Орнитология

      Диаваль был невыносимым оптимистом. Он бы сказал: «Этот год начался великолепно».              Но, конечно, вернее было бы сказать: «Этот год становился только хуже».              И вообще, это он был во всём виноват. Это его слова преследовали её целый год и добили под конец.              Но начиналось всё действительно хорошо. Зима на Топких Болотах радовала: снег шёл редко, и небо почти каждую ночь оставалось чистым. В раннеянварском небе свысока на них глядели Орион с поднятой рукой и сияющим поясом, медленно уплывающая до следующей осени Кассиопея. Красовались также созвездия как Тельца, так и Близнецов, о чём Малефисента одним вечером невзначай упомянула, чем и навлекла на себя беду.              Оказывается, можно продолжать разговоры, начатые и оборванные больше десяти лет назад.              В общем и в целом, Диаваля озадачивала точность, необходимая для вычисления такой субъективной и эфемерной вещи как гороскоп. Он, конечно, не сказал «субъективной» или «эфемерной» — он сказал «ненужной». Узнав, что Малефисенте для вычисления своего понадобились астролябия, чтобы найти положение и высоту солнца в день рождения, а также огромная расчерченная таблица-эфемерида и специальная доска для расчётов, он только закатил глаза.              — И что же ты узнала после всех этих подсчётов? Какой твой знак зодиака? Погоди, дай-ка я угадаю… Можешь сказать ещё раз, какие они вообще есть?              Малефисента вздохнула. Разумеется, она в пятнадцать лет корпела над астролябией, а он сейчас возьмёт и угадает.              — Овен, Телец, Близнецы, — начала она, — Рак, Лев, Дева, Весы… Скорпион, Стрелец, Козерог… Водолей и Рыбы.              — Понял. Дай подумать…              — Тебе не нужны их описания?              — Нет-нет-нет, зачем? Дай мне секунду, я просто пытаюсь их всех не забыть. Мне кажется… мне кажется, ты должна быть или Овном, или Тель— нет, не Тельцом, потому что я Телец, а ты вообще не… в общем, нет… Значит, Овном… или Козерогом. Да? Да. Овен или Козерог. Скорее всего Козерог.              Малефисента с трудом держала свою нижнюю челюсть на месте.              Когда она успела… Он знал, что у неё день рождения в декабре или?..              — На основании чего?..              — Ну, у них всех рога есть…              Фея поперхнулась воздухом.              — …И твои больше всего похожи на козьи, всё сходится, — продолжал тот, лишая Малефисенту последних надежд на то, что он пошутил. — На овечьи вообще не похожи. Я бы подумал насчёт бычьих, но, как я уже сказал, мы с тобой совсем не похожи и…              — Небеса… — Малефисента протянула ошеломлённо, пряча лицо.              — Так угадал я или нет? — воскликнул тот — и Малефисента всё-таки скривилась — и из неё выпрыгнул смешок, и ещё один, и другой.              — Это… просто нелепо… — фыркала она, пытаясь не подавиться.              — Угадал я или нет?              — Угадал…              — Стой, правда, что ли?! — крикнул Диаваль. Смех наконец-то вырвался у неё из горла — казалось, она сейчас провалится под землю.              — Но это! — она отняла ладонь от лица, чтобы погрозить ему, — Это! Неправильный способ узнать чей-то…              — Да какая разница! Я угадал! Ха-ха-а-а!!! — он окатил её своим смехом, способным убить всё живое. Будь здесь кто из волшебного народа, они не выдержали бы ударной волны. Малефисента негодовала.              — К тому же, это всего лишь солнечный знак, а одного этого совершенно не достаточно, и ты мог бы…              — Ах да, я и забыл, что их штук пятьдесят.              — Не пятьдесят, а всего три. Солнечный, восходящий и лунный!              — Ну допустим. Хочешь, чтобы я и остальные угадал? — прищурился он. Преследуя желание утереть ему нос, Малефисента кивнула. — Хорошо… Кто там у нас ещё есть… — Диаваль забарабанил пальцами по колену, поднимая взгляд. — Э-э-а-а… Скорпион? — попробовал он. Малефисента вытаращилась на него. Это была какая-то шутка. — Да?! — вылупился тот в ответ — и разразился хохотом снова. — Два из трёх!!!              — Как… По какому… принципу? — выдохнула фея унизительно беспомощно.              — Они жалят! Вот козы бодаются, а скорпионы жалят — надо ж продолжать острую тему! — ухмыльнулся он — и она прямо прочла на его лице, как он придумал новый оборот шутки: — Эм, видишь ли, я выбираю всё, что подходит к Острию, Глубокой Занозе…              Чем сильнее Малефисента скалилась, тем громче он смеялся.              — Какой ужас. Ты ведь даже не разбираешься в этом.              — Поэтому я и преуспеваю! — возликовал тот. — Слушай, мне нравится эта игра, давай ещё! Сколько там у тебя осталось, один? Превосходно, давай думать. Что там ещё было острое… Кого ты называла… Острое, острое… Стрелы! Стрелы острые! Может быть, Стрелец? Ты что… Ты что, серьёзно? — пискнул он, когда её голова тяжело, изумлённо качнулась от него в сторону, уставившись на снег. — Я угадал? Слушай, я ведь правда ничего в этом не смыслю, я никогда не пойму, если ты шутишь!              Она сейчас под землю провалится.              — Я не шучу… Но это дикость какая-то… Ты понятия не имеешь, о чём вообще идёт речь.              Три из трёх. Чтоб он так в шахматы играл!              — Тогда расскажи мне, о чём идёт речь! Я помню, что у меня есть солнечный и восходящий знак, но понятия не имею, в чём их отличие, и зачем вообще нужен третий…              Малефисента вздохнула ещё глубже.              — Если перебьёшь меня, я прекращу.              Он её не перебил, хотя наверняка порывался. Ровным голосом колдунья рассказала о том, что восходящий знак соответствует тому, как каждое существо представляет себя миру, какое своими повадками и манерами создаёт впечатление на других, особенно неблизких знакомых, как ведёт себя с ними. Её собственный восходящий знак, как по необыкновению разгадал слуга, имел ядовитую иглу на хвосте, которой жалил и отталкивал всех вокруг.              Солнечный же знак — тот, которым ей положено было «бодаться» — составлял главные черты характера, некий стержень, становящийся лишь прочнее со временем. Возможно, он и гнал её работать, заламывал ей руки, вёл монологи в её голове, вёл её на пути, как пешку с одного конца доски на другой. Это описание льстило ей и в пятнадцать, и сейчас. Может быть, она и бодалась, и с ней было невозможно разговаривать, но она хотя бы имела голову на плечах. И раз уж она осталась прикованной к земле, этот земной кардинальный знак помогал ей стоять твёрдо.              Луна управляла эмоциями, настроениями и чувствами. Это был знак, приближённый к сокровенному каждого существа ближе всего, поскольку он отражал личность тогда, когда он наедине с собой или чувствует себя комфортно. Вот это уже вызывало вопросы, сейчас даже больше, чем раньше. Солнечный знак был светом, проливающимся на единственно верный путь — но её лунный знак, кентавр, пускающий стрелы — он нёсся в стороны, он обдавал жаром, он стремился ко всему вокруг.              Блуждающих звёзд было много: Меркурий, и Венера, и Марс за Солнцем, и Юпитер с Сатурном, и каждая из них имела свой эффект. К каждой из них был привязан знак, а знаки бывали огненными, водными, земными и воздушными… Всё это помогало вычислить личность любого существа, нарисовать её, соединив точки, как звёзды в созвездия… Пока фея рассказывала, Диаваль задумчиво вертел в руках астролябию и пялился в дёготь неба со звёздной крошкой.              — Теперь я понял, почему тебе это нравится, — произнёс он, и изгиб его улыбки ничего не сказал наверняка. Фея знаком велела объясниться. — Это звучит, как очень сложный, замысловатый, умозрительный способ узнать что-то, что к уму вообще мало относится.              — И что это должно значить? — оскалилась она. Диаваль поставил руки по бокам и тепло, как-то даже сочувственно усмехнулся.              — Нет, ну правда. Тебе нужно вычислять положения звёзд в небе, чтобы знать, кто ты есть?              Это и была его первая фраза, испоганившая ей весь год.              Во-первых — потому что он однажды уже обвинил её почти в том же самом. Выходило, что с тех пор дела мало тронулись, как бы ей ни казалось это обратным. Во-вторых — потому что это просто было неприятно слышать. Она даже не совсем могла сказать, почему именно. Он выбил землю у неё из-под ног, причём сделал это почти благосклонно, как детей вынимают из ходунков и заставляют стоять на собственных ногах. А ей-то казалось, она очень даже хорошо и твёрдо на них стоит.              Это была первая фраза, случайная, обронённая.              Никто никогда не смог бы её переубедить в том, что вторую он сказал нарочно.              Но начался год действительно чудно. Малефисента по-прежнему выигрывала все партии в шахматы. Играть в карты было чуточку сложнее. Карты, Малефисента разумела — это шахматы, у которых пропала половина доски. А хотелось бы видеть всё и сразу.              Она проснулась среди ночи, и они играли утром, потому что пробираться в замок было ещё рано. У Малефисенты осталось четыре карты, все одной масти, и ещё одна другой, и Диаваль дрыгал ногой и рассматривал собственные.              В январе всё и началось.              Малефисента глядела на карты, когда Диаваль внезапно дёрнулся, как поражённый.              А ещё через секунду раздалось карканье.              Не прошло и пары секунд, как небо разразилось громом, свистом десятков запущенных стрел. Диаваль вскочил, бросив карты прямо там — плохое решение, она всё увидела — и отошёл — отпрыгнул — поодаль, вытягивая шею так, будто силился дорасти до неба. Колдунья вышла из колючего шатра полуголых деревьев и тоже взглянула вверх.              Вороны. Там летели вороны.              Два десятка? Чуть больше? Чуть меньше? Они неслись большой чёрной тучей на фоне белого пустого неба, и неслись они прямо в сторону Вересковых Топей.              Значит, всё-таки прибыли.              Стражница окинула взглядом слугу, потому что, прямо сказать, точно не знала, что чувствовать по этому поводу. Она предвосхищала проблемы, с которыми предстоит столкнуться, когда целая популяция каких-то особей, доселе не живущих на Топях, потеснит волшебный народец, но на этом её реакция заканчивалась. Может, Диаваль будет доволен тем, что прилетел его род? Или…              Диаваль выглядел так, будто ему плюнули в лицо.              Ах, верно. Или нет. Не будет доволен.              — Я его убью, — плюнул он наконец. — Сколько ему ни говори… Я сейчас пойду и убью его.              Малефисента щёлкнула пальцами, потому что, очевидно, Диавалю было что сказать прибывшим — и кому набить морду. Не будь фея прикована к земле, она бы даже посмотрела, как Диаваль тщетно пытается расправиться с Иджитом.              О небеса. Иджит опять будет здесь.              Энтузиазм её умер.              Прошло какое-то время до возвращения слуги. Фея возвратилась в свою крошечную пещеру, и мысли о том, что станет теперь со всеми ними, лениво прогуливались от стены к стене. Магия выплюнула пажа на землю, и он принялся отрывисто отряхиваться от грязи, поправлять волосы и крутиться на месте.              — Придурок, — сказал он вполголоса никому в особенности. — Думал меня задобрить. Представляешь себе? Прилетели, значит. От большой любви. Я столько приятных слов про себя в жизни не слышал, хоть подавись ими. Видите ли, он никому больше не мог доверить своих потомков, потому что я, представь себе, его старый верный друг и товарищ. Так любил меня, что прямо не выдержал и рассказал всем, какой я хороший. Да пошёл он к чертям собачьим! Падаль он вонючая, а не ворон! Я столько времени потратил, чтобы эту мысль ему из башки выбить, три дня перед ним распинался! Думал меня задобрить? Думал, я не буду злиться? Думал, потому что он умер, я не буду на него ругаться? Чёрта с два… Я его с того света достану и глаза выколю… Ублюдок… Взял и умер… и прислал свою армаду… Терпеть его не могу. Придурок.              — Иджита больше нет?              Потому что, в конце концов, это и была главная мысль.              Диаваль расставил руки по бокам.              — Да, — выдохнул он, кивая. Мысль возвращалась к нему и сцепляла его челюсти, сдавливала губы в тонкую линию. — Что не делает его не ублюдком, — выставил он палец. — Вообще-то, он оттого только больший ублюдок. Да, я буду говорить плохо о мёртвых. Потому что он бессовестная сволочь.              — Прекрати сквернословить.              — Хорошо, — кивнул он, и борьба покинула его. Малефисента могла бы дорыться до этой грусти, но она решила, что сделать это грамотно всё равно не сумеет, а иначе и смысла нет. Хотя мысль о том, что Иджита больше нет, несколько её… может, не расстроила. Покоробила. Как бы он не был ей противен, а всё-таки странно, неприятно думать, что она когда-то его встречала, а теперь его больше нет на свете.              Он говорил об этом, не так ли? О том, что уже стар и скоро «упадёт с жёрдочки». Иджит собирался вернуться на родину, рассказать всем, как добраться до Топей, если всё-таки решит, что переселение — это хорошая идея, а потом найти себе место, «где тепло и сухо». Видимо, после раздумий длиной в год, который одурачил их всех, он так и сделал.              Ей было немного жаль. Неглупая была птица. Хоть и действующая на мозги.              Хотя, если её догадки верны, сюда прибыло всё его семейство… Два десятка таких же, как он… Теперь ей тоже хотелось позлиться.              — И теперь вся эта ватага будет на мне? Ещё чего! — пыхтел Диаваль, выглядывая наружу. — Как будто у меня нет работы, как будто мне заняться нечем.              — Он действительно ожидал, что ты будешь обо всех них заботиться? — изумилась Малефисента. Коль оно так, она готова была разделить его негодование. Ни секунды его времени, предназначенного на слежку, она не собиралась делегировать на заботу о чужих детях. Он уже как-то однажды занялся этим, и теперь на это уходило полдня каждый день.              — Нет, — нахмурился Диаваль. — Всё нормально. Просто меня всё бесит.              Ну, это она могла понять.              Больше ничего Диаваль по этому поводу не сказал, да и слышать фея не желала. Дни пошли точно такие, как прежде. Продолжались игры в карты и шахматы, и выигрывала она даже быстрее, потому что Диаваль витал где-то далеко в безрадостном месте. Колдунья знала, что он справляется о том, как проходят дела у новоприбывших, но, казалось, не более того. Что его гложило, оставалось лишь догадываться.              