. Несчастный любовник не мог успеть уйти далеко.       Почему всё должно быть так сложно. Неужели отсутствие гнезда — такая большая проблема для чёртовых птиц? Они же не люди, в конце концов — никакое отсутствие денег или разрешения сеньора не могло остановить их от поиска достаточной кучи веточек и мха. Деревьев в мире пока тоже предостаточно. Проблема на пустом месте. Кому, как не воронам, сделать из этого такую драму.       И всё же оставалось неприятное ощущение, как после подслушивания за дверью или прочтения чужих писем. Самомнения, конечно, этой птице было не занимать — это значило одновременно, что он обожал притворяться обиженным и редко обижался на самом деле. И всё же он ушёл, стоило ему услышать первые строчки. Не может же быть, чтобы эта глупая песня задела его? Он сам вечно смеялся над ней.       Но отказывался петь.       Могло быть, что он улетел из Ирландии из-за этого? В голову лезли разные истории, одни краше других: его, последнего авантюриста на Земле, отец выгнал из гнезда за бесконечные вылазки, и, будучи мелким глупым вороном, коим он являлся, он не смог ни построить нового, ни отобрать у кого другого. И он, ведомый чёрт знает чем, решил искать счастья за тридевять земель. Или, разочарованный романтик, он решил броситься в море, но никак не решился и так и долетел до Шотландии. Улететь из собственного дома — и из-за чего, из-за этой самой пресловутой любви? Потому что его отвергла девушка? Или — что, удивительно, было ещё смешнее и нелепее любви — потому что лишился гнезда? Как вообще можно лишиться собственного гнезда? Нет, выражение «птичьи мозги» не зря является оскорблением.       Малефисента ненавидела секреты, но ещё больше она ненавидела выпытывать их. Лишние разговоры, неправильно понятые намерения. Слишком много работы, слишком мало смысла. Пока Диаваль работал на неё, в общем-то, было неважно, что его там задевало. Поэтому, когда он нашёлся, — справедливости ради, действительно около лавки с пирогами — она только высказала своё крайнее недовольство его решением оставить её одну в куче пьяных развесёлых людей, когда сам же потянул на площадь.       С особой старательностью оставшийся вечер Диаваль всем своим видом являл образец беспечности и обворожительной общительности, да так, что в конце концов они передались, как заболевание, и его госпоже. Чем больше времени проходило, чем больше людей с наступлением вечера действительно (не то чтобы Малефисента хотела поймать портниху на лукавстве) двигались в сторону собора, чем спокойнее и прохладнее становилось вокруг, тем более озорство и желание раздражать всех вокруг возвращались к Малефисенте.       Чего таить, они с Диавалем были как дети малые. Сконфуженные люди с их железными принципами всегда были источником удовольствия. Вторую ткачиху, к которой они попали (Малефисента допускала, что это оттого, что состояние нынешней одежды слуги предполагало падение со скалы, нападение разбойников и драку с волком), Диавалю удалось вывести из равновесия одним только предложением подобрать ему платье. Чёрное, настоял он, ему всегда хотелось такое. И вообще ей, Малефисенте, повезло, что он ни одного наряда у неё ещё не украл.       Они даже имели наглость вернуться в лавку резчика по дереву, откуда совершили поспешный побег с колокольным звоном, и Диаваль долго-долго рассматривал медведей, соколов, волков, лошадей и кабанов на изделиях, а после изрёк мечтательно и протяжно, как будто сделал глоток чая: «Я хочу быть кабаном». И ведь продолжил: какие они сильные, большие, какой у них исключительный нюх и прекрасная шерсть, и как прекрасно было бы выступать кабаном против человека. Малефисента поспорила, что человека напугает и простой змей, Диаваль деловито сказал, что это какая-то нехристианская живность. Голуби — очень христианская живность, предложила тогда фея, но тот ответил, что голуби очень глупы.       — Почему Вы так считаете?.. — только пробормотал мужчина, который всё это время только смущённо, чуть ошарашено, а потому и безмолвно стоял.       — По глазам видно, — зыркнул Диаваль, глядя на него впервые за последние пять минут. — Вы как-нибудь потрудитесь посмотреть.       