Орнитология

      Малефисента проснулась от боли в животе.              Замечательно.              Она не могла предположить причину недуга, кроме очевидной. Весьма вероятно, что месяц отравлений и отсутствия аппетита приведёт к дефекту чувствительности в желудке. Только вот фея не чувствовала тяжести или тошноты, которые свидетельствовали бы о том, что у неё проблемы с перевариванием пищи. Более того, она чувствовала обратное — как если бы эта жгучая, грызущая боль, что опоясала её, была вызвана самой работой желудка, которая в обычном состоянии не должна ощущаться, но из-за неестественного состояния желудка стала отчётливо осязаемой.              Сути дела это, конечно, не меняло. Ей всё равно было больно, и она всё равно запретила себе пить настойку.              Взгляд по сторонам — она не нашла Диаваля там, где он сидел, пока она засыпала. Его опустошённая чашка осталась на столе. Сам же он спрятал голову за сложенными руками, лёжа на полу прямо под её гнездом. Значит, всё-таки заснул. А спал он очень чутко. Чёрт возьми.              Она перевернулась набок, стиснула зубы и раз за разом мерно выдыхала, но боль не притупилась. Обвив руки вокруг живота, она то пялилась на стену, то закрывала глаза, надеясь забыться сном, но вместо этого лишь вслушивалась в своё дыхание или, если она притихала, — как с каждым ударом сердца у неё пульсирует живот и лицо. Нос чесался. Она сжала его ладонями, чтобы чихнуть тише, и от этого пятитонная гиря — её голова — разболелась только сильнее.              Медленно Малефисента выпуталась из одного из одеял, коснулась ногами земли. Диаваль не проснулся. Хорошо. Всё дальше, подавляя желание шипеть, она продвинулась по комнате. Она не хотела выходить, но ей хотелось просто куда-нибудь деться. Чем ближе к выходу, тем жёстче кусал холод, и живот болел всё сильнее.              Почему? Ей казалось, всё должно было уже закончиться. Три дня она провела без напитка и продержалась. Отчего же теперь эта непреодолимая, эта сковывающая боль? Она отказалась умирать от яда — теперь ей суждено умереть, воздерживаясь от него?              О, каков соблазн просто покончить со всем этим! Гнусный напиток давно перестал строить своё царствование на заклинаниях наслаждения — только мучительными попытками отречься от него он держал её в своей власти. Но ей нужно взять себя в руки. Нужно взять себя в руки и перетерпеть это, чем бы это ни было и сколько бы это ни продлится.              Она прижала колени к груди и чихнула раз семь подряд. Голова покачивалась каждый раз, и ей хотелась откинуть её сильнее и стукнуть затылком о камни, только бы вбить в себя здравый смысл.              Теперь точно. Звуки вдалеке пещеры. Ну за что ей это. Кто подбрасывает его ей на пути? Или её — ему. Почему ей никогда не удаётся от него спрятаться?              Она шмыгнула носом.              — Госпожа?... — он наконец показался. — Ты плачешь?              — Нет.              — Ты в порядке?              — Да. Иди спать.              — Точно? Я могу чем-нибудь помочь?              Её взгляд вонзился в мишень.              — Тебе не хватает того, что я уже ответила?!              Он осёкся — она ненавидела это. Она выплюнула этим криком, чтобы он ушёл, даже если после этого ей станет только противнее от себя, чтобы не думать над правильным ответом, потому что боль невежлива. Сомнение проскользнуло на его лице, а затем сменилось чем-то другим. Диаваль присел напротив.              — Госпожа. Не хочу показаться грубым, но в последнее время ты взяла за привычку врать мне о своём состоянии, так что извини мой некоторый скептицизм.              Холодное смущение хлопнуло её по лицу. Она отвернулась от этой пощёчины. Снаружи валил дождь, смешанный со снегом. Всё такое серое. Наверное, уже утро. Но солнце об этом не знало.               Возможно, она задолжала ему немного честности.              — У меня боль в желудке. И чихание, которое, я считаю, странным образом связано с этим, поскольку обе эти вещи обоснованы тем, что мембраны тела становятся более чувствительными. И я... Мне хочется выпить. Почти всегда, но сейчас хуже, чем когда-либо.              — Понятно, — Диаваль сказал после паузы.              — Я собиралась прекратить пить его начисто. Я заранее решила для себя, что не дрогну при любом возможном «наказании»… Но, боюсь, сегодняшняя ночь выбивает из меня мою самонадеянность. Вопреки себе я задаюсь вопросом, — фея проскрипела сквозь зубы, — не будет ли легче, если я начну отвыкать от него постепенно.              — Как? Ты хочешь... Хочешь снова начать пить настойку?              — Хочу заменить её чаем с маком.              — Он слабее?              — Да. Поэтому я и перестала его пить, он перестал помогать от боли. Но если... — она удержалась, чтобы не вздохнуть. — Если моя спина выздоровеет, быть может, я смогу обойтись им, чтобы отвыкнуть от яда. И тогда я буду постепенно делать его менее крепким, буду пить его реже и в меньших количествах и в конце концов прекращу совсем.              Это всё звучало так легко и здорово. Даже слишком легко, чтобы быть правдой. Надо держать себя в руках. Она так и сделала — обхватила руками колени.              — Что ж, звучит неплохо, — сказал Диаваль погодя. — Тебе виднее, конечно.              — Мне не виднее, — процедила фея. — В том-то и проблема. Если бы я знала, что для меня лучше, я бы не... — предложение повисло в воздухе, как сырой запах. Мокрые камни, грязная земля. Если бы она знала, что для неё лучше, она бы не сидела здесь... Фея приложила ладони к лицу. — Не могу поверить, что отравила себя. Как я могла это допустить? Травишься, пытаешься вылечиться и травишься ещё больше.              — Хей, не говори так, — выдохнул Диаваль так обеспокоенно, что в другое время она нашла бы это забавным. — Всё нормально, ты не виновата, что так получилось. Тебе было больно, ты нашла лекарство, которое сначала работало. Откуда тебе было знать, что от него будут подобные последствия?              — А если я скажу, что знала?              — Всё равно. Ты не заслужила быть больной.              — «Заслужила»-не «заслужила»…              — Ты сама сказала это, знаешь? Когда ты была ещё в тумане, в какой-то момент ты проснулась и сказала: «Я этого не заслужила». Ты казалась вполне сознательной тогда. И я верю, что так и есть. Ты не заслужила этого.              — Ха. Я имела в виду не это.              — Оу?              Малефисента прижала ладони к глазам. Сделала один глубокий размеренный вдох и отняла их. Она могла соврать. Но не хотела. Она зацепилась взглядом за камни и мох у его плеча.              — Меня отравили до того, как у меня отняли крылья. Он отравил меня, чтобы я заснула и ничего не почувствовала. Или не сопротивлялась.              Диаваль смотрел на неё такими широко раскрытыми глазами, что казался окаменевшим.              — Нет... — он прижал ладонь к груди, слово сорвалось с его губ, как вздох.              — Да.              — Это ужасно, — прохрипел он.              — Эффективно, вот что это. Неважно, — она отняла взгляд. — У меня было видение об этом, так что я спутала тебя. Если я сказала что-нибудь…              — Всё нормально. Не беспокойся об этом, вообще, — с силой выдохнул он, рывком наклоняясь вперёд, вытянув руку, словно собирался коснуться её колена. Как будто без этого момент был недостаточно неловким, она зачихалась. Диаваль передёрнул плечами, смаргивая. — Ну, тогда давай посмотрим, что из этого выйдет. Я имею в виду чай. Не думаю, что ты оказываешь себе хорошую услугу, продлевая свои страдания.              — Ты ведь понимаешь, что ратуешь за противоположное тому, за что ратовал три дня назад?              — Это не противоположное… И, ну, я не знал, отказавшись от этой настойки, ты почувствуешь себя так плохо.              — А кто сказал, что, вернувшись к чаю, я не почувствую себя ещё хуже?              Ворон поджал губы. Разочарование пронизало его глубокий вздох, когда он прижался головой к стене.              — …Не знаю.              — Вот это уже больше похоже на правду, — ухмыльнулась Малефисента — и чихнула. Живот снова скрутило — она обхватила себя руками и опустила раскалывающуюся голову на колени. Всё равно она выглядит жалко. В какой-то части своего разума, не поражённой тревогой, она чувствовала облегчение, что он здесь. Вот если бы он ещё был достаточно любезен, чтобы… чтобы настоять на своём, отмахнуться от того, что она только что сказала, поковыряться в ней ещё капельку. Она чувствовала себя немного склонной к тому, чтобы сдаться.              — Если ты можешь так долго терпеть столько боли, я могу только поаплодировать твоей стойкости — но я не могу не считать, что это упорство того не стоит, — услышала она его голос, твёрже с каждым словом. — Ты принимала этот напиток каждый день в течение как минимум месяца, а теперь хочешь просто остановиться? Каких безумно высоких стандартов для себя ты придерживаешься? Ты же не от рисования отказываешься. Мы не можем ожидать, что ты просто возьмёшь и скажешь этому «нет», как будто тебе есть чему вместо этого сказать «да».              — …Ужасно много слов. Что ты хочешь сказать?              — Я хочу сказать, что, по-моему, что тебе следует быть добрее к себе. Начать с того места, где ты сейчас. Если для этого нужно идти более длинным путём и какое-то время пить эту дурацкую слабую версию напитка, то это меньшее из зол.              — Ну, тогда ты остаёшься в дураках — я же взяла с тебя обещание больше не готовить мне напитки.              — Речь шла о смеси, а не о чае.              — Ах, лазейка! Так вот чего стоят все твои обещания.              — Я знаю, что я обещал тебе. Давным-давно. Я поклялся помочь тебе со всем, что тебе нужно. А что тебе нужно, так это поправляться постепенно, чтобы эффект сохранился, — она почувствовала ладонь на своём плече. Она задержалась всего на секунду. Его голос удалялся, вставал на ноги. — Дело всё равно не ограничивается тем, чтобы больше не пить эту гадость. Нам ещё нужно убедиться, что твоей спине стало лучше, что твоя магия восстанавливается, и что ты хорошо питаешься и выходишь на улицу для чего-то другого, кроме боёв с армиями. Всё это и так займет время, так что можно воспользоваться им.              Она улыбнулась, раз уж он всё равно не видел. Была бы она ещё слабее духом, она сказала бы: ух ты. Он иногда читает её мысли, в самом деле. Вместо этого она сказала:              — Тебе обязательно влезать в каждое моё дело?              — Думаю, да. Боюсь, мне вообще придётся застрять у тебя дома. На правах первого вошедшего и всё такое. Не могу позволить удаче сбежать из твоей норы.              — Радость-то какая.              Так всё и началось.              Одно дело, если бы её единственными врагами были мысленные терзания — но они сопровождались болями в животе и приступами чихания, от которых пульсировала голова. Никуда не делся и зуд, с которым она проснулась несколько дней назад — словно крошечными молниями её тело изо всех сил старалось сохранить свою форму и не стечь на землю.              Боли в животе несколько унимались парой глотков горького бальзама или биттера перед едой — разве что их принятие усугубляло в фее уверенность, что она только дальше загоняет себя в яму. Чихание оставалось непобедимым. А что касается зудящей кожи, её книги предлагали горячие ванны с овсянкой и цветками ромашки, с сушёной лавандой и вездесущим окопником.              Диаваль выглядел до завидного невозмутимо. Рассыпав в горячей зеленоватой, как болото, воде добротные горсти травы вокруг её парящего у кромки тела, он только окинул своё творение взглядом и сказал:              — Какой зловещий суп.              Она издала удивлённый смешок, и он просиял.              Так что, может быть, она сама была виновата в том, что Диаваль начал обзывать её каждодневное приготовление чая «злобным предприятием», а вскоре ещё и взял привычку каждый раз, когда она откладывала принятие лекарства, завывать «Разгульного бродягу».              — Потому что ты её знаешь, конечно, — пояснил он в ответ на вопрос, почему выбрана была именно эта песня. — Одна из четырёх, или пяти, или шести — сколько ты их там теперь знаешь.              Теперь её иначе печальные чаепития сопровождались громогласным:              — Вот и нет! Нет! Не-а! — а потом он стучал по чему-нибудь: «пам-пам-пам-пам!». — Нет, нет, нет, никогда! Чтоб хоть раз я был пьяным? Нет, нет, ни-и-икогда!              На третий день она имела неосторожность постучать ложкой по чашке во время этого «пам-пам-пам-пам!» — и идея показалась ему настолько блестящей, что теперь её побуждали делать ещё и это.              Абсурд распространился на всё на свете. Злобная чашка чая под зловещие завывания. Зловещий суп в зловещей ванной. Тёмный загадочный поход за молоком к овцам (нормальным). Злющее полоскание рта, злющая припарка. Злодейский ужин из злодейских сухофруктов и злодейских кусков злодейской рыбы.              Злодейская кормушка для птиц.              Впрочем, поначалу это была затея Авроры. Именно ей вздумалось, что одного скворечника на их дворе недостаточно — нужно ещё и место, где любая пташка может перекусить тем, что она предложит. Ведь птицы голодают! Зима же! Одного этого предъявленного самой себе и тётушкам довода Авроре хватило.              На дереве, стоящем около дальнего мостика, куда выходило окошко её комнаты, она развесила несколько тарелочек и блюдец. К тому же она вытащила стенки старого, не использующегося фонаря, и подвесила пустой, набитый доверху кормом каркас на одну из веток.              В тот же день пичужки с жёлтыми и оранжевыми грудками закопошились у стоянки, хлопая крыльями и запивая глотками воды, которой Аврора наполнила одно из подвешенных блюдец. Её она меняла каждое утро, чтобы та оставалась чистой — а также потому, что она леденела за ночь.              Но что-то всё равно было не так.              — Красавчик! — гладила она своего лучшего друга по голове. Он взял с её рук кусочек хлеба. — Вот ты молодец. Почему твои приятели не едят то, что я им предлагаю? Ты же ешь хлеб, и кусочки овощей, и семена подсолнуха — значит, и они тоже. Я разложила их, а они не прилетают. Прилетают синицы, малиновки — а вы нет. Вы не бойтесь, на вас всех хватит, у меня много всего.              Малефисента знала, в чём дело. Диаваль сам ей сегодня сказал. К кормушке подлетало много разных птиц — потому он и попросил воронов не соваться, чтобы этим крохам спокойнее жилось. Диаваль, может, и предпочитал холодное мясо ещё теплому, но он был в меньшинстве.              К тому же, кормушка просто не подходила для птиц вроде воронов. Аврора, конечно, не могла этого знать — а Диаваль не знал, как дать ей это понять. Вот и сейчас он возился с предложенной ему крошкой и оглядывался по сторонам.              Наконец он взмыл в воздух и направился к кормушкам и стойлам. Фернаделл раздраженно заблеяла. Аврора побежала следом. Несколько минут они скрывались из виду — пока наконец девочка не вынесла большой деревянный поднос. Птица летела впереди, пока не остановилась над пнём. Доску оставили прямо там. Аврора вынесла из дому огромную горсть всевозможной еды, которую она тут же высыпала — под громкое чуть ли не сердитое карканье Диаваля.              — Что не так? Тебе не нравится? — спросила Аврора. Ворон клювом отодвинул часть еды в сторону и посмотрел на неё. — Хорошо, хорошо, это будет тебе.              Фея была уверена, что увидела, как тот вздыхает. Такое забавное движение в птичьем теле. Похоже, они обе не понимали, в чём дело. Но в чём-то дело было — потому что весь вечер Аврора простояла у открытого окна, направляя на двор пристальный взгляд, но ни один ворон не решил потчевать.              Ночью состоялась экстренная злодейская вылазка.              Они дошли до подноса — и ворон одним махом стряхнул пригоршню корма в карман своего плаща. Секунда — и ещё одна приличная горсть оказалась у него во рту.              — Диаваль! — шикнула фея.              — Здесь слишком много лежит, — отозвался Диаваль. Она подняла бровь. — Я серьёзно. Здесь не должно быть и трети того, сколько она кладёт, если она кормит воронов. Я понимаю, что она хочет снабжать едой целую стаю каждый день, но так нельзя делать. Они должны и сами прекрасно справляться, они же не синички какие-нибудь.              — Ты тоже прекрасно справился бы.              Колкость осталась без ответа.              — Я сказал им, что здесь теперь можно есть. Но нужно как-нибудь заставить её не пялиться на них, — протянул он. — Это же жутко. Они так никогда не захотят есть.              — Какие вы пугливые.              Но Малефисента запомнила его слова — о том, как лучше кормить птиц поменьше и птиц покровожаднее. Это была важная информация. Предприятие Авроры проводилось с завидным энтузиазмом и рвением — которое оказалось заразительным.              Для Диаваля это стало ударом.              — Прежде чем ты скажешь хоть слово — это мой дом, — отчеканила Малефисента, дуя на свою чашку с горькой гадостью.              Диаваль покосился на нашествие маленьких птиц, собравшееся на внешней стене её пещеры. Они с писком и чириканьем отвоёвывали друг у друга семена, разложенные на небольшом выступе.              — Да разве тут что-то скажешь…              К ежедневному списку дел добавилось злодейское кормление птиц. Диавалю запрещалось красть у гостящих синиц и заглядывающих скворцов. Его доводы о том, что он в «большом, худом, бледном, постоянно потеющем человеческом теле, постоянно требующем каштанов», её не переубедили.              — Ладно-ладно, — пробубнил он. Занимался рассвет, и поэтому она сидела снаружи, даже если её слегка подташнивало после завтрака. Они ждали, пока разогреется вода для припарки. — Едите дальше. Всё равно я вас когда-нибудь съем. Писклявая мелюзга.              — Тебе хоть какие-нибудь птицы, кроме воронов, нравятся, Диаваль?              Её лукавый прищур повторили, как зеркало.              — А кто сказал, что мне нравятся вороны? Вороны мне вообще меньше всех нравятся.              — В таком случае, есть ли такие птицы, до которых снисходит твоя симпатия?              — Разумеется. Мне нравятся... — он замолчал на долгое время. Посмеялся над самим собой. Подумал ещё секунду. — Знаешь что? Я чертовски люблю сорок. Сороки. Они потрясающие, — воскликнул он. Ух ты! Оказывается. — Они как та тётя, которая сюсюкается с тобой больше, чем твои родители, такие милые. Они просто... Ну, те, кого я встречал, называют всех «милашками», или «солнышками». Но опять же, возможно, мне только кажется, что они милые, потому что не понимаю половины того, что они говорят. Я понимаю смысл, но звучит для меня немного забавно.              Фея большим глотком опустошила чашку — пам-пам-пам-пам. Сегодня столько же, сколько вчера, может, чуточку менее крепкий. Ещё горше, чем напиток, был привкус разочарования в себе. И так ещё… как долго? И зачем?...              Надо отвлечься.              — Так ты понимаешь сорок?              — Отчасти.              — И ворон.              — Да.              — Кого ещё? Каких ещё птиц?              — Хм... Хах, я никогда не думал об этом. Чаек, наверное. Я могу понять... немного, только их зов, если честно. Если они поднимут тревогу, я это пойму. Или если они найдут пищу, — он подмигнул. Вдалеке послышался шум кипящей воды — он поднялся на ноги. Его фигура скрылась из виду за одним из выступающих на стене камней, и его голос отскакивал по пути к ней, становясь воздушнее. — Когда я только прилетел сюда, неделю или около того я болтался на побережье. Там были чайки, альбатросы и кто ещё, и они все трындели между собой, так что я... я шпионил за ними, чтобы...              — Шпионил?              — Ну да! — он почти кричал, чтобы его было слышно среди шума от мисок и воды. — Я пытался понять, о чём они судачат, но мало что мог разобрать! Поэтому они довольно скоро мне наскучили, и я их оставил. То есть, сначала я подёргал их за хвосты, конечно.              Малефисента последовала за ним. Время для злодейской припарки.              — И что тогда? Когда тебе стало скучно?              — О, я полетел дальше, осматривал места. Понаблюдал за людьми в деревне, полетел дальше вниз по течению, спал в разных местах… О, спасибо, — она уже открыла спину и освободила ему место. Я спал на вершине этой… в какой она стороне? Вон там вроде, — он мотнул головой — руки были заняты. — На вершине той огромной мельницы, помнишь её? Оттуда очень красивый вид! А потом в один прекрасный день погода вдруг ужасно испортилась. А там дырка в крыше.              Ловким движением он приклеил горячую пропитанную ткань к коже. Потом следовало аккуратно обмотать её тело, и в эти моменты он предпочитал молчать. История оборвалась. Впрочем, фея додумала продолжение и сама.              Проблемы с воронами разгладились — прежде чем обостриться снова.              — Разбойники!!! — орала Нотграсс, гоняясь по двору. Целая стайка чёрной малышни с криками такой же громкости уворачивалась от конца метлы, которой та злобно размахивала. Аврора вцепилась в её руку, пытаясь остановить — бесполезно. — Разобьют нам ещё всё!              Вороны взяли привычку стучаться в окна. Они без устали подлетали к стёклам и настойчиво колотили клювами и крыльями. Пикси были уверены, что птицы разобьют кухонное окно, которое те, кажется, возлюбили почти так же сильно, как окно Авроры. Девочка же ломала голову над тем, сколько давать еды птицам, если перекармливать их нельзя, а прошения милостыни не прекращались.              