До самого февраля от воронов было ни слуху ни духу — они обследовали местность выше по реке, и Малефисента даже решила, что резонанс был преувеличен. Быть может, они поселятся там, далеко, где тихо и никогда ничего не происходит, как на кладбищах, и будут там спокойно жить, не напоминая о своём существовании.              К счастью, она ошиблась.              В феврале вороны избрали место — не хвойные леса, где жил Диаваль, и не соседствующие с ними по другую сторону реки лиственные рощи. Часть воронов предпочли скалистую территорию ближе к границе, где крутые берега врезались в извилистую глубокую часть реки, прямо под её боком. Малефисента рассчитывала на проблемы, которые должны были всплыть, когда у пикси появятся такие чернокрылые соседи — оказалось, чернокрылые соседи появились у неё самой.              Одну вещь о воронах Малефисента знала абсолютно точно — воронов невозможно игнорировать.              Не только потому, что они очень приставучие — эти вороны, вообще-то, были совсем не приставучие, для них её вообще не существовало. Была другая загвоздка. Вороны слишком интересные, чтобы их игнорировать.              Выглядывая каждое утро из дома, Малефисента невольно следила за тем, что происходит, и довольно скоро стало понятно, с кем она имеет дело.              На этом участке реки, протянувшемся подле её пещеры, расположились три пары. Она не отличала их друг от друга, но могла понять, что их именно столько, потому что за несколько дней эти пары технично поделили территорию берега. Можно было начертить линию на земле и подписать, где кончается «земля» одной пары и начинается «земля» другой. Как они об этом договариваются между собой, она понятия не имела, хоть и очень хотела знать. Насколько глупо будет спросить об этом Диаваля?..              Спросить она всегда забывала, потому что к тому моменту, как он возвращался со своих ежедневных патрулей или от Авроры, у воронов уже всё менялось, и вопросы вытесняли друг друга. На большие из них на всякий случай фея пыталась отыскать ответы сама.              Это всё равно было гораздо интереснее.              После межевания началось строительство гнёзд.              Одна из пар разместила свой новый дом на склоне утёса у реки. Словно выскобленный или высеченный, он прятался высоко между песчаными каменистыми кусками. Малефисента не теряла надежды научиться отличать двоих в этой паре друг от друга, но её попытки были безуспешны — видимо, строительством гнёзд в паре занимались обе птицы. То и дело она видела мчащихся птиц с веточкой в клюве или лапках, причём приносили они её постоянно за три девять земель, будто чем длиннее прошёл путь этот несчастный сучок, прежде чем попасть в их дом, тем лучше. Они копошились там и тут, выискивая что-нибудь побольше и помягче, но Малефисента совсем не видела плодов их работ — только самый краешек, виднеющийся с земли.              Другая пара разместилась на дереве — тоже очень высоко. На глаз Малефисента насчитала ярдов тридцать. Основание этого гнезда тоже делалось из веток, добытых чёрт знает где — вероятно, их общая необъяснимая воронья черта. Этой паре повезло также тем, что, будучи ближе к лесу, они могли обзавестись маленькими кусочками пуха и меха животных. Видя, как птицы тащат в свою обитель всякую всячину, фея не могла не вспомнить ту песню о двух воронах, что договорились выложить гнездо человеческими волосами. Имей эти двое возможность, они наверняка сделали бы и это.              Ещё одна семья поселилась у самой Терновой стены. Малефисента знала, что было ещё несколько семей, как минимум ещё пара — наверное, они поселились чуть севернее. И всё-таки, никто не занял северные леса по обеим берегам реки, где, как ей казалось, они должны были поселиться охотнее всего. На правом берегу в хвойных лесах волшебного народца было поменьше. Она вообще мало кого знала из тех, кто там жил — кроме, разумеется, Диаваля, у которого там было гнездо.              Оказалось, искомый ответ был на поверхности.              — Конечно, они там не живут, — фыркнул Диаваль, когда она его об этом спросила. — Там живу я.              — И?              — И-и-и есть некоторые плюсы в том, чтобы иметь репутацию странного старого дядьки, — заключил он каким-то образом одновременно и угрюмо, и довольно.              — Старого дядьки?              Диаваль выдал такой вздох, как будто ему надавили на рану от стрелы. Он медленно повернул к ней голову.              — Я вчера в здравом уме вслух произнёс фразу: «Я когда-то знал твою прабабушку», — проговорил он. Он выглядел так, будто проглотил прокисшее молоко залпом. — «Прабабушку». Ты можешь себе представить? Это был худший день в моей жизни. По-моему, я заслужил пару миль и много покоя. В мои-то годы.              В чём-то он был прав. Территории пар воронов, что поселились вдоль или неподалёку от реки, по её наблюдениям были около мили в длину — полоски от кусочка реки вглубь леса, как домики с задним двором. Но, видимо, Диаваль был такой фигурой среди своих сородичей, что чувствовал себя вправе занимать чуть ли не весь хвойный северо-восточный лес. Что ж, она могла только порадоваться за него. Неплохо для птицы, которая пересекла море, потому что потеряла своё гнездо.              Фея ожидала какого-то большего энтузиазма от Диаваля, будь он воплощён хоть в радости, хоть в громком негодовании, но, видимо, тот решил молча и упорно дуться на Иджита до тех пор, пока и сам не сойдёт в могилу.              У воронов же, если она всё правильно понимала, вот-вот должен был начаться сезон спаривания, что было идеей ещё более забавной, чем обычно. Одним прекрасным мартовским утром, когда снег блестел на солнце, а небо наконец-то начало светлеть раньше полудня, перед отлётом Диаваля она в шутку спросила последнего, не появились ли у него в связи с последними событиями какие-либо планы на это захватывающее время.              Слуга поправлял рукава безнадёжно потрёпанного жизнью плаща и на всякий случай хмыкнул — потому что, как она и надеялась, по её тону не было ясно, шутит ли она.              — Я не ищу себе пару, — отмахнулся он лениво, убив весь юмор. Ну ладно. Малефисента хмыкнула, кивнув.              — Да, я так и думала.              Голова Диаваля крутанулась, как на шарнире.              — Что значит, ты так и думала? — воскликнул он. — Хочешь сказать, что я не гожусь быть чьей-то парой?              Малефисента так и чесалась ответить, что именно это она и хочет сказать, просто, чтобы позлить его. Но она сказала правду.              — Я хочу сказать, что вороны спариваются на всю жизнь. Насколько я знаю. А ты спаривался раньше.              Глаза Диаваля округлились. Он дёрнулся.              — Я? Когда? С кем?              — С Эрин.              Напряжённое изумление Диаваля тут же лопнуло со смешком.              — Да ты что? Сама видела? Небось, свечку над нами держала?              Малефисента закатила глаза, чтобы скрыть то, что ей стало неловко, и ворон усмехнулся.              — Так значит, не спаривался? Ни разу?              — Конечно, нет!              — Никогда не слышала, чтобы мужчина так горделиво говорил о том, что он девственник, — ухмыльнулась колдунья.              — Что он кто? Ах, нет, не надо, — оборвал Диаваль себя тут же под её смех. — Вспомнил, — буркнул он, и Малефисента засмеялась ещё сильнее. Ворон кисло смерил взглядом её радость. — Ну, госпожа, каково это — иметь чувство юмора старых пузатых пропойных мужчин в трактирах?              Смех её оборвался.              — Замолчи.              Ворон лишь развёл руками.              — Ты права, говоря, что мы заводим пару на всю жизнь. Она и завела себе пару на всю жизнь. Не меня, — отрезал он. — Не могу поверить, что всё ещё должен говорить об этом. Целая вечность уже прошла, её уже буквально в живых нет, а вы по-прежнему капаете мне на мозги.              Это заставило Малефисенту замереть.              — Эрин тоже уже нет в живых?              Запоздало, когда слова уже слетели с её губ, она догадалась, что вопрос поставит их обоих в неловкое положение. Диаваль цокнул языком.              — Ну разумеется.              — С ней что-то случилось?              — Нет, нет. Как и с Иджитом. Они ушли лучшим способом уйти, если можно так сказать. Просто возраст. Некоторые из нас стареют со временем, госпожа.              — Они не настолько стары.              Диаваль насупился и воздел лик к небу.              — Как минимум двое из них — её правнуки. Те, что прилетели, у кого сейчас дети будут — это её правнуки. Иджит позанимался ерундой какое-то время, пропустил целое поколение, это только его внуки, двое детей его единственной дочери, о которой он всё время говорил, — закатил он глаза. — А у Эрин уже правнуки — разумеется, их обоих уже нет в живых. Сомневаюсь, что на свете есть люди, которые видели своих правнуков, готовых самими стать родителями, не говоря уже о птицах…              Последнее он протянул и замолчал, словно мысль ускользнула от него. В любом случае, Малефисента пожалела, что не умеет читать лица.              — Это и есть то, что тебя так смущает? — спросила она в лоб.              — Хах! — выдал тот безрадостно. — Я сомневаюсь, что могу посчитать всё, что сейчас меня смущает. У нас нет столько времени.              Времени правда не было — он улетел на задание.              Малефисента настолько злорадствующее предвкушала этот сезон спаривания, что, конечно, он весь взял и прошёл мимо неё. В один день ещё ничего не было, а буквально на следующий у пар уже были яйца. Вот так просто. Даже скучно как-то.              К концу марта, после пары недель высиживания воронами яиц, Малефисента наконец-то добилась успехов — стала отличать друг от друга четырёх воронов, живущих ближе всего к ней. Она смогла это сделать потому, что, как оказалось, яйца высиживала только девушка, в то время как будущие отцы непрерывно носились за пищей для своих прекрасных дам. Вскоре Малефисента начала подмечать и другие детали, помогающие отличить воронов одного от другого, хотя она по-прежнему придерживалась оскорбительного для Диаваля мнения, что они все в целом безбожно похожи друг на друга.              У самца, что жил на склоне, был более изогнутый кончик клюва. У его дамы не хватало одного пёрышка на хвосте — это она узнала чуть позже. У самца, живущего в лесу, одна лапка была самую чуточку пухлее другой, а у самки, которая высиживала там яйца, всё было образцово-правильно, чем она и отличалась от всех остальных.              Но называть воронов Клювом, Пёрышком, Лапой и Ничем было бы невежливо — поэтому к началу апреля Малефисента в уме придумала для них имена.              — Мисчиф, Мейхем, Рукус и Роуг! — назвала она по порядку сначала первую пару, потом вторую.              Диаваль моргнул пару раз.              — А-а-а… — протянул он тихо, медленно отворачивая голову. — Понятно…              — Ты сам меня спросил!!! — фыркнула Малефисента, когда поняла, что в его этом «понятно» нет ничего поддерживающего.              — Да… спросил… — протянул ворон безнадёжно. Колдунья рассмеялась бы над ним, не будь его реакция столь обидна. — Но зачем же останавливаться только на них двух? К нам ещё много кто прилетел. Вот, там парочка около Терновой стены живёт, они имена не заслужили?              — Для них я ещё не придумала.              — Как же так, в мире ведь столько восхитительных слов! Вот, Миазма, например — прекрасное женское имя.              Малефисента повела бровью.              — Точно! А мальчик будет Лепроси!..              Последней паре, Миазме и Лепроси, не повезло не только с именами (которые не только означали болезни, но и не начинались с одной буквы, что жутко её бесило, но отступать было поздно), но и с тем, что Малефисента оказалась рядом с их уютным гнёздышком в лесу тогда, когда её совершенно распирало от любопытства.              Корни дерева подняли её ниже, чем хотелось бы — она вытянула шею и всё равно мало что увидела. Не говоря о том, что чувствовала себя очень глупо.              Но на пару секунд ей всё-таки посчастливилось это сделать — взглянуть внутрь гнезда. Вблизи оно оказалось гораздо больше. Толстый слой крупных веточек огибал его снаружи по периметру, как фундамент здания, и внутри этой чаши был мех, пух и перья. И несколько маленьких жёлтоватых яиц. Три или четыре штуки. На них были чёрные пятнышки разного размера, из-за чего казалось, будто яйца загрязнились, и…              И, конечно, на неё начали кричать с неба, видимо, решив, что сейчас фея превратит ненаглядных дитяток в омлет, и Малефисента опустилась обратно. Но было поздно — она навлекла на себя вороний гнев. А это, как оказалось, штука живучая, от неё не отмоешься.              До самой середины апреля птицы высиживали яйца. Мужчины продолжали отправляться на отлучки за червями и жуками, девушки чинно и важно сидели в гнёздышках и взирали оттуда на мир вокруг. Но вечера будущие мамы посвящали себе. Они менялись со своей парой местами и покидали гнездо.              Чтобы полетать.              Ближе всего к Малефисенте жила пара «М» — Мейхем и Мисчиф. Как раз-таки по вечерам Мейхем, отсидев положенное время и оставляя хлопоты своему партнёру, спрыгивала с края гнезда и взмывала в воздух — вероятно, ни за чем ещё, кроме как просто размять крылья после тяжёлого дня. Одна во всём небе на какое-то время, не обращая внимания на отсутствующее пёрышко, Мейхем кружила в вышине и травила Малефисенте сердце одним своим существованием.              Казалось бы, прошло уже столько лет. Ей стоило бы уже привыкнуть. Стоило бы уже перестать завидовать.              Когда Диаваль только стал её слугой, Малефисента старалась вообще на него не смотреть. Никогда не глядела ему вслед. Ей не хотелось видеть. Даже годы спустя она старалась не смотреть на птиц — её разбирала или злость, едкая и завистливая, либо удушающая печаль. Подумать только — она когда-то могла летать. А теперь больше не может и никогда не сможет, совсем никогда.              Но воронов невозможно игнорировать.              В середине апреля у Мейхем и Мисчифа появились птенцы.              Этот знаменательный момент Малефисента уже не проспала — напротив, она оказалась тут как тут, возможно даже чуть раньше, чем следовало бы. Она насчитала трёх птенцов — лишь потому, что краем глаза увидала их макушки, когда родители пытались их покормить. Роуг и Рукус в дремучем лесу тоже обзавелись потомством, даже не тремя, а четырьмя птенцами — их разглядеть поближе тоже не удалось. Последней надеждой фейри стали Больные Птицы Миазма и Лепроси, но те стали истошно орать, только завидев её вдалеке, и таким образом Малефисента убедилась в том, что и раньше знала благодаря одному своему слуге — вороны ужасно, ужасно злопамятные.              