И они продолжили эту тему, перескакивая на рысей, куниц, выдр, рыб и тюленей, и на это время показалось, что они всё ещё грызутся в лесу и никакого города вокруг нет. Кажется, мужчина был слишком удивлён, чтобы заподозрить что-то.       Над молодой рыжеволосой веснушчатой художницей парой лавок позже издеваться даже как-то не хотелось — слишком тощей, слишком побитой она выглядела. Точнее, художницей её нельзя было назвать: она продавала письменные и художественные принадлежности, — вещи абсолютно никому в городе не нужные — и Малефисента не удивилась бы, узнав, что они с Диавалем были первыми и последними посетителями.       На дощечке перед феей были разложены толстые длинные мелки красных, оранжевых, жёлтых оттенков, как горчица или осенние листья. Малефисента вспомнила о рисунках в старых волшебных книгах, но по одному виду мелков было трудно догадаться, из чего они сделаны, и можно ли, при желании, повторить процесс на Болотах. Она протянула руку к одному из них, чтобы пощупать и рассмотреть поближе — и вдруг почувствовала лёгкое покалывание, знакомое жжение в руке.       Железо.       Она отдёрнула руку, пока отсвет не стал заметен. Жжение, может, и оказалось незамеченным, но острое воронье зрение приметило её стремительный жест. Диаваль нахмурился, наклонил голову, неведающий, — он что, правда не знает? — чуть кивнул в её сторону. Малефисента послала уничтожительный взгляд — и чуть было не превратила его по привычке в птицу.       Уютно в лавке не было и ему — она не понимала почему, пока не увидела целую связку чёрных перьев для письма на продажу. Диаваль, войдя в роль сеньора шпиона с настораживающим напряжением, что-то тихо спросил, пока Малефисента бродила по другим частям лавки. Что бы то ни было, в ответ последовало:       — Это от ворон — целое убийство! Ха! Поняли, да? — подмигнула девчонка, видимо, ожидая реакции на свой дурацкий каламбур. «Убийством» называлась стая ворон. Стая воронов называлась «враждебностью». С её сподвижником и не таких знаний наберёшься.       Нечего и говорить, что игра слов Диавалю не слишком угодила. Кажется, он развлекал мысль о том, что фея, будучи скрытной добродетельницей и главной защитницей живого мира, каким-нибудь изощрённым и абсолютно не заметным поначалу способом отомстит девушке за то, что, очевидно, было результатом охоты, но Диаваль всегда думал о ней слишком хорошо.       Особенно увлекательным обернулось коллективное издевательство над одним из постоянных купцов города, гордо назвавшим себя лучшим ручнистом-аптекарем королевства, прямым потомком друидов по матушке и магистром лесной магии. Ни одного обидного слова, однако, не было произнесено. Мужчина важно, будто по большому секрету рассказывал о назначении каждого отвара и снадобья в коллекции — схватив всего парочку, можно было избавиться от всякого последствия неудавшегося романа: омела излечит сердце, а мох избавит от венерических заболеваний. На всё, на абсолютно любую его фразу Малефисента отвечала: «Конечно», — и ждала, когда же тот заметит. Со стиснутыми зубами и трясущимися плечами сбоку от него за сценой следил её приспешник, едва сдерживаясь и при этом не роняя ни звука, как первоклассный разведчик. Лишь в конце, напяливая на себя трещащую по швам маску галантности, он спросил, нет ли ещё чего от «дурных» болезней. И только когда аптекарь, бурча про жидкости в теле и необходимость поддержания «горячего и мокрого» состояния, удалился в погреб, со звуком, сравнимым разве что с заходящимся кашлем, или ржанием осла, или завыванием ветра, он опустился на какой-то сундук, закрывая лицо.       — Ты навлёк это на себя, — сказала Малефисента, глядя на его трясущиеся плечи. — Зачем ты… — свист не прекращался, и она выдавила из себя сострадательный смешок. — Зачем ты вообще спросил?       Смех Диаваля, стоило ему отнять руки, картинно превратился в самый ненатуральный плач: с гримасой, шмыганьем носом и прочим.       — Ты не понимаешь, госпожа, — всхлипнул он, — как трудно… быть мной. Девушки убегают от меня! И я думаю… я думаю, может быть, это всё моя вина? Может, мне стоит, — он возвёл руки, — усилить мою игру? Быть смелее. Зима близится. То есть, конечно, ещё август, но зима близится!.. Может, если я пойду с опережением, всё получится?       