Видеть девочку встревоженной Малефисенте никогда не нравилось.              Они уже вернулись в пещеру, где грели замёрзшие носы. Свист ветра навевал тоску, и снег валился огромными стремительными линиями, белой стеной шума. Раз уж Диаваль оставался здесь на ночь — ей не хватило бы жестокости прогнать его в такую погоду — у неё была возможность потребовать у него прекратить заунывное птичье поведение.              — Я пытался, — заметил ворон, завязывая — фея по пальцам могла пересчитать, в какой раз это видит — ворот своей рубашки. Она опустила голову. Благосклонность Рябинового дерева продлилась всего какое-то время — теперь её магия восстанавливалась так же медленно и мучительно, как её здоровье. Иначе она давно бы согрела их обоих. — Они не требуют еды. Они борются с врагами, которые пытаются отобрать у них Аврору.              Малефисенте потребовалось несколько секунд.              — Они не узнают своё отражение в стекле?              Диаваль, с опущенной головой, кивнул. Фея встала с места и быстрым шагом поплыла к своему столику.              — Не надо… — промычали ей вслед.              — Диаваль? — обернулась она. — Это очень важно.              — Это не смешно…              Она сунула прямо ему под нос своё тяжёлое бронзовое зеркало.              — Ты ведь знаешь, что это ты, верно?              — Это…              — Ты ведь знаешь?              Она очень старалась не засмеяться. Но он отворачивался от стекла, как от невкусной еды, и это было трудно.              — Я смотрю в зеркало, когда бреюсь. Конечно, знаю.              — Ну же, взгляни на себя! Это ты-ы! — протянула Малефисента. Диаваль вздохнул и демонстративно покосился на себя — на пару секунд, прежде чем снова отвести взгляд. И чем очевиднее становилось, что ему действительно неудобно, тем сильнее фее хотелось расхохотаться.              — Я знаю, что это нелепо, — пробубнел он, рукой отодвигая зеркало от себя. — Я знаю, что это я там. Просто в него странно смотреть. И мой вид не помогает.              Он имеет в виду свою форму, догадалась фея вдруг. Смешок застрял в горле — она убрала зеркало обратно. Должно быть, странно… Должно быть, странно видеть самого себя в куске металла, яснее, чем в самой чистой воде. Должно быть, ещё страннее, знать, что ты смотришь сам на себя, когда в ответ на тебя, ворона, смотрит человек.              — Раз уж ты так беспокоишься обо мне, госпожа, — ухмыльнулся он, — должен сказать, что с каждым годом я совершенствуюсь в этом. Я уже почти привыкнул к нему. Это всего лишь одна из стольких вещей, что меняются. Подумаешь. Я ещё и меньше цветов вижу, и дышу по-другому, и мне надо превращать мысли в предложения, и всё прочее.              — Как ты справляешься? — вырвалось у неё. Она внутренне поморщилась от своего же вопроса.              — Я не справляюсь, госпожа! Разве не видно, как я потихоньку съезжаю с…              — Без шуток.              Диаваль пожал плечами.              — Обычно я напоминаю себе, что это для важного дела.              — А важное дело — это…?              — Моя работа.              — Ах ты трудоголик!              — Ещё какой!              — Я всё же жду честного ответа.              — Это он и есть, — Диаваль пожал плечами. — Это… непросто объяснить. Конечно, не очень приятно осознавать... Ну, что я больше никогда не буду просто птицей. Без всего остального. Не то чтобы это плохо... — отмахнулся он и сощурился ещё сильнее. — Становится легче, а потом снова становится тяжело. А у этой штуки, — он постучал по своему виску, — ужасная память. Когда тебе хорошо, ты думаешь: «На что я вообще мог жаловаться?» А потом, через два месяца, ты спрашиваешь себя: «Был ли я когда-нибудь по-настоящему счастлив? Не помню, чтобы когда-нибудь чувствовал себя хорошо!», — рассмеялся он. Малефисента нахмурилась. Он пожал плечами. — Что-то работает, а потом перестает работать, и вместо этого работает что-то другое.              — Ты про свои суставы? — вставила фея, присаживаясь в своё гнездо. Диаваль услужливо улыбнулся и кивнул — но взгляд у него был задумчивый.              — Это тело… — он вздохнул. — Оно болтается, и оно неуклюжее, и слишком большое, и совсем не моё, как будто мои мысли просто застряли в нём, а оно плывёт вокруг них, и это всё жутко надоедает. Но я бы сказал, что такие проблемы проще. Когда неудобство связано с телом, я ещё могу попытаться напомнить себе о вещах, которые по-прежнему делают меня вороном.              Интересно.              — В частности?              — Ну, для этого нужно придумать, что делает воронов воронами. Помимо карканья, перьев и всего такого. Мы любопытные. Мы смышлёные.              — И скромные.              — Особенно я... — ухмыльнулся он. — Я бы сказал, что главное в нас то, что мы умеем приспосабливаться. Мы едим что угодно, живём где угодно, можем повторить за кем угодно. Мы можем обходиться малым. Разве это не то, что вороны делают лучше всего? Поэтому, когда я чувствую себя вороном меньше, чем следует, я напоминаю себе, что, меняя форму, я меняюсь и приспосабливаюсь. И что, если на этот раз приспосабливаться — значит быть человеком, то быть человеком — это очень воронье занятие, — с лёгкой усмешкой заключил он.              Фея слабо улыбнулась в ответ. Вообще-то этот ответ её расстроил. Все эти игры разума, чтобы свыкнуться с тем, что твоё восприятие меняется всякий раз, когда кому-то другому пожелается...              — К тому же в человеческой природе есть свои прелести, — добавил он. Ух ты! Вот это уже было за всеми границами того, что Малефисента ожидала услышать. — Нет, правда.              — Приведи пример.              — Ну... — Диаваль задумался. Хихикнул. Закинул одну ногу на другую. — Э-э... Зубы.              — Понятно.              — О! О! Я знаю! — встрепенулся он. — Я могу поворачивать глаза! Мне не нужно поворачивать всю голову, чтобы куда-то посмотреть — я могу просто посмотреть туда. Вот, — он отвернул от неё голову, — видишь? — он перевёл на неё косой взгляд. — Приве-е-ет!!!              Фея помахала ему рукой.              — Безусловно полезно.              — Вот именно! Иметь лицо вообще довольно удобно. Что ещё? — он уселся поудобнее. Светящиеся растения, атаковавшие одну из её полок, едва живые стараниями её магии и влажного воздуха, отбрасывали на его лицо жёлтые блики. Без них было бы совсем темно. — Мои пародирования лучше, когда я человек. Правда, боюсь, это менее впечатляюще, чем говорящая птица.              — Чьи голоса ты умеешь делать?              Ворон откашлялся.              — Я могу показать Нотграсс... Я вас всех приведу в форму! — бросил он с поджатыми губами и одной приподнятой бровью. — Могу показать Флиттл... Что она обычно говорит?              — Ты, жадная надутая коза! — отчеканила Малефисента. Вышло немного грубовато. Она давненько никого не изображала. Но, если судить по широко раскрытым глазам Диаваль, её старые игры с Робином действительно оставили след.              — Это было очень хорошо! — просиял ворон. — Лучше, чем получилось бы у меня. Ну, Фислвит чуть высоковата для меня... — протянул он. А затем перевёл на неё долгий взгляд.              — Я вижу, к чему ты клонишь. Держу пари, ты можешь подражать и моему голосу тоже.              — Нет, я надеялся, ты сейчас покажешь Фислвит. Я не стану тебя пародировать, госпожа, я недостаточно практиковался. И я ещё не готов умереть, — добавил он. Врун. Где-то там у него наверняка завалялась неплохая пародия. — Ну, а если серьёзно, то лучшая часть — это музыка.              — Мы поняли, ты любишь петь.              — Я не о пении. Я имею в виду, что музыка теперь имеет больше смысла. Песни имеют смысл с тех пор, как я начал понимать человеческий язык. Теперь, когда я слышу поющих людей, я знаю, что они поют. Вообще-то, не только это! Я помню, что несколько месяцев — или даже лет — у меня были такие моменты, когда я вспоминал песни, которые слышал давным-давно, и осознавал, что теперь понимаю их текст. Это такое странное чувство. Но хорошее, — он широко улыбнулся. — О, и я помню, как впервые услышал свою любимую песню понял, о чём она была всё это время! Было забавно.              — И о чём она?              Он вдруг осёкся.              — Я не могу сказать. Ты мне будешь сто лет припоминать.              — Теперь я обязана знать.              — Хорошо. Я скажу тебе, как она называется. Она называется «Дева на болотах».              Малефисента моргнула.              — Серьёзно?              — Клянусь.              — И это твоя любимая песня!              — Она не прямо-таки о тебе…              — Неужели?              — Некоторые говорят, что она о Деве Марии! Или о нимфе!              — Ага, ага.              — А мелодия у неё даже не своя собственная, она взята из другой песни…              — Спой.              — Да ладно тебе!!!              — Спой.              — Разве тебе не надоел мой голос, госпожа?              — Я могу вытерпеть одну похвалу в свою честь.              — Она не… Её странно петь без сопровождения и... Хорошо! Хорошо.              Как всегда, он предварительно основательно прокашлялся. Она начинала догадываться, что он нервничает, прежде чем запеть. Забавно.              — Дева на болотах спит, на болотах спит, — начал он наконец.       Семь долгих ночей, семь долгих ночей.       Дева на болотах спит, на болотах спит       Семь долгих ночей и день.              Он давно не пел ей целые песни. Но, как и предполагалось, его голос никуда не делся — такой же низкий и приятный. Фея перевела взгляд на мох на стене, потому что не знала, куда ещё деть глаза. Смотреть прямо на него, пока он поёт, наверное, странно.              — Сладки её яства — что же она ест?       Белый василёк, белый василёк.       Сладки её яства — что же она ест?       Василёк и первоцвет.              Малефисента прилегла на спину, как лежала последний месяц. Он неправ насчёт инструментов — без них тоже достаточно красиво. Строчки немного повторялись, и их ритм подходил его акценту и мелодичности голоса. Она могла представить, почему ему нравится эта песня.              — Полон её кубок — что же она пьёт?       Студёную воду, студёную воду.       Полон её кубок — что же она пьёт?       Студёную воду из ручья.              Красивая песня. Наверное, ей она тоже нравилась. Будь это другое время, другое место — будь она кем-то другой, кем-то нормальной, она бы просто насладилась тем, что кто-то ей поёт, и красиво поёт. Она и хотела быть этой кем-то, быть здесь и сейчас. Вместо этого она чувствовала себя пустой и подвешенной в воздухе. К отчаянию так легко вернуться — как в колыбель, убаюкивающую её.              — Высока её башня — где же она живёт?       В красных лепестках, в красных лепестках.       Высока её башня — где же она живёт?       В красных лепестках средь роз.              Диаваль спел первый куплет снова и закончил.              — В самом деле не обо мне, — протянула фея, чтобы молчание не затягивалось. Она повернула голову вовремя, чтобы увидеть, как ворон разводит руками.              — Если бы она была о тебе, то там бы пелось: «Что же она ест? Горсть изюма и фасо-о-оль». «Где она живёт? Каменный гигантский гро-о-от».              — Спасибо, что не упомянул, что она пьёт.              Малефисента никогда не меняла своей формы. Она не могла даже представить себе, какие такие цвета имел в виду Диаваль, когда сказал, что человеком он видит меньше цветов. Но она… она догадывалась, каково это. И эта дурная птица была права. Ей было так мерзко на душе, что, кажется, она всегда себя так и чувствовала. Разве когда-нибудь ей было лучше? Она всегда или расстроенная, или разозлённая. Либо слаба, либо неуправляема. Либо и то, и другое.              Это было ужасно — что они понимали друг друга. Она бы предпочла, чтобы они понимали друг друга в каком-нибудь другом смысле. Чтобы они оба любили петь, или оба умели хорошо плавать, или достаточно скучали, чтобы обмениваться пародиями целые сутки напролёт. Чтобы ей не приходило в голову спрашивать его, как он справляется с тем, что его тело не подчиняется ему, потому что она в таком же положении и надеется, что его ответ ей поможет.              И всё равно она встала, зашагала и открыла рот опять.              — А если дело не в теле? — Диаваль поднял на неё взгляд. Она села на пол напротив него. — Ты сказал, что напоминаешь себе о приятных сторонах пребывания в этом теле, когда оно тебя беспокоит. А когда беспокоят другие вещи?              — Как я уже сказал. Это стоит того. Это для важного дела.              — Твоей службы.              — Ну да, вроде того.              Фея отвернулась. Она чувствовала себя маленькой и нелепой. Застрявшей в прошлом, в своих снах, в своей голове. Служба. Тринадцать лет борьбы с собственной природой ради кого-то другого. Сколько ещё лет его доброй воли она сможет потратить?              Можно спросить и сейчас. Раз ей всё равно скверно.              — Ты когда-нибудь хотел уйти? — подала она голос. — Со службы?              Диаваль уставился.              — Мне следует ответить на этот вопрос в замкнутом пространстве? Которым ты владеешь?              — Я не отрублю тебе голову.              — Ты можешь сделать что-нибудь другое!              — Я ничего с тобой не сделаю, если ты ответишь «да». А так оно и есть, насколько я понимаю из твоей реакции.              — Хорошо, — ответил он и замолчал.              — Это было тогда, когда я думаю?              — Скорее всего.              — Ты сказал, что не можешь.              — Да. А потом появился Иджит.              — И?              — И он напомнил мне, что я могу. Что я уже однажды так и сделал.              Она подняла взгляд со своих колен на него. Он рассматривал мох на стене.              — Ты мог. Когда ты последовал за королевой Лейлой в Кентербери. Ты мог просто улететь в любой момент, и я бы не узнала об этом.              — Я знаю.              — Я сделала это специально. Ты ведь знаешь это?              — Знаю.              — И что же? Ты вернулся. Почему?              — Разве это ещё имеет значение?              — Я просто хочу знать.              Он подхватил её взгляд.              — Потому что ты помогла королеве Лейле. Вот почему.              — ...Я не вижу связи.              — Думаю, достаточно того, что её вижу я, — он пожал плечами. В следующую секунду он был на ногах, уплывал в сторону её полок. — Госпожа? Тебе сделать чай? Могу мёд добавить.              Малефисента проследила за выплывающей туда-сюда из полумрака фигурой. Прислонила голову к камням.              — Почему ты это делаешь?              Она сама не могла сказать точно, что имела в виду. «Это». Всё это.              — Ты уже второй раз спрашиваешь меня, госпожа. Тебе не хватает того, что я уже ответил?              — Это должен быть мой голос?              — Говорю же, у меня плохо получается, — пожал он плечами. Он поднёс баночку к светящемуся цветку и заглянул внутрь. Не то. Он вернул баночку на место и взял другую. Поставил её перед собой и замер спиной к ней. Наверное, вся эта хореография была вариацией откашливания перед песней. — Что ж. Ты рассказала мне о яде, и... Спасибо. Спасибо, что сказала мне. Я ценю это, — он кивнул сам себе. — Взамен я могу открыть тебе секрет, только это вовсе не секрет, и мне следует считать себя дураком, если ты до сих пор этого не знаешь или я недостаточно прозрачен, — он качнулся к ней вполоборота. — Я делаю это, потому что хочу тебе помочь. Всегда хотел, с тех пор, как встретил тебя в руинах замка. По счастливой случайности ты спасла мне жизнь, и у меня появилась возможность делать именно это, чем я теперь стараюсь пользоваться в полной мере, несмотря на твоё постоянное, непрекращающееся гордое сопротивление, — он ткнул в её сторону пальцем. — Но я бы попытался помочь тебе, даже если бы ты не спасла меня.              — Ты не можешь этого знать, — ответила Малефисента — потому что не знала, что ещё ответить. Что вообще на такое можно ответить.              — Нет, могу и знаю. Таков был мой план. До того, как меня поймали.              — Прилететь снова?              — М-гм.              — Я прогнала тебя.              — Ну, когда это…              — Ах да, когда это тебя останавливало, — усмехнулась она. — Так значит, это и есть твоя большая причина.              — Удовлетворяет ли это твоё любопытство, госпожа? — Диаваль улыбнулся. — Если тебе не нужны сентиментальные объяснения, те, что я предоставлял раньше, тоже сработают. Я очень добрый и так надо. Ты бы для меня, думаю, то же самое сделала.              Она нахмурилась, и этот момент показался ей вдруг непростительно длинным, потому что фраза — она повисла — и она подняла на него почти испуганный взгляд…              — …Да. Да, я не знаю, почему я засомневалась.              …но он уже задумчиво смотрел в сторону, и всё было совсем плохо…              Её обуяло такое смущение, что хоть под землю проваливайся — он дёрнулся, удивлённый, словно вообще не ожидал ответа — и может, это всё-таки был риторический вопрос — уже нет, раз она задумалась — но он со смешком покачал головой и отвёл чуть ли не умилённый взгляд, и смущение отхлынуло, как не бывало, и это был очень странный момент.              Слуга принёс чай — уже не столь горячий, потому что воду грели давно. В чашке медленно-медленно растворялся мёд. И всё равно горечи это не убавило.              — Ты спрашивал меня, пытаюсь ли я умереть? Когда я болела? Или я выдумываю?              Похоже, Диаваль смирился с мыслью, что сегодня она не повеселеет — даже не моргнул глазом.              — Спрашивал. Ты меня очень напугала, госпожа. Однажды ты сказала, что смерть лучше, чем такая жизнь, и тогда тебе даже не было больно. Насколько мне известно, во всяком случае. На мгновение я подумал, что ты так доводишь эту мысль до конца.              Воздух казался нечётким и мягким. Она взглянула на его лицо. Поскольку они сидели ближе к входу, на него ползли коричневые и сливовые тени от стен и мебели, и таким же тёмным был его взгляд. Его слова гудели между висками.              Конечно, она знала, что он добрый. Это была его худшая черта. Тем не менее, это иногда ставило её в тупик. Чем на такое можно ответить?              Как передать страх и смятение, в которых она пребывала уже какое-то время? Были ли слова, чтобы описать чувство пустоты, нереальности и в то же время постоянной опасности впасть в необузданное подавляющее чувство, готовое вонзить в неё свои зубы? Ей казалось, что она ходит кругами, и тем более неловким и жалким было её шествие, что она его осознавала, но не могла остановить. Она чувствовала себя голой, она чувствовала себя испачканной. Она чувствовала себя изголодавшейся — по чему-то.              — Не довожу. Я так не считаю. Но я не... — она глубоко вздохнула. — Такое ощущение, что ничего хорошего никогда не было. Даже если я знаю, что это, вероятно, неправда.              — Ну, — произнёс Диаваль тише, после того как снова окатил её сочувственным взглядом, — Новый год настал. Мы можем отыскать всё хорошее снова. Всё равно больше нечем заняться. У нас нет выбора.              Малефисента прищурилась.              — Это зловещая надежда, что ли?              — Она самая, — Диаваль приподнял руку и потёр пальцами друг о друга около её чашки. — Принимать каждый день с порцией зловещего чая.              По крайней мере, у Авроры не было проблем с поиском радости и надежды в этом мире. Она прекрасно проводила время в лесу. Теперь, когда тетушки неохотно позволили ей гулять в одиночестве, без сопровождения Фислвит, она пользовалась любой возможностью покинуть дом. Она собирала боярышник и мёрзлую ежевику, слушала малиновок, которые на радостях оттого, что все другие птицы спят и помалкивают, не прекращали свои трели даже зимой.              Иногда за ней хвостиком цеплялись вороны — в основном повзрослевшая вышвырнутая из родительских гнёзд детвора. Аврора пыталась играть с ними: поручить найти веточки особенной формы, розовые цветы орешника или вечнозелёные иголки — но вскоре обнаружила, что эта кучка бандитов, в отличие от её старого друга, её совсем не понимает.              Ещё забавнее Малефисенте было следить за пикси. Особенно за Фислвит. Похоже, появление воронов в округе из ниоткуда после её заявления о том, что вороны не мигрируют, подбило её авторитет в глазах племянницы — и они обе об этом догадывались. Аврора не спешила, как раньше, задавать свои вопросы о птицах, а когда всё-таки спросила, оказалось, что о воронах Фислвит знает немногим больше её самой. Нотграсс и Флитл в небывалом порыве солидарности отвлекали Аврору от этого факта постоянной руганью на галдящих сеющих хаос птиц.              — Лучше бы у тебя до сих пор были воображаемые друзья, — фыркнула Нотграсс в сердцах однажды. Аврора — кажется, впервые в жизни — обиделась.              В дереве, где Малефисента и Диаваль спрятались от чужих глаз, ворон издал булькающий звук, как бы спрашивая, когда такое было.              — Когда ей было восемь. Разве ты не помнишь? — тот покачал головой. — Думаю, ей там становится скучно.              Диаваль призадумался. Пожалуй, его ответ был несущественен, но фея всё равно одарила его речью.              — Она напоминает мне меня в детстве, — заметил он. Колдунья покосилась. — В лесу много друзей не сыщешь, знаешь ли. Я не имел удовольствия жить среди волшебных живых деревьев и говорящих камней. Одни жуки, лисы и древние холмы. В какой-то момент обязательно окажешься в человеческих городах.              