Так её полевые наблюдения были бессердечно прерваны, и фея обнаружила, что искренне расстроена. За пару месяцев у неё вошло в привычку наблюдать за тем, как птицы строят гнёзда, беспрерывно болтая друг с другом, и как на них боязливо поглядывают грибные пикси. Не помогало и то, что даже с проклятым королём Стефаном решительно ничего не происходило. Он даже не переписывал своё несчастное завещание — видимо, его пыл несколько поутих от того, что написала Лейла в своём собственном, найденном среди её личных вещей два года спустя, написанным «из последних сил во время болезни». Половину всего, что королева имела право завещать после своей смерти, она завещала Авроре, а остальную — церкви. Малефисента хорошо посмеялась в день, когда узнала об этом.              — Она ещё умнее, чем я надеялась, — сказала она.              — Это не было частью твоего плана? — изумился Диаваль. — Подсунуть свинью королю?              — Конечно, нет, — фыркнула колдунья. — Вопреки тому, что ты, возможно, себе надумал, в этом мире есть вещи, которые я делаю и по другим причинам.              Ему почему-то понравился её ответ. Она даже над ним и не старалась, а ворон всё равно как-то улыбнулся. И она ещё долго чувствовала на себе его взгляд, но во всяком случае, у неё была возможность этот взгляд игнорировать, поскольку, похоже, за ним никакого вызова не стояло.              Вороны, живущие в лесу, через две-три недели показались на дереве и восхитили Малефисенту тем, что по большей части совсем походили на своих родителей внешне. Не будь цвет их глаз и клювов отличен, она приняла бы их за взрослых. Вчетвером они ютились в гнезде, дёргали друг друга за хвосты и как будто уже желали избавиться от компании друг друга. Но в этом и крылось их главное отличие от родителей — они пока не умели летать. Двое из птенцов предпринимали попытки прыгать с их дерева на соседние, но этим оно скорее и было — прыжками, нежели настоящим полётом.              Малефисента плохо помнила, каково было не уметь летать в детстве. Но она могла представить, что им это очень, очень неприятно.              Что же касалось пары у реки, то их дети были в ещё более затруднительном положении. Их гнездо лежало на скалистом, крутом каменном склоне, не защищённом даже слоем снега. Фее казалось, что по этой причине птенцы Мейхем и Мисчифа начнут летать позже — оказалось, всё совсем наоборот. Начать летать легче, когда у тебя нет выбора.              Несколько дней птенцы стояли на самой кромке гнезда и энергично, почти дергано учились хлопать крыльями. Может быть, прогресс шёл бы намного быстрее, не отвлекайся они ежеминутно на то, чтобы поорать и подёргать друг другу перья. Маленькие вороны дрались за всё на свете: кусаясь и толкаясь, они отвоёвывали каждого червя, каждый дюйм пространства, каждую секунду внимания родителей. Тем не менее, ни в одном из трёх выводков Малефисента не видела, чтобы хоть одного птенца вытолкнули из гнезда, что обнадёживало.              Долго полёты без полётов продолжаться не могли. Белтейн отмечался на Топких Болотах кострами, и вороны всю ночь кричали, тоскуя по пропущенному веселью и вводя всех, кроме Малефисенты с Диавалем, в трепещущий ужас. После Белтейна всякое терпение лопнуло.              Воронята решили во что бы то ни стало начать летать.              Дети Мейхем и Мисчифа — Малефисента прозвала их про себя Мошенниками, чтобы поддерживать тему — начали с коротких перелётов по глыбам, туда и сюда. Больше всего Малефисенту удивило то, что вороны в общем-то умеют летать. Они уже могли двигать крыльями и держаться в воздухе. Главной трудностью для всех них — и тройни на склоне, и группам в лесу и у Стены — оказалось приземление. Мошенники тяжело валились на камни и иногда совсем застревали там, гневно хлопая крыльями на месте, боясь накрениться и упасть. Сорваться на большие острые камни и покатиться кубарем и впрямь было легче лёгкого. Всякий раз, когда воронёнок так застревал на месте, с воплями и хлопками, Малефисента порывалась что-нибудь сделать. Но фея останавливала себя. Они не нуждались в помощи.              Она дала слабину лишь однажды — когда один из птенцов Мейхем всё-таки упал. Он быстро поднялся и взмыл снова, но было видно, что крылом малыш ударился, и пройдёт ещё долго, прежде чем ушиб заживёт — и даже тогда были шансы, что кости неправильно срастутся и оставят его калекой на всю жизнь. На это Малефисента смотреть уже не могла.              Стражница заранее приготовила себя к крикам или даже атаке его родителей, стоит ей подойти, но всё обошлось. Малыш улетел при первой возможности, и колдунья только глубоко вздохнула.              — Он бы смог летать, — сказал Диаваль позже. — Может, не так хорошо, но… с этим можно жить.              — Лучше умереть, чем так жить, — обронила фея.              Она прочла мысли Диаваля прежде, чем тот тщетно попытался их озвучить.              — Ты— Эм…              — Я знаю.              — Но ты не можешь в самом деле так считать.              — Конечно, никто другой тебе вслух не скажет, что это правда. Но так и есть. Это хуже смерти.              — Что, прямо совсем? В отношении кого бы то ни было? Даже, ну, знаешь, лучше, чтобы меня забили до смерти? — протянул он, приподнимая подбородок, и Малефисента с изумлением поняла, что это его такая карикатура на неё. Обида погрузила её в гробовое молчание. — Я тебя серьёзно спрашиваю, — сказал он вдруг, вглядываясь в неё. Показная наглость не сработала — так же быстро, как он реагировал в шахматах, он переплавил своё лицо из вызывающей гримасы в погасшее разочарование. Он медленно отвёл взгляд, качнувшись на месте. — Ну, то есть, подозреваю, ты мне уже ответила на этот вопрос однажды, какое-то время назад…              Это был удар ниже пояса, холодный, как глыба снега, громкий, как выстрел из кулеврины. На пару секунд он даже лишил фею дара речи, стукнул её сердце о рёбра. Но она не собиралась вестись на эту удочку.              — Обязательно всегда сводить каждый разговор к себе любимому? — фыркнула она.              — Мне больше не к кому, — покачал тот головой важно. — Я просто, ну, не знаю даже… Просто я предполагал, что ты, будучи столь прагматичной, последовательной, принципиальной феей, применяешь одинаковые стандарты и принципы в отношении кого бы то ни было. А нам обычно не с кем сравнивать, кроме меня. Тем более, учитывая, что ты сама дала мне этот совет. Ну, который «разберись со своей головой».              …Вот такой он был подонок.              Это была его вторая фраза. Невыносимо настырная. Вороны вообще были беспримерно упёртые птицы.              В конце концов, им подчинился даже утёс.              Всего через пару недель с начала своих занятий малыши уже бесстрашно пролетали ярд за ярдом вдоль берега. Они кружили над верхушками деревьев, как будто карауля их, огибали, догоняли и преследовали друг друга, пронизывая небо, как выпущенные вразнобой стрелы. Раз за разом они опускались и поднимались вновь спустя секунду — моргнув, можно было пропустить какой-нибудь из их выкрутасов.              А выкрутасов у них было много. Вороны, особенно те, что только подрастали, не прекращали вращаться, переворачиваться и хлопать крыльями — причём, самое удивительное, на то зачастую не было никакой причины. Они не гнались за жуками, не теряли равновесие — их трюкам не было никакого объяснения, разве что они делали это исключительно забавы ради. Ворон мог лететь прямо, а затем вдруг накрениться, не меняя положения тела, и через секунду выровняться обратно. Стоило одному проделать такое движение, как за ним повторяли все остальные, стараясь перещеголять первого. Некоторые додумывали к этому одному повороту ещё с дюжину, летая вразвалочку, как будто вежливо обходя два потока ветра.              Она тоже так когда-то умела. Она бы утёрла им всем нос, если бы могла подняться в воздух, хоть сейчас, дай ей крылья спустя сотню лет без опыта. И плевать, что это птенцы — ей не в первой делать гадости детям.              Как вороны на скале, у которых нет выбора, летать или не летать, она думала, что, имея целое семейство птиц у себя под боком, за неимением выбора научится смотреть на птиц. Но, видимо, если Диаваль за многие годы не смог успокоить её сердца, надеяться уже было не на что.              Лучше это было смерти или хуже? Что она должна была на это ответить? Она видела солнце по утрам, пила чистую воду, ходила по земле и не боялась хищников — кроме тех, кого завела себе сама. Наверное, ей стоило быть благодарной судьбе, что у неё остались руки и ноги — но за такое не благодарят.              Но будь такая жизнь хуже смерти… наверное, она бы уже что-то с этим сделала?              Гадкая птица. Стоило ей теперь засомневаться хоть в чём-то, насмешливый голос вторил, что она вообще ничего о себе не знает и с головой своей никогда не разберётся. А вообще-то, хотелось бы.              Вот птицы выглядели, как будто всё уже про себя и всех вокруг знали. Со всем уже разобрались.              С родителями всё было несколько иначе. Они крутились и изворачивались ничуть не хуже, если не лучше своих детей, но растеряли часть юношеского запала. Они предпочитали парить в небе. Малефисента следила за тем, как Мисчиф и Мейхем или Роуг и Рукус время от времени просто медленно плывут по небу, как галеры — крылья прямые, первостепенные перья растопыренные, как человеческая ладонь. Их полёт выглядел так естественно, словно не требовал никаких усилий. Теперь, когда Диаваль возвращался в полдень из замка, Малефисента следила за тем, как он летит, сравнивая и находя мало различий. А потом она обращала его человеком, и он спотыкался так неуклюже, что ей было то смешно, то обидно за него.              Довольно скоро Малефисента поняла и ещё кое-что. В каждом выводке, во всяком случае, во всех, за которыми она следила, было по одному воронёнку, предпочитающему оставаться в стороне. Особенно часто она видела одного такого воронёнка среди детей Мейхем. Малефисента догадывалась, что это, скорее всего, тот самый «недоросток» или «поскрёбыш», который есть у других животных. Был он последышем или нет, самым слабым в семье или нет, она не знала.              Такой поскрёбыш семьи Мейхем, кажется, действительно был чуточку щуплее остальных. Но больше всего от своих братьев и сестёр он отличался тем, что меньше всех дрался, избегал конфликтов, да и вообще почти на всех вылазках занимал себя сам где-то в стороне, копаясь в земле или играясь с найденной где-нибудь побрякушкой. Он позже всех купался, позже всех отходил ко сну. Родителям приходилось звать его на обед и ужин, потому что иначе он бы вообще не прилетел.              Но ещё он отличился тем, что подлетал к ней ближе всего. И болтал.              Вороны летали вечером, незадолго до или во время заката. Малефисента облюбовала себе «партер» под вишнёвым деревом для наблюдения за их показательными выступлениями. Сначала этот воронёнок просто присаживался в нескольких ярдах от неё, мотая головой и тряся хвостом. С каждым разом птичка подсаживалась всё ближе и начинала разговоры всё охотнее.              В какой-то момент он мог уже просто сесть неподалёку от неё и балаболить вплоть до получаса. Он щёлкал, свистел и курлыкал — «ток-ток-ток», «крр-рук-кррук-кррук», «кра-а-а-а» — свистел перьями и кивал головой в её сторону, как будто она его понимает.              — Кого-то он мне напоминает… — ухмыльнулась однажды фея — и сидящий на дереве над нею Диаваль фыркнул и сложил руки на груди.              Может, то была большая ирония, что этот балабол ей приглянулся, что ей нравилось, что он к ней подлетал и начинал свою шарманку. Потому что когда-то давно, почти тринадцать лет назад, её это жутко бесило.              Кажется. Она плохо помнила.              Первые месяцы после потери крыльев, проведённые в руинах, протекли мимо неё, и потревоженные воспоминания каждый раз менялись. У неё было одно большое воспоминание оттуда — болезненное, тёмное, каким-то жесточайшим образом побившее даже память о первом утре без крыльев, кровоточащее дикое воспоминание. А всё вокруг него растворилось. Но она знала, что Диаваль с ней говорил. Они ещё не ведали, что Стефан стал королём, что он вообще хотел стать королём, она даже не знала, где его искать. С Диаваля не спрашивали никакой слежки, и почти всё время, кроме отлучки за едой, он проводил в обрушенных стенах замка. Вроде бы. Она плохо помнила.              Те луны он тоже свистел, и каркал, и клацал клювом, и всячески пытался привлечь к себе внимание — а может, разговаривал просто так — она никак на это не реагировала. Большую часть времени она была глуха к миру, а если всё-таки замечала этот непрерывный шум, только злилась и отмахивалась от птицы, не говоря ни слова.              Она никогда бы не подумала, что ей за это когда-нибудь будет совестно.              Не то чтобы она тогда была в состоянии отвечать, просто… Теперь она видела, что вороны очень часто общаются между собой. Иногда вообще без причины. Вечно показывают друг другу что-то, передают из лап в лапы. Теперь ей думалось о том, что он месяцами служил кому-то, кто ни словом с ним не обмолвилась. И здесь не было ни одного ворона в округе. И он улетел из Ирландии, потому что — по сути — ему стало там одиноко.              В общем, щуплик болтал много.              — Ну, допустим, я похож на ворону, — отмахнулся Диаваль, всё ещё над её головой — она аж обернулась от такого признания. — Не надо, я знаю, что это правда, — вздохнул он, смирившись со своей судьбой. — Допустим, я не такой же сильный и толстый, как вороны моего возраста — хотя таких нет, хочу заметить! Допустим, я нудный. Спасибо, конечно, что напомнила.              Фея цокнула языком.              — Я имела в виду то, что он трещит без умолку. И держится дальше ото всех, — наклонила она голову. И то, что этот воронёнок её, похоже, совсем не боялся, ни капельки, подумала колдунья, но не сказала. — …И я бы не сказала, что ты похож на ворону.              Никто в здравом уме на эту лесть не купился бы — и Диаваль не купился.              — Ну, не в этом теле, да, — сказал он мягче, чем она ожидала. — Ты сделала меня высоким. Не знаю, зачем. Но спасибо, кстати, за это.              