Как с портнихой. Не поймёшь, шутит он или нет. Тем более теперь.       — У тебя нет денег, — возразила она наконец. — И ты наверняка можешь достать всё необходимое бесплатно. Между прочим, горячая и мокрая жидкость — это кровь.       — Серьёзно? — у ворона практически наглядно загорелись глаза. — О, ему лучше принести кровь.       — Ты выпьешь её залпом, не правда ли? — ухмыльнулась ведьма.       — Знаешь что? Ты совершенно права, я именно так и сделаю.       К великому разочарованию обоих, великим зельем оказалась не кровь сама по себе, а то, что, видимо, должно было ускорять её ток. В понимании аптекаря гвоздика с молоком, измельчённый пиретрум в масле жасмина и сироп из меда и сока моркови выполняли именно эту функцию. К великому разочарованию аптекаря, они вышли с пустыми руками. К этому моменту солнце уже совсем решило закатываться — на самом деле, пора было уже заканчивать эту странную прогулку, если они хотели добраться до Топей до темноты. В отличие от многих, их до Терновой стены никто за компанию не подвёз бы. Но, когда уже, казалось, планы были составлены, кто-то, буквально излучая энтузиазм, промчался мимо с криком: «Костё-ё-р!» в направлении площади, и любопытство взяло верх.        — Ну, госпожа, как тебе на нашей стороне? — спросил Диаваль по дороге. Их тени удлинялись перед ними, укорачиваясь, кружась и удлиняясь снова с каждым факелом, мимо которого они двигались.       — Посмотрим, — сказала она серьезно. — Если скажу, что мне понравилось, ты не дашь мне забыть об этом до конца дней моих. Если же скажу, что это было ужасно — что ближе к правде — ты мне не поверишь.       — А ты не говори, понравилось тебе или нет. Скажи, что ты об этом думаешь.       Что она об этом думала? Лавки были пёстрыми, яркими и иногда даже красивыми. Персефорест имел достаточно талантливых людей, которые, тем не менее, иногда едва сводили концы с концами. Многие были крепко сложены, непритязательны на вид, настораживались при виде её, поскольку знали всех в округе, но отвечали с благоговением, потому что по одному наряду привыкли судить о благородности и богатстве. Здания всё ещё выглядели странно, неестественно, но как нельзя лучше подходили таким, как они.       Что она об этом думала? Она думала, что всегда мечтала увидеть это место ребёнком, сколько бы даже тогда не убеждала себя в обратном: слишком интересно было узнать, что такого происходит у этих людей. Одно дело знать, что Топи намного лучше Персефореста, другое — знать почему. Отчасти хотелось разведать, какой жизнью живёт Стефан. Сейчас, конечно, это желание отпало, хоть и было исполнено: по дороге им встречались хлева. В одном из таких и жил когда-то один лохматый сероглазый мальчик.       Конечно, не это от неё рассчитывали услышать.       — Мне не нравятся твои попытки залезть ко мне в голову, ворон, — отрезала она. Помолчала. И вдруг её поразило. — «На нашей»?       — На нашей что?       — «На нашей стороне». Ты сказал, что это ваша сторона, а не их, — сказала она удивительно спокойно даже для себя.       Сейчас он приведёт её к костру и скинет туда же.       Откуда взялась эта мысль?       Весь сегодняшний день походил на один из тех страннейших снов, что так любили наведываться в последнее время; ни один из них не заканчивался хорошо. Что, если в этом сне он не повалит её на землю, не придушит, а бросит властям в железные объятия? Или сразу в костёр?       Но это была глупая паранойя, мысли сходящего с ума. Сны, она сама сказала ему так недавно, не имеют ничего общего с реальностью.       На чьей он стороне?       Её раздражало, насколько часто эта мысль воспроизводила саму себя за сегодня, когда её объект не подал поводов усомниться в своей верности, кроме тех, которые можно было найти только с линзой. Но их необходимо искать, не так ли? В этом мире ни на кого не следовало полагаться слишком сильно — самозабвенное доверие ещё никому не помогало.       Но он пел эту дурацкую песню про двух воронов пару лет назад — о том, как они сидят на груди Стефана и выклёвывают его глаза. То есть, конечно, не об этом, но всё же. Тогда она была уверена в нём, наверное, как никогда. С тех пор ничего не изменилось. Что же мешало ей теперь?       