С их разговорами произошло то же самое. Он оставался у неё дома до позднего вечера, а иногда и на ночь, поскольку небо непредсказуемо там и сям плевалось снегом и дождём. Его забавила её предосторожность — по его словам, он не раз преспокойно летал или спал в непогоду. Но он оставался, чтобы наложить повязку или погреться у светящегося цветка — но в основном чтобы молоть языком. Рассказывать ей о каких-нибудь холмах, богах и полубогах, каждый из которых зачем-то постоянно крал коров, и других прелестях, добытых из закоулков его памяти. Она лежала в зловещем злодейском супе, пропитываясь ароматной зеленоватой водой, а он болтал, болтал и болтал, пока тоже не дошёл до человеческих городов.              — Ну, моим любимым местом был рынок. Каждую неделю, по четвергам, кажется, был базарный день. Это было главное событие недели. Торговцы и ремесленники продавали свои товары, а прохожие закупались на неделю вперед. Весь город гудел, весь город! Там продавалось всё на свете! Мука, кукуруза, лук, чеснок, сыр, масло, соль. Были целые бочки мёда и вина, и уголок для деревянных досок, и подков, и гвоздей, и тележек, и ещё море чего. И это только Маркет-стрит! Такая довольно короткая улица, но широкая, особенно в восточном конце, потому что там располагались рыночные прилавки, загоны для скота и толпы, толпы людей. Что довольно занятно, если ты любишь за ними наблюдать — тем занятнее, что ты не знаешь, чем они все заняты.              — Что ты имеешь в виду?              — Ну, я же не понимал их язык. Я мог лишь догадаться, что все они здесь обмениваются вещами. И вот я смотрел, как они ходят туда-сюда, и выбирают лучший варочный котел или лучший мельничный жернов, или кордован, или брёвна, или жир — противная штука — и болтают, и торгуются. Всё было так шумно и красочно, и это, ну, знаешь... Это не лисы, гавкающие под твоим деревом... Так что я сидел на вершине какой-нибудь палатки или где-нибудь около замка или аббатства и просто наблюдал, как они разговаривают, двигаются и сплетничают...              — То есть, прямо как сейчас.              — Да, точно! — Диаваль прямо-таки просиял. — Я сам только недавно думал об этом, представляешь? Раньше я наблюдал за людьми и пытался понять и запомнить, что они делают, мне всегда это было интересно, потому что они такие чудные! И, поверь мне, когда ты не знаешь, что они говорят, и есть только подсказки вроде выражения лиц, интонации, жестов и телодвижений — они правда очень чудные. Так что я постоянно наблюдал за ними и чувствовал себя странным из-за этого — а теперь это моя работа! И не странная, а полезная и важная работа. Разве не здорово? Я будто рождён для этого!              — Прирожденный шпион? — усмехнулась фея.              — Прирожденный шпион. В общем, то была основная часть, а ещё был рынок специально для кукурузы, пшеницы, овса и прочего. Всё это перемалывали на водяных мельницах вдоль реки. И ещё к северу, возле собора, был мясной рынок — подозреваю, запашок был слишком убийственный, чтобы продавать его со всем остальным.              — Но какой-то запах мертвечины тебя не напугает, правда?              — Естественно. Я замечательно проводил там время!              — Обкрадывал честной народ?              — Э-э, присваивал! Шучу. Нужно быть довольно ловким, чтобы что-нибудь там украсть. Кажется, я пару раз пытался стащить рыбу — о, конечно же, был ещё и рыбный рынок. Лосось, минога, селедка и другие прелести. Он был... кажется, он был на Фишамбл-стрит, ведущей к замку Талбота и аббатству Святой Марии, параллельно реке. Но да, те были поменьше — веселее всего было всё-таки на Маркет-стрит. В её тупике перед францисканским монастырём стояли ступеньки, которые назывались «рыночным крестом»...              — Небеса. Собор, аббатство, монастырь...              — Ой! Это даже не смешно. Даже не смешно, сколько там всего такого... Там была приходская церковь, там... три монашеских дома... И два замка... Даже три — считая Трим-Касл, конечно. С навесами стен и большой башней. Он довольно красивый — ну, правда, немного скучный. Немного похож на руины в Запретных горах, за исключением того, что это не руины, конечно. Но он белый, высокий и довольно простой. Нет красивых окон или чего-то ещё — просто огромная крестообразная каменюга. А напротив него находится аббатство Святой Марии, которое мне нравилось немного больше, потому что оно намного выше. Я бы сказал, в вышину почти с Большие Камни. С вершины видно на многие мили вокруг. А ещё там статуя Святой Марии — я помню, люди всё подходили и подходили к ней, настоящие паломники — совсем как королева Лейла. Я ещё думал, что они все делают? Сейчас я подозреваю, что статуя должна обладать целебными свойствами. Когда-то аббатство сгорело, и после этого они поставили эту статую, так что, возможно, люди верили, что она творит чудеса, потому что, клянусь, там собирались целые толпы. Что весело, если вам нравится наблюдать за людьми.              Фея наконец выбралась из ванной, обсохла и теперь была занята своими волосами. Перед ней лежала маленькая миска с мелким ароматным порошком из сушёных роз, гвоздики, мускатного ореха и водяного кресса. Теперь Диаваль настойчиво наблюдал, как она посыпает им волосы вдоль борозд.              — А ещё есть Чёрный монастырь, который был ближе всего лесу, сразу за городскими стенами, и он тоже великолепен — он сделан из такого красивого серого мрамора с крапинками и чёрными пятнами, на который было довольно приятно смотреть. Точнее, тогда я, конечно, не думал обо всём этом, но теперь думаю. Ну, ты понимаешь. О чём только ты не заставляешь меня задумываться!              — Я заставила?              — Это твоих рук дело, госпожа. Так о чём я? О, ещё и собор! Нельзя не упомянуть собор. Он мне больше всего нравился. Он похож на все те другие каменные развалины, но у него есть красивые арки, и превосходные длинные узкие окна с узорами, похожими на цветы, и высокая башня с острой крышей и замысловатыми крестами повсюду, и кладбище... А внутри ещё лучше. Зимой, когда становилось холодно, было приятно иногда пробраться внутрь...              — Так можно?              — Ну, я никого не спрашивал.              — Ах да, прирожденный шпион.              — Прирожденный шпион. Там есть прекрасный алтарь — кругом свет от свечей и окон. Так что я сидел на подоконнике или в углу, между цветами или другими вещами, и просто смотрел, что бы ни происходило.              У неё осталось ещё немного порошка.              — Диаваль. Подай-ка мне чашку и вон тот кувшин, — она указала за спину. Диаваль поднёс кувшинчик. Она налила в чашку немного благоухающей розовой воды. — А что там происходило? В соборе?              — Ну, там была месса и другие молитвенные религиозные штучки, но меня это не интересовало. В основном я приходил, когда происходило что-то интересное, например, когда пел хор.              — «Что-то интересное».              — Ну! Мне нравилось! — фыркнул он. — Они неплохо пели, целый хор в длинных мантиях, и не просто мантиях, а мантиях поверх мантий — лиловых, потом чёрных — почти как на тебе. Даже на репетициях они ходили в рясах. Все стояли с маленькими книжками в маленьких ручках и пели песню за песней, и все напрочь — про Иисуса.              Малефисента окунула гребень в ту же ароматную воду и принялась расчёсывать волосы.              — Они пели кому-нибудь? Или только Богу и тебе?              — Нет, конечно, там были люди! Там есть скамьи, и было много слушателей. На самом деле, я уверен, что проповедникам и священнослужителям нравилось, когда погода отвратная, потому что хотя бы больше людей приходило погреться. Они зажигали ещё больше свечей и играли на этом… О-о-о, — протянул он вдруг сокрушённо, — я же ещё не рассказал об органе! Об этой мерзкой громыхающей...              — Что такое орган?              — Это музыкальный инструмент. На самом деле это подводный монстр. Это... Как бы это описать... Он состоит из двух частей. Одна часть выглядит, как твой стол, но с набором клавиш, кнопок и педалей, которые надо нажать, чтобы послать определённый звук вперёд, так сказать, чтобы привести всё в движение. За этим столом сидит человек и нажимает всё это в нужное время. А другая часть — Боанн! Честное слово, другая часть похожа на гигантского металлического кракена с задранными щупальцами. Трубы, трубы, трубы — на всю стену, до самого потолка. Они едят здание. И когда кому-то приходит в голову умная идея сыграть на этом монстре — гу-гу-гу-гу-гу! Весь собор содрогается от звука. Звучит так, будто небо падает!              — Может, они так готовятся к Армагеддону?              — Не удивлюсь, если так! Иначе я не знаю, на кой чёрт эта пакость должна стоять в каждом соборе. В Триме есть, в Дроэде есть, и в Персефоресте, и в Кентербери... И люди ещё думают, что это мы страшные.              Малефисента была почти готова ко сну — хотя подозревала, что заснуть ещё не сможет долго — осталось только прополоскать рот.              — Люди просто любят бояться, — бросила она. — Так боятся магии, но при этом так любят фокусы.              Она набрала в рот немного мятной воды.              — Не знаю насчет этого... Вот и нет! нет! не-а!              Она фыркнула несколько раз, чтобы не выплюнуть воду от смеха. Диаваль захохотал.              — Это было «пам-пам-пам-пам»?              Она зажмурилась. Диаваль расхохотался ещё сильнее.              — Прекрати, — проглотила она.              — Хорошо. О чём я говорил?              — О замках.              — Нет, до этого.              — О рынке.              — Ах да, рынок! В общем, такой был рынок в обычные дни. Но кроме этого, каждый год в конце июня у нас проходила ярмарка. Большое дело — целых десять дней. Люди прибывали издалека: на лошадях, на телегах, на плотах, на лодках...              — И было ещё больше шума.              — О да, ещё больше шума, ещё больше беспорядка. Ещё больше людей, спорящих о пошлинах и ценах... Некоторые пытались купить товары по пути на ярмарку, а затем перепродать их на ярмарке по более высокой цене... И даже больше вещей! Например, вино! И керамика и стекло. Ох, и ткань... там было так много ткани... Осмелюсь сказать, что мы были довольно хороши в ткани.              — Кто это «мы»? Вороны?              — Ну, может быть, если люди найдут способ использовать наши перья для одежды, нам точно конец, — усмехнулась птица. — Но пока достаётся только овцам. Шерсти было много. Думаю, и льна тоже — но это всё неинтересно. Вот на что было интересно смотреть — это шёлк. Был шёлк с золотом, шёлк без золота, аксамит, дамаст — сколько угодно! И вокруг мужчины в фантастической безупречной одежде, продающие его ярдами, располагая всё это так, чтобы привлечь внимание. И ещё были какие-то растения, которые могли окрасить какую угодно ткань в синий цвет...              — Вайда? — предложила она, присаживаясь обратно в гнездо. Слуга присел на пол около неё. — Я использую её в живописи. Я рисовала ею воронов.              — Синим цветом? — нахмурился тот. — О, когда солнце бьёт по перьям? Ух ты! — его глаза заблестели. — Можно взглянуть?              — Не говори глупостей.              — Ну что ж, — он пожал плечами. — Кстати говоря — я почти уверен, что была ещё ткань, которую они называли «птичий глаз» — наверное, что на ней был рисунок... Она хорошо впитывает влагу, люди покупали её для своих детей... — прыснул ворон. — Ещё из Трима шли лодки с древесиной из леса. Помню, как смотрел, как эти лодки исчезают — потому что в нескольких милях впереди излучина реки, и за ней ничего не видно, — и думал, куда они все идут? К тому же ходили легенды, что когда-то волшебство пришло с севера, так что невольно начинаешь думать: а вдруг они плывут в какое-нибудь интересное место?              — И куда же они плыли?              — Ну, они останавливались в Дроэде, это портовый город — а потом через море.              — Ну и что Дроэда? — фея ухмыльнулась, перебрасывая волосы на плечо, чтобы заплести их. — Интересное место?              С уст Диаваля вывалился такой вздох, какой, наверное, мог сбить кого-нибудь с ног.              — Ради всего святого, госпожа. Как долго можно бить дохлую лошадь? Чего ты до сих пор не знаешь о Дроэде? Я почти уверен, что мой хороший друг Иджит рассказал тебе всю мою подноготную — разве есть что-нибудь, что ты до сих пор не знаешь обо всем этом?              — Есть кое-что, — Малефисента сказала, подумав. Она смерила его взглядом. — Как ты выиграл бой? С другим женихом Эрин.              Ворон скорчил лицо…              — Хмф.              …и, всмотревшись в его нарочито скучающую физиономию, фея вдруг узнала ответ.              — Небеса... — закатила она глаза. — Ты поговорил с ним, да? — он опять поморщился. — Кашляющие уоллербоги, ну ты и врун. «Схватка на смерть». Я-то думала, ты схитрил, чтобы заставить его проиграть, или, по крайней мере, победил силой. А ты, оказывается, беседы завёл.              — Ну, мне было что сказать! — воскликнул он. — Знаешь ли, вороны на самом деле не соревнуются за пару. Мы не тетерева, в конце концов! И я любовник, а не боец!              — Хороший же ты любовник, если она ушла от тебя к другому... — ухмыльнулась Малефисента. Слуга состроил из себя обиженного. — Но ты сказал, что победил.              — Так и есть.              — В разговоре?              — Разве это не звучит правдоподобнее, чем разбрасывание когтями с моим участием? Даже в лучшей форме я не победил бы его — а я был не в лучшей форме, Боанн, нет. Ты бы видела, как я выглядел... То есть... — он осёкся.              — Я видела.              — Ты видела, — Диаваль поджал губы. — Ну, представь себе это, только хуже. Потому что, ну, осенью мы потеряли родителей, а потом в конце зимы — мой брат. Весна была преужасная. Так что к концу весны мы с Эрин разошлись — и знаешь что потом? Как раз когда наступило лето? Я начал линять! — он щёлкнул пальцами. — С макушки до хвоста!!! К тому моменту всё было настолько ужасно, что даже смешно. В смысле, оглядываясь назад, это было смешно. Тогда-то я в основном избегал своего гнездышка, жалел себя постоянно... О, мне так одиноко, мне наставили рога, как лосю!...              Малефисента накрыла рот ладонью.              — Можешь смеяться! Это была шутка! — он улыбнулся. Она позволила себе выдохнуть смешок. Эта дурацкая интонация. Зачем-то, изображая себя моложе, он говорил ещё ниже. — А теперь я застрял здесь, страшён как смертный грех!!! Ещё и чувствую себя отвратительно, и нет в моей жизни ничего хорошего. Как-то так, — он скривил улыбкой рот.              Что-то подступило к горлу. Фея поджала ноги к себе.              — И что же делать? С такой жизнью?              — Надо, чтобы тебе эту жизнь спасли, — улыбнулся тот. Она фыркнула. — Я серьёзно.              — Ну конечно.              — Ты спросила — я ответил... — пожал Диаваль плечами. Он выглядит необычно при теплом освещении, подумалось ей. Она привыкла к синему и фиолетовому внешнему миру, к лицу белому, как у привидения. Теперь при свечах перья в его волосах блестели зелёным и лиловым и… — Погоди, я тебя когда-нибудь благодарил?              — М-м?              — Я когда-нибудь благодарил тебя? За спасение моей жизни? — он вытаращился на неё своими огромными глазами. — Кажется, нет...              — Ну, теперь ты выполняешь мои приказы, если это считается.              — Нет, нет, я... — прошелестел он едва слышно, — Боанн, это ужасно, это абсолютно... — он вдруг оттолкнулся от края гнезда — их лица поравнялись. — Большое спасибо. За то, что спасла мою жизнь, — выдохнул он. — И за то, что изменила её раз и навсегда. И за то, что позволяешь мне помочь тебе и делать что-то значимое, делая мою жизнь бесконечно интереснее.              Оу.              Она замерла.              — Знаешь что? На днях, когда я сидел на твоем крыльце и думал — да, да, — отмахнулся он, прежде чем она могла вставить колкость, — я думал о том, что изменилось с прошлого раза. Я и тогда уже догадывался, но позже я пришёл к выводу.              — Который заключается в том, что…?              — Ты — вот, что изменилось. Я знаю, знаю. И я имею в виду не только это, — он обвёл рукой себя, — хотя, разумеется, это определенно меняет жизнь на всех возможных уровнях. Способность принимать все эти различные формы, многие из которых гораздо больше и сильнее моей собственной, и сама скорость изменений — разумеется, это огромное преимущество, о котором я не мог и мыслить в те времена, когда всем, чем я располагал против вооружённых людей, были мои перья. Не говоря уже о том, что ты можешь стрелять в людей водой, которую затем заморозишь у них на голове в мгновение ока.              — Что ж... — протянула фея, всё с большим страхом осознавая, что вот-вот услышит что-нибудь истошно милое.              — Но я также имею в виду, что просто... как бы это сформулировать... Этот раз отличается от того, когда я был младше тем, что я сам чувствую себя совсем иначе, и это во многом твоя заслуга. Я думаю, что, помогая кому-то, ты где-то по пути учишься помогать самому себе. И становишься менее несчастным и просто лучше во всех отношениях. Не говоря уже о чувстве удовлетворения. Так что на этот раз, я думаю, я отправился туда с более ясной головой — с разобранной головой, если тебе угодно — и я к тому же знал, что могу на кого-то положиться, — он улыбнулся краем губ, и несмотря на всю его многословность, большие три года так аккуратно вместились в полпредложения. — И изменение формы... Мир ощущается немного по-другому каждую неделю, так что у меня нет выбора, кроме как постоянно бросать себе вызов. Это настоящая заноза в боку, но это также и лучшее, что со мной случалось, госпожа. Так что спасибо тебе. Большое. Я знаю, это всё не очень красноречиво, но ты должна меня простить, я говорю на ходу. Спасибо тебе.              Малефисента медленно сморгнула несколько раз.              — Хорошо. Ради всего святого. Хватит плакать.              — Я и не плачу.              — Кончено, я так и слышу решимость в твоём голосе.              — Ах, ты портишь приятный момент!              — Я очень на это надеюсь!              — Знаю, знаю, ещё немного и тебя стошнит, — он улыбнулся, как летний дождь. — Я просто думаю, что тебе следует это знать, если ты ещё не знала. Впрочем — если ты действительно этого не знала, это может означать лишь то, что я недостаточно хорошо выполняю свою работу.              Она вгляделась в его задумчивое лицо — её сердце тёплой сиреневой звездой мягко замерцало в её груди.              — …Я подозревала.              — Хорошо, — он просиял. Их голоса пожали друг другу руки.              Она не могла слишком долго смотреть на его светящееся смеющееся лицо, поэтому послала его принять ванну. «В этой пещере вонять никому нельзя». Он прыснул и повиновался.              Фея лёжа поглядывала на островки света от светящихся растений, пытаясь отряхнуться от дурацкого смущения. Поодаль плескалась вода. Наконец он показался вновь — одетый, наполовину сухой, с жалостливым лицом.              — Можешь показать мне рисунки воронов? Я ничего плохого не скажу! Я уверен, что ничего…              — Ещё бы ты что-то плохое вякнул.              — ...плохого там и нельзя сказать. Почему нет?              — Я рисую не для того, чтобы кому-то показать. Это просто практика.              Удивительно, но на этом спор не прекратился — более того, он вылился вдруг в довольно удивительное, тем удивительнее, что оно было вторым вечер, признание от Диаваля. Оказалось, что он согласен и не видеть её рисунков, только бы она их хотя бы описала. А он послушает. Этого ему хватит. Он всё равно собирается спать.              — Хочешь, чтобы я тебе сказки на ночь читала? — фыркнула фея, когда связала всё воедино. Диаваль карикатурно посмотрел куда-то над её плечом и пожал плечами.              И, может быть, её размягчила и разнежила вода, в которой она провалялась весь вечер — а может это Диаваль своей пламенной благодарственной речью в самом деле растрогал её — но даже вступая в этот спор, фея собиралась проиграть его. Поэтому ворон получил, что хотел. Она наколдовала ему между полок и оленьими рогами над своим гнездом жёрдочку и приказала не смотреть, раз уж одного её голоса достаточно.              Ворон смиренно присел, как будто сам стал птичьим чучелом на стене по соседству с оленьими рогами и другими безделушками на её полках. Светящиеся растения красили уголки пещеры в желтовато-зелёный и пурпурный. Фея собрала небольшую стопку — старалась не всматриваться в то, что взяла, а не то передумает — и опустила несколько длинных листов к себе.              — Это одни из первых рисунков, года три назад. Тогда я просто пыталась набить руку. Поэтому здесь несколько деревьев, на которые выходила моя старая пещера. Я нарисовала это зимой, так что ничего особенного не происходит — в основном линии разной толщины. Я не хотела, чтобы страница выглядела слишком занятой, мне казалось, что пустота на самом деле будет выглядеть лучше, потому что так будет видно, как много снега вокруг — а его тогда в самом деле было много. Но мне нравилось рисовать все эти более тонкие ветки и прутики... Так что, может быть, верхняя половина слишком тёмная, — протянула фея. Она отложила несколько листов в сторону. — А это натюрморт примерно того же времени. Кажется, я потратила на него всего десять минут или около того. Оно и видно. Он мне не нравится, — произнесла она. Диаваль издал пыхтящий звук с места. — Но, полагаю, я делала, что могла.              