Его рост от неё вообще не зависел, но она всё равно ответила: «Пожалуйста!», — и он улыбнулся, даже не насмешливо.              — Он будет летать лучше всех остальных, вот увидишь, — сказал он чуть позже, показывая в сторону коротышки — тот наконец устал от их компании и вернулся к семье.              Поскрёбыш Диаваля не посрамил.              Он часто оставался один и покидал небо последним — это давало ему возможность долго, долго тренироваться. И этой возможностью он пользовался — и к июню его можно было отличить даже из целой стаи по тому, как он резко и остро мог поворачивать крылья.              К тому же, он подал пример всем остальным, и семья «М» на утёсе у реки поняла, что Королева Болот не просто сторонняя наблюдательница — она ещё и что-то делает, если к ней подсесть. Если Диаваль был поблизости, вороны её сторонились, но пока тот исследовал окна и двери персефорестского замка, воронята более чем восполняли суточный недостаток карканья в её жизни.              Мейхем, как и Мисчиф, обычно просто садилась неподалёку и молча позволяла быть в своей компании минуты три-четыре, а затем возвращалась к своим обязанностям. Малефисента имела неосторожность скормить одному из воронят вишню, и теперь все трое хотя бы раз в день приходили её клянчить, как будто не могли достать сами.              Теперь, когда она знала, как ведут себя воронята, разумеется, Аврора, эта несносная девочка, как раз одного и напоминала. Тоже галдела, и играла, и пела — только в отличие от воронов, петь она умела. Очень хорошо.              Как и крылатая малышня, Аврора училась и обзаводилась мнением обо всём на свете. И даже закапывала разные вещи в землю. В один день она в атмосфере абсолютной секретности сложила какие-то вещи в небольшую коробку и старательно закопала её перед домом, да так, что как будто там под землёй ничего и не было. Содержимое клада осталось тайной, как и то, для кого он предназначался.              С воронами было гораздо проще. Что бы птицы ни находили, этот предмет или становился объектом новой игры, или тут же закапывался тем, кто дорвался до него быстрее. Дети Роуг и Рукуса пытались прикрыть свои сокровища листьями папоротника и землёй, молодняк на склоне — песком и кустистыми колючками. Иногда Малефисента доставала тайник обратно, просто чтобы их позлить. Мейхем этого не оценила. Болтливый чертёнок стал на неё ругаться. Мисчиф просто кричал, пока она не ушла с их территории к себе на холм. Никакого уважения к королеве.              — Они хотя бы знают, что все эти территории принадлежат мне? — фыркнула она. Обычно поведение этих пернатых мешков её лишь забавляло, но сегодня день начался не с той ноги. — Что я королева Болот? Ты мне говорил, вороны вообще зовут меня Морриган. Я им чуть ли не святой бог.              — Знают, знают… — отозвался Диаваль. Может, он и хотел звучать мягко или убедительно, но вышло всё равно так, будто он предпочёл бы, чтобы она от него отвалила. — Просто они… ну… — он неопределённо окинул её фигуру рукой. — Ну вот… Ну и что с того?              Ну и что с того, что она королева.              — Вот как! — наклонила голову колдунья. Она присела на траву. Ей теперь всё про воронов стало понятно. — Славно-то как.              Плевать им было, что она королева. Это было даже смешно.              Если бы Малефисента набралась самолюбия и времени на то, чтобы написать трактат о воронах, как учёные мужи на другой стороне Стены строчили трактаты о Слове Божьем или морали, она бы записала все умозаключения об этих птицах, к которым смогла прийти.              Главная идея состояла бы в том, что вороны большую часть времени колеблются между двумя сильными чувствами, что в одно и то же время владеют их сердцами: между необходимой для жизни осторожностью и просто не отпускающей их любознательностью. Всё их поведение сводилось либо к одному, либо к другому. Побеждало обычно второе. Она думала, это ей просто Диаваль такой достался, но нет. Воронье любопытство — это страшная штука.              К середине июня лето наконец-то вспомнило, что оно должно начаться. Отступили времена мантий и меха, началось время голубого неба и беспомощного желания жить интересную жизнь. Может, в ней так Стрелец невпопад дёрнулся и сказал: «Я знаю одну вещь о себе!!! Мне нравится рисовать!». Поэтому теперь она шла к утёсу не просто так, а с парящими за спиной бумагой и коробочкой палочек древесного угля. Шла — чтобы пытаться и терпеть неудачи.              Первая проблема, как всегда, состояла в угле. Она научилась держать его легко, не как перо или кисточку, чтобы линии для наброска получились тонкие и светлые. Она научилась не начинать с деталей, а двигаться от больших основных форм к деталям, чтобы точно знать, что всё поместится. Она научилась потом начинать с самых тёмных мест, затем серых, а потом совсем легко проходить крохотным ножичком там, где нужны блики и особенно светлые места. Всё это ей уже было понятно, всё сложилось в структуру, которой она следовала. Чему она так и не научилась, так это признавать, что иногда — вообще-то, почти всегда — она в чём-то да и делала ошибку. Линии выходили неровными, от угля или её перепачканной руки оставались разводы. Иногда она чудом достигала финишной черты без единой помарки, а потом наступало время сдуть чёрную пыль с получившегося рисунка, и она сдувала его, а эти крохотные частички угля оставляли за собой десятки дорожек, и ей хотелось сжечь Топкие Болота дотла.              «Мне нравится рисовать, — повторяла она про себя сквозь зубы. — Неважно, как выглядят рисунки. Это не магия и не война. Это просто рисование. Аврора рисует что угодно, получает от этого удовольствие, а потом забывает об этом тут же. Чем я хуже?». Иногда даже удавалось себя уговорить.              Вторая проблема исходила из её натурщиков. Вороны были не горными быками, не спящими ласками и уж тем более не деревьями — они, может, и умели висеть в воздухе, как ястребы, только им это совсем не нравилось. Она отворачивалась к пергаменту, чтобы нанести один штрих, а когда глядела снова, они уже были в другой позе, если не в другом месте. Приходилось тренировать память и способность рисовать, не глядя на то, что делает её рука — чтобы запечатлеть этих дураков возящимися с палочками в клювах, или катающимися по земле, или парящими над головой. Разумеется, от этого разводов и пятен становилось только больше.              А главное, теперь они обращали на неё внимание. Прекращали полёты, присаживались подле сидящей на траве фигуры. Посматривали на её двигающиеся руки, каркали в ответ, если скрип угля резал слух. Прыгали ближе — из любопытства — а потом дальше — из осторожности — а потом снова ближе, туда-сюда, вертели головой. Мейхем обходила её со стороны и оценивала свои портреты. Мисчиф оправдывал своё имя и украдкой вытаскивал из её коробочки уголь, шуршал бумагой — но ему скоро наскучило. Зато один из их птенцов не остановился — он выхватил уголь, как червяка из земли — и вместе с ним взмыл в небо. Уже через минуту дети семьи «Р» перекидывали друг другу несчастный грифель, и шалость даже ничего им не стоила — даже если уголь их пачкал, это лишь углубляло черноту их перьев. Гнаться за птицами было ниже её достоинства, поэтому Малефисента достойно стояла на краю утёса с гневным выражением лица, но и оно не вернуло ей её собственность.              Плевать им, что она королева.              Где-нибудь на полях своего трактата, а лучше совсем в другом месте, дабы сохранить анонимность, Малефисента приписала бы: она могла сколько угодно притворяться, что её такие выходки выводят из себя, но на деле их насмешливое фамильярное отношение почти радовало. Они не сторонились её, как грозы, прячась по норам и углам, прекращая перешёптывания, не строили из себя ни напуганных, ни раболепствующих. Вместо этого они просто прыгали вокруг неё, пока не убеждались, что могут позволить себе большее, и тогда шли на риск. Они знали, кто она тут такая, и кто они такие, и что из этого следует, а что вовсе не обязательно. Это упрощало её жизнь. «Мне нравится, — говорила она про себя, обречённая теперь собирать кусочки своих знаний о себе в витраж, — мне нравится, когда ко мне относятся беспристрастно».              Этим тоже они ей кое-кого напоминали.              Хотя за кражу её принадлежностей его бы она придушила. Он, в конце концов, кичился своим большим возрастом, ему негоже. Воронята таким похвастать не могли. Их она вообще представляла совершенно детьми, как Аврору. Злиться на них не было смысла.              «Я предполагал, что ты применяешь одинаковые стандарты и принципы в отношении кого бы то ни было», — сказал когда-то Диаваль, и лучше бы он засунул свои слова куда подальше.              Вот и другая мысль для несуществующего трактата, гипотеза: чем умнее животные, тем чаще и изощрённее они издеваются друг над другом и над всеми вокруг. Ум идёт рука об руку с любовью трепать нервы. Вороны могли бы стать превосходным примером.              Если пикси на Болотах в самом деле за закрытыми дверями подальше от её глаз жаловались на новеньких, они были бы правы: с появлением воронов ни одна другая птица на Болотах не была больше в безопасности. Пришёл конец беспечной жизни крапивников, сов, клинтухов. На едва-едва пришедших в порядок после резни ворон как будто наслали ещё одну Чёрную Смерть. Никого из них вороны, разумеется, не ели — хотя ели всё остальное, что ни попадя — но они их преследовали, дёргали за хвосты, перекрикивали, имитировали их голос. Их пустяковые насмешки напоминали ей все те издевательства, которым она сама и Робин подвергали всю округу.              И так шли дни. Стражница просыпалась рано, принимала ванны. За завтраком следила, как вороны порхают в ещё не успевшем разогреться свежем воздухе. Посылала Диаваля на задание, шагала по лесам. Вороны ели и летали, ели и летали. Пикси разрыхляли землю в саду, следили за растущими плодами. Аврора училась готовить сладости, которые восхитительно пахли, и Малефисента магией не давала им засохнуть за ночь. Аврора рисовала. Малефисента рисовала тоже. Зелёные холмы, быструю реку. Если было желание. Временами фея попросту нежилась в своей лени.              Лето было самым чудным временем для наблюдений.              Если весной казалось, что территории вороньих семей огорожены друг от друга неразличимой её взгляду стеной, то теперь это правило всё чаще и чаще нарушалось. Дети, ранее всё время проводящие на территории родителей, принялись исследовать земли своих соседей. Тем это совсем не нравилось. Начинались настоящие гонки — пара выгоняла наглых нарушителей спокойствия со своего куска неба, и это восстановление порядка сопровождалось громогласными, истерическими криками.              «ВОН ИЗ МОЕГО ДОМА! — говорили они. Она решила, что они так говорили. С такой же интонацией, как Диаваль на крыше домика лесника. — ВОН ИЗ МОЕГО ДОМА!»              И это было невыносимо слушать. Она могла понять их, а всё-таки это было невыносимо слушать. Их крики навевали грустные воспоминания, горечь на языке. К тому же, они были столь истошными, что можно было и решить, что там наверху они вовсю выдёргивают друг другу перья. На деле же ни одна погоня, свидетельницей которой Малефисента была, не приводила к дракам и не оставляла никого битым калекой.              Однако с наступлением тёплых деньков выяснилось вот что: вороны, при всей своей любви к территории и неприкосновенности, нарушают свои собственные уставы в одном случае — если они собираются веселиться. Территорий не существует, если ветер достаточно хорош.              Мейхем и Мисчиф принимали ещё несколько семей в гости — тех двух других, за которыми волшебница следила, а также иногда и других, поселившихся чуть дальше. Предметом игры становилась любая мелочь: веточка, камень, её потерянный навсегда уголь — один раз вороны в небе перебрасывали друг другу шапочку одного из пикси. Вернули её нескоро: птицы перебрасывали находку из клюва в лапы, и обратно, и в воздух, и друг другу, догоняя и выхватывая, дразнясь и свистя. Иногда к ним присоединялись вороны с границы, и вот им приходилось несладко — в «салочках» они не имели шанса.              Обыкновенно Малефисента сидела бездельно, усиленно туша в себе зависть. Земля была согрета теплом накатывающегося вечера, а заходящее солнце слепило глаза. После грибных дождей пахло душистой травой. Было приятно жить.              Но иногда вороны подлетали и к ней — чтобы передохнуть, выпрямить перья, изгибая голову чуть ли не верх тормашками, чтобы достать до загривка. Иногда вообще без причины, посреди игры, как будто спросить её мнения насчёт их полёта. Она серьёзно кивала головой — очень впечатляюще. Их также интересовал её лежащий посох, но, увы, поиграть им в воздухе не получилось бы. И хвоста, чтобы за него подёргать, у неё не было. Она им быстро наскучивала — они возвращались отрабатывать акробатику.              Малышня научилась куда лучше управлять своим телом. Они проделывали повороты, разделялись на пары и летали вместе, отталкиваясь и сходясь вновь, не прекращая друг друга окликать. Они резко складывали крылья и переворачивались, а потом вдруг окунались в воздух, как в воду со скалы, ныряли прямо к земле — а затем снова выпрямлялись, взмывали вверх. Кто-то проделывал этот трюк так быстро, так ловко, что, моргнув, можно было упустить его. Кто-то нёсся, как упавший камень, навстречу берегу секунду за секундой, заставляя поверить в скорый печальный финал — только чтобы взвиться вновь в самый последний момент. Раньше она этого трюка у них не видела. Но помнила, что это весело.              Они летели, и само лето мчалось им вслед, как звонкая бесконечная песня, и рассеянный горящий свет делал их контуры то чернильно-чёрными вдалеке, то золотистыми, если они — «вж-ж-жик!» — пролетали прямо перед носом. Иногда было так красиво, что Малефисента не знала, как с этим справиться. Тёплый ветер подчинялся им, и когда они, хлопая крыльями, летели как будто прямо навстречу солнцу, она верила, что они долетят до него, если захотят. Ей самой было трудно смотреть на солнце — оно грозилось либо сжечь её, либо пролить свет на все тени внутри неё, и те таились, метались от трепета.              Рисунки воронов получались смазанные — скорее кляксы, росчерки, подтёки, нежели птицы. В этом и была задумка — но кто неопытный мог и подумать, что она попросту не умеет рисовать. Когда слуга спрашивал, чем она занята, она отмахивалась и запрещала смотреть.              