Глупые, глупые мысли.       — Я провожу одинаковое количество времени и тут, и на Топях. Обе стороны — мои стороны, госпожа, — произнёс он убийственно поздно, чуть наклонившись, потому что иначе голос его потонул бы в гуле народа и музыке.       Если он пытался изречь умную мысль, или приободрить её, или поклясться таким образом в своей верности — у него ничего не получилось. Это, если возможно, сделало всё только хуже. Тем не менее, он выглядел достаточно напуганным её взглядом и искренним в своих словах, чтобы она согласилась, что сегодня, вероятно, ей ничего не грозит.       — Пусть так.       Костёр оказался огнём, зажжённым на главной площади, через которую самозабвенно прыгала молодёжь. Юноша с русыми волосами удачно пролетел с истошным криком самоподдержки. Пара парней его возраста, кучкой вставшие на другой стороне, поддерживающе похлопали счастливчика по плечу.       — Хей, глянь, кто там, госпожа.       Это была та девушка-портниха, что почти пригласила Диаваля на свидание. Кто бы мог подумать найти в ней такую храбрость — и, конечно, столько набожности, чтобы прыгнуть через костёр, главный символ языческого праздника. Со своей косой, опасно свисающей с неё ленточками, она прыгнула. Языки пламени чудом не схватились за кончики волос, а грациозности в её приземлении было не больше, чем в пируэтах Диаваля по ходу превращения в человека. Следом (потому что куда без любви) прыгали парочки, взявшись обречённо за руки и вопя от радости, когда они оставались соединёнными.       Воздух пах потом, горящим деревом, едой и выпивкой, немного мусором. В воздухе скрипели и завывали собравшиеся музыканты — их силуэты и лица облизывал золотой свет от огня. То и дело их заглушали крики, взрывы смеха — звуки, к концу дня снова ставшие невыносимыми.       Малефисенте очень захотелось домой.       Нравилось ли всё это Диавалю? Иногда она чувствовала его взгляд, но чаще он всё же наблюдал за происходящим, как делал бы кто-то, кто делал это уже много лет. Может, в этом и крылся смысл его отвратительных слов. Трудно не чувствовать себя частью чего-то, свидетелем чего становишься ежедневно. Но это не значило, что он готовился вонзить нож ей в спину. Скорее всего.       Она очень устала смотреть, слушать, вбирать и думать за весь день.       — Пойдём домой, — проронила она, тут же проклиная себя за интонацию, что выдавала и её усталость, и её надежду.       Ненавистная птица снова решила подумать над ответом. О чём же тут только можно было размышлять? Неужели работающие крестьяне, дурной запах остатков, которые некуда девать, голодные кричащие дети, звон монет, ржание лошадей и рёв собак, крики стражей и смех воров стояли близко со звоном лесных колокольчиков, нежным блеском драгоценных камней в воде, захватывающими дух утёсами?       Улыбка Диаваля была мягче всех сказанных им ранее слов. Наверное, в карты он выигрывал часто оттого, что хорошо читал лица.       — Так точно, госпожа. Пойдём домой.       Возвращение произошло, разумеется, многим позже запланированного — они не только выдвинулись позднее, но и шли, изнемождённые к концу дня, порядком медленнее. Точнее, это она шла, снедаемая болью в спине и ноющими ногами — бравому крылатому молодцу жаловаться было не на что. В ту ночь она уснула, казалось, прежде, чем закрыла глаза, и провалилась в благословенно пустой, без сновидений, сон. Следующие дни и недели прошли в обычном порядке — сначала Малефисента и его приняла с радостью, но затем он немного наскучил, особенно на фоне недавних событий. Топи всё ещё готовились к осени, королева всё ещё ждала, Стефан всё ещё не свихнулся, Диаваль всё ещё был жалок в шахматах и сносен в картах, Малефисента всё ещё находила неудобной его новую привычку выпадать из происходящего.       Теперь совершенно никогда нельзя было понять, спит ли он. Он мог спать — с открытым глазом! Мог не спать — и при этом совершенно ни на что не реагировать!       Что ж, в любом случае, теперь его сон как рукой сняло.       