Орнитология

      — Это просто ребёнок! Это просто ребёнок! Это просто! Ребёнок!       Холод окутывает со всех сторон. Вода забивается в рот, обращает все звуки в шум, хватается за одежду. Мех намокает, тянет вниз, вниз. Руки не отстают от горла. Горящие волчьи глаза впиваются в лицо — живая чернота, высасывающая всё, поглощающая, разрывающая, как когти, что впиваются в шею. Из острой клыкастой пасти рождается крик. Чёрные окровавленные перья летят во все стороны, приземляются на лёд, окунаются в воду и исчезают.       — Просто ребёнок!!! Она просто ребёнок!       Барахтаться бесполезно, до льда не достать — он так и крошится вокруг, трескается, трещит по швам, с грохотом рушится вниз, отрезая путь. Змеёй проходит полоса, что раскалывает его на куски — чёрная, широкая. Абсолютная ненависть во взгляде — последнее, что она увидит перед смертью.       Он трясёт её за плечи, за шиворот, над поверхностью, над обжигающим холодом, окунает в воду снова и снова. Рычит во-волчьи, кричит по-вороньи. Плачет по-человечески. Отпускает. Толкает вперёд.       Руки двигаются сами собой, вверх и вниз, будто пытаясь отыскать лестницу ввысь. Чем больше болтаются ноги, тем тяжелее становится подол шубы — как обвитые кандалы, как промокшие крылья, он тянет… тянет… она задерживает дыхание…       Голова оказывается совершенно под водой — абсолютная темнота, абсолютный холод, стены вокруг. Глаза с усилием открываются, но мгла не отступает, только приобретает зеленоватый оттенок. Где-то в мрачной глубине медленно проплывает её посох — она следит со стороны за медленно тянущейся к нему рукой, но он обжигает ладонь и оказывается ружьём. Невыносимая боль терзает её, будто голова вот-вот взорвётся, взлетит на воздух, как порох в ружье. Руки замёрзли, так замёрзли, но в груди горячо, прострелённой и обожённной. Голова… болит… дышать… надо... она делает вдох.       Что-то в горле перекрывается. Что-то болит. Что-то выключается. Ком в горле пропадает. Есть только вода и бешеный, бешеный, бешеный стук. Он усилился, усилился, усилился.       Он разбудил Малефисенту. Даже приподнимаясь на ложе, она чувствовала пульсацию в висках, упрямый и тревожный огонь на поражение. Ни капли отдыха несколько часов сна у погасшего костра ей не принесли — более того, усталость, казалось, пристала совсем, как промокшая одежда. Небо даже не думало голубеть — чернила, разлитые ночью, всё ещё не смылись, и ни одна звезда не одолела мглу. Только луна, как дыра, как всевидящее око, бесчувственно и прямо глядела сверху, даруя зелёную ауру самым кончикам косолапых лап стоящих елей. Голубой туман плавал между деревьями призраком, обнюхивал травы и обвивал стволы, касался мутной ладонью камней. Было холодно, очень холодно, и в безветрии мороз кусал не так больно, но так же настойчиво. Волчьими когтями оказались, видимо, впившиеся в шею маленькие веточки гнезда. Кожу всё ещё покалывало.       Малефисента привыкла гулять, поднятая затемно кошмаром. Малефисента не привыкла гулять одна.       За ночь снег не выпал, но мороз сковал намертво то, что оставалось на земле с прошлого утра, и идти по опасному насту надо было очень осторожно — некому было предупредительно кубарем падать перед ней. Воздух белым облаком кружил у рта, от мороза покалывало в носу, и даже под кожаной защитой болели уши. Тьма сгущалась тем сильнее, чем дальше путь лежал в лес. От Малефисенты падала престранная тень, сломанная уровнями снега и ветвями так, что нельзя было и разобрать собственной фигуры. Тёмная напарница была более сгорблена, чем её живая сестра.       Восточные ели сменялись западными соснами, редкими дубами, зарытыми намертво в снег, суровыми и могучими. Их ветки испещрили небо, разрезали луну на полоски и скрыли частично её свет. Лишь короткие блики касались тончайшей кромки льда, что стянула реку чуть вдалеке непрочным мутным покровом. На такой наступишь — и действительно провалишься, да так, что в темноте никто и не заметит. Её нога не касалась этих мест почти полгода, с тех самых пор, как она вернула на место «сокровищницу» Диаваля. Сейчас она не чувствовала его присутствия.       Прошло три дня. Ничего не изменилось. Точнее, изменилось абсолютно всё.       По ту сторону реки смешанный лес уступал лиственному, который тянулся до самой Терновой стены. Там строить защиту было труднее всего: заставить шипы расти так, чтобы ни одна живая душа через них не пробралась, и вместе с тем не остановился поток воды, было задачей не из лёгких. За пределами Топей она тянулась в Персефорест, а там, кажется, и ещё дальше. Если фее не изменяла память, она разделяла одно людское королевство от другого, чьего названия она даже не знала.       В реке, что теперь развязалась, как широкая лента, напротив, застыла дорожка из крупных серых мёрзлых камней, и Малефисента медленно двинулась по ней вперёд. Неподалёку, в самых ногах, по её следам ступала фигура, размытая и тёмная, лежащая, ползущая. Фея призвала шарик света, чтобы увидеть своё отражение во льду. Оно рассеялось, как убегающая от свечи крыса, потому что Малефисента поднесла свет слишком близко, но стал виден мутный, серый подводный мир. Совсем близко темнела подводная часть камней. Она приняла её сначала за прибитые течением птичьи трупы.       Плоды воображения. Она встряхнула головой. Свежий воздух должен был освежить голову, а делал совсем наоборот.       На том берегу звуков не прибавилось: ни сверчков, ни ветра — только плоская, безвоздушная тишина. Деревья, молчаливые смотрители, провожали неторопливые шаги своей госпожи. Какая-то тревога потерявшего что-то прочно засела и не находила себе объяснения, но сжимала со всех сторон, как обруч силков. Тонкие голые вершины ясеней, бузины и шершавых вязов смыкались над головой, и Малефисента следила, как ветки всё утолщались и утолщались ближе к стволам, как большие прутья клетки, и как кора, словно кожа вокруг ран, расходилась вокруг чёрной дыры дупла.       В дупле сидел ворон.       Она приняла его за Диаваля, затем за призрака, затем решила, что совсем выдумала его. Чёрное пятно на чёрном фоне. Но вот — проблеск синего, пурпурного — фигура шевельнулась: голова медленно, одним плавным движением повернулась к ней, как на шарнире. Два немигающих глаза остановились. Но он будто бы смотрел сквозь неё.       Малефисента попыталась прочесть хоть какую-либо эмоцию: печаль потерявшего своих братьев и сестёр, скорбь разочарованного глупца — но не увидела ничего. Не блеснули в ночных сумерках ни ярость, ни решимость человека, что толкал её в воду, вцепился в глотку, ревел в лицо. На неё смотрел ворон. Не Диаваль, не её слуга. Дикая птица с абсолютно пустым взором.       Их первая встреча пронеслась в голове с быстротой пореза: как она стояла одна среди блеклых, стылых, пыльных и немилых руин старого замка, как из неоткуда появился ворон, нарушил её границы, как испугался её взгляда, а затем — её магии. Как она прогнала его.       Он глядел на неё, как на дерево, как на луну над головой. Задержавшись лишь на секунду, взгляд, как печать, застыл в другом месте, на чём-то, что, возможно, ей было не дано увидеть. Он прогнал её, хоть она и осталась стоять на месте.       Вода заполнила лёгкие. Не светила ни одна звезда.