Диаваль редко присоединялся к её просмотрам, даже если она не рисовала. Да и вообще, вороны его как будто не касались. Он даже не летал с ними, не присоединялся к игрищам. Почти что безразличие, которое он проявлял к прилетевшим птицам, пару лет назад могло бы её обмануть. Но вороны никогда не летали в сторону замка, никогда не оказывались около домика лесника, постоянно облетали место убийства у Терновой Стены большим крюком. Это не могло быть беспричинным.              Она и сама видела, что причины переживать были. Время от времени вороны наведывались в Персефорест — видимо, терроризовать галок на их печных трубах, или красть еду у уток, или что ещё похуже. А у людей, если верить давним фактам, никогда не было симпатий по отношению к их роду. О чём Диаваль и пытался предупредить Иджита, видимо, тщетно.              Скорее всего, он просто предпочитал это с ней не обсуждать. Наверное, на его месте она тоже не стала бы. Надо учиться на своих ошибках.              Если он и присутствовал, то без особого энтузиазма. Чистил перья, водил клювом по дереву, ужинал, что-то себе приговаривал, поглядывал наверх на их игры, но по большей части оставался на месте недалеко от неё, впереди, так, чтобы не мешать рисовать и не давать поводов думать, что он подглядывает. Ей совсем не нужно было, чтобы он подглядывал. А вот то, что он спокойно сидел перед нею, было весьма славно. Наброски воронов в воздухе выходили смазанными, будто стремящимися сбежать с пергамента — Диаваль цеплялся за него точными, плавными линиями.              Обычно на один лист помещался один портрет и несколько зарисовок поменьше. Малефисента рисовала его сидящим в профиль, с прижатыми к спине крыльями, чуть выше — с раскрытыми, ещё выше — с поднятой головой, или открытым клювом, или взъерошенными перьями затылке. Иногда где-то пониже страдало отрезанное от всего остального висящее в воздухе крыло, или одна прорисованная лапка, или один глаз. Глаза надо было научиться нарисовать красиво, не затушевать слишком сильно, дать светлому пергаменту проглядывать, чтобы был блеск. Иначе совсем не Диаваль.              Вообще-то, говоря смело, выходило неплохо. Все пропорции были соблюдены. У неё выходило углём передать глубину и текстуру, густоту перьев — фея не стремилась к чрезвычайному правдоподобию. Хоть она и могла позволить себе замедлиться и растушевать чёрный, сделать цвета мягче, что она иногда и делала, она предпочитала оставлять совсем маленький элемент небрежности — Диаваль был, в конце концов, живым существом, а не восковой фигурой.              Но в этом и таилась загвоздка — она могла бы оставить рисунки такими и делать новые. Но нет предела совершенству. Чего-то не хватало. В один из дней, когда солнце наконец вспомнило, зачем оно существует, и скатилось с его головы и плеч, её осенило. Одного чёрного цвета было мало. Вороны чёрные — то есть почти. Почти. Под солнцем его перья отливали тёмно-синим, а местами и приглушённым фиолетовым. Бородка по краям вообще казалась голубой, а если солнце катилось вниз — то коричнево-золотой.              В общем, всегда с этим Диавалем всё сложно.              Достать коричневый пигмент было легко — он был везде под её ногами. Необходимость в акварели лишала её возможности делать наброски рашкулем. Сопротивляясь и ноя про себя день за днём, Малефисента всё-таки сдалась и двинулась в горную сторону Болот за сланцем для чёрного мела. В конце концов, потом ещё понадобится. Не ради одного Диаваля она это делает.              С сине-фиолетовым пигментом было почти так же трудно. Достать индиго, конечно, не представлялось возможным. Черника дала скорее красный цвет, чем синий. Но зато, выжав сок из вайды и лакмусовой травы, она добилась желаемого. Козлы были очень упёртыми животными, не хуже быков. Вайда превратилась в приглушённый синий, в тень ослепительного ляписа, а лакмус — в глубокий сине-пурпурный. Диаваль засверкал, как ночное небо.              Раз уж на то пошло, Малефисента пополнила свои запасы пигментов. В её пещере было буквально больше некуда ступать. Фея набрала марены и ягод для красного, «драконьей крови» для алого, земли для охры и коричневого, растолчённый уголь для чёрного. Что-то надо было толочь в ступе, что-то — раздавливать, добывая сок. Что-то она смешивала с водой и смолой сразу, что-то оставляла в виде порошка.              Зелёный пигмент брался отовсюду, где только можно: из листьев и цветов, из зелёной земли, из ила, из нарастающей на её бронзовом зеркале пыли.              Фислвит носила зелёный.              Рисунок занял несколько часов: нужно было дождаться, пока высохнет светло-зелёный слой лёгкой краски из зелёной земли, чтобы поверх него можно было нанести чернила, избегая растекающегося контура. Она дала себе немного времени решить, какой она хочет нарисовать Фислвит — маленькой и зелёной, в колпачке и с крыльями, или высокой и облачённое в жёлтое, с непокрытой головой, без крыльев.              Потом пришлось искать охру для жёлтого цвета.              Фислвит больше не была маленькой и зелёной, в колпачке — и с крыльями. Она так больше не выглядела, она оставила это позади. Если бы Малефисента рисовала саму себя, она не стала бы рисовать себя с крыльями. Их у неё больше нет, и это факт. Это то, кто она теперь есть — фея без крыльев. Ещё одно предложение про себя: «Я фея без крыльев». А Фислвит — пикси, которая больше не пикси.              Малефисента возилась с украшениями на платье, с медальоном на шее, с кудряшками. У неё было круглое лицо, веснушки, тонкие черты лица. Она уже что-то такое рисовала — с тонкими бровями и губами, светлыми волосами. Королеву Лейлу.              Интересно, как ей сейчас там живётся? Теперь, когда она сбежала от тирана…              Надо применять одинаковые принципы в отношении кого бы то ни было.              У Малефисенты была идея для композиции: Фислвит, по пояс, и чертополох, цветущий по краям рисунка — потому что какой ещё цветок для неё выберешь… И сейчас она возьмёт тонкую кисть…              «Мы убежали с Болот! Мы искали убежище от Малефисенты!»              …и будет рисовать ей глаза. Глаза у Фислвит зелёные. У королевы Лейлы — чёрт знает какие. У Диаваля — чёрные. Диаваль говорит много чепухи.              «Мы не могли там оставаться, в этой… этой пасти чудовища!»              Вороны тоже начинают с глаз — проклёвываются от глаз к мозгу, прямо в её голову.              Надо применять одинаковые принципы в отношении кого бы то ни было.              «Оно бы выплюнуло нас, если бы мы не сбежали первыми! Или съело бы нас живьём! Теперь там живёт зло».              Малефисента отложила кисточку, чтобы не швырнуть ею подальше. Порвать бы этот рисунок к чёртовой матери.              Королева Лейла сбежала от Стефана. После украденного обречённого ребёнка, погибшего наследника, сожжённой супружеской спальни. Много же ей времени понадобилось. И ей тоже.              Пикси сбежали от Малефисенты. До проклятия, до возведения Терновой Стены, до подачек на Самайн, до погибших ворон.              Ворон, которых она обвиняла в отсутствии предусмотрительности.              Потому что мир жесток. Мир не считается ни с чем, кроме ума и силы. В этом мире надо быть… прагматичным, последовательным, принципиальным.              Надо применять одинаковые принципы в отношении кого бы то ни было.              Почему Малефисента помогла Лейле сбежать? Не назло Стефану, никогда. Даже узнав, что исчезновение жены на нём никак не сказалось, она бы не передумала. Лейла имела право не жить в аду, имела право не страдать от ужасающих условий, причиной которых она не была. Малефисента помогла ей, потому что знала, что так было бы справедливо.              Малефисента дала Диавалю шанс улететь навсегда, потому что так было бы справедливо. Просто так вышло, что он захотел остаться.              А пикси не захотели. Пикси решили сбежать из пасти чудовища, пока оно их не проглотило. Пока они не стали жертвой ситуации, причиной которой не были.              Могла ли она их в этом обвинять?              Она закончила рисунок — скрипя зубами, скрепя сердце.              К июлю Вересковые Пустоши совсем расцвели. Поля укутались в блеклый утончённый зелёным, и глазастые олени слонялись по нагорью, прячась в кустах, огибая камни и жуя лаванду. Упитанные гусеницы поедали вереск, а голодные рыжие белки чесались по соседству, прыгая между шумящими кронами деревьев. В один прекрасный день Малефисента заставила Диаваля слоняться за собой, неся упавшие рога благородного оленя, чтобы местная хвостатая братва погрызла их себе на здоровье. Вода была словно стекло, а солнце превращало ковёр из папоротников в узорчатое произведение искусства. Было бы гораздо жарче, если бы не дубы — заросшие и статные, своими широкими зелёными плечами они спасали землю и воздух от губительной духоты и солнечных ударов.              В июле вороны с позором проиграли жаре и времени — и принялись нещадно линять.              Потерянные старые перья не мешали им летать или охотиться — но небеса, как же глупо они выглядели.              Детям досталось сильнее всего. Линька откусила им полшеи. Казалось, их безбожно помяли под колёсами какой-нибудь повозки, потом окунули в лужу, а после ещё хорошенько встряхнули. Если бы Малефисента не видела такое раньше, она бы всерьёз решила, что все они чем-нибудь захворали. Будь воронята даже в замечательном расположении духа, бледные проплешины и пролысины на их темени и затылках делали из них измученных, забитых и печальных попрошаек. До самого конца лета они слонялись по округе, покоцанные и потрёпанные, служа ей отличными моделями для портретов. Пока они грели на солнышке свои поредевшие крылья, или хвосты, или макушки, она успевала зарисовать углём их угловатые фигуры, взъерошенные перья, кажущиеся маленькими головы и кажущиеся на их фоне огромными клювы.              Взрослым повезло чуть больше, и на Диавале линька сказалась не так сильно, но Малефисента всё равно сказала, что он выбрил себе тонзуру, и засмеялась, когда он картинно обиделся. Его она тоже нарисовала — на память — потому каждый редкий случай того, когда Диаваль выглядел жалко и знал об этом, был достоин запечатления.              Дети будто и не замечали линьки. Они носились ровно, как прежде, пусть ветер и действовал на них иначе, пусть это было и опасно. Ещё одна важная идея о воронах для трактата, который Малефисента никогда не напишет — идея, которую она знала давно, но теперь смогла развернуть: вороны действительно от рождения ничего не боятся. Наверное, абсолютно ничего. Они, как заключила Малефисента, попросту не понимают, что они, вообще-то, смертны.              Однажды ей даже повезло увидеть, как воронёнок гоняется за сапсаном — за сапсаном! Сапсаном, что мчался быстрее ветра и мог в одну секунду прикончить этот чёрный мешок с перьями — проглотить и не подавиться. Казалось, воронёнок об этом прекрасно знал. Он покачивался за спиной большого хищника, держась то ближе, то дальше, надоедая, испытывая, а потом скрываясь из виду — казалось, лишь потому, что понятия не имел, что будет делать, если добьётся своего. Невероятная наивность.              И это сапсан! Конечно, никто и не раздумывал бы, прежде чем полететь посмеяться над белой совой…              Конечно, они не догадались бы, что за совой стоит хищник опаснее любого сапсана. Что у него в руках летающий красный цветок. Что этот хищник борется с другим. Что это называется «войной». Что во имя этой войны они и встретят свою кончину.              Неглупая была птица Иджит. Он однажды сказал: «Такое нельзя знать заранее».              А Диаваль однажды сказал… Диаваль вообще лучше бы держал язык за зубами.              Вот поссорились они, как никогда в жизни. Потому что у них различались мнения. Одно дело — мириться с ним, потому что его грусть резала ей по сердцу. Другое дело — это ещё и менять своё мнение.              Летнее солнце голову ей напекло, имело такое свойство.              В конце концов, необыкновенная любознательность и упорство воронов сыграли свою роль. Малефисента придумала для них задание. Правда, от неё самой оно тоже потребовало некоторых сил и навыков, развитых у неё настолько же хорошо, насколько у рыб развит навык полёта.              Актёрского мастерства в Малефисенте была всего капелька. Но дело требовало.              Несколько дней подряд фея неспешно прогуливалась по берегу реки, картинно приподнимая камешки, листики, ветки и грязь. Если она находила то, что искала: кусочки кристаллов, блестящие камни и ракушки — то картинно удивлялась и медленно и размашисто убирала их к себе в мешочек. Ещё труднее было демонстративно удивляться красоте найденных сокровищ и радоваться возможности забрать их с собой, громко хвалить тех птиц, которые повторяли за ней и копошились в песке неподалёку. Ей очень повезло, что Диаваль в то время был в замке, иначе она никогда не пережила позора.              Но воронам хватило этих нескольких дней. Вороны, в конце концов, были удивительно смышлёными птицами.              Они стали выискивать клад за компанию, перекладывая камни и хлопая крыльями, пронизывая воздух громким карканьем, когда им удавалось что-либо найти. Стражница так и не научила их приносить сокровища — они оставляли их на земле, отлетая в сторону и давая ей возможность прийти за ними и взять. Но и этого было достаточно. Их труд облегчал ей задачу, а также занимал всех детей семьи Мейхем и Мисчифа хотя бы на час. Даже поскрёбыш не лодырничал, а оказался трудолюбивым помощником, потому что не отвлекался на поиск червяков и мидий. Если им всё же приходилось уставать, фея могла присесть на один из валунов, где солнечный свет падал лучше всего, и зарисовать одного из этих отпрысков.              Жаль, сама природа рисунков подразумевала остановившееся время. Нельзя было абсолютно точно передать движение. Она бы хотела как-нибудь суметь показать, насколько же дурацкая у воронов походка.              Все эти стёклышки, камушки и кристаллы нужны были Малефисенте не просто так. К середине лета она наконец-то смирилась с мыслью о собственной ненасытности, и наглости, и жадности, и приняла решение, что ей нужно жилище побольше. Пещера, в которой она жила последние лет семь или восемь, больше не годилась. С тоской фея вспоминала времена, когда ей для жизни хватало постели и пары книг. Теперь у неё были краски — в блюдцах, и баночках, и мисках — и пергамент, и пигменты, и мел, и уголь во всевозможных вариантах — жидкий, рассыпчатый, твёрдый, в палочках и кусках. Были кристаллы, и целая полка книг, и амулеты, и засушенная трава, и запасы еды. Появилось больше одежды, больше крупных украшений на плечи, которые нельзя было даже свернуть или сложить. Не говоря уже о рисунках — их накопилось столько, что ступать было негде.              