Не ясно, куда именно она там угодила ему ногтём, пытаясь выгнать из дупла, что он выбрал на ночь, но громогласное «КА-а-Р-р!» красноречиво отвечало: туда, где от такого болит. Через пару минут церемониальных жалоб он всё же соизволил узнать причину, по которой понадобился ей среди ночи.       Это было бессмысленно, на самом деле. Но. Водяные лилии на Синем Пруду были гораздо красивее городских костров, и если Диаваль находился в неведении, это было временно.       Следить за королями и вельможами слуга, быть может, и умел тихо, но вот ходить по болотам — определённо нет. Мало того, несчастный ворон будто раньше и не жил на Топях никогда. Десять лет опыта не переучили его то и дело задерживаться у какого-нибудь куста, пока он не заставит его светиться, или отмахиваться от светлячков, или то и дело поправлять плащ, цепляющийся неровным, покоцанным концом за каждую корягу — ночи тут даже летом были довольно прохладные. В приятной сумрачной свежести прогулка шла молча, исключая лишь редкие вздохи за её спиной. О деталях или пункте назначения Диаваль не справился, не стал даже просить обернуть обратно, что было странно — должно быть, снова пропал в своих снах наяву. Оборачиваться и проверять она не стала.       Что ж, он многое терял. Под покровом ночи Топи были, по её скромному и правильному мнению, даже краше, чем днём. Солнце садилось, и Болота освещали себя сами, изнутри — среди костлявых деревьев, притихших листьев, хрустальных пузырей иногда проглядывали огни, голубые и изумрудно-зелёные, бегающие и летящие, проплывающие и кружащиеся. Обычно они исчезали, стоило ей появиться неподалёку, но со временем это перестало расстраивать. В этот раз они, тем не менее, показались — то ли она вдруг выглядела менее враждебно, то ли вечно спотыкающийся Диаваль выглядел достаточно безвредно. Вскоре впереди заблестела кромка воды, поцелованная лунным светом и осколками света цветов, что готовились раскрыться.       Книги называли их нимфеями, эти огромные цветы, что медленно качались по водной глади, как в трансе. Нимфеями, кувшинками, лотосами, водяными лилиями. Названий много — но первое звучало волшебнее остальных и как будто бы говорило само за себя. Обычно они сверкали той же обыкновенной розоватой белизной, что свои немагические собратья, но на несколько ночей перед наступлением осени, перед тем, как завянуть, они начинали светиться по ночам… чтобы помочь появиться на свет чему-то волшебному.       Некоторые кувшинки, как пустые лодки, пристали к берегу, и ворон, прежде чем присоединиться к ней подальше, на траве деревьями, потянулся к одной из них. Та тотчас отплыла. До неё донесся смешок.       — Обидно! — обернулся он.       — Не в моих интересах лечить твоё самолюбие, но они со всеми так делают.       «Со всеми», в общем-то, значило — с ней и Стефаном. Он был здесь несколько раз, пару из них даже наблюдал за церемонией. Удивительно, но сейчас она плохо помнила его реакцию. Вряд ли что-то уж очень компрометирующее — он был обычным ребёнком, в конце концов, — но, тем не менее, воспоминание теперь раздражало. Со вздохом она попыталась отмахнуться от него, как ворон от светлячков совсем недавно. Не всё на свете должно иметь отношение к Стефану. И фея привела Диаваля сюда совсем не затем, чтобы что-то доказать или провести обряд посвящения, как её мысли смеялись над ней самой — с этим бы они и так опоздали уже на десяток лет. Десять лет. Кошмар. Она уже десять лет жила без крыльев?       Не думать об этом. О чём угодно, но не об этом.       Паж всё-таки сел рядом, с комической старательностью разглаживая раскрытый, как колода карт, низ плаща позади, как разгладил бы хвост. Похоже, как всегда, именно он становился инструментом смены темы мыслей. В поисках рычага Малефисента пробежалась по его лицу.       Она… не завидовала его глазам, просто иногда, особенно в темноте, они выглядели… Они были очень чёрными. И радужка намного больше, чем у людей, как будто птичья сплошная чернота очей боролась с магией, что даровала человеческое тело, и после борьбы обе остановились на полпути. Если он сидел в тени, казалось, они поглощали всё вокруг, две чёрные мёртвые точки, если же их касался свет — в них отражалось чрезвычайно много, как в зеркале. Десять лет в этом Малефисента находила успокоение. И теперь этот эффект не прошёл, но прямо сейчас, когда он снова со своим новоприобретённым отрешённым выражением лица глядел в никуда, становилось понятнее, почему люди находят воронов пугающими. Когда он всматривался, он всматривался взором охотника, шпиона, когда глаза теряли фокус, он глядел взором, что осматривает усыпанные телами поля боя.       Прямо сейчас второе сменилось на первое.       — Только мы вдвоём здесь, что ли? — пробормотал он, прыгая взглядом по веткам ближних деревьев.       — Пока да.       Прежде чем Диаваль, насупившись, попросил уточнить, свет со стороны пруда усилился. Словно в хороводе, кувшинки, до этого свободно плавающие, стали неторопливо и важно придвигаться ближе и ближе друг к дружке в центр, пока из-за сияния одну уже нельзя было различить среди остальных. Чем дольше длилась эта церемония, тем шире раскрывались сверкающие лепестки, тем заметнее становились огоньки, пляшущие над ними, оседающие, как падающие звёзды. Сначала казалось, что они отскакивают от цветов, но дело было в другом. Это были уже не огоньки.       — Это…       — …водяные феи, — закончила колдунья. Пикси, а это были именно они, сверкая голубоватыми крылышками, шапочками и крохотными остроносыми ботинками (с берега, конечно, не различимыми — Малефисента просто знала об этом), разнося журчащий, как вода, смех. Они отплыли от середины к краю озера и последовали друг за другом, прикасаясь своими крошечными ручками к водной глади — тотчас же протянулись, как нити, серебристые дорожки, подсвечивающие весь пруд. Следовало отдать должное Диавалю: за всё время он не проронил ни слова, не шелохнулся, да и вообще будто бы перестал подавать признаки жизни — только впился взглядом в фей. Стражница уже не в первый и не в десятый раз наблюдала за ритуалом, а потому он не требовал настолько пристального её внимания — ворон же виделся чуть-чуть околдованным. Опять же — глаза, как чёрное стекло, отражали свет, да так, что сами казались голубыми. Наверное, так они и выглядели, когда он был ребёнком.       Только когда церемония почти подошла к концу, феи были приняты своими старшими членами семьи, и свет начал серебрянным облаком рассеиваться, как туман, он чуть кивнул в её сторону:       — А почему вода такая зелёная?       В улыбке Малефисенты наверняка проглядывало что-то хищническое.       — Как славно, что ты спросил. Там много водорослей.       Слово «раздражение» или «скучающая досада» едва ли описывали гримасу, которую приняло лицо приспешника.       — Серьёзно? — буркнул тот бесцветно. Малефисента только бессильно пожала плечами, чувствуя, как повышается её настроение, чем заслужила закатывание глаз такое серьёзное, что следовало бы испугаться за зрение его исполнившего. — Да, госпожа. Конечно, госпожа. Продолжай издеваться над своим единственным слугой.       Госпожа пропустила привычное нытьё мимо ушей. Лишь спросила погодя:       — Ты всё ещё злишься?       — Из-за песни? Определённо. Она звучала, — а я слышал это песнопение, даже стоя за фурлонг, — как гимн какой-нибудь, а под неё, вообще-то, танцевать надо, — фыркнул ворон. То ли он не понял вопроса, то ли решил позлить её.       — На Эрин.       Он дёрнул головой, как птица, и насупился, сначала действительно не понимая.       — Злюсь ли я… на Эрин? — уточнил он. Молчание послужило ему ответом. Он произнёс так же растерянно: — Конечно, нет. Мне не на что… — он прервался, выдавил смешок, развёл руками: — Ну, да, честно, я гневался когда-то, очень даже, но… — снова смешок, — это было глупо. Она не сделала ничего неправильного.       — Она оставила тебя.       Брови ворона взлетели выше отметин на висках.       — Спасибо большое! — хмыкнул он. — Оставила… — было видно, как он водит языком по зубам за закрытым ртом, раздумывая. — Она скорее… Знаешь те железные браслеты на ноги, тяжёлые такие…       — Кандалы.       — Точно. Как-то так. Она скорее наконец-то избавилась от меня. Нет, она не сделала ничего неправильного, — настоял ворон с неожиданной благородностью рыцаря — и, чтобы сглазить серьёзность обронённых слов, натянул улыбку. К этому моменту у него уже краснели уши. — Ты понимаешь, конечно, что песня была написана не про нас. Это просто… что-то вроде пародии на ту историю, в лучшем случае.       — Значит, настоящая история звучит иначе?       Вот и её нежелание выпытывать чужие тайны. Но Диаваль говорил с такой… лёгкостью, точнее, почти готовностью, даже несмотря на паузы в речи — те, кажется, происходили, потому что он пытался подобрать слова, а не уйти от темы. Он сохранял бойкое выражение лица, причём довольно искреннее, словно всё случившееся для него было делами давно минувших дней — что ж, может и так. Если для феи десять лет — большой срок, что уж говорить о птицах.       И, наверное, то, что он почти полез защищать девушку, которая его когда-то обидела, её удивило. Не стоит и говорить, что, попытайся кто разузнать от феи о Стефане (ужасная идея), никаких и близких по значению слов они бы не услышали.       На лице ворона интересно переплетались веселье, полускучающее раздражение и удивление.       — Да нет никакой истории! — сказал он просто, потягиваясь. Будь он человеком, наверняка бы ещё добавил: «ради бога!». — Просто… жизнь. Была девушка, всё было прекрасно, большую часть времени. Потом я остался один из своей семьи, мне стало плевать на гнездо, я перестал там бывать и потерял его. Потом потерял свою девушку, потому что она не могла больше ждать меня, когда ей ничего не стоило найти кого-то, кто распоряжается своими вещами разумнее.       — А что же ваша суровая птичья природа? Неужели она не подстегнула тебя бороться с наглыми соперниками? — поддела Малефисента. Диаваль встал на ноги, привычно поправил плащ и принялся отряхиваться от травы.       — Как же, очень даже подстегнула, — оскалился тот. — С самым настырным до драки дошло.       — И кто же победил? — улыбнулась Малефисента. Представить слугу в драке она не могла никоим образом — только не того, кто только недавно не смог вытащить железное зеркало. Хотя, наверное, птичьи бои отмечались не кулаками, а какими-нибудь иными приёмами. Диаваль обернулся, приглаживая волосы.       — Ну, схватка была насмерть, а я всё ещё здесь, — улыбнулся тот в ответ. …Серьёзно? Чувствуя, как брови сами ползут к основанию рогов, Малефисента скачками, как-то необдуманно глянула на его руки, силясь приметить нечто хотя бы близкое к убийственной силе. Диаваль захихикал. — Шучу. Точнее, я и правда выиграл, только вот это было уже неважно. Когтями ничью симпатию не вырвешь, — вздохнул он. Затихающее сияние озера било в его фигуру из-за спины и бросало тень вперёд — она почти касалась подола её платья. Ворон клацнул языком. — Так что я оставил их в покое…       — …И решил сбежать к шотандскому нагорью за целый океан.       — Не-е-т, сначала я полетал над Ирландией! Глянул на Монастербойс, на Лох-Куэн. На кучу замков, все на одно лицо. Попрыгал по Мостовой Гигантов перед Ирландским океаном… — тут он показал ладонью что-то вроде ступеней, как если бы мостовые обычно так и выглядели, — …а потом мне стало интересно, что лежит по ту сторону, — подытожил ворон. Воцарилось короткое молчание, среди которого мысли Малефисенты казались почти невоспитанно громкими. Картинка сложилась, сейчас более, чем когда-либо, и всё же вопросов будто бы становилось больше.       Свет с пруда рассеялся совсем, погружая ближайшую действительность обратно в неприветливый мрак. Теперь и Малефисента почувствовала необходимость встать: пора было отправляться домой. Дорога впереди таинственно темнела и сужалась, словно вырванная из отрывков унылого сна. Диаваль смешливо фыркнул, тоже занятый чем-то своим. На её молчаливый оклик он отмахнулся.       — Ничего, просто странно, что ты спросила, — признался тот. — Я раньше никому не рассказывал. Как-то даже… и не думал об этом ни разу, если честно, — проронил он — и спешил поправиться, завидев скептическую бровь своей слушательницы: — Ну, теперь, конечно, когда моя голова скармливает мне всяческую ерунду по ночам, нельзя быть ни в чём уверенным. Откуда-нибудь же оно берётся?       Трещали сверчки и шумел, пойманный в капкан широких крон деревьев, ночной ветер. Конец августа, может, и был далёк от осенних, тем более зимних холодов, но тёплое время точно подошло к концу.       — Да, — ответила Малефисента, обращая его в последний раз. — Откуда-нибудь точно.