Было ли желание иметь возможность стоять в полный рост в собственном доме капризом или нет, она не бралась судить, но решила, что на правах Королевы Топких Болот может позволить себе и что-нибудь больше кроличьей норы. Так появилась ещё одна причина выбираться наружу — не только, чтобы патрулировать земли, или рисовать, или глядеть на птиц, или наведываться к златовласым принцессам в лесных хижинах, но и чтобы найти что-нибудь подходящее.              Ей приглянулся грот ниже по течению, недалеко от старой. Будь её воля, она жила бы высоко в горах, но не судьба — если до какого-то места никто не мог добраться, то не могла добраться и она. Ежедневно Малефисента проходила мили на ногах, и одна мысль о том, что ей придётся после этого подниматься в гору или на что-то залезать, убивала её. Пришлось смириться с пещерой чуть-чуть выше уровня земли, почти в четыре раза крупнее той, где она ютилась ранее. Она была не только большая, но и длинная — тянулась назад, под гору, как широкий коридор в дюжину ярдов. В ней были высокие потолки, с которых там, подальше, даже свисали сталактиты, как огромные люстры, и она почти не продувалась. Малефисента даже могла позволить себе мысль о просторной постели.              Но не всё было идеально. Пещера и впрямь была большая — настолько, что от стен отскакивало эхо. Нужно было заставить и утеплить её, и поскорее, а также осветить, потому что по ночам она наверняка утопает в темноте. Фея старательно выбирала самый непривередливый вид мха для стен, думала над тем, как увлажнять для него воздух. В общем-то, роль прыгающих пернатых гоблинов заключалась лишь в том, чтобы помочь ей с украшениями. Все найденные сокровища фея в итоге использовала, чтобы её новый дом не казался пустым. Оказалось, что ежедневно таскать туда и сюда безделушки для дома — очень энергозатратное занятие. Она прямо-таки прониклась уважением к строящим гнёзда птицам.              Диавалю второй раз за год пришлось тащить по лесу оленьи рога. Собственно гнездом Малефисента занялась сама, потому что помнила, что в этом слуга полный профан. В итоге оно было такое большое, как будто у неё до сих пор были крылья. Старое одеяло едва покрывало его половину. Прямо как птицы, она искала что угодно, что могло бы его смягчить и утеплить. Пригодился даже оставленный Иджитом огромный красный килт. Кто бы ни владел им раньше, его теперь забрали в волшебную страну насовсем.              К слову обо всём забредшем в волшебную страну — обустройство жилья заставило Малефисенту впервые за долгие годы обратиться к кому-то из волшебного народца по делу, и дело это было важное — ей нужна была шерсть всех овечек, которые жили на Болотах.              — …На Болотах есть овцы? — отозвался Диаваль, когда услышал об этом.              На Болотах есть овцы. Точнее, в Персефоресте когда-то были овцы, но во всяком стаде находилась овечка, забредавшая слишком далеко, на территорию Болот, за которой люди боялись вернуться. Может быть, они считали, болотный народец съел их с потрохами. На самом деле, Малефисента была уверена, что на Болотах жили самые счастливые овцы на свете. За ними ухаживали, как за королями. Единственное, что им угрожало — это провалиться в болото и застыть там заживо, как в желе. Но тут уже они сами… Чёрт. Опять… Но тут уже никто не виноват.              Королева Болот же обзавелась целыми пудами шерсти, которые Диаваль потом тащил у неё за спиной. Иметь слугу, в конце концов — это очень удобно.              На гнезде появились подушки, по стенам потянулся мох, как большой зелёный гобелен. Он обнял и полочки, на которых стояло всё, что Малефисента не желала более держать на полу, и привязал намертво к полу столик для работы, еды и рисования. У неё даже было место для восковых свечей, и для зеркала, и для красок, и для баночек и букетов с лекарствами для спины, которая время от времени снова начинала паясничать, и для всего остального. Под потолком свисали найденные воронами кристаллы, пол устилала циновка, а над местечком для чтения цвёл сверкающий по ночам цветок. К осени он завянет, если Малефисента ему не поможет, но сейчас выглядело хорошо.              Она долго раздумывала, куда поставить гнездо — поближе или подальше. Ей нужно было видеть проход. Но не настолько, чтобы её продувало зимой. В итоге она всё-таки оставила его с правой стороны от входа, оставив заднюю часть пещеры на будущие нужды. Пока что там лежали только стопки старых рисунков, которые она не желала видеть.              Вот это была самая странная часть всего переезда — глядеть на свои старые рисунки. Они смущали своей неправильностью, дилетантством, неправдоподобностью. Ну, и, разумеется, самовлюблённостью. Она и забыла, что когда-то рисовала одни только автопортреты. С ума сойти можно. Она не выбросила их лишь из какой-то слабости.              А на новых рисунках было всё, о чём она старалась не думать — Фислвит и её зелёные глаза, чертополох. Среди болотных жителей считалось, что чертополох «полошит чертей» — отгоняет нечистую силу.              Может, поэтому ей было так печально смотреть на этот рисунок. Она грустила, но — обнаружила она — не злилась. Злиться было бессмысленно.              Они всё правильно сделали.              Она их простила.              Почему-то она это предвидела. Но ей думалось, если это случится, ей полегчает. Не полегчало.              В августе все, кто мог, приготовились к осени. Дни вновь урезались, а вечера и ночи шагали шире. Всё раньше и раньше с каждым днём небо окрашивалось в жёлтый и огненно-оранжевый, превращая изумруд деревьев в глубокий обсидиан на фоне горящего неба. Зато погода стояла чудесная, уже не жарко и ещё не холодно, и Малефисента ещё чаще, чем раньше, буквально каждый вечер обнаруживала себя на склоне, где жили Мейхем, Мисчиф и Мошенники, и куда всё чаще наведывались в гости и другие семьи на то, что Диаваль называл «слётами».              Фея глядела на резвящихся в воздухе птиц, и впервые за много лет не испытывала по этому поводу никакой злости, даже ни капли раздражения. В ней по-прежнему теснилась зависть, самую чуточку, и саднящая горечь на языке. Но в какой-то момент — в итоге она даже определила, когда именно — прошла и она. Как оно часто бывает, этому тоже было решение.              Вместо того чтобы думать о том, что птицы летают, Малефисента переняла у Диаваля привычку размышлять о том, как они летают.              Потому что, разумеется, у Диаваля было мнение по этому поводу, и он не мог не поделиться им с общественностью. Стрелы его критики целились не в детей — им он, видимо, прощал все погрешности, хотя время от времени и закатывал глаза — а в их родителей, в частности Миазму и Лепроси.              — Не могу поверить, что они потомки Иджита, — буркнул он с места. — Иджит и тот лучше летал. Не говоря уже о его отце, он был буквально лучшим в технике на много миль вокруг! Никто так не делал «якорь», как он, — произнёс ворон чуть ли не мечтательно. Его уста тронула хромая улыбка. — Я умолял его показать мне, как это сделать, и он показал, и я попытался, и это был полный провал. Он сказал мне и Иджиту, что мы никогда не выживем, если будем так летать.              — И что потом?              — Да ничего. Иджит сосредоточился на скорости, он все время участвовал в гонках. А я просто пытался снова, и снова, и снова… пока не научился, — он крутанул кистью руки несколько раз. Малефисента усмехнулась про себя. Значит, он всегда был таким.              — Ну, вот поэтому и выжил, наверное, — сказала она. Диаваль смущённо пропыхтел в ответ.              — Да-а-а… Уау, — проронил он вдруг, и она обратила внимание на его задумчивое лицо. — Их всех уже правда нет на свете. Этого уже никто не вспомнит, всех уже нет. Представляешь? — сказал он голосом, в котором удивление заменяло всякое воодушевление. — Я единственный, кто об этом знает… — заметил он, и фее стало не по себе. Диаваль приподнял брови и повернулся к ней: — Ну, теперь и ты тоже.              Она бы соврала, если бы сказала, что не была несколько тронута.              — И часто у вас были такие гонки?              — Конечно. Но я в них особо не участвовал, потому что…              — …ты был недоростком?              Диаваль прищурил глаза.              — Н-н-нет, — пожурил он легко. — Потому что мне это было неинтересно. Летать быстро — это не совсем моё, — отмахнулся он, меняя позу. — К тому же однажды я видел, как во время одной из гонок один такой очумелый парень на полном ходу врезался в дерево, прямо клювом вперед… — сморщился он. Неожиданно даже для самой себя Малефисента ахнула — и расхохоталась. Она вспомнила ощущение рассечённого лба… — И мой отец еще больше усугубил эту историю и сказал всем в нашем лесу, что он вообще разбился насмерть…              И то, как кружилась голова… И Робин ругался и назвал её воробьём… Говорил, так и умереть недалеко… И она колдовала над собственным разбитым носом, чтобы тот не остался кривым на всю жизнь…              — Это не так уж и смешно, — сощурился ворон — и чем хуже у неё получалось удержать свой смех, тем сильнее он щурился. — Это очень больно, между про…              — Да я знаю!              Диаваль заинтересованнейше следил, как она инстинктивно трёт лоб.              — Только не говори… Пф-ф-ф! — она отвернулась, прикрывая лицо ладонью, снова, как в прошлый раз, когда он что-то о ней угадал. Диаваль разразился действительно дьявольским хохотом. — Ха-ха-ха-а-а-а! Так тебе и надо.              Она моментально протрезвела.              — Это ещё с какой стати?              — Не смотри так на меня, я не собираюсь тебя жалеть! — скривил рот ворон, откидываясь чуть назад. Он сокрушённо покачал головой. — Не могу поверить, что ты была одной из тех.              — Из кого?              — Одной из тех! Этих… скоростных летунов, этих самодуров, которые думали, что все дело в скорости!              Малефисента улыбнулась.              — Но так и есть.              — Конечно, нет.              — Ещё как.              — Ага, скажи мне это в следующий раз, когда у тебя будет сотрясение мозга, — буркнула птица, сложив руки на груди. Малефисента задрала подбородок.              — Что ж, к счастью для тебя, следующего раза не будет.              Радость Диаваля погасла, как вспышка.              — Почему это к счастью для меня? — опешил он после паузы. Передёргивая плечами, он отвёл взгляд. — Вот зачем ты взяла и сказала это? — буркнул он бесцветно.              — Не бери в голову, — отмахнулась Малефисента, когда стало ясно, что иначе он больше ничего не скажет.              — Неважно, — бросил тот вяло. — Манёвры круче скорости. Вот и всё.              Видимо, она совсем испортила момент. Неловкость ситуации поставила её в тупик, из которого руки чесались выбраться. То, что Диаваль оскорбился чуть ли не за неё, ей вовсе не льстило. Жалости ей не хотелось. Ей хотелось…              — Так у вас были гонки в детстве? — схватилась она за краешек темы для разговора. Диаваль нахмурился, выплывая из потока своих дум.              — Ну да, я же сказал, а что?              — Ничего такого. Мне просто кажется, что так, как ты, говорят о гонках те, кто обычно их проигрывают.              — Ха-ха, вы только взгляните на эту ухмылку, — фыркнул тот, поймавшись на её удочку. — На самом деле я даже выиграл однажды, и знаешь как? Спроси меня как.              — Как?              — Маневрирование! Я знал, как сократить путь.              — То есть ты сжульничал?              — Нет, я маневрировал! Госпожа, ты меня слушаешь?              — Ты сжульничал, воспользовавшись другим путём.              — Я не воспользовался другим путём, я просто знал, как повернуться так, чтобы меня подхватил поток ветра! А потом понёс, куда надо, с лёгкостью, быстрее всех! — воскликнул он, выставляя указательный палец. — Так что вот так вот! Маневрировать лучше!              — Да, продолжай уговаривать себя. Кто вообще так охотится на воронов, чтобы вам приходилось бы уклоняться? Да так, что скорость не поможет?              — Ну, тому крестьянину явно было наплевать на мою скорость!              — Не могу сказать, что его волновали твои манёвры. В противном случае ты бы вырвался из сети, не так ли? Иначе ты вовсе не так хорош, как говоришь.              — Ты действительно собираешься шутить об этом? О моей смерти!              — Ты не умер.              — Ну, допустим. И что я, по-твоему, должен был делать?              — Протиснуться через дыру, мне всё равно.              — …Она так и сказала.              Малефисента цокнула языком под вороний заходящийся смешок.              — Извращенец. Ты не умеешь шутить — и летать не умеешь.              — Конечно, конечно. Так на чём мы остановились? Ах, да, ты врезалась в дерево.              — Мне было четырнадцать! — воскликнула фея.              — Это ни черта не меняет! Мне было четырнадцать!              — Твои четыре и мои четырнадцать — не одно и то же…              — Да-да-да, продолжай уговаривать себя.              Тема продолжилась и на следующий день — казалось, Диаваль присоединился к ней исключительно ради этого — и когда Малефисента поправила его, говоря, что врезалась не в дерево, а в одну из высоких скал над заводью драгоценных камней, он поморщился и выдохнул «у-ф-ф-ф», но потом сказал, что в таком месте, как Топкие Болота, тем более важнее маневрировать, чем летать быстро. Столько скал. И она ответила, что вообще-то умеет маневрировать, спасибо большое (его фраза — прилипла к ней), просто это скучно. Что же в этом скучного? — а что интересного в том, чтобы вертеться, пока тебя не стошнит твоим обедом? — его ни разу не тошнило обедом, хотя он не раз делал «якорь» на полный желудок, а это очень сложный трюк — если этот тот трюк, о котором говорил Иджит, то он вовсе не сложный, она умела его делать — ничего подобного, этот трюк умеют делать только вороны — воронам надо бы усмирить своё самолюбие.              И оно продолжилось потом: нашлась причина и для другого противостояния, которое она уже подозревала: ему нравилось бесцельно парить, ей не очень. Хотя сейчас, наверное, понравилось бы больше. Видимо, приходит с возрастом. Диаваль сказал, да, ей бы понравилось.              Малефисента долго не могла понять, что за странное чувство не оставляло её в течение всего разговора, и поняла лишь позже — они говорили о полёте. Она не могла вспомнить, когда вообще это делала в последний раз, если вообще. Ей как-то… как-то всегда было не с кем это обсудить. Даже в детстве, когда ей было с кем разговаривать — никто не летал так высоко, ни у кого не было таких крыльев, как у неё. Робин, при всей своей шебутной натуре, не поощрял опасных выкрутасов. Пикси с их крохотными, как у бабочек и стрекоз, крылышками, вряд ли бы поняли, о чём она говорит. Не говоря уже о Стефане.              А после Стефана Малефисенте просто не хотелось вспоминать, что она когда-либо умела летать. Воспоминания и знания, когда-либо собранные в её голове, жгли её изнутри месяцами, а потом спрятались, и она не давала себе повода их достать. Не глядела на небо, не смотрела, как Диаваль летает.              Но это было… неплохо. Говорить о полёте. Она в этом разбиралась. Он тоже. И ей не пришло в голову пресечь эту тему на корню, и ему не пришло.               Хорошо, что не пришло.              Она чаще говорила ему не лететь в замок второй раз за день, раз уж там ничего не происходит, и за неимением дел он оставался глядеть на своих сородичей в небе. Она оставляла его человеком, чтобы он мог бубнить, а она могла на это что-то отвечать, и тогда бы у них снова начинался разговор. Может, Диавалю и не очень нравилось оставаться человеком без причины, но это было всяко лучше бесконечных превращений во всевозможную живность, которым он подвергался в прошлом году. У неё до сих пор остались зарисовки с ним в форме хайлендского быка, и ласки, и много кого ещё, теперь была и целая коллекция зарисовок с его вороньей мордой. Она почти освоила искусство рисовать Диаваля.              Но нет предела совершенству. Чего-то не хватало.              Если бы Малефисента писала трактат о воронах, ей пришлось бы приложить иллюстрацию к тому, что бывает с воронами, если их превращать в людей.              Она надумывала смухлевать и нарисовать его со спины — тогда половина рисунка будет одним чёрным прямоугольником, да и ей не придётся изворотливо глядеть по сторонам, потому что он не будет смотреть. Но трусливость была ей не к лицу. В конце концов, это просто рисунок. Чем больше она раздумывает, тем большую драму из этого разыгрывает. Надо просто попробовать и всё. А может, потом попробовать ещё раз, пока результатом не будет удовлетворительным.              Фея начала быстро, куском угля. Дёрганные линии и не очень много деталей. На лице ничего, кроме двух больших чёрных глаз, глядящих исподлобья, прямых бровей и острой чёрточки вместо носа. Вместо прокрашенных волос — несколько широких линий, отходящих от вдовьего мыса. Короткая линия рта вместо поджатых губ. Что-то непонятное вместо отметин. Издевательство над углём вместо рубашки. В общем и целом — размазня, но настроение было поймано. Привычный недовольный взгляд.              На основании этого росчерка пера были сделаны выводы: рашкуль годится, но не для всего. Лучше всего им получились волосы. Твёрдый уголь дал впечатление небрежности, а рассыпчатый, её вторая попытка — наоборот, придал мягкости при растушёвке. Но глаза лучше всего выглядели на пробе тушью — линии вышли гладкие и тонкие, не потерялись детали. В общем-то, ничего не мешало ей использовать и то, и другое. Акварель неплохо ляжет сверху.              И хмурым его изображать не хотелось. Дулся он часто в шутку, демонстративно — если и рисовать его насупившимся, то только с иронической искрой в глазах.              В общем, она начала с глаз. То есть, после больших простых фигур, композиции, пропорций и прочего. Тонким куском мела из горного сланца она начала с глаз.              У него были немного нависшие тяжёлые веки — фея нарисовала только тонкую складку, а остальное оставила светлым, чтобы показать это. Она провела мелом по нижней линии глаза пару раз, чтобы та вышла темнее — он по-прежнему наносил ту краску, которой она однажды его разукрасила. Он не затемнял веки, ограничивался тем, что проводил чёрным у самых ресниц, но выглядело неплохо. Ему шло. И было немного трогательно, что он продолжал ею пользоваться.              Радужки остались для чернил на потом. Фея наметила брови — густые, скорее прямые, нежели изогнутые. Чуть-чуть сведённые вместе — для внимательного взгляда. От бровей тянулся нос — ровная линия и острый кончик. Потом надо будет чуть-чуть растушевать там уголь, чтобы сделать тень — «Диаваль» сидел к зрителю вполоборота. Затем вырисовались скулы, усмешка, мягкая линия подбородка. Малефисента наметила рубашку и скрещенные на груди руки.              Теперь вторая часть — акварель. Сначала нужно было совсем чуть-чуть — кожа у него была бледная. Только небольшая серость между носом и губами, где вечно грозили появиться усы, небольшой розоватый подтон и голубоватые тени вокруг будущих отметин на висках и шее, между бровями. Очень тонкая кисть для его дурацких веснушек.              Пока акварель высыхала, она приступила к углю — наметила волосы. Хотя бы здесь не приходилось раздумывать, с этими чёрными кусками она наловчилась. Фея начала с самых тёмных частей — короткие штрихи в одном направлении для прядей на затылке и у лица. Их она немного растушевала и капнула краски из вайды, совсем как когда рисовала его вороном. Растёкшийся в серый намоченный уголь смешался с ней — кое-где художница добавила краски из лакмусовой травы, чтобы синий и фиолетовый проявились ярче. Блики она оставила светлыми, прошлась острым ножичком, выбеляя — хоть волосы Диаваля были чёрными, как торф, они блестели так, будто были мокрыми. Фея позволила краске высохнуть — подвинулась к рубашке, заштриховала её углём, смочила его немного, добиваясь гладкой текстуры ткани. Аккуратно раскрасила чёрным ногти на скрещенных руках.              Когда настала пора рисовать тушью, она тонкой кистью прошлась по некоторым из линий, что нанесла мелом в самом начале. В некоторых местах, особенно на волосах, разбежавшаяся краска чуть выходила за плавный контур, но волшебница не возражала. Она всё равно собиралась делать его шевелюру более растрёпанной, дунуть ветром в его сторону — где есть птицы, там должен быть ветер. Этой же тушью фея короткими штрихами вплела в волосы его вездесущие перья, там, где подсохла синяя краска. Ещё одно перо — как печать на коже — отметина на виске. Её она тоже обозначила тонким контуром, совсем не нажимая на кисть. Две линии чуть толще — спускающиеся по шее, поворачивающие к ключицам, прячущиеся за рубашкой. Она подёрнула кистью вниз, чтобы повторить их форму.              Вокруг Фислвит рос колючий чертополох. На краях листа за спиной Диаваля рос бук. Ветви из растушёванного серого пигмента, зазубренные листья — много воды и немного зелёной акварели. Бук, большое дерево с тянущимися далеко в стороны ветвями. Сатурн, её планета-покровитель, и знак Близнецов. Горькие орешки. И баллада — «Я был с мечом в руке, я был щитом в бою, я был струной на арфе».              Чернилами она закрасила его глаза — оставив блик. Иначе совсем не Диаваль.              Сентябрь ворвался на Вересковые Пустоши буйством красок. Топкие Болота утонули в жёлтом и оранжевом, тёплом зелёном и коричневом. Каждое утро туман опускал занавес над водой в преддверии солнца. Оно же проливалось на землю, не упуская ни дюйма. Контур зелёной травы горел медным, папоротники как будто изнутри светились золотым и бронзовым, а река падала со скал с шумом и плеском, тонкая и белоснежная, как платина. Упавшие листья усыпали землю и камни, проплывали по воде, как рыбёшки. Земля багровела, и последние ягоды замерзали к утру и оттаивали вечером, спрятанные в кустах, ярко-красные и иссиня-чёрные. Лаванда сбросила розовый цвет и осталась в накидке из всех оттенков зелёного, от бледного до глубокого, почти коричневого. Тяжёлые облака над ними медленно плыли по небу, а иногда и вовсе не двигались целый день, угрожая в любой момент обрушиться грандиозным ливнем. Когда дожди всё же шли, от них оставались большие лужи и вырвавшиеся из берегов реки. Деревья и трава отражались в них, как в зеркале, и порой их было даже невозможно разглядеть на земле, так они сливались с окружением.              С наступлением осени Малефисента всё реже рисовала на природе. Нести все свои принадлежности за собой с помощью магии оставляло её уставшей ещё прежде, чем она начинала рисунок. Нести их в руках или на плечах после отдавало побаливанием в спине. Осенью всегда становилось хуже. Она уже привыкла, но лишний раз делать себе жизнь хуже не собиралась. Да и рисовать было почти что нечего.              Те из воронов, кто ещё птенцами зарекомендовал себя как лидеров, сейчас вовсю наглели, предполагая, что братьям и сёстрам не останется ничего делать, кроме как сойти с их пути. Не все сдавались так скоро. Драки за еду и игрушки становились всё серьёзнее. И, судя по всему, к осени терпение даже таких заботливых и пекущихся родителей, как воронов, иссякало. Они всё реже кормили своих детей, предоставляя им возможность охотиться самим, а нередко даже прогоняли со своих мест пропитания. Взрослая жизнь птенцам не нравилась: они кричали и вопили, а коротышка даже жаловался ей минут двадцать, а потом ещё столько же — Диавалю — «прр-р-ук-пррук-пррук» — но делать было нечего.              По ночам такие подростки ютились вместе, днём пытались искать себе еду, и Малефисенте было печально на них смотреть, хотя ничего печального в этом не было. Эти птенцы родились этой весной. Им шёл первый год. Прямо как тем.              А они были так очаровательно глупы. Ветер в голове. Наивное бесстрашие. И они до сих пор казались ей детьми, хотя уже ничем не отличались от взрослых, кроме цвета клювов.              Надо применять одинаковые принципы в отношении кого бы то ни было.              Наверняка те тоже были. Очаровательно глупы. С ветром в голове. Наивно бесстрашные — даже совы не испугались, даже людей. Их клювы были розовыми — она помнила. И они тоже были… Он так ей и сказал. Они были просто детьми.              Ночью Малефисента ютилась сама с собой, а днём, вместо того, чтобы искать еду, отправилась в путь. Деревья хватались за свою последнюю одёжку, багрово-красную, бурую, высохшую. Та, что уже опала, хрустела под её ногами и посохом, шелестела под подолом. Диаваль уже улетел — она предупредила, что не нуждается в нём до полудня. Вороны не следовали за ней. Вороны помнят, куда летать нельзя.              Лес закончился, начинались кусты и жухлая коричневая трава, покрытые инеем, как кружевом. На некоторых кустарниках кружева было ещё больше — через колючки раскидывались большие паутины. Малефисента долго вглядывалась в тянущиеся тонкие линии, от одного места к другому, на перекрёстки и разветвления, параллельные линии.              Впереди растянулось полотно реки. Стальное небо в едва двигающейся воде. Через неё была перекинута дорожка из больших плоских камней.              Когда-то в этой реке утонула дюжина полумёртвых ворон. Охотники провалились под лёд и чудом не подчинились ледяной пучине, но их кровавая ноша в мешке потянулась ко дну, развязалась, поплыла по течению массой перьев и железа.              Малефисента остановилась на одном из камней посреди реки. Вдоль одного берега тянулись дубы и буки, на другом — смешанные леса, а дальше ели и сосны. Из-за них медленно выплывало бледно-жёлтое солнце. Она присела на камне, разулась, опустила босые ноги в студёную воду, приготовилась встречать его. Пусть целует её в лоб для мудрости и печёт голову.              Может, Диаваль был прав — она искала схему, парадигму, способ объяснить самой себе то, что, наверное, надо было искать другим способом. Это привычка — избавиться от неё она не могла. Малефисента вспоминала всё, что могла: всех, кого она рисовала за последнюю пару лет, расходящиеся по воде следы. Сорокопутов, нанизывающих своих жертв на длинные тонкие шипы. Расходящиеся равные углы на карте неба, паучьи тянущиеся паутины. Летящих параллельно друг другу воронов, двигающихся синхронно, повторяющих друг за другом, идущих одним путём. Все слова Диаваля, что смогла вспомнить, и свои собственные, и даже Иджита, и пикси, и все другие, что когда-либо произвели на неё впечатление. Она рисовала линии, рисовала линии в голове.              Один. Королева Лейла — не заслужившая жизни в одиночестве, под гнётом наречённого супруга, без своего ребёнка. Вина её была лишь в том, что она не знала, во что её ввязали. В том, что была слишком наивна, чтобы знать это заранее.              Такое нельзя знать заранее.              Она помогла ей сбежать.              Два. Диаваль — не заслуживший жизни во власти той, с кем он был не согласен, жизни в мире, где он может стать причиной чьей-то смерти. Вина его была в том, что он не знал, во что его ввязали. В том, что был слишком наивен, чтобы знать это заранее.              Такое нельзя знать заранее.              Она дала ему возможность улететь.              Надо применять одинаковые принципы в отношении кого бы то ни было.              Три. Пикси — не заслуживающие жизни под гнётом той, с кем они были не согласны. Как хорошо сложилось.              Ей нравилось, когда к ней относились беспристрастно.              Нет никакого «глубоко внутри» — для чужих глаз. Все видят только то, что происходит, и только это имеет значение. Что мы делаем, то и имеет значение. Она изменилась. Она стала злым существом, чудовищем с раскрытой пастью. Вина их была лишь в том, что они так к ней и относились. Когда становишься злым существом, следует ожидать, что не все станут это терпеть и пойдут с тобой по одному пути. Не все хотят идти под воду вместе с тонущим кораблём.              Она простила их.              Четыре. Вороны. Погибшие вместо кого-то другого. Погибшие во имя войны, бесцельно. Кучка бесстрашных детей, очаровательно глупых, наивных. Безмозглая безбашенность! Он так и сказал. Вина их… Он и спросил её: «В чём же они виноваты?»… Вина их была в том, что они не знали, во что их ввязали. В том, что были слишком — как она сказала? — глупы и наивны — невинны, слишком невинны, чтобы знать это заранее.              Хах. Звучит-то как. Вина их была лишь в том, что они были невинны.              Ей хотелось выть от того, что она столько лет в это верила.              Река тянулась назад мимо неё широкой лентой — фея и чувствовала себя так, словно движется против течения. От серого вода плавно меняла цвет к выцветшему фиолетовому, розоватому, а затем жёлтому — солнце наконец преодолело ели и докатилось до реки, вставая к ней прямо лицом. Или это она сидела к нему лицом.              Что-то могло остаться в воде. Она не была уверена. Она никогда не проверяла. Мисти-каменщики занимались очисткой воды, они могли давным-давно избавиться от всего, даже от костей. Но они могли и побояться притронуться к ним, почувствовав железо. Малефисента опустила руку в воду, призывая свою магию найти хоть что-нибудь. И спустя какое-то время вцепилась в то, что принесла ей вода.              Она вытащила половинку черепа. Если бы она не знала, чей он, подумала бы за какую-нибудь другую птицу — очень маленький, вместе с клювом длиной — с её указательный палец.              Пусть будет на указательном пальце.              Пусть указывает, напоминает. Иногда далеко, на территории Персефореста, в одну стаю собирались птицы всех мастей: и вороны, и вороны, и шатающиеся с ними грачи и галки. Коль приходилось им летать над Болотами, Малефисента слышала их громкие крики. Вряд ли люди оценивали это по достоинству — как бы эти заразы ей не нравились, нельзя было отрицать, что они — немаленькая проблема. Особенно, если ты — суеверный человек, переживший чуму. Что-то король со своими охотниками совсем засиделся. Чем холоднее становилось, тем сильнее росла её тревога. Год назад её ожидания не оправдались. Но два раза так везти не может.              В конце сентября с далёкого севера на Нагорье прилетели лебеди с севера. Следом за ними на ячменные поля, на водно-болотистые угодья прибыли гуси. Красивым клином они, как наконечник стрелы, медленно пронзили небо и врезались в воду, из которой потом, похоже, решили вообще не высовываться. Целыми днями они плавали и квакали, скучно-серые и маленькие на фоне белых лебедей и зеленой травы.              Они были не единственными, кто с наступлением осени облюбовал себе реки Вересковых Топей.              В октябре в быстрые воды рек вернулся лосось. Начался нерест.              Некоторые рыбы прибывали ещё давно, чуть ли не весной, но только сейчас это паломничество приняло столь колоссальный, удивительный масштаб. Казалось, рыба берётся из ниоткуда и никогда, никогда не закончится. Приливы и течения сбили их вместе — там, где они проплывали, вода пенилась и бурлила кипятком.              Тогда-то и стало понятно, чего это Диаваль так ждал прихода осени. В последующие недели он и другие вороны с лёгкостью и грацией доказали, что поколениями жили вдоль легендарной реки Ирландии не просто так.              На мелководье в лесу им не было равных. Птицы атаковали рыбу сверху, пикируя и как будто отпрыгивая от воды с добычей в когтях, поразительно прытко. С такой толпой, плещущейся в воде, промахнуться было практически невозможно. Заполучив добычу, вороны приземлялись на сушу — и уже очень скоро бедная рыба, как плохие короли, оставалась обезглавленной. Как и сказал бестиарий, как и положено воронам, они начинали с глаз и выедали голову. Иногда на этом и заканчивали. Могли себе позволить. Особенно ленивые даже поспевали за охотниками, прибирая к крыльям и клювам объедки, лакомясь икрой, которую бесстрашный лосось пытался и не смог донести до пункта назначения.              Но на мелководье негде сесть, неоткуда глядеть. Другое дело — утёс Мейхем и Мисчифа. Чаще всего вороны собирались именно там — если не поохотиться, то хотя бы просто чтобы заполонить все ближайшие деревья и наблюдать за отважным путешествием рыб, как за мистерией.              Малефисенте повезло, что все были так заняты — появилась возможность рисовать и не быть замеченной. Она и рисовала — рыб, воронов, а в особенности Диаваля, потому что даже он не устоял перед пиршеством и был достаточно, даже впечатляюще сфокусирован на своём деле, чтобы не обращать на неё внимания.              Его было легко отличить среди остальных, и причиной тому было то, что он — чёртов хвастун — действительно очень ловко летал. У него выходило двигать крыльями, складывать и разворачивать их, висеть в воздухе над водой так, что ни на секунду не казалось, что он делает это случайно. К тому же, он с первого раза начинал есть лосося под правильным углом и пару раз даже заглатывал его целиком. Это, конечно, было уже не такое захватывающее зрелище. Этого она не рисовала.              Лосось долгие дни путешествовал по всем Вересковым Пустошам, милю за милей к верховьям реки против течения, закрывая глаза на камни, а иногда — и на целые водопады. Колдунье счастливилось наблюдать, как они преодолевали это препятствие: прыгали над водой вверх, доверяясь судьбе, а потом валились вниз, на камни — и всякий раз их падение неприятно отзывалось в спине. Рыбам же, похоже, всё было нипочём — вновь и вновь они пытались, вскакивали раз за разом, пока наконец не одолевали судьбу, не оказывались сверху. Было в этом что-то до смешного воодушевляющее, завидное, хотя чувствовала себя Малефисента, глядя на их упорство и, казалось, непробиваемые кости, весьма отвратно.              Ей следовало, конечно, уже тогда догадаться. Оказалось, она всегда заранее немного знает, каким будет её будущее. Стая воронов сделала из неё Морриган, трёхликую прорицательницу.              Октябрь поставил крест на золоте и вереске — он утопил Пустоши в сером и коричневом, а главное — в воде.              Небо рыдало не переставая. Стражница знала, что ливни необходимы, и нет надобности останавливать их — она и сомневалась, что смогла бы — но от этого знания никому не было легче. Когда дожди были редки, олени торжествующе обмазывались грязью, чтобы распространить свой запах, напивались дождевой водой, лишённые необходимости добираться до питьевой воды. Но теперь, когда вода лила, как из ведра, даже грязь не делала их счастливыми.              Воронам, конечно, всё было нипочём. Они и тут нашли способ обернуть всё в свою пользу. Мисчиф — а потом и Диаваль — важно разгуливал по берегу растёкшейся реки, оставляя следы на промокшей насквозь земле, и выуживал моллюсков. Отыскав их, он поднимался в воздух, швырял моллюсков вниз, чтобы они разбились, а потом спускались и сами за своим призом.              Диаваль предпочитал мидии. С завидной капризностью он подбирал штучку побольше, поднимался в воздух почти вертикально, выбирал угол. При неудаче пытался снова, взлетал чуть выше — и как минимум дважды внезапно проигрывал вору. Коротышка из семьи «М» свой шанс не упускал. Диаваль долго дулся, но не всерьёз. Его непоколебимой лёгкости характера Малефисента тоже завидовала.              Конец октября подкрался незаметно. Неупокоенный Лесничий обещал тётушкам никакого покоя и обещание своё собирался сдержать. Малефисенту этот план уже никак не привлекал, но ей пришлось следовать ему, иначе от неё ожидали бы хотя бы какого-нибудь объяснения, почему она больше не смакует страдания троицы пикси. Она сомневалась, что сможет объяснить.              Впрочем, идея у неё всё-таки была — довольно очевидная. Где-то семей пять крикливых ирландских воронов — это сильная штука.              Кружа над крышей дома, как смерч, взрывая воздух болезненными криками, они производили неизгладимое впечатление. Жаль, Аврора не видела — она бы обрадовалась. Пикси зато чуть с ума не сошли. Диавалю в первый и последний раз выпал шанс побыть вожаком стаи, ведущим эту свору за собой кольцами, а Малефисента могла бы по праву считать себя Морриган или Бадб, повелительницей, воронов, войны и судьбы — если бы её буквально не тошнило от всего происходящего.              Гремел гром, чугунные тучи блестели белым от каждой молнии, но она их не наколдовала — во всяком случае, не нарочно. Колдунья не чувствовала никакой злобы, только пронизывающий стыд. Ей хотелось вылезти из собственной кожи, забыть своё имя. В конце концов она просто притаилась в ветвях дерева, вцепившись в свои предплечья, втянув голову, и по всей округе пошёл ливень. Промокла соломенная крыша, промок и заледенел снег на земле, промокла высунувшаяся наружу Флиттл. Промокли до последнего пёрышка исполнительные вороны — и понеслись с жалобами к ней. Она сама продрогла и едва не заболела. Это было бы ещё унизительнее.              После Самайна началось тихое время: большая часть выводка начала улетать. Кто-то из Мошенников уже нашёл себе пару и теперь вместе с ней летел подальше отыскивать собственный уголок, кто-то объединялся в группы и бесчинствовал, где ни попадя. Таких было трудно прогнать со своей территории — но у Мейхем и Мисчифа получалось. К середине месяца на пару миль побережья остались только они вдвоём.              Если бы Малефисента писала трактат о воронах, когда-нибудь ей всё-таки пришлось бы упомянуть об этом. Вороны очень верные друг другу птицы.              Пары практически всегда были вместе. Если Малефисента видела Мейхем, значит, Мисчиф был где-то неподалёку, если Мисчиф клацал клювом, значит, звал свою избранницу без пёрышка. Каждый день они пронизывали небо двумя невидимыми параллельными линиями, кружа, то повторяя, то отражая движения друг друга. А потом беседовали, ворковали, чистя друг другу перья и клювы. Они могли долго сидеть так на одном месте плечом к плечу, и их опущенные пары крыльев складывались в вытянутое сердечко.              Малефисента на такое не повелась бы. Любовью это назвать было нельзя — даже если бы она существовала, нельзя было бы. Романтика напрочь отсутствовала. Даже как-то наоборот, одна удивительная прозаичность. Припри её к стенке, Малефисента скорее назвала бы это преданностью. Командной работой.              Главной их задачей было сохранять свои земли: прогонять, вот, непрошенных буянящих розовоклювых гостей. Второй: заботиться о таких будущих буянящих птенцах, работая слаженно, как бригада, ведущая большой корабль в открытом море. А потом уже всё остальное. Но смотреть на них всё равно было противно.              Спина давала о себе знать. В основном поздно вечером и рано утром. Малефисента, как белка какая-нибудь, грызла кору ивы на ночь, и обычно это помогало. В результате, правда, ничего не хотелось есть.              Спина болела. Всякий раз, когда она болела, Малефисента вспоминала Стефана, хотя уже плохо помнила даже его лицо. Всякий раз вспоминала о том, что у неё нет крыльев. И снова ничего не понимала.              Ей было хорошо весной, было славно летом — почему, почему ей снова так скверно? Она могла теперь глядеть на небо, и смотреть на птиц, и даже говорить, говорить словами о том, как летала когда-то — ей казалось, она уже свыклась с мыслью, что больше не может летать. Но тогда почему до сих пор было так обидно, почему так болела спина?              Конечно, спина к этому не имела никакого отношения. Она могла свыкнуться с любой мыслью на свете сколько угодно раз, а спина не перестала бы болеть. Это навсегда. Она не могла этого контролировать. Но ей казалось, она примирилась с фактом того, что в этом мире есть вещи, которые она не в силах контролировать, а может даже и не должна контролировать — видимо, нет. Видимо, и здесь она в себе ошиблась.              Ей казалось, она знает себя лучше — лучше, чем раньше — но её это проклятое «глубоко внутри» постоянно что-то выдавало. Она думала, его нет, но оно было. Она думала, оно не имеет значения — теперь она не знала, что думать. Даже глубоко внутри она считала себя злодейкой — но она терпеть не могла, когда что-то становилось этому подтверждением.              Но разве ей не должно было стать легче? Чёрт возьми. Она дала королеве сбежать. Она помирилась с Диавалем. Чёрт возьми, она ещё и поменяла своё мнение, с которым он не соглашался. Добровольно и искренне. Она простила пикси за то, за что никогда бы не простила раньше. Почему ей не было легче? Что, чёрт возьми, ещё осталось? Что она упускала? Куда ещё тянулась эта паутина от её тела?              Голова шла кругом, и тело следовало за ней. Спина болела всё сильнее.              Кора ивы больше не помогала. По ночам спина ныла так, словно её рвали пополам. Боль пронизывала туловище насквозь — вместе со спиной страдали и плечи, и живот. За всю ночь удавалось проспать всего пару часов. Время текло медленно, и только к восходу солнца ей становилось легче, и фея стекала с постели, пошатываясь, как плот на воде, хватаясь за посох, как за спасительную соломинку. Несколько минут ровного дыхания и чашка макового чая — потому что грызть кору уже не имело смысла. Чай помогал до конца дня.              К тому моменту, как Диаваль прилетал для получения своих поручений — как будто они менялись — она чувствовала себя в форме. Она выходила наружу, патрулировала земли, приветствовала воронов. Лечила деревья, натыкалась глазами на каждую паутину, которую видела, не видела леса за деревьями. Получала новости из дворца — днём король Стефан проводил переговоры с лордами, по ночам теперь запирался в какой-то комнате без окна. Диаваль не знал, что он делал и что это за комната. Она и не хотела. Наверное. Чёрт его знает, чего она там хочет. Она просила Диаваля рассказать о чём-нибудь другом, но всё равно думала о нём. Потому что спина болела, а одно вело к другому.              Зато хоть смотреть на птиц было удобно. Она откидывалась к стволу дерева и вообще не двигалась. Диаваль приносил ей замёрзшую калину в клюве, и Малефисента глядела, как парочки воронов кружатся в небе и надеялась, что от этого вида её калиной не стошнит.              Ночью всё начиналось сначала. Она бы не только маковый чай, она проглотила бы корень мандрагоры целиком, чтобы вообще ничего не чувствовать и не думать. Но пока что ей хватало выдержки молча терпеть. Утром всё равно всё проходило. Она просыпалась и ждала. Боль отступала, как морская волна, и Малефисента поднималась на ноги до вечера, когда она обещала набежать снова. Иногда боль не отступала, и она просто ждала следующего дня.              Так прошёл ноябрь. Солнце, поднимающееся лишь к десяти часам, прячущееся уже в четыре вечера. График самой колдуньи отставал где-то на час.              И однажды Малефисента открыла глаза, уже зная, что будет больно. Так и было. Она полежала немного, дала себе свыкнуться с болью. Делать нечего. Снаружи стояло позднее декабрьское утро — она проспала дольше, чем обычно, ещё и пролежала без дела.              Она попробовала подняться.              И не смогла.