Фея пошла дальше.              — Я не помню, когда нарисовала это. Это Самсон. У меня есть книга с рассказами, это один из них. Я не стану тебе всё это пересказывать. Достаточно того, что он был человеком огромной силы, который потерял её, когда женщина, которой он доверял, предала его и остригла ему волосы, которые и были источником его силы. А потом, когда он ослаб, люди выкололи ему глаза, и он ослеп. Раньше мне нравилась эта история. Наверное, всё ещё нравится, в некоторой степени. Не то чтобы прямо нравится, но, ну… У меня было видение об этом, когда я спала. Не знаю. Я нарисовала его с короткими волосами и слепым. Я не изобразила его глаза окровавленными — ах да, и он нарисован углём, у меня тогда с ним было всё ещё плохо — поэтому я просто оставила его глаза белыми, чтобы передать это.              Фея листала дальше, описывала те рисунки, про которые могла что-то сказать. Пещера увязла в приятном низком едва слышном звуке: шелесте плотных страниц, шуршании пледов и подушек, в которые она зарылась, её собственного голоса. Диаваль едва шевелился — только в какой-то момент, когда она взглянула на него во время поисков ещё одного рисунка, у него была опущена голова.              — Это высокогорный бык. А это норка. Они мне нравятся. И мне нечего о них сказать. Тени слишком тёмные. И им не хватает цвета. Тогда я ещё не привыкла рисовать цветом. Я бы добавила немного синего и фиолетового... перьям, — фея окинула ворона взглядом — он не шевелился. Чёрт его знает, слушает он ещё или уже уснул. Может, она уже давным-давно говорит сама с собой.              — Это Мейхем чернилами. Её легче всего писать, потому что она сидит достаточно долго, чтобы я могла рисовать здесь без спешки. Мне кажется, она знает, что я её рисую, и даёт мне время. С чернилами сложнее обращаться, но они дают хороший диапазон. А это её поскрёбыш ест вишню. Я зову его Маверик, — улыбнулась фея. — А это... Я думаю, это один из Разбойников. Или, может быть, один из детей Мэйхем... Пожалуй, следует начать подписывать их. Их рисовать было труднее, потому что они не сидят на месте ни на секунду. Но это было захватывающе, и я думаю, что мне удалось показать их движение и веселье.              Если подумать… Если подумать, то последний раз, когда она чувствовала себя по-настоящему хорошо, до того, как начала травить себя, был прошлым летом. Несколько тёплых месяцев подряд она только и делала, что просто рисовала воронов. Рисовала воронов, ходила к Авроре каждый день, смотрела на полёты по вечерам, говорила с Диавалем о всяких глупостях…              — Это тоже ворон. Этого было весело рисовать, потому что он выглядит полуживым от линьки, — ухмыльнулась фея, скрывая смешок. Под этим рисунком был ещё один — она достала портрет мужчины. Внимательный взгляд. — И это тоже ворон. Мне понравилось рисовать глаза. Остальное довольно посредственно, я не очень хорошо рисую лица.              Она взглянула на птицу, спящую у её стены, на мужчину, смотрящего куда-то со страницы. Как же трудно было представить, что он благодарен ей за то, что она сделала его таким, что он считает все недостатки этой формы достойными шанса помочь ей! Какое странное, мягкосердечное создание. Действительно ли помощь кому-то помогает тебе самому? Разве это не изматывающий, неблагодарный труд? Разве перемены не болезненны, разве они, в конце концов, не чертовски раздражают? Разве есть в этом мире те, ради кого стоит пройти через них?              — …Это я нарисовала во время нереста, — она отозвалась, рассеянно сменяя рисунки. — Здесь река и целая армия рыб в ней. Я оставила их неокрашенными, потому что рисовала углём. Не хотелось размазывать ещё больше, чем есть, но они были бы красными. И здесь наверху несколько воронов — в основном это просто галочки, так как они в небе вдалеке…              Рисунков хватило ещё на несколько дней. Иногда вместо описывания своих художественных изысканий фея иногда что-то читала или делала, пока Диаваль засыпал — судя по всему, его в самом деле просто расслаблял сам звук.              Друг за другом шли дни, складывались вечера. Птицы кормились, Аврора работяще прибирала за ними, а подросшие вороны, ещё вчерашние птенцы, уже пытались найти себе собственные местечки и не прекращали орать друг на друга, деля территорию. Диаваль и Малефисента придумывали, чем себя занять, с разной степенью успеха. Загадки шли неплохо — Диаваль испробовал на фее все, какие знал, пока не сдался и не сказал, что устал придумывать их на ходу. В один день у них случайно родилась другая игра, при которой они пытались вспомнить как можно больше синонимов словам прямо посреди речи.              И так до самой ночи. Они были как два медведя, которые забыли впасть в спячку, но знали, что снаружи никто не ожидает их увидеть.              — У меня есть... несколько идей, — проговорила фея в один из этих вечеров. Диаваль завис над нею, распушив перья. Трудно было понять, спит он или нет — темнота скрыла даже, закрыты ли его глаза. — Ты должен рассказать мне, как выглядел собор. Думаю, я хотела бы его нарисовать. Окна и драпировку. Все мои рисунки просто существуют на бумаге, без фона. Думаю, что некоторая атмосфера оживила бы их. Я также хотела бы… когда-нибудь нарисовать кого-нибудь с Болот. Но боюсь, я не смогу так же хорошо шпионить за ними часами, как ты, — улыбнулась она себе… Стоп. Погодите-ка. — Диаваль!              Она щёлкнула пальцами.              И вдруг рядом с ней свалился человек.              Диаваль с криком упал с жёрдочки плашмя в её гнездо.              Вскрик застрял у неё в горле. Она отодвинулась — слуга с кряхтением приподнялся на локтях.              — Ты это специально? — фыркнул он, сдувая с глаз прядь волос. Придавливая нервный смех, фея только покачала головой, как бы унизительно это ни было. Меньше всего она хотела, чтобы Диаваль свалился к ней в постель. Она просто отвлеклась и забыла, где он сидел. Ворон прочёл замешательство на её лице и смягчился. Неловко отодвинулся к дальнему краю гнезда, что упирался в стол. — Я для чего-то нужен тебе, госпожа?              — Диаваль? Когда ты в последний раз был в замке?              — М-м-м?              — Король.              — Ой! — ворон наконец проснулся. — Боанн. Я и забыл, что он существует. А это… сейчас обязательно? Мне казалось, что на время, пока ты выздоравливаешь… я, как бы сказать… освобождён от этих обязанностей?              — С какой это стати? Помнится, ты говорил, что это важная работа, наполняющая твою жизнь смыслом? Не сиди на моём столе.              Диаваль соскользнул со столешницы и отошёл к стулу напротив гнезда.              — Я имел в виду не Злобного Скота, большое спасибо. И, рискуя прозвучать некрасиво или непрофессионально, следить в замке — довольно изматывающее и удручающее занятие.              — Тебя изматывает сидеть на подоконниках?              — Я как-то раз через дымоход пробирался! — поднял он палец. — Меня изматывает часами наблюдать за людьми, которых я презираю. Особенно наблюдать, как они сходят с ума.              — Почему? Я бы сказала, это приятно.              Ворон пожал плечами.              — Ты просто вечно надеешься увидеть... не знаю что, — он наклонил голову и потёр пальцы друг о друга, как бы показывая, что не уверен, как выразить свои мысли. — И так никогда не видишь. Не говоря уже о том, что от него зависит целая страна. Он оттолкнул почти всех своих подданных, его единственный советник — сэр Ортолан, который не уступает ему в кровожадности, а сам он запирается в своей кладовке. Невольно думаешь, ну и зачем это всё было тогда? — съязвил он. Фея насторожилась. — Так постарался, чтобы стать королём — только чтобы стать дерьмовым королём? Чтобы избегать всех своих обязанностей?              Брови колдуньи подпрыгнули. Она улыбнулась:              — Наивная ты птица, никто не захватывает трон ради обязанностей. Все преследуют могущество.              — С радостью соглашусь с тобой, как только увижу его могущество. Конечно, замок когда-то был довольно симпатичный, это верно: и люстры, и картины, и золото и серебро повсюду. Его туалеты тоже были изысканными. Но сейчас часть роскоши продана, часть пошла кузнецам, а остальное покрывается пылью. Пиров, как понимаешь, тоже меньше. Разве что гобелены остались — полагаю, ими слишком дорожат: страна без прялок, всё-таки. Ну, вот и весь шик — одни гобелены и факелы.              — Я имела в виду не золотую парчу, а контроль.              — Он сходит с ума, госпожа. Сомневаюсь, что он теперь хорошо себя контролирует.              — Не над собой, а над другими, Диаваль, — вздохнула Малефисента. — Контроль над поведением других, над своим окружением. Это ведь заманчиво — возможность и сила делать так, чтобы всё следовало твоему замыслу, чтобы никто не делал того, чего ты не хочешь. Это почти как умение предсказывать будущее.              Диаваль выдал смешок:              — Ах, как будто это достижимо! — но вскоре его взгляд вновь сузился. Он подержал её на мушке пару секунд, как будто её мысли (ей, правда, оставалось только догадываться, какие) преподнесли ему на блюдечке. — Вообще, теперь я лучше понял, что ты имеешь в виду. Ну, знаешь, — пожал он плечами снова, — если для душевного спокойствия кому-то нужно столько предосторожностей, я правда не думаю, что брать на себя ответственность за целую страну — это правильный путь.              Опять. С насмешкой и какой-то ноткой облегчения фея цокнула языком.              — Ты был бы таким скучным королём, Диаваль.              — Ну и хорошо, — хохотнул тот с удивлением. — К счастью, мне никто не предлагает.              Малефисента посидела со своими мыслями.              — Из тебя вышел бы отличный священник, — бросила она затем, чтобы молчание не затягивалось.              — С какой стати? Отличный, нет слов. Священник по имени Диаваль, как тебе? — ворон важно задрал голову. — Почему священник?              — Ну, от всей твоей любви к соборам, например.              — Это мило, но боюсь, этого недос…              — И ты обожаешь говорить мне, как жить, но никогда не можешь объяснить, почему. Подозреваю, религия — это именно тот уровень необъяснимого, который тебе подойдёт.              — Спасибо за веру в меня, но я любезно не соглашусь, — ответил слуга, отсмеявшись. — Не думаю, что был бы верующим, даже если бы я был настоящим человеком.              — Чтобы быть священнослужителем, далеко не обязательно в самом деле быть верующим.              — А как я могу проповедовать то, во что не верю?              Малефисента окинула его долгим взглядом, и задумчивая улыбка скользнула по её лицу.              — Как же от тебя воняет принципиальностью, Диаваль, — покачала фея головой и отвела взгляд. — Хотя, может, это и хорошее качество. Для того, кто часто меняет форму.              Она почти завидовала ему, если честно. Ну, не совсем завидовала... Она его за это уважала, поняла она вдруг. Возможно, это даже её любимая черта его характера.              Ей нравился контроль. Может быть, именно это он и пытался прочесть в её словах — в своём непрекращающемся стремлении докопаться до её сути, до её «глубоко внутри», если он вдруг вновь верил, что оно имеет значение. Ей нравился контроль. Может быть, поэтому она сделала себя королевой. Может быть, поэтому у неё был слуга.              И ей нравилось, что он каким-то образом сохранил себя. Когда его швыряли из одной формы в другую, когда он служил кому-то, с кем часто не соглашался, в среде, где это трудно осуществить. Он покинул свой дом, потому что всегда этого хотел. Он поклялся ей в верности, потому что считал, что это правильно, потому что в любом случае попытался бы помочь. У него хватило смелости отстраниться, когда это перестало казаться правильным. Он вернулся, потому что мог и потому что хотел.              Создавалось впечатление, будто всё, что с ним происходит, каким-то образом на самом деле соответствует его желаниям. Что он — свободный слуга, он — оборотень, который остаётся вороном несмотря ни на что. Что он помогает тем, кто в этом нуждается, будь то фея без крыльев или девочка без друзей, даже если одна ненавидит другую. Что он может извлечь максимум пользы из чего угодно. Возможно, так оно и было. Может быть, это была воронья природа — эта неуловимая способность приспосабливаться и процветать, несмотря ни на что. Может быть, он сам был такой личностью. Может быть, на самом деле легче справляться с изменениями, когда ты знаешь, кто ты есть, знаешь, какие части остаются нетронутыми. Когда для этого не нужны ни звезды с неба, ни знаки, ни корона, ни даже контроль над своей жизнью.              Может, она и завидовала этому. Смелости позволить миру изменить тебя, наглости пройти через это, чтобы увидеть, что от тебя останется после.              — Оу, — произнёс ворон. Фея подняла взгляд — по его лицу разлилось крайнее смущение. — Спасибо. Я стараюсь. Спасибо, — улыбка стала ещё шире. В её планы не входило говорить ничего трогательного — но она не противилась произведённому эффекту. Не одному ему тешить её самолюбие. И раз уж она начала…              — Выходит, ты желаешь отдохнуть от шпионажа за королём Стефаном?              — А что, ты хочешь дать мне отгул, госпожа?              — Пожалуй, на несколько недель я могу обойтись, не зная, чем занимается Его Величество.              — Несколько недель? Это сотворит чудеса с моим самочувствием. Может быть, даже и с твоим. Спасибо, госпожа, — просиял он вновь. Пока она вдруг не ослепла, Малефисента щёлкнула пальцами — и из ниоткуда на его голову с оглушительным звоном свалилась шапка.              — На следующие несколько недель будешь мне только шут.              Диаваль наклонил набок голову — колокольчики на свисающих концах вновь запели.              — Я бы сказал, бард.              — Менестрель.              — Песнопевец.              — Трубадур.              — Трувер.              — Это одно и то же. Филид.              — Оллам.              — Пиит.              — Рифмач.              — Как Рифмач Томас? — усмехнулась фея. Диаваль кивнул с довольным видом.              Конечно, это немедля вылилось в то, что он спел ей балладу о Честном Томасе. Раз уж он был её бардом.              — Над быстрой речкой отдохнуть прилёг с дороги Честный Том.       Глядит: по склону держит путь к нему волшебница верхом.       На ней из бархата покров, зелёный шёлк — её наряд,       И в прядках гривы у коня полсотни бубенцов звенят.              Диаваль яростно потряс головой — шапка проиллюстрировала его слова. Кроме того, каждые две строчки он немного свистел.              — «Хвала Марии Пресвятой!» — склоняясь ниц, воскликнул Том.       Её чудесной красотой, как звёздами, ошеломлён.       «Не стоит, Том, — смеялась та, — меня Марией не зовут.       Я — королева той страны, где эльфы вольные живут», — пропел он голосом раза в два выше — а оттого ещё скрипучее.              — По-твоему, женщины так звучат, Диаваль? — проговорила фея. Он прокудахтал смешок, сбившись со свиста, и погрозил пальцем — чтобы не мешала искусству. Он наконец-то обзавёлся аккомпанементом и теперь использовал его вволю — вдобавок к свисту он ухватился за один из вершин колпака и покачивал колокольчиком на его кончике.              — Сыграл на лютне Томас ей, побыл часок он с ней вдвоём,       И наконец сказала та, взобравшись на коня верхом:       «Идём со мною, верный Том, тогда я — к худу иль к добру,       Тебя, мой рыцарь, на семь лет к себе на службу заберу!»              Он так и не спросил, откуда она вообще знает об этой песне.              Шли дни. Она отличала их друг от друга, поскольку ежедневно высчитывала свою маленькую порцию отравы. В её мечтах траектория её успеха представляла бы из себя простую линию, идущую непоколебимо вниз — на деле же она иногда вырисовывала пируэты, как ворон в небе.              В остальном Малефисента и Диаваль придерживались плана под названием «время от времени». Время от времени они выходили на улицу, время от времени шли к реке. Время от времени она принимала лечебные ванны, время от времени снимала повязку с волос, время от времени надевала снова. Время от времени она рисовала сидя у порога — воронов, пичужек у кормушки. Пичужку у кормушки на плече у ворона. Она пригрозила Диавалю не шевелиться ни на дюйм, и он окаменел на десять минут, хотя и надулся, когда результат стараний его взору не предъявили.              Вечерами иногда он пел. Иногда они играли в карты. Иногда — в шахматы. Иногда — даже в нарды, правил которых, вообще-то, ни один из них не знал наверняка. До самой ночи она побеждала раз за разом, пока тот практически не засыпал на полу. Иногда по ночам они выходили на улицу, где он даже не пытался не быть сварливым. Каждая кочка и яма были ниспосланы специально ему назло, каждое созвездие, что она просила его вспомнить, называлось «почему мы на улице в три часа ночи, госпожа?»              Похоже, он пытался установить некоторое ежедневное расписание. Должно быть, птичья природа. Впрочем, ежели он в самом деле желал устраиваться на ночлег с сумерками, то ему не стоило выбирать в качестве ночлега её дом, где всё по её правилам.              Она сама бы и не прочь делать дела в одно и то же время — но, похоже, у этой идеи не было шансов. Часто она долгое время не могла заснуть. Её по-прежнему одолевали кошмары — этот мучитель просто отказывался уйти, не утопив и не разорвав её ещё пару раз. Когда у неё была такая возможность, она любила пробуждаться на рассвете и следить за тем, как выползает солнце, а затем всё закрывать и снова ложиться спать. Диаваль находил её странности немного забавными, она знала, но он не привлекал к этому особого внимания — если не считать шуток о том, что они единственные на всех Топях, кто завтракает дважды, и никогда не утром.              Так что они расчищали снег, пока шли по нему — придумывали дни на ходу. Они начинались с рассвета, после которых Малефисента снова засыпала, чтобы проснуться через час или два. Она принимала чай — пам-пам-пам-пам! — и следила за тем, как себя после этого чувствует. Они навещали Аврору, прятались в кустах, пока та ухаживала за лошадьми, ужинали дома. Диаваль пользовался титулом постоянного гостя.              Он стал знакомым присутствием над её гнездом, на стуле у стены, на полу — его полусонное лицо и то, взгляд, которым он разглядывал, как она рисует или что-то нарезает. Его чуткий сон, которому необходим был её голос. Его одержимость прихорашиванием, которая распространилась на весь её дом.              Например, в одно прекрасное утро Диаваль отыскал где-то на её моховой стене одну несчастную ногохвостку — и затем потратил весь день на то, чтобы скакать по её дому, склёвывая всё живое. К вечеру в пещере не осталось не единой притаившейся на зиму зелёной тлинки или жучка. Хоть они ей нисколько и не мешали, Малефисента не прервала героической миссии по обеспечению своей безопасности.              — И почему эта мелочь так зациклена на том, чтобы походить на растения? — фыркнул Диаваль, уставший. — Им нужно не бояться самовыражаться!              — Это самая птичья вещь, которую ты когда-либо говорил.              Или, ну.              — Ты? Уже следишь здесь за порядком? Забавно, потому что я вот сейчас оглядываюсь назад и вижу клубок одеял...              — Ты! — чуть не поперхнулась фея. — Пользуешься моим гостеприимством, а ещё и упрекаешь меня?              — Я просто наблюдаю и замечаю какие-то вещи, а потом, когда ты о них врёшь, я упоминаю об этом.              Малефисента отставила чашку своего утреннего злодейского чая в сторону. На вкус он был, как горькая вода, а по цвету походил на талый снег, и даже «бам-бам-бам-бам» не принёс ей должной радости — душа требовала развлечений.              — Знаешь что? Слуга ты мне или не слуга? Иди и приберись. Да-да, везде.              Диавалю оставалось лишь кланяться и повиноваться. Глотая жидкую гадость, фея следила за его успехами. Даром, что он складывал вместе её краски — одним движением руки она заставляла их разлететься в разные углы комнаты, и ворон с обиженной мордой принимался собирать их заново.              — У тебя очень красивое жилище, кстати, — бросил он мимоходом, пока она придумывала, как ещё ему досадить. — Очень уютно. И оно тебе подходит. Мне кажется, что в последнее время я становлюсь опрятнее, так что это вдохновляет. Не вот это, — он приподнял одно из одеял. — У каждой мелочи есть свое место. Хотел бы я только знать, что это за места... Вау! Что это? — подал он голос.              — Это ритуальный нож. Положи в сундук вон туда.              — А это?              — Если мне нужно ассистировать тебе, я могла бы сделать всё это и сама.              — Хорошо, — вздохнул слуга. Игра ей наскучила. — Откуда ты вообще всё это берешь... — протянул он почти восхищённо, рассматривая всякую всячину: свечи и подставки, кусочки угля и шкатулки для них, подушки, камни и кристаллы, украшения для волос и рогов, тарелочки для трав, карты и закладки для книг, столовые приборы из заколдованных лепестков и стеблей... То и дело она слышала, как он говорит то ли ей, то ли самому себе под нос: «Это веер?», «На медуз похоже...», «У тебя столько птичьих черепушек, я скоро начну думать, что это ты ворон из нас двоих». — Где ты всё это взяла? — он погремел свисающими с потолка, как сосульки, натянутыми на нить безделушками.              — Вороны собрали для меня прошлым летом.              — Ой! Хочешь ещё такого? У меня тонна.              — Ты по-прежнему собираешь хлам?              — Да. Мы могли бы пойти посмотреть как-нибудь. Нет, это не слишком далеко, тут рядом.              Туда они и отправились, и оказалось, что недалеко от первого дерева в восточных лесах Диаваль присвоил себе ещё одно. Фея успела только поставить руки потоку мелочей, высыпавшимся из гнезда: камушкам, пуговицам, костяшкам, подвескам, ракушкам, опустошённым домикам улиток, зубам, напёрсткам и прочему, прочему, прочему. Половину она вернула Диавалю, потому что никому, кроме него самого, такое понравиться просто не могло, но половину она присвоила себе. Например, ракушки — разумеется, не те, что она же ему и подарила, другие. Они были не похожи на те, что могли найтись в водах Топей — скорее всего, он принёс их с морского берега.              Всей этой красоте нашлось место — между белоснежными птичьими черепушками и сухими травами, между бутылочками и чашками из заколдованных цветков дурмана. Выглядело всё вместе прелестно — разве что Диавалю приходилось убираться ещё дольше.              — Что это? — фыркнул он в один из дней, когда на него опять наложили эту обязанность.              — Бестиарий.              — Я имею в виду, что это за живность? — он поднёс к ней открытую на середине книгу.              — Норка.              — Ясно... О норках так много всего известно?              — Нет, это уже горностай. А это ласка. А это хорёк. А это куница.              — Я начинаю понимать, откуда у тебя эти бесконечные идеи о том, во что меня превратить...              — Тебе нравилось быть норкой?              — Больше, чем куницей, меньше, чем лаской... Оу вау. Кто это должен быть?...              Малефисента пробежалась глазами по тексту — и сдержала смех. Она выхватила книгу из рук ворона и прищурилась в его сторону.              — Я хочу, чтобы ты попробовал угадать, — заявила она. Слуга приподнял брови. Она начала читать: — «На это животное охотятся из-за его яичек, которые полезны в медицине».              — Что…?              — «Однако оно понимает, почему охотники преследуют его с таким рвением, и когда его преследуют, оно опускает голову, откусывает себе яйца и бросает их на их пути, как благоразумный человек, который, попав в руки разбойников, жертвует всем, что он несет, в качестве выкупа».              — Что???              — Разве не видно на картинке?              Диаваль всмотрелся в рисунок: красочный фон — и серое существо, кусающее себя в самое больное место.              — И ты хочешь, чтобы я догадался?              — Я могу дать подсказку. «Кроме того, это зверь с грозным укусом, рубящий деревья на берегах рек, словно сталью».              — ...Бобёр?              — Да.              — Это — бобёр? — пропищал тот. — Бобры так не делают. Бобры даже не выглядят так! Кто это написал? Это что, вся книга такая?              Им обоим пришло в голову проверить это сию же секунду.              Какое-то время Диаваль справлялся сносно: он угадал оленя, лису, льва и других животных… На лекроте он запнулся. После «проигранного» боннакона — животного с лошадиной гривой и бесполезными бычьими рогами, компенсирующего сей недостаток способностью брызгать своим обжигающим навозом в охотников — он принял позицию, что любое животное, описанное частями других животных, на самом деле не существует.              Йейл совершенно сбил его с толку.              — Гибкие рога? Давайте без шуток. Нет такого зверя.              — То, что ты его не видел, ещё не значит, что его нет. То же самое ты говорил о драконах.              — А я до сих пор не видел дракона, о котором ты рассказываешь. И что-то мне подсказывает, что йейла и ты не видела — если только это не твой дальний родственник.              Эта отмазка работала какое-то время — пока она не добралась до кое-кого другого.              — «Дети этого животного представляют собой белый и бесформенный комок плоти, немногим крупнее мышей, без глаз и волос, только с выступающими когтями», — читала фея. — «Но мать любит его и признает в нём своего ребенка, держит его в тепле и, вылизывая, формирует конечности и мало-помалу приводит в форму. Первые две недели они спят так крепко, что их не могут разбудить даже ранения». Ещё не понял?              — Без понятия...              — «Весной они выходят и поедают бодрствующую малиновку, чтобы разбудить кишечник, который в противном случае вызывает запор. Глаза после сна у них помутневшие — вот почему они ищут ульи, чтобы пчелы ужалили их лицо, чтобы облегчить эту беду».              — Это медведь?              — Да!              — Что? Погодите минутку! Это нелепо! Вылизывать своих детёнышей, чтобы привести их в форму? Кто написал это? Люди?              — Сомневаюсь. Здесь также написано и о существах из волшебного народца — не думаю, что люди много в них смыслят.              — Не думаю, что этот автор смыслит хоть в чём-нибудь... Но кто же тогда это был? Кто-то с Болот?              — Они все неграмотны.              — Ну, кто дал тебе этот бестиарий?              Колдунья нахмурилась.              — Он всегда у меня был. Как и некоторые другие книги.              — Ой! Может быть, тогда это были другие феи?              — Какие другие феи, Диаваль?              — Ну, ты же не из воздуха появилась, не так ли. У тебя же были родители — с твоих же слов. Возможно, это они и написали.              — Ещё бы, — фыркнула она.              — Госпожа, прошу, загадывай мне птиц. Я не могу продолжать это унижение.              Госпожа смилостивилась.              — «Их шеи меняют цвет каждый раз, когда они поворачиваются. Это ручные птицы без желчи. Древние называли их «птицами любви», потому что они…»              — Голуби.              Так оно и пошло.              — «Эта птица — суровый родитель. Он отказывается кормить своих детёнышей, как только те начинают летать, а вместо этого выгоняет их из гнезда. Это делается для того, чтобы научить их ловить добычу, пока…».              — Ястреб.              — «Её яйца крадут каждый день, но они не перестают плодиться, если оставить одно».              — Курица.              — «Они мигрируют с одного края земли на другой против ветра. Они вместе договариваются, когда отбывать, и выбирают лидера, за которым будут следо…»              — Журавль.              — «Эта птица — искусный астроном. Каждые три часа дня он отмечает песней, ложится спать с солнцем и не позволяет восходу солнца незаметно подкра...»              — Петух.              — «Она летает запутанными петлями и кругами. Она летает через море и остается там на зиму…»              — Ласточка.              — Верно. Боже мой, Диаваль — не могу поверить, что ты хорош хоть в чём-то! — фея листнула ещё страницу. — «Эта птица — предвестник весны. Родители хорошо заботятся о своих детях, а молодые заботятся о своих родителях, когда состарятся. Две вороны ведут стаи…»              — Это аисты.              — «Ворона и... эта птица... враги; ибо в полдень...»              — Это сова.              — Медленнее! Ты ведь понимаешь, что мне нужно сначала найти лучшие части, чтобы прочесть их? «Эта птица подражает голосам или песням других птиц не ради удовольствия, а для болтовни. Эта птица…»              — Ворон.              — Нет.              — Ворона.              — Нет.              — Сойка.              — Дай мне закончить! «Эта птица отличается таким разнообразием оперения, что…»              — Это! Сойка!              — Да.              — Я так и сказал!!!              — Держи себя в руках, — цокнула фея на него. Он в напряжении сидел на стуле, как будто в него вот-вот должны были бросить мяч. Фея лениво перевернула страницу. — «Посреди зимы, когда морские штормы самые сильные, эта птица откладывает яйца в песок на берегу».              — Зимородок.              — Не хочешь подождать для разнообразия? Просто чтобы узнать ещё что-нибудь интересное?              — Я знаю, что ты скажешь. Говорят, что море остается спокойным, пока зимородок ухаживает за своими яйцами. И в любом случае я не слишком доверяю фантазиям твоих родителей.              — Мои родители не писали этого, — прошипела фея.              — Мы не можем быть уверены.              Она отмахнулась от разговора.              — О! «Эта маленькая птичка, разбивающая вороньи яйца…».              — Чертов дербник!!!              — Могу я прочесть? Для себя? «На дербника, в свою очередь, охотится лиса, поэтому он клюет лисят и лисиц. Когда ворон видит это, он встает на защиту лисиц, поскольку дербник — их общий враг». Это правда?              — В каком-то смысле.              — Так значит, здесь не всё ложь и выдумки.              — Возможно.              Он щёлкал эти «загадки» как орешки. Лебедь. Сокол. Утка. Соловей. Ой!              — «Эти птицы особо свирепы в период выхаживания молодых, после летнего солнцестояния. Но они не принесут птенцам ни куска мяса, пока не увидят в их перьях черноту, подобную собственной, и не признают в них родных… До тех же пор птенцы питаются росой», — фея приподняла бровь. — Ну что?              — Я пока не знаю.              Хах!              — «Поедая труп, эта птица сначала выклёвывает глаза, чтобы добраться до мозга». Нет? Всё ещё нет? — фея сжала губы, чтобы не рассмеяться. — «Или он может сделать домашний скот слепым и бесполезным для своих хозяев; и в результате они были убиты. Так злая птица побеждает сильных животных».              Малефисента уставилась на Диаваль. Диаваль уставился в ответ. Она не выдержала и прыснула. Диаваль глядел на её трясущиеся плечи.              — Это вороны?              — Долго же до тебя доходило!              — Я только догадался, потому что ты смеёшься! Вызывать слепоту, ждать, пока дети почернеют? Что это за ерунда!              — Всё это — неправда?              — Ну, любовь к детям — это хорошо, но остальное… Как ты можешь… Ты думаешь, что это всё — правда? Хочешь сказать, что ты раньше на это ссылалась? — слуга закатил глаза до самых бровей. — Ах, если бы тебе только было кого спросить о воронах!              — Ну хорошо! — фея прочистила горло. Раз уж он решил быть умником! — «Есть поверье, что они спариваются клювом»… Диаваль, подтверди или опровергни. Ах да, нельзя, я и забыла, что ты мне тут не поможешь!              — Боанн...              — «Но такое часто подмечаемое прикосновение клювами также может быть формой поцелуя». Ну, это уже не так интересно.              — Это я могу подтвердить!              — А я не спрашивала! «Ворон — самая крикливая из птиц…» — я согласна — «…и владеет разнообразнейшими тонами, поскольку его можно научить говорить человеческим голосом. Для игривых настроений у него один голос, для серьезных — другой, а если он передает ответы от богов, то голос его принимает благоговейный и пророческий тон». Значит, ты всё-таки проповедник, Диаваль. Здесь также пишут, что из вас выходят хорошие фамильяры. Вот и всё.              Фея подняла взгляд со страницы на полностью добитого Диаваля. Он сокрушённо покачал головой — а потом вдруг оживился.              — Я считаю, если у тебя есть вопросы о воронах, их следует задать первоисточнику. Что там за ерунду все про нас думают обычно? — он дёрнул подбородком. — Не всё, что мы делаем, мрачно и таинственно. Мы не живём на кладбищах, потому что там мёртвые люди. Мы живём на кладбищах, потому что там тихо. Лично я, например, предпочитаю людей живыми.              А вот это уже интересно.              — Диаваль. Ты когда-нибудь ел человеческое мясо?              Он помолчал секунду.              — Один раз.              — Хорошо, — кивнула она. Его лицо вдруг вытянулось, будто он ожидал иной реакции. — Мне не противно, — пожала она плечами. — Я считаю, все из нас должны начать есть людей. Может быть, не стоит даже ждать, пока они умрут.              — Мы едим несчастный людской род далеко не так часто, как они думают. В наши дни никто не оставляет мертвецов без присмотра столь надолго, чтобы привлечь падальщиков. Людей хоронят довольно быстро. Нам может что-нибудь перепасть разве что на поле сражения, чему — надеюсь, не сглажу — чему я пока не был свидетелем. Ну, или если кто-то погибнет ужасной смертью в дикой природе — как, наверное, и произошло с тем дядькой. Подозреваю, на него напал дикий кабан. Но вот эта идиотская игра, эти пляски вокруг трупа, когда сначала лакомится орёл, и ястреб, и волки, а уж потом они говорят, мол, ну ладно уж, так и быть, пусть вороны погрызут палец-другой, — слуга скривил губы. — Даже если мы как раз всех их туда и привели!              — Как несправедливо.              — М-гм! Небось, твои родители забыли об этом упомянуть?              — Это не их книга, — вздохнула фея. — Значит, ты видел человеческие внутренности? Как они выглядят?              — Как яичница.              — А что ты ел?              — Я попробовал глаз и немного мозгов. Вкуснотища, — улыбнулся он. — Эй! Ты же сказала, что тебе не противно!              — Не когда ты так выражаешься! — поморщилась та. — Как можно говорить «вкусно» о чем-то настолько отвратительном?              — Я ворон. Имею право иногда быть отвратительным, — его подбородок вновь устремился к потолку. — Что ещё? Мы не без ума от блестяшек. То же самое касается сорок. Мы не более без ума от блестящих вещиц, чем от любых других красивых вещиц. Что там дальше? Мы не ненавидим волков — боюсь, некоторым из нас они даже нравятся — но я ненавижу, и у меня есть на это все основания.              — Я думала, ты шутишь об этом.              — Зачем бы я шутил об этом? — Диаваль привстал с места и двинулся вправо, мимо столешницы, на которой они обычно готовили, и прямо к углублению в стене, где в холоде хранилась пища. — От них воняет. Они не дают нормально поесть. Они гавкают под деревьями, если видят тебя наверху. И когда я превращаюсь в волка, меня преследует отвратительное чувство — а это значит что? — он высунулся обратно с целой морковкой в руках. — Что они отвратительные.              Малефисента поправила подол платья.              — Если тебе настолько не нравится быть волком, так и быть, я не буду тебя им обращать.              «ХАХ!» — его смешок лопнул в воздухе.              — Не вселяй в меня ложной надежды, госпожа.              — Почему это?              — Потому что тебе нужен кто-то, кто будет чистить перед тобой снег. И кто будет отпугивать солдат — когда к Стене наведываются люди, ты то и дело превращаешь меня в волка. Ты не можешь в самом деле обещать мне больше этого не делать, только если ты не собираешься нарушить обещание.              Фея поджала губы.              — Я могу пообещать постараться.              Диаваль смешливо фыркнул, не отрываясь от пищи.              — Хорофо. Ловлю на слове. Есть ефё вопрофы от публики?              — Вороны спариваются на всю жизнь?              Слуга проглотил кусок и откинулся на спинку стула.              — Это хороший вопрос… — он поглядел по сторонам. — Вот что я могу тебе сказать: мы должны, — он покачал пальцем. Малефисента подняла бровь — «а на самом деле?» — На самом деле, конечно, большинство из нас так и делает. Это не ложь, которую мы распространяем, чтобы очистить свою репутацию. Из всех воронов я знаю только одного, кто не создал пару на всю жизнь, и это я, так что...              — Ты постоянно меняешь свою мелодию по этому поводу. Если ты изображаешь из себя холостяка, то ты не можешь быть тем, кто не смог жениться на всю жизнь, — прищурилась фея. Её слова Диаваль переваривал хуже, чем то, что проглотил. — Ясно. Спросим по-другому. Была ли Эрин…              — Я знаю, что ты собираешься спросить, — буркнул он вдруг, отнимая руки от еды, — и, пожалуйста, не надо. Честное слово, меня уже подташнивает. Меня подташнивает думать о Стефане, или об Эрин, или о других вещах, которые произошли тысячу лет назад, как будто ни сейчас, ни в будущем не происходит ничего интересного! — воскликнул он. — Вороны создают пару на всю жизнь — ну и кого это волнует? Лично я считаю, что влюбляться можно ровно столько раз, сколько раз это с тобой случается, если не получилось с первого раза. Вот и вся песня.              — Отлично! Не нужно так щетиниться.              — Я не щетинюсь. Мне вообще всё равно. Я просто... мне кажется, что мы тут неделями говорим о нашем прошлом. Это не вселяет надежды на будущее, как по мне.              — Надежды на будущее? Ты что, пытаешься искусственно взрастить во мне надежду?              — Не искусственно. Я не какой-нибудь злой гений.              А вот это было уже не так смешно. Диаваль нахмурился под её огненным взглядом.              — Ну, у меня пока нет особой надежды, она мне не даётся. Самое близкое к ней чувство, которым я располагаю — это любопытство, и если ты был так любезен ответить на пару обычных адекватных вопросов, которые я задаю из интереса к твоей несчастной личности…              — О Боанн. Хорошо. Я понимаю, — вздохнул ворон. — Эээ... Она была тем, что люди называют невестой, госпожа. Мы были «обручены». Имеет смысл такая аналогия? Славно, тогда я буду использовать её. Видишь ли, я был обручён — ещё не женат, но, очень даже занят. А потом стал незанят.              — «Мне вообще всё равно». Видел бы ты своё лицо.              — Что с ним?              — Свекольно-красное.              — Ну, ты застала меня врасплох, госпожа. И это обидная тема!              — Почему?              — Потому что я только что сказал, что все создают пары на всю жизнь. Это не то, в чём кто-то обычно терпит неудачу.              Она наклонила голову, чтобы увидеть на его лице проблеск боли, но вместо этого нашла смирение, эту безвкусную серую досаду.              — Ты просто особенный, — она улыбнулась, как она надеялась, шутливо.              — Я мог бы обойтись и без того, чтобы быть особенным ещё и в этом отношении.              — А-а-а, так ты был мелким чудиком-недоростком?              Диаваль закашлялся.              — Можно я поем? Можно я спокойно поем? — прохрипел он, проглатывая морковь. — В лицо мне никто ничего такого не говорил…              — Хотя может быть, должны были, — сказали они оба одновременно, и Диаваль зажмурился от смеха над своей тарелкой. — Так и быть, оставлю тебя в покое. После ещё одного вопроса. Только, чтобы положить этому конец. Действительно ли вороны поют? Или это только ты?              — Нет, мы поём. Я бы очень не хотел быть единственным поющим вороном. Это сделало бы меня ещё большим чудиком. Хотя, — к его глазам вернулась искра, — знаешь что? Забудь. Если бы я был…              — О-о, это было бы твоим секретным оружием?              — Точно. Я был бы таким чувственным, — Диаваль сощурился и потёр подбородок. — Подходишь к даме и говоришь: «Ничего, если я спою тебе?» И она просто вопит от радости.              — А если не вопит, ты становишься ещё более чувственным и начинаешь плакать.              Ворон издал смех, который попал в золотую середину между удивлением, смущением и одобрением шутки.              — Пожалуйста, читай дальше! — почти всхлипнул он. Фея уступила.              — «Это самая благородная птица, король птиц».              — Ты ещё читаешь о воронах?              — Размечтался. «Зрение его настолько острое и сильное, что он может прямо смотреть на солнечные лучи. Посему он сидит, охотно повёрнутый к солнцу».              — Беркут? — попробовал тот. Она кивнула. — Помнишь, когда Иджит принял тебя за беркута? — улыбнулся он.              Вот тебе и не зацикливаться на прошлом.              — Он сказал, что я похожа на него. Не знаю, правда, чем.              — Подозреваю, это из-за цвета твоих волос и глаз. На самом деле, я бы сказал, что это всё из-за твоего взгляда, — заметил он. Фея уставилась на него. — Просто у беркутов всегда такое обеспокоенное лицо.              — ...И оно похоже на моё.              — Ну, не обеспокоенное, а... Знаешь... Они как будто всё время хмурятся. Такое задумчивое выражение лица.              — Я и с первого раза тебя поняла.              — Ну, и ты тоже часто в раздумьях. Это просто факт! Не нужно воспринимать его враждебно! — попятился слуга. — Беркуты быстрые, сильные и элегантные. Я слышал, что они мало разговаривают и часто молчат. Да и ты не всегда так выглядишь — ты точно не выглядела так минуту назад, когда издевалась надо мной! — протараторил он, выплёвывая всё новые и новые объяснения в ответ её неизменяющемуся взгляду. — Не говоря уже о том, что, держу пари, это их хмурое выражение помогает им смотреть прямо на солнце — или что там написано в твоей книге.              Малефисента покачала головой. Всё равно беркуты никогда не подлетали к ней достаточно близко, чтобы ей было, что сказать. Кажется, их перья похожи по цвету — были похожи. Это всё неважно. Она перевернула страницу. Надо заканчивать с этой игрой.              — «Это самые маленькие из птиц», — прочла фея. — «Закопайте трупы жертвенных быков в канаву — и они будут рождаться то тут, то там из гнилых внутренностей».              — Жуть... Можно подробнее?              — «По обычаю своих родительских тел они часто посещают поля, преданы работе и трудятся ради урожая. Они собирают целебнейший из соков, они терпят тяжкий труд, строят заводы, имеют правительство и отдельные предприятия и коллективных руководителей».              — Не имею представления.              — Это проще, чем ты думаешь, — улыбнулась фея. — Правда не знаешь? Ладно. Здесь этого не написано, но если ты сейчас не догадаешься, то все твои успехи в этой игре были напрасны. Они жужжат.              Диаваль моргнул.              — ...Пчёлы? — протянул он шёпотом. Малефисента кивнула. Ворон подорвался с места, как будто у него выхватили жердь из-под лап. — Пчёлы?! Самые маленькие из птиц? Вы все с ума посходили? Или это я схожу с ума? Птицы? Ты считаешь пчёл птицами?!              — Я нет, а книга — да. И, если подумать, в этом есть некоторый смысл.              — Почему?! Только потому, что они летают? У них даже перьев нет, крылья у них другие!              — Ну, крылья у пикси тоже разные, но почему-то и я, и Нотграсс — феи.              — Такими темпами вы обе тоже две птицы! Раз уж всё, что для этого нужно — это быть в воздухе!              — Здесь написано, что некоторые люди причисляют их к насекомым. Успокойся.              Лицо Диаваля можно было добавлять в компот — такой жёлтый сухофрукт.              — Эта книга меня угнетает, — он вспушил несуществующие перья. — Оказывается, феи не знают, как выглядят птицы. Позор твоим родителям.              Весь день Диаваль то и дело фыркал и качал головой — весь день Малефисента то и дело вспоминала о его словах. И раз уж вечером он вновь остался здесь, они напросились наружу.              — Я правда не думаю, что мои родители написали эти книги, — проронила она. Диаваль отошёл в сторону, позволив ей набросить на плечи накидку — он только что снял с её спины припарку. Если не считать постоянно жужжащего на заднем плане раздражения, бессонницы и того, что она по-прежнему пила чай, хоть только и полчашки, она могла считать себя выздоравливающей. Днём фея даже потянулась и хрустнула всеми костями спины и шеи сразу — волшебное ощущение — и Диаваль вытаращился на неё так, словно она развалилась и ему придётся собирать её по полу. — Их слишком много, они о слишком разных вещах, и они написаны по-разному. В некоторых местах даже подписан источник. Сомневаюсь, что Барфоломей Английский жил на Топях. К тому же, в этой книге описаны животные, которых нет ни на Болотах, ни в Персефоресте. Её не могли написать две феи всего за несколько лет, — заключила она, присаживаясь за рабочий стол. Диаваль опустился на пол — его лицо потерялось в лиловой тени от полок и всех мелочей на них. — Но я понимаю, почему ты мог так подумать. Я сама так думала, когда была ребёнком, но это только потому, что я была одержима ими.              — Одержима.              — Ну. Они погибли, когда я была младенцем. Я была от этого не в восторге.              — Оу! Извини.              — Я общалась с существами, которые их знали, только для того, чтобы они могли рассказывать мне истории о них и почти ничего другого. Раньше я желала им спокойной ночи каждый раз, когда ложилась спать... Напомню, они были мертвы.              Диаваль издал такой звук, как будто ему показали оленёнка в пушистом платье с порхающими вокруг бабочками. Возможно, поющими.              — Какая пре-е-елесть! — залился он.              — Жуть, вот что это такое, — буркнула фея. Ворон скрестил ноги и подпёр голову рукой.              — Ну, было бы неплохо, если бы это правда они написали, разве нет? Выходило бы, что они написали их для тебя.              — Сомневаюсь, что они сделали бы это для меня — скорее они просто умерли и оставили их.              — А для кого ещё они написали бы их? Ты сказала, что волшебный народец неграмотен. Вполне возможно, что они написали это всё для тебя. Чтобы убедиться, что ты знаешь всё, что они знают, и даже больше. Что ты не только красавица, но и умница.              — Тогда им следовало назвать меня Интеллигентой.              Диаваль выкашлянул четверть смешка и отвернулся.              — Можешь смеяться, это была шутка.              — …Прости, что однажды пошутил об этом, — отсмеялся он.              — Ты опоздал на двенадцать лет.              — Никогда не поздно! Тем более, что с тех пор я изменил своё мнение. Я не думаю, что они назвали тебя Малефисентой из злого умысла или в качестве пророчества. Вообще-то, с тех пор я узнал, что многие люди называют своих детей определённым образом, чтобы защитить их от сглаза. Так что теперь я бьюсь об заклад, что они на самом деле так защищали тебя.              — Ну и бейся, — фея махнула рукой. Спорить с ним бесполезно.              — …Так значит, ты была мелкой странной девочкой, да? — Диаваль подал голос в затянувшейся тишине и расхохотался над собственным вздором. Малефисента нырнула из холодной отстраненности в горячую обиду:              — Очень даже не мелкой.              — Ах, ты родилась сразу взрослой.              — Я была выше всех других! И это не очень удобно, когда тебе десять лет! Я не могла ни с кем играть в прятки… Я гонялась с пикси, заранее зная, что я выиграю…              — Ты сейчас точно так же со мной в шахматы играешь, тут ничего не изменилось.              — И я могла сдуть Робина одним махом, если мне надоедало с ним спорить.              Диаваль вдруг скривил лицо.              — Так ему и надо, — он сложил руки на груди. — Кто-то должен его затыкать.              — Вообще-то, он был прав, — прищурилась фея. Спросит он или нет? Нет, не спросил. Только пожал плечами:              — Ну, я уверен, это просто часть взросления. Жду не дождусь, когда Аврора начнёт спорить с тётушками, — улыбнулся он вдруг. Вопреки самой себе, она повторила за ним.              — Она слишком добрая для этого.              — Тем больший будет для них сюрприз…              Книга увлекла его ещё на неделю. Он даже забыл о её рисунках — теперь он засыпал, пока она, томимая бессонницей, перелистывала страницы и изо всех сил держала рот на замке, несмотря на всё, что читала. И всё же однажды ночью, просматривая, фея остановилась на одной странице с двумя картинками. Вторая была настолько нелепой, что Диавалю пришлось снова упасть прямо в её гнездо.              — Как ты думаешь, кто это?              — Зачем ты будишь меня, чтобы показать собаку? — пробормотал он в полусне.              — Это не собака. Это муравьи.              И с невыразимым ликованием она наблюдала, как меняется цвет лица Диаваля, пока в нём угасала вера во что-либо на свете…              Впрочем, всю неделю это было единственной её отрадой. Январская погода всё чаще запирала их в пещере — она не могла даже прогуляться мимо лесного домика, где наверняка было на что посмотреть. Удушающее смятение, в которую её вогнал сей факт, и ослабшая сила воли вместе проявились во внезапном рецидиве — целой чаше крепкого чая с маком, что, конечно, значительно улучшило положение. Она была в такой ярости на себя, что заручилась терпеть всё, что угодно.              — Я сегодня ничего не пила. Как и вчера и позавчера, если ты обратил внимание! — воскликнула она на третий день, когда Диаваль поинтересовался, когда время для «пам-пам-пам-пам».              — О, верно! Ну и как ты?              — Великолепно. Просто. Легко.              — Что-то мне мало ве…              — Я хитрю над собой.              — Ах.              — Мне никогда не было проще, — проговорила она ровным звучным голосом, впившись в него взглядом. — Всё так легко. Я никогда не чувствовала себя комфортнее за всю свою жизнь. Я чувствую каждую пылинку в воздухе... Я могла бы сейчас поднять тебя одной рукой и вышвырнуть наружу, а потом закричать, а потом что-нибудь разбить, а потом выпотрошить из себя завтрак. Я могла бы сорвать с тебя эту чёртову рубашку, а затем подвесить тебя к потолку, и выдрать твои внутренности, а затем запихнуть обратно и оставить тебя раскачиваться взад-вперёд. Я могу содрать с себя кожу, а потом кричать кровью тебе в лицо. А как твои дела, Диаваль?              Они расхохотались, он — нервно, она — триумфально. Чем ближе она наклонялась, тем дальше он отодвигался, и его постепенно меняющееся лицо подстёгивало её придумывать речь всё дальше и дальше.              — Вообще-то, у меня есть вопрос, госпожа. Не о тебе. О книге. Точнее… ну….              — Говори.              — Когда ты колдуешь надо мной, форма, которую я принимаю, истинна? Я имею в виду, она соответствует тому, как на самом деле выглядит это животное, или тому, что ты считаешь правдой? Позволь мне обрисовать ситуацию, — начал он, пока она попыталась привести мысли в порядок, потому что ожидала вопрос полегче. — Представь себе, что ты никогда не видела муравьёв…              — Да прекрати уже.              — Ладно! Ладно. Представь себе, что ты никогда не видела… лошадей. И никогда о них не слышала. И единственный источник о лошадях в твоём расположении — это та книга: описание и нарисованный кем-то другим рисунок. Который, как мы имели возможность видеть, зачастую далёк от того, как на самом деле выглядит животное. Так что представь себе также, что изображение лошади... ну...              — Не похоже на лошадь.              — Да. На картинке у лошади есть плавники, рога и крылья. Итак, поскольку именно так, по твоему мнению, выглядит лошадь… Если бы ты сейчас решила обратить меня и сказала: «Стань лошадью», я бы выглядел так, как на самом деле выглядят лошади? Или я отражал бы твоё понимание того, как выглядят лошади?              Малефисента свела брови.              — Это хороший вопрос… — она окунулась в раздумья на пару минут. — Я думаю... Я думаю, что это что-то совсем другое... но ближе к истине. То есть, к истине как она есть, а не к тому, что я думаю, — сказала она наконец. Брови Диаваля подпрыгнули. — И я считаю так потому, что ты сейчас не очень похож на человека.              Они подпрыгнули ещё выше.              — В каком это смысле?              — Боюсь тебя расстроить, но у людей нет перьев в волосах. Или симметричных отметин на теле. Как и когтей. А у волков нет птичьих лап. И я знаю это — а значит, если бы магия отталкивалась от моего мнения о том, что такое истина, всего этого у тебя не было бы.              — Это… имеет смысл. Так значит, твоей магии плевать, что ты считаешь правдой?              — Не обязательно выражаться именно так, — фыркнула колдунья, поднимаясь с места. Диаваль последовал примеру. — Между прочим, если что-то и мешает правдоподобию моей магии, то это твоя природа, а не моя. Не родись ты вороном, я сомневаюсь, что у тебя были бы перья в волосах.              Среди развешенных друг за другом нарядов Малефисента выловила свою тёплую шубу. Затянув воротник поплотнее, она послала в руки Диаваля его плащ — тот едва успел его поймать. К чёрту погоду. Бывало и хуже. Она готова была вылезти из своей кожи, не говоря уже о пещере.              — Магия в этом смысле… часто разочаровывает, — проронила фея, пока они шли к выходу. — Ты можешь заниматься ею всю свою жизнь и всё равно не совсем понимать, что делаешь. Чтобы она работала хорошо, нужно сосредоточиться, и магия более плавная, когда ты спокоен и не мешаешь ей. Но в то же время, недюжинная магическая сила часто пробуждается после великих потрясений. По крайней мере, по моему опыту. Я не могла и мечтать о том, что могу делать сейчас, когда была моложе и наивнее, — сказала она — и краем глаза заметила, как Диаваль раздраженно дёрнулся, что сбило её с толку. — Я всё вижу.              Ворон моргнул.              — Это не от твоих слов. Извини.              — Тогда от чего же?              — Да так, просто напомнило разговор кое с кем.              — О магии? С кем ты мог бы говорить о моей магии? — воскликнула фея. Тот поморщился ещё сильнее. — Отвечай, Диаваль!              — Ну, это неважно... — ворон воспротивился снова. Бум! — стуком посоха фея свела на нет все его заминки. — Когда ты болела... Я хотел, чтобы кто-нибудь присмотрел за тобой. Я не дурак, я прекрасно понимаю, что не всегда могу сделать это в одиночку. И я думал, что знаю, кого попросить. И у меня получилось — может быть, не с первой попытки. Сначала я пошел к Робину... — протянул он. Малефисента остановилась, как вкопанная. — Но он оказался трусом, поэтому мне пришлось обратиться к Бальтазару, что было болезненным односторонним разговором с большим количеством пустого шелеста с его стороны.              — Робин?! Ты рассказал Робину об этом?! — прошипела колдунья. — И почему «трус»?              — Потому что он трус, — процедил тот. — Трус и подонок — и я не могу поверить, что не понял этого раньше. Мне стоило догадаться в тот самый момент, как я встретил его. Представь себе: в нашу самую первую встречу — много лет назад — ему хватило наглости спросить меня, не предатель ли я! Потому что я летал к Авроре! Что очень забавно слышать, с его-то уст, потому что…              — Что ты сказал ему обо мне?              — Я сказал, что ты больна и нуждаешься в присмотре — чего, как я думал, будет достаточно, чтобы он понёсся к тебе со всех крыльев! Как глупо с моей стороны — потому что он отказался! — оскалился тот. — Он сказал, что тебе будет лучше без его помощи и ему лучше тебе не мешать, что ты тоже этого хотела бы. Я ушам своим не поверил! Я сказал, ну, увы, мы не можем её спросить, потому что она едва в сознании, но я уверен, она пожелала бы, чтобы рядом был друг! Это меньшее, что он тебе должен после того, как он уже десять лет прячется от тебя, как крыса, думая, что я не вижу! И тогда он начал мне рассказывать, как плохо было ему эти годы! Клянусь, не будь он таким крошечным, ему бы от меня досталось!              — Проклятье...              — Я знаю, — он пошаркал ногой по камню. — Прости, что рассказал тебе. Злиться на него бесполезно, он…              — Я не сержусь на него — я сержусь на тебя!!!              — На меня?              Малефисента шумно выдохнула. Они застряли перед выходом из пещеры — впрочем, всякое желание являться миру улетучилось. Хоть она и видела облака от собственного дыхания, её вдруг ударил жар.              — Вопреки твоему мнению, Робин мне ничего не должен, не говоря уже о помощи. От него не ожидается, что он протянет руку из-за твоего желания или просто потому, что я королева.              — Думаю, я достаточно ясно дал понять, что не просил его помочь королеве, — выплюнул Диаваль. — Я просил его помочь своей подруге.              — Мы больше не друзья.              — Только потому, что он трус!              Фея расслабила воротник, отставила к стене посох.              — Ты ужасно самоуверен для того, кто не знает и половины всего, — выплюнула она. Каждое слово отскакивало от её висков, прежде чем выпасть изо рта. Старые сны когтями вцепились в плечи. — У нашей размолвки есть причины, и они лежат глубже, чем ты можешь себе представить. У нас были длительные разногласия, и в конце концов оказалось, что он был прав. Кроме того, у меня есть история случаев, когда я не была полностью честна с ним в важных вопросах.              — Каких вопросах? — задрал тот вдруг голову, сцепился с ней взглядом. — Держу пари, он уже рассказал мне о них. И это не меняет моего мнения. В моих глазах он после этого только больший подонок. Ну и что, что он знал, что ты видишься с человеком, и не одобрял этого. Раз уж у него были плохие предчувствия, он должен был помочь тебе, когда они оправдались! — ощетинился он. — Ты… у тебя отняли крылья, ты сказала мне, что тебя отравили, — выдохнул он рвано, — и ты была там одна — а этот шут гороховый, считавший себя твоим другом, распускал нюни по всем Болотам, оплакивая вашу разваливающуюся дружбу! Когда он прекрасно знал, где ты и что с тобой случилось! Потому что, видите ли, тебе было больно, а это означало, что ты не хочешь, чтобы он был рядом — уж не знаю, как он пришёл к такому выводу, — выплюнул он. Его канонада не оставила её ни на секунду наедине с её болью, её обидой, её гневом, её стыдом — он продолжал: — А потом ты превратила птицу в человека — угадай, что это означает? Это означает, что в тот самый момент ты превратились в тёмную фею. Во всяком случае, он так сказал. Мне прямо в лицо!              — О небеса. Поэтому ты про это вспомнил?              — Даже не принимая этого шутовства в счёт — это что за оправдание такое? Он сказал, что было трудно оставить тебя в покое, но ему пришлось это сделать. Пришлось ему! А потом, видишь ли, ты вернулась на Болота и стала озлобленной и мрачной, и он хотел бы помочь и утешить тебя, но он знал, что это будет бессмысленно, поэтому он держался подальше от тебя.              — Он так сказал…?              — Да! И лично я плевать на это хотел! Какая к чёрту разница, что он чувствовал, если он так ничего и не сделал? Если он годами шнырял туда-сюда, пряча лицо, какое значение имеет то, что ему тебя было жалко?              — Повторяю: он не обязан мне помогать.              — Обязан, если он хотел быть достойным другом.              — С чего бы ему быть моим другом? — фыркнула фея. — Я уже не такая, какой была в детстве, или даже какой я была, когда мы говорили в последний раз.              — Глупости. Ты вернулась на Болота до этого. До крестин.              — Я вернулась на Болота, чтобы занять трон. Подозреваю, он не был в восторге от этого.              — Тогда он должен был об этом и сказать. Не о своих задетых чувствах. И это всё никак не связано с тем, что ты была больна и ослаблена.              Она и сейчас чувствовала себя больной и ослабленной. Подхватив посох, Малефисента зашагала к выходу. Её встретила блеклый серый вечер, небо и снег одного и того же цвета. Это никуда не годится — то, как она позволила себе рассыпаться от одного только упоминания Робина. Удар был неожиданно резким. Возможно, она позволила себе стать мягкой за последние несколько недель, проведенных здесь, в обществе Диаваля. Он приучил её к дружбе без припрятанных клинков.              — Я бы всё равно не хотела, чтобы он мне помогал, — обернулась она, глядя, как ворон выходит наружу и прячется в плащ. — Этого ты не учитывал? Он был прав. Я не хочу, чтобы он был рядом. Сейчас и того меньше, но и до твоего разглагольствования тоже.              — Прости, госпожа. Я не хотел тебя огорчать. Мне не следовало говорить тебе ничего из этого.              — Тебе незачем защищать мою честь. Я знаю, что ты мой слуга, — добавила она прежде, чем тот открыл рот. И снова: — И я знаю, что ты сделал это не по этой причине. Но хочешь верь, хочешь нет, но не все на свете ставят целью своей жизни помогать мне.              — Ему же хуже.              Они прошли немного по лесу в сторону реки. Над головой кружили вороны. Наверное, дети Мейхем, ищут себе пристанище на оставшуюся жизнь.              — Теперь я понимаю, почему ты не спросил про него. Когда я рассказывала, что спорила с ним.              — Пфф. Что ж. О чём бы вы не спорили, подозреваю, что ты была права.              — Вообще-то нет, я же сказала.              — И о чём вы спорили?              — В основном о людях. И моих родителях.              Диаваль послал в неё короткий взгляд, в котором при желании можно было бы прочесть что-то вроде «Боанн, да ты правда была помешанная». Вслух он сказал только:              — Вот оно что.              Малефисента поправила воротник шубы. Как назло, вокруг пели малиновки.              — Мои родители долго пытались наладить мир с людьми. Они верили, что существуют хорошие люди, которые ценят природу так же, как они сами, и что простыми переговорами мы можем достичь мира между собой. Эта вера обошлась им жизнью, потому что однажды они вдвоём вышли против целого войска людей с целью вразумить их, и те их убили. Робин за это возненавидел людей, на что имел полное право, и правильно сделал. А мне было едва ли тринадцать, и мне отчего-то казалось, что мои мёртвые родители будут мной гордиться, если я буду иметь те же убеждения, что и те, какие свели их в могилу, — усмехнулась она. — Поэтому мы ссорились. А потом я решила, что и этой глупости мало.              Диаваль рассматривал её, пока она говорила.              — Так значит, ты хотела убедить Робина в том, что люди бывают хорошие? Забавно.              — Я уже жалею, что рассказала тебе. Да, это забавно. Нет, я так больше не думаю.              — Совсем-совсем? В мире совсем-совсем нет хороших людей? — улыбнулся ворон. Малефисента поглядела через плечо.              — А разве есть? Кто? Король Стефан? Его солдаты и кузнецы? Его охотники? — она сощурилась. — Может быть, простой люд? Вроде того мастера по дереву, который назвал меня ведьмой, или той повёрнутой на христианстве швеи, которая боялась слово против короля сказать? Думаешь, будь у них шанс, они не совершили бы того же? Ну же, приведи мне пример!              К её злорадству, Диаваль замялся.              — А как же Аврора?              — Аврора растёт в лесной глуши и знает только своих трёх тётушек, ни одна из которых не является человеком. Она не может знать природу людей.              — А-а-а, хочешь сказать, детей нужно отдавать на воспитание феям, чтобы они выросли хорошими людьми?              — Ты невыносим, — буркнула она под его взорвавшийся смех. — Ты не умеешь говорить серьёзно.              — Ну, я просто сомневаюсь, что у людей есть какая-то особенная своя природа. Какими люди растут, такими и становятся, никто не может знать этого заранее.              — К Авроре это как раз не относится. Хочу напомнить тебе, что она заколдована. Её одарили её характером и природой в день её крестин.              — Когда это? — фыркнул тот. — Нотграсс одарила её красотой. Флиттл пожелала ей никогда не грустить. Ты подарила ей то же самое — скукотища — и быть милой и любимой всеми вокруг вдобавок. По мне так это не одно и то же, что доброта.              — Смею предположить, что любимцами всех вокруг отпетые злодеи обычно не становятся. Одно подразумевает другое.              — Да ладно тебе. Ты сама сказала недавно, что Аврора слишком добрая, чтобы спорить с тётушками. Ты сама думаешь, что она добрый ребёнок. Она любит природу. И она такая не потому, что её такой заколдовали стать.              Фея повела плечами. Здесь она пришла к тупику. Но отсюда ещё можно было выйти обратно.              — И это всё, что ты можешь мне предложить? Одна двенадцатилетняя девочка отдувается за всё человечество? Я должна поверить, что люди бывают хорошими, и что таких людей много, потому что есть один такой человек?              — Ну, люди же верят, что мы все здесь плохие, только потому что ты такая. Они правы, что ли? — спросил ворон. Малефисента нахмурилась. — Ну? Разве тебе не нравится, когда я говорю серьёзно? — просиял он и двинулся вперёд.              Река была скована льдом, но ворон не рискнул ступить на него. Фея поравнялась с ним у берега. Скрестила руки, обхватывая предплечья.              — Твоя беззаботность тебе что-нибудь даёт в жизни, Диаваль? Неужели твоё глупое наивное мировоззрение делает тебя счастливее или радостнее?              — Зачем так грубо.              — По-другому не скажешь.              — Ну, я радостнее тебя, это точно! — фыркнул он. Ладно. На эту колкость она напросилась. — Что ты имеешь в виду под глупым мировоззрением?              Она вспомнила ливень слов, который он пролил за последние недели — одни были согревающими душу, другие оставляли ещё больше вопросов. И его «глубоко внутри» — то ли не существующее, то ли существующее, но не важное. И свой престранный призрачный сон-воспоминание.              — У тебя есть странное, ничем не обоснованное желание убедить меня, что я гораздо лучше, чем я есть на самом деле, — проговорила она, глядя в воду. — Как будто у меня есть намерение скрыть ото всех эту свою лучшую личность, пока в один прекрасный день я не достану её обратно. Не говоря уже о вере в то, что люди хорошие, несмотря на то, что они продолжают доказывать обратное, и всякой прочей обнадеживающей чепухе. Это наивно — и опасно. Так ты только настраиваешь себя на неудачу и разочарование.              — О, так я глуп, что питаю надежду на жизнь?              — Что остаёшься слепым к реальности, — стиснула зубы Малефисента. К её удивлению, подняв глаза, она обнаружила на себе пронизывающий раздражённый взгляд.              — Откуда у тебя эта мысль, что я слеп к реальности? Я что, так искромётно шучу, что не выгляжу так, будто прожил жизнь? — он расправил плечи. — Я прекрасно понимаю, что мир жесток. И я не думаю, что все люди хорошие. Я думаю, большинство из них — дрянь. Но вообще-то и большинство воронов — дрянь. Я знаком с пятью феями, и из них четыре — дрянь. И что теперь? — на его лице треснула улыбка. — Нам всем броситься в болото и ждать смерти? Или всё-таки принять это к сведению и идти дальше? — развёл он руками. Сунув руки в карманы, он пнул шмоток снега под ногами. — Мало было, стиснув зубы, протискиваться по этому миру, сохраняя при этом хороший настрой, несмотря ни на что — оказывается, нужно ещё отстаивать свой интеллект, как будто быть умным и быть несчастным — это одно и то же.              — Не щетинься, — протянула фея. Диаваль чуть сгорбился. Взгляд прошёлся по её плечу.              — Прости меня, госпожа. Я уже говорил: я такой, какой я есть, во многом благодаря тебе — оттого только труднее с тобой спорить. У меня есть причины верить, что в этом мире есть добро. У меня есть причины верить, что ты лучше, чем ты думаешь. Это не так много и значит! — вставил он, завидев её поднимающуюся руку. — Потому что, судя по всему, ты считаешь себя ужасной. Настолько, что твои родители тебя ненавидели, твои друзья не должны тебе помогать, и все свои беды ты сама на себя навлекла... — протянул он с невесёлой улыбкой. Фея замерла в смятении. — Я не виноват, что ты постоянно вызволяешь королев, лечишь лошадей, преследуешь охотников и спасаешь птиц, что четырнадцать лет назад, что в прошлом месяце, — сказал он, отскакивая от неё в сторону. К его лицу возвращалась улыбка. — И то, что ты притворяешься, будто тебе запрещено делать добрые дела, и за их упоминание надо меня затыкать! — он кивнул в направлении её руки, отскакивая снова, — ещё ничего не значит!              Он продолжил прыжками пятиться от неё, и чем яснее становилось, что превращение ему не грозит, тем сильнее обострялась его наглость.              — И знаешь что? Сегодняшний зловещий завтрак был восхитителен, и я с каждым днём готовлю всё лучше, и тебе уже не хочется убить меня так, как полчаса назад! И сегодня хорошая погода! А если мы выживем до конца этой отвратительной бесконечной зимы, я стану ещё глупее, наивнее и поверю во что угодно! Вот так вот!              Фея опустила руку, слишком уставшая, чтобы одновременно контролировать и свои чувства, и свою реакцию. Вот же любит он речи толкать. Особенно такие, от которых под конец и тошно, и приятно.              — Не думай, что ты сорвался с крючка, лишь потому, что я не хочу тратить на тебя магию сейчас, когда я третий день не пью чай, я спала два с половиной часа, и мне холодно! — крикнула она. Диаваль обернулся с жалостливым лицом — которое тут же рассыпалось, когда он поглядел на её шубу. Он показал рукой на свой кожаный плащ и зашагал дальше, не отходя далеко.              Малефисента опустила голову на посох. Холод щекотал лицо. Голова пульсировала от вызванных его болтовнёй мыслей. Надо разложить их по полочкам.              Робин и все их споры — в прошлом. Он имеет право не хотеть иметь с ней дело. Расстраивает ли это её? Может быть, немного. Но ей бы не хотелось, чтобы он увидел её такой. Это было бы хуже, чем с Бальтазаром.              Поэтому Диаваль — дурак, что искал его, что злился. Но его можно простить. У него большое сердце. Даже слишком. Это немного неловко, почти стыдно — когда такое сердце обращено к тебе. Когда он желает для тебя лучшего, когда выглядит так, будто его сейчас стошнит, если ты упоминаешь, что тебя отравили, когда кому-то больно видеть, как ты упиваешься своей печалью, настолько, чтобы нагло прямо тебе об этом сказать.              Его буйные заявления об оптимизме, должно быть, преувеличены. Но в них есть какая-то... какая-то серьёзность, какая-то искренность. А она находится в слабом состоянии духа, очень восприимчива.              Её по-прежнему немного колотило. Всё это гнусное минутное обострение началось с того, что она не могла навестить Аврору. Надо пойти туда сейчас, пока хорошая погода. Раз уж сегодня такой восхитительный день.              День в самом деле вышел неплохим — хотя бы потому, что, пока фея следила за наблюдающей за птицами девочкой, её наконец-то озарила идея. Диаваль мало что мог передать без дара речи, а Фислвит теряла позиции — впрочем, это вовсе не значило, что Аврора должна остаться без единого ресурса или источника помощи.              И пускай некоторые феи, возможно, писали в работах всякую чушь — уж она-то намеревалась внести всё только самое полезное.              А ведь ей многое удалось узнать — особенно за последний год. Страница в бестиарии и пикси и близко не стояли. Они не могли знать, что вороны пристально следят за чужим взглядом и смущаются, когда на них смотрят — а поэтому лучше не пытаться высмотреть, как они едят. А если птица уж очень стеснительная, лучше как бы нечаянно сбросить еду на землю и отойти. Не писали и о том, что они обожают закапывать еду про запас, поэтому не стоит удивляться, если следующей весной у них во дворе вдруг выскочит орех. Никто ей не скажет, что вороны строго следят за своей территорией, только если не хотят играть. Что играют они очень часто — в воздухе и на земле. Что они смачивают еду в воде, прежде чем съесть. Что они ненавидят ворон, белок, дербников и, кажется, весь белый свет. Что они любят цепляться за твои пальцы или сидеть на предплечье. И летать друг с другом и с другими птицами. И слушать музыку. И приносить тем, кто завоевал их доверие, всякую ерунду. И греться на солнышке — принимая самую жуткую позу, известную природе. И что, видимо, при всей своей самовлюблённости, им не нравится смотреться в зеркало.              Написав на одном из листов, что вороны большую часть времени колеблются между осторожностью и любознательностью, Малефисента едва сдержала прилив гордости.              Конечно, фея отдельно кратко описала конкретных проказников, с которыми девочке придётся иметь дело. Тут уж, правда, объективность покинула её. Мейхем получила самый положительный отзыв, чем не мог бы похвастать, скажем, никто из Больной Семьи Без Буквы или Разбойников. Последние с начала года стали в самом деле доказывать своё имя — вместе с Мошенниками они объединились в настоящую группировку. Вместе они издевались над уоллербогами — что Малефисента одобряла, — наводили шум и искали себе жильё в лесах.              Под конец январь наконец сжалился над этими землями — их дневные прогулки сопровождались великолепной погодой. Под ногами мельтешили белый и жжёно-оранжевый, а воздух был такой чистый, что местами можно было даже увидеть голубые горы вдалеке. Они напивались воды из ручья — такой холодной, что пробудила бы мёртвого — и встречали оленей, которым Малефисента скармливала все орехи Диаваля. Он не оставлял свое достоинство неотомщенным надолго — носком ботинка копал снег вокруг деревьев, а потом преподносил ей находку, говоря:              — Глянь-глянь-глянь-глянь! Это, госпожа, муравьи. Вот так они выглядят.              Она на некоторое время вернулась к мерному уменьшению количеству выпитого чая — в этот раз без гневных самоистязаний. Пусть будет так. Нельзя было ожидать, что всё получится с первого раза. Холмы по-прежнему стояли на месте, и малиновки пели и прилетали к ней завтракать, и солнце поднималось поздно, чтобы она успела хотя бы немного выспаться перед рассветом. И Диаваль занимал своё место на стуле напротив неё или на жёрдочке над её постелью, чтобы, если что, выслушать её жалобы, когда ей надоедало прикрывать их угрозами. Ему уже не приходилось лечить её спину, но он по-прежнему ходил с ней в лес. Аврора восторгалась всем, что видела в лесу — это, как с заботой о птицах, тоже был заразный пример.              И о, это чувство возвращения домой, когда на улице холодно! Ты чувствовала себя живыми, а теперь ты ещё живее. Ты предвкушаешь то, как опустишь руки в горячую воду, и они будут покалывать, как вокруг тебя будет пахнуть холодным, свежим и хрустящим, словно воздух можно откусить — прямо как небольшая вспышка белизны под веками каждый раз, когда ты их закрываешь, потому что долго смотрела на снег. Ты благодаришь небеса за то, что у тебя есть место, куда можно вернуться, где можно глотать суп и сбрасывать слои, как гусеница.              И вечер пахнет снегом, и по пути домой ты на мгновение почти веришь, что в самом деле можно выкарабкаться во что-то хорошее, начать сначала. И в грудь ударяет горячее головокружительное чувство. Надежда, надежда, нестерпимая надежда…              К тому же, в лесу легче было упражняться в волшебстве. Её огромной площадкой стало пространство, что было повреждено в день, когда она, Диаваль и армия разозлённых воронов сражались против королевских охотников. До сих пор у неё не доходили руки вылечить задетые деревья и вернуть на место выкорчеванные из земли камни, раздробленную землю. Но теперь, когда её магия окрепла, настала пора позаботиться об этом.              Дело усложняло то, что весь принесённый ущерб оказался погребён под выпавшим за последние несколько недель снегом — его фее пришлось растопить, чтобы видеть, с чем придётся работать. Теперь прямо над их головами в воздухе висела огромная капля, на которую Диаваль то и дело опасливо косился. Очень жаль — Малефисента отлично провела время, заставляя пузырь опускаться все ниже и ниже, останавливаться у самой его головы и снова подниматься вверх. Это, во всяком случае, было ещё лучшей тренировкой магии — никакого права на ошибку.              Зато, к счастью, большую часть железа: упавшее оружие, помятое обмундирование, не говоря уже о пушке — люди потихоньку унесли. Подлечивая деревья и выравнивая землю, Малефисента наткнулась только на пару приманок — даже обугленные, они мало изменились. Диаваль наотрез отказался взять их себе в коллекцию безделушек, поэтому, к его ужасу, это сделала она. Она не собиралась держать их на видном месте — но на один вечер всё-таки посадила их между оленьим черепом и светящимися растениями, только чтобы застать его реакцию.              — Как считаешь, те восставшие солдаты обернутся чем-то серьёзным? — спросила она всё же, магией «заживляя» подпалённый хвост деревянной птицы.              — Боишься, что они украдут твой звёздный час? — усмехнулся ворон с места за рабочим столом. Её вырвавшийся вопрос отвлёк его от его чрезвычайно важного занятия: с гребнем и маслом он пытался привести в порядок свои волосы. Чем длиннее они становились, тем труднее было зачесать их назад и заставить оставаться прямыми. Она изо всех сил старалась не комментировать, когда он смотрелся в зеркало. Ворон пожал плечами: — Мне на них всё равно. Это плохо звучит? Надеюсь, лорд Ортолан никогда не узнает о них, ради их же блага. Если их поймают, он прикажет их повесить, распотрошить и четвертовать за государственную измену. Или сжечь за ересь — если кто-то упомянет, что у них какие-то симпатии к волшебному народцу. Ты их слышала? Заступались за тебя так, будто ты платишь им за это.              — Я сомневаюсь, что они говорили это всерьёз. Подозреваю, они просто хотят больше денег и прав от короля. Так уж вышло, что я самый известный его заклятый враг.              — Не знаю, не знаю... Магия звучит ужасно заманчиво, если тебе не нравится работать на тирана.              Фея зажгла свечу.              — Что ты хочешь сказать?              — Разве нет? Ты говоришь, что магия необъяснима и расплывчата, и что она, по-видимому, не требует никакой работы.              — Последнее — вопиющая ложь.              — «По-видимому», — наклонил тот голову. — Во всяком случае, так думают люди. Можно сложить травки в котёл и заставить кого-то влюбиться в тебя или не иметь ребенка, которого ты не хотела иметь. Можно заявить, что некоторые дни не подходят для посева пшеницы, основываясь на чем-то, что никто не может понять или опровергнуть. В городе целая куча мятежных женщин, рассказывающих людям, что они творят чудеса, вместо того, чтобы рожать детей, и многие люди им верят. Не очень-то помогает заставить всех работать на другого человека... Ой!!! О-о-о! — крикнул он так громко, что фея ожидала увидеть его с маслом на коленях или без волос. — Кстати! Я когда-нибудь рассказывал тебе... Боанн!!! Я когда-нибудь рассказывал тебе о ведьмах?              — Каких ведьмах?              — Ведьмах Персефореста? Нет? О-о-ох, я обязан. Я просто обязан. Хочешь услышать самую дикую вещь, которую я видел в своей жизни?              — Тебя кто-нибудь может остановить? — фея присела в гнездо и прислонилась к стене. Диаваль повторил за ней, повернувшись к ней лицом.              — Тогда слушай. Я расскажу тебе историю. В Персефоресте живёт дама по имени Эвир Битон — видимо, такова её девичья фамилия. Дама, о которой идёт речь, совершенно далека от популярного представления о ведьме как о поразительно уродливой старухе, или же её сила притяжения очень замечательна — поскольку ей удалось привести к алтарю аж четырёх мужей. Сначала это был банкир Уильям Лорн; затем Брюсом де Валле, торговец, а затем Коннор Даннет, сапожник, — от них всех она якобы избавилась с помощью яда. Четвёртым её мужем был сэр Джон Леннокс, которого, как говорят, она лишила чувств снадобьями и заклинаниями...              — А детали что-нибудь меняют?              — Я пытаюсь рассказать историю! — фыркнул тот. — Ладно! Эта женщина является главой банды сатанистских колдунов-еретиков из Персефореста. Вот-вот, — дёрнул он подбородком в ответ на её удивление, как бы говоря, что она должна была позволить ему ещё минуту говорить ни о чём, чтобы такой поворот не шокировал её. — Они отреклись от веры Христовой, месяцами не ходят к обедне, не употребляют ни освящённого хлеба, ни святой воды.              — Откуда ты вообще знаешь о них?              — Ну, допустим, они приносили демонам... жертвы в виде животных. Которых они расчленили и бросили на перекрёстке.              — И ты был тут как тут.              — Возможно.              — Они тебя видели?              — Конечно, нет, я бы не позволил им увидеть меня! А то ещё подумают, что это безумие работает, — фыркнул тот. — Хорошо. Теперь, когда мы представили персонажей. Давным-давно, или не так давно, в один прекрасный вечер в полнолуние, я летал вокруг Персефореста, расслабляясь, наслаждаясь тёплым ветром. И тут с высоты на улице я увидел несколько женщин, идущих вместе к дому Эвир. Полагаю, они старались остаться незамеченными, но мне удалось расслышать что-то, что привлекло моё внимание, поэтому я последовал за ними.              — Почему ты никогда не можешь заниматься своими делами…              — Зато теперь мне есть что рассказывать! Итак. Они упомянули, что собираются сегодня вечером летать, и я подумал, что они могут сделать что-то, чтобы добиться этого, потому что... ну... кто знает. Может быть полезным. Неважно, — он сгорбился в плечах. — Прибыв к Эвир, они начали готовиться. Каждая из них осушила целую пинту какого-то напитка, а потом они взяли — я так рад, что они считали необходимым объявлять всё, что они делали!… Они взяли внутренности петухов, каких-то червей, какие-то травы, ногти мертвецов — понятия не имею, откуда они их добыли — и клочья савана.              — А с ними, похоже, весело.              — Всё это они нагрели на костре из дубовых поленьев в сосуде, сделанном из черепа, как они сказали, обезглавленного вора.              — Сколько времени ты там провёл? — подняла брови фея.              — Пару часов точно! Это ещё цветочки! — он наклонился на стуле. — Из всего этого они сделали свечи, которые затем зажгли и наделали много ужасного дыма. А потом они начали что-то петь. До-о-олго, до-о-олго петь. И вот пока они поют, — он опёрся на край её гнезда, — я не шучу — они вдруг начинают раздеваться…              — Что ты там делал?              — Прямо слой за слоем, и это было так странно и почти отталкивающе…              — Да-да, а ты зачем смотрел?              — Мне было интересно! — проблеял он, и его глаза сияли так, словно он разрывался между защитой и смехом. — Мне было всё равно, что они голые!!!              — Ага!              — Я думал, они сейчас начнут летать!              — Голыми?              — Чёрт его знает! — хохотнул он. Малефисента приложила пальцы к глазам. — Итак, они разделись, а затем они взяли две вещи: мётлы и посохи на каждую, а затем чаши с какой-то странной мазью. Этой мазью все они смазали посохи…              — Замолчи!!!              — Почему?              — Что ты там делал?! Что ты там делал? — чуть не завизжала она, задыхаясь от смеха, прижав руки к глазам. Он смеялся вместе с ней, эта сволочь, и она шлёпнула его по колену, чтобы он перестал. — Что потом? Что потом?              — Потом они оседлали свои посохи. Я имею в виду, сели поперёк.              Она отняла руки от лица.              — …Я подумала о чём-то другом.              Диаваль развёл руки, как бы говоря, что это её проблема.              — Вот они и сели на них, как на коня, с метёлкой за спиной, и начали истерически хохотать. Прямо как ты. А потом поскакали на этих метлах по комнате и прямо из дому.              — Голыми?              — Голыми! Из дому, в поле — и вперёд. Они были такими... аж обзавидуешься. Они всё смеялись, бегали и кричали друг другу — мне кажется, они вправду думали, что летят...              — Похоже, я должна начать пить что-то другое.              — А по-моему, пора уже нет нет не-а. А то мы тоже когда-нибудь разденемся и начнём по полям бегать.              — Мы? Ты в этом не участвуешь! Это только моя зловещая чувственная жизнь! — погрозила фея пальцем. — Твоя уже давно началась. Ты ведь уже бывал голым на поле? Вот и хватит.              Диаваль взорвался крякающим смехом и, покачав головой, вернулся к — тщетному — выпрямлению своих волос. Малефисента достала листочки, на которых намечала информацию, которую собиралась внести и, прислонившись к моховой стене, накрыла колени пледом и принялась делать правки. Некоторое время они сидели молча, каждый занимался своим маленьким делом, но при этом осознавал друг друга. Даже тишина казалась приятной, легкой и тёплой.              — Госпожа? Что скажешь? — позвал он. Коротким взглядом она окинула его блестящие, как будто мокрые, приглаженные волосы. Что он находил такого в этой причёске — непонятно. Видимо, предполагалась более восторженная реакция — он принялся снова поправлять что-то на макушке.              — Чего мне ожидать, когда ты начнёшь седеть, Диаваль? Ты прилипнешь к зеркалу?              Слуга уставился на неё.              — Я поседею?!              — Мне кажется, да.              — Но вороны не седеют!              — Думаю, с перьями ничего не случится. А вот волосы — это другое дело.              — Да ну, — отмахнулся тот. — Если бы я мог поседеть, я бы уже давно был белый.              — Ещё рано. Все волосы белые только у стариков.              — Я и есть старик.              — Неправда.              — Нет, правда, — покачал он головой. — Я однажды сказал: «Я знал твоего прадеда», — птице, у которой в том же году появились птенцы. Можешь себе представить? Никто не должен жить так долго.              — Твоя единственная альтернатива — умереть, Диаваль, — ответила фея. Она прошлась глазами по написанному тексту. — Разве долгая жизнь не хороша? — протянула она рассеянно.              — Может и хороша, если ты черепаха. Не знаю. Что, если мой мозг зачерствеет? Что, если он уже черствеет?              — Как бы не так.              — То, что мы этого ещё не заметили, ещё не значит, что это не так.              — Тогда почему же ты ещё не умер?              — Я запретил себе! Каждое утро я смотрю Смерти прямо в глаза и говорю: «Только не сегодня, сегодня у меня дела», — ухмыльнулся ворон. Он наконец-то оставил свои волосы в покое. — К слову о той ведьме. Она ещё и утверждает, что обладает способностями к предсказанию. К ней приходят люди, и она рассказывает им их будущее, что ни спроси. Не знаю, насколько я теперь доверился бы её предсказаниям.              — А по-моему, она звучит как кто-то, кто прекрасно знает своё дело.              — Ещё хуже. Тогда, если бы я сходил к ней, а она сказала мне что-нибудь жуткое, мне пришлось бы поверить! Что, например, если она скажет мне, как я умру, а я не хочу, чтобы это произошло именно так?              Малефисента моргнула и отняла голову от бумаги.              — У тебя есть предпочтения относительно того, как ты хотел бы умереть?              — Ну, у всех есть.              — Нет, не у всех! — хохотнула та.              — Разве? Тогда можешь подумать об этом сейчас.              — И как бы ты предпочел умереть? Раз уж у тебя припасён ответ.              — Ой, он очень скучный: от старости.              — Значит, недели через две. Я приготовлюсь.              — Ха, да. Или, может быть, во сне, — протянул Диаваль. Он рассматривал черепа на полках на противоположной стене. — Главное, не затянуто и не слишком больно. Скажем, не от стрелы, нет от потери крови или удушья... Лучше всего, конечно, от чего-нибудь такого, чтобы успеть уйти.              — Уйти?              — Ну, знаешь, найти хорошее место. Где тепло, сухо, темно, высоко и тихо. Где можно просто остаться в одиночестве и дождаться.              Иджит однажды говорил об этом! Она почти сказала Диавалю об этом — но вспомнила, что разговор, в котором она это услышала, происходил, пока она предположительно спала.              — А зачем для этого улетать? Разве нельзя остаться в своём гнезде?              — Если там никого нет, может быть, — подумав, пожал плечами тот.              — Нужно обязательно быть в одиночестве?              — Мы так делаем.              — Странно, — протянула фея. Диаваль поднял брови.              — Правда? Значит, у фей всё так же, как у людей? Вся твоя родня и друзья толпятся вокруг твоей кровати и ревут на тебя?              — Люди так делают?              — Видимо. Если человек умирает от болезни, все приходят попрощаться, посмотреть, как это происходит. Что я нахожу очень своеобразным, — «обрисовал» он, как обычно. — Помнишь королеву Лейлу? Да упокоится её душа с миром.              Малефисента дёрнулась.              — Что?!              — Я шучу! Я шучу! — рассмеялся ворон. Дурак. Она же прямо… Глупая птица. — Когда королева Лейла «умерла», многие слуги были расстроены тем, что она никого не пускала в свои покои перед смертью, и что её гроб не открывали... И я находил это таким странным, думал, они что, собирались быть рядом с ней, когда она умрёт? Видимо, собирались. В этом есть что-то милое... Может, люди таким образом показывают умирающему, что его любят, прежде чем он уйдёт. В то время как мы... ну. Будь я, например, при смерти, думаю, я бы захотел уйти, чтобы моим близким не приходилось это видеть. Так что это из одних и тех же побуждений, даже если всё наоборот. Забавно.              Сомневаясь, как на это можно ответить, фея покосилась на свои записи. Вряд ли Аврора захочет знать, как вороны предпочитают умирать.              — А я-то думала, вы не боитесь мёртвых тел.              — Ну не в теле же дело! Дело в, ну, в том факте, что кто-то просто ускользает навсегда, это же ужасно. Особенно, если смерть от чего-то жестокого или болезненного.              Он заметил её взгляд. Впрочем, для его беспокойства не было причин — щепетильных вопросов фея задавать не собиралась. Вместо этого она выудила перо из предметов на столе, пролистала несколько страниц, пока не нашла чистую, и парой линий нарисовала в углу листа небольшой цветок.              — Когда кто-то на Болотах умирает, появляется гробоцвет. У нас целое поле, на восточных землях недалеко от Чёрного озера. От твоего дерева, кажется, тоже недалеко.              — Они красные, да? Я их видел. Там довольно глухо.              — У нас не принято туда ходить… — протянула она, отложив страницу на стол. Диаваль рассмотрел её, глянул на обратную сторону. — Мне часто снится, что я тону, — сказала она в тишине. Диаваль встряхнулся. — Это к твоему вопросу. Кто знает, может так оно и будет.              — Оу… Это… это уже жутко, — проговорил Диаваль. Они обменялись взглядом — ей показалось, он понял, что ей снился такой сон, когда она была в бреду. Во всяком случае, ей хотелось, чтобы он понял. — Бедняжка. Должно быть, на весь день настроение портит, не так ли? — он грустно улыбнулся. Она бы солгала, если бы сказала, что это не мило с его стороны. — Несколько недель назад у меня тоже были настоящие кошмары — а теперь опять бессмыслица какая-то, — вздохнул он. Малефисента сдержала улыбку — всё говорило о том, что он сейчас опять что-то начнёт рассказывать. — На днях мне приснился сон, что я учусь плавать. Я, правда, рыба, но учусь плавать — кстати? Разве не забавно, как я теперь меняюсь во сне? — протянул он заискивающим тоном. — От тебя не убежишь, от тебя не спрячешься, госпожа, ты просто повсюду…              — Вездесущая.              — Повсюдусущая.              — Нет такого слова.              — Я других не знаю. Но я был рыбой в воде, и в какой-то момент у меня возникла мысль: «О, в воде может быть выдра». И в течение, — «щёлк!» пальцем, — минуты эта мысль превратилась из «В воде может быть выдра» в «За мной плывёт выдра. Прямо сейчас».              — А то, что ты мог видеть в воде, тебе не помогло? — усмехнулась фея, и они одновременно сказали:              — Нет, это был сон.              — Или она была сделана из воды?              Диаваль засмеялся.              — Да, именно! Она была сделана из воды. Это особый вид выдр, который состоит из воды и питается только рыбообразными воронами.              Малефисента подхватила его заявку на шутку с большим энтузиазмом, чем могла ожидать от себя:              — Любому рыбообразному ворону лучше держаться подальше от воды! — протянула она зловещим тоном, заставляя зелёные языки пламени плясать вокруг пальцем. Диаваль прыснул. — Она придёт за тобой! Она придёт и схватит тебя, и схватит твою чешуйку! Или перья.              — Похоже на что-то, что мои родители придумали бы, чтобы не пускать меня в воду… Хей! Знаешь что? Что, если твои родители специально выдумали всех этих нелепых существ, чтобы были поучительными сказками для тебя!              Малефисента тепло хмыкнула, прислоняя голову к стене — поглядывая на шкаф напротив, на стопку книг и небольшую кипу своих наполовину готовых заметок.              — Это объяснило бы гибкие рога.              За следующую неделю Малефисента написала больше, чем за всю свою предыдущую жизнь. К счастью, Диаваля никогда не надо заставлять разговаривать, тем более о воронах. Он рассказал ей сразу пять или шесть историй о том, почему вороны стали чёрного цвета — предупреждая каждую заверением о том, что это всё неправда и вообще чушь собачья. Исходя из одной истории, ворон постоянно предупреждал быка о приближающихся к нему охотниках, и разозлённые неудачливые охотники поймали его и бросили в огонь. Ворон, конечно, спасся — а как иначе — но остался чёрным, как и все вороны после него. Исходя из другой, ворона облила чёрной краской сова, потому что они договорились раскрасить друг друга, а он всё никак не мог усидеть на месте, пока она рисовала. По другой версии, ворон стал чёрным из-за искры огня, которую держал в клюве после того, как украл её и другие чудеса света у орла. У этой истории нашлось сразу несколько братьев и сестёр: в одной похожей уставший натыкаться на предметы в темноте ворон крал земной свет у чайки, уколов её шипом, в ещё одной — ещё более хитромудрым способом выкрал свет из коробки, в которой её держал небесный вождь. Как только обманутый старик дал ворону короб, тот схватил его, вылетел через дымоход и улетел с солнцем, которое потом выпустил. Все эти истории тоже нашли своё место на бумаге, хотя с предпочтениями в пище или характерами воронов с вересковых топей имели мало общего.              Даже с лучшими охристыми, красными, коричневыми пигментами и самой пурпурной вайдой ей не хватало мастерства и техники, чтобы выполнить такие же пышные иллюстрации и насыщенные окантовки, коими могли похвастать её собственные книги. Но она постаралась не делать заметки скучными, состоящими только из текста, — хотя, с позволения сказать, у неё и был различимый почерк, и содержание было не таким нудным, — поэтому она сделала несколько простых рисунков взрослых воронов, чтобы помочь девочке отличить их друг от друга на случай, если текст будет недостаточно понятен.              Она была незамысловатой, эта книга, но хорошо сделанной — достоинство не позволило бы Малефисенте ничего иного. На следующий вечер она оказалась в комнате девочки, под её столом, где она смогла бы её заметить, а тётушки — нет.              Птичья помощница проглотила её за полтора дня и вскоре сверялась с ней всякий раз, когда у неё возникали сомнения. Малефисента не подавала виду, но… что ж… это было приятно.              Вскоре всё пронюхал и Диаваль. Не то чтобы фея этого опасалась. Когда-нибудь это должно было произойти. Впрочем, возражений фея не ожидала.              Не думать об обманном расслаблении после выпитого с каждым днём становилось легче. К жизни возвращался если не вкус, то хотя бы запах и звук. Вечер пах горящим деревом, маслом для волос и сушёными специями.              Ночь размеренно гудела перед ней, чёрная и огромная.              Жизнь казалась такой ощутимой. Какая пугающая ноша. Как будто мир вокруг неё расширяется, а она становится крошечной, но кровь течёт по ней быстрее, и голова горячая на ощупь.              Она услышала шорох за спиной. Диаваль старался быть тихим. Скакнул пару шажков в сторону — взглянуть со стороны, решить, нужно ли подходить. Фея поглядела через плечо — блестящие перья, глаза-бусинки.              Что было бы, если бы она проходила через всё это одна? Пришло бы ей в голову писать эти заметки для Авроры? Может быть, если бы она ходила к ней. Если бы могла вставать с кровати без его продолжительной непоколебимой помощи. Как трудна была бы схватка с ядом, и сколько бы времени она съела — больше этих двух месяцев, которые она посчитала долгими… И о, как одиноко ей было бы в этой пещере по ночам! Как скучно и тоскливо. А теперь она может их делить — и из всех, кем это мог быть, именно с ним, с кем-то вроде него…              Она знала, что особо этого не демонстрирует, но она была рада, что он здесь — и даже что он именно такой, какой он есть. Она ведь замкнутый кокон из плоти, костей и отрубленных конечностей. А эти несколько месяцев или лет, подумалось ей, — самая тесная близость с другим существом, которая она когда-либо переживала. Это признание уже угрожало ускользнуть однажды, когда она корчилась от боли, охвативших её видений и воспоминаний. Она хотела сказать ему, что он хороший друг. Теперь, на пике, хотя и под давлением трудностей, которые в менее счастливом состоянии она назвала бы несчастьями, мысль отказывалась превращаться в речь.              Может, стоило как-то обернуть её — сказать, что, родись Диаваль человеком, из него получился бы хороший врач. Он умеет заботиться о других, и он достаточно сострадателен и разумен. Ну, и он не боится трупов — это чтобы смягчить удар, если он состроит мокрые глаза от её заявления. Но сейчас казалось неуместным рушить тишину. И вообще, это звучит глупо — не передаёт того, что она имеет в виду. Она умела обращаться со словами только в порывах злости.              Поэтому она просто сказала:              — Присядь.              И он присел на её согнутые колени. Она провела пальцами по перьям на его голове, почесала по бокам, где должны были быть его щёки. Он практически замурчал под её ладонью — она восприняла это как комплимент.              Её одиночество сдалось. Она была дома, за ней присматривал её друг, и ей нравилось его общество, даже когда они не делали решительно ничего. И, возможно, с ней тоже могут случаться значимые вещи. И она может быть их частью.              Шёл снег.              Она просидела у входа до тех пор, пока Диаваль не заснул, и тогда она осторожно посадила его на жёрдочку. Похоже, её руки справлялись не хуже её голоса…              — Не могу понять, влияешь ты всё-таки на погоду или нет, — сказал Диаваль утром, выглядывая наружу. Он сидел у входа, а Малефисента опиралась плечом о стену по его левую сторону.              — В каком-то смысле. Но это не прямая зависимость. Может быть, со мной произойдут ещё какие-то немыслимые ужасы, и в одно прекрасное утро я вдруг освою эту силу.              — А я-то думал, я до этого недостаточно тебя развлекал.              Февраль капал мелкими слезами радости на землю — не сравнить с вьюгами, дождями, снегами и морозом прошлого месяца. А главное — огромное солнце поднималось над горизонтом. Ни одного мешающего облака. Прямой взгляд.              — Погода правда была ужасная. Напоминало времена, когда мы жили в руинах.              — Да ну, госпожа, — возразил вдруг Диаваль — фея поглядела на него. — В руинах было так мерзко. И мы совсем не разговаривали.              Её уста тронула тоскливая улыбка — она не смогла её удержать. Раньше она думала, что разговоры должны куда-то вести, что они — средство для достижения цели. Оказывается, они и есть цель. Может быть, с дружбой всё точно так же.              — Мне тогда разговоры не давались… Как беркут, да. Они могут смотреть на солнце? Там так было написано? — прошептала она. — Неплохо.              — Тебе нравятся рассветы, госпожа?              — Да. Поэтому я просыпаюсь к этому времени, а затем снова ложусь спать.              — Хах. Здесь хорошо по утрам. А восходы над водой ещё прекраснее. Над морем, например.              — Я никогда не была у моря.              — Серьёзно? Даже в детстве? Почему?              — Оно было слишком близко к человеческим землям.              — И? Ты даже не устраивала маленькие бунтарские вылазки?              — Я бунтовала другими способами.              — Понятно.              — Да и воды здесь более чем достаточно, — добавила она после паузы.              — Ах, но это другое! Морской берег — это другая песня. Вода повсюду, и её так много, и волны всё приходят и уходят, разбиваются и отплывают... Это очень успокаивает. Думаю, тебе бы там понравилось.              Море теперь уже было далёким образом, иллюстрацией в книге. Иногда, если она взлетала достаточно высоко, то мельком видела его — бескрайнее синее пятно далеко на северо-востоке, где вересковые земли граничат с другим королевством. Неужели оно действительно успокаивает? Оно же огромное, да ещё и движется... Она где-то читала, что это луна каким-то образом двигает его.              Кстати, о луне.              — Насколько я знаю, скоро должно быть северное сияние, — произнесла фея. — Не те огни, что над водой на Болотах, а настоящие большие в небе, они здесь менее распространены. Мы могли бы посмотреть на них, если сможем поймать.              Диаваль встрепенулся.              — Мы должны!              Значит, должны.              Однако, оказалось, северное сияние подчас отыскать труднее, чем пропавших землероек. В преддверии новолуния они, как две бездомные собаки, проторчали на вересковых пустошах каждую ночь следующей недели — безрезультатно. Ничего серьёзнее призрачной серой дымки они не застали. Если бы не жуткий холод, Малефисента воспламенилась бы от досады. Не говоря уже о Диавале — похоже, последние остатки его нормального птичьего режима дня были уничтожены. «Ты не можешь использовать магию, чтобы узнать, когда это случится? — ворчал он. — Или достать все свои эти астрономические прибамбасы и вычислить? Мне холодно!!! Это ты в шубе стоишь!!!»              Закончились его жалобы двумя вещами. Во-первых, вернувшись в пещеру, он опрокинул в себя две рюмки биттера.              — Пам-пам-пам-пам, — съехидничала фея, когда Диаваль, проглотив всё разом, сделал такое лицо, будто его проткнули мечом. Ну да. Это точно не две ягоды можжевельника.              Во-вторых — может, как-то связанно с во-первых — они стали обсуждать её одежду.              Её большая, красивая, несправедливо тёплая шуба оказалась вдруг на нём.              — Немного тесновато в плечах, но это можно претерпеть, — Диаваль обернулся за спину. Он поиграл бровями с претензией на зловещее впечатление — а потом вдруг начал протянул: — Я могла бы поднять и вышвырнуть тебя наружу, а потом закричать, а потом меня стошнит… Я могла бы подвесить тебя к потолку, и… что-то там что-то там твои внутренности… а потом содрать с себя кожу, а потом кричать кровью тебе в лицо... Хорошо получается?              — Как будто она прямо передо мной.              Диаваль зашёлся хохотом. Вот тем самым отвратительным кричащим хохотом — схватился за живот и запрокинул голову, как будто собирался сделать сальто.              — Вообще-то я не дёргаюсь, когда смеюсь.              — Ах, верно!!! — ворон, сузив глаза, гордо задрал подбородок. — Я должен смеяться, как будто я о-о-очень стараюсь не смеяться.              Фея почти рассмеялась, поэтому поджала губы и хмыкнула, чтобы прикрыть это — он развернулся, уставился, судорожно щёлкнул пальцами в её сторону и впал в ещё больший истерический приступ скрипучего смеха, потому что — о боже, она доказывала его правоту, не так ли — чёрт — это заставило её рассмеяться, и — он разразился гоготом, наблюдая за её борьбой — и чем страшнее и больше он хохотал, тем больше она смеялась над его фигурой в её шубе и его гоготом, а он хохотал над тем, что она смеётся — пока они не забыли, над чем они вообще смеялись.              — Я смеюсь вежливо! — крикнула она поверх шума. — Ты смеешься, как повозка, пытающаяся выбраться из грязной лужи! Или осёл, который задыхается на пути в гору! С багровым лицом, катящимися слезами и предсмертными хрипами! — каждое её предложение добивало его сильнее. — Мне бы льстили эти звуки удушья, вырывающиеся из твоего горла в ответ на мои довольно простые шутки, если бы это не звучало так, будто тебя вот-вот вырвет.              Диаваль отсмеялся и, помахав руками у лица, выпрямился.              — Это правда так звучит?              — Может, не в начале, но к концу точно. И не принимай это за то, что я смеюсь над тобой, или высмеиваю тебя, или...              — Унижаешь.              — Подшучиваю.              — Издеваешься.              — Дразню.              — Глумишься.              — Потешаюсь над тобой. Ни в коем случае. Я всего лишь предполагаю, что в твоём старческом возрасте нельзя забывать дышать, поэтому следи за этим. Ну, или если перестань радоваться, естественно.              — Нет! — он поднял палец. — Я буду продолжать вести счастливую, беззаботную, весёлую, радостную жизнь! — протараторил он, пока она не начала игру в синонимы снова.              — Ты можешь вести её, не заставляя себя задыхаться.              — Хорошо!              — Хорошо! Ну, попробуй! Поупражняйся!              — Сначала сделай что-нибудь смешное!              — Голос ужасный, — покачала фея головой.              — Я стремлюсь скорее поймать ритм. Знаешь, говорить тихо, важно и в два раза медленнее всех...              — Я не говорю медленно.              — Я не... говорю… медленно...              Он опять расхохотался.              — Когда-нибудь я тебя убью. Убью и засуну куда-нибудь в качестве тайника, а потом буду есть тебя всю зиму, — проговорила фея. Видимо, проговорила она это очень медленно, потому что он не успокоился. — Две крошечные порции биттера, который я пила перед едой… А ещё ирландец называется… Что происходит с твоими руками?              Диаваль отвлёкся от своего занятия — он крутил кистями рук, словно те были на шарнирах.              — Магия.              — С меня хватит этого дилетантства, — Малефисента встала. — Здесь задействована хореография, а ты неуважительно относишься к ремеслу... Видишь?              — А ну покажи-ка ещё раз. Как ты...              Она продемонстрировала снова. Он выглядел загипнотизированным.              — Как две маленькие рыбки! — протянул он. Раз, два он попытался повторить — с жалкими результатами. Ей пришло в голову довести дело до конца, пока не выйдет сносно.              В самом деле, существовала некая техника творения магии руками, если можно так сказать. Какой бы невыразимой ни была магия, она хоть в малейшей степени зависит от того, насколько плавны и грациозны движения волшебника, как он вращает запястье, сжимает кулак и размещает пальцы, как быстро трепещут и движутся его пальцы…              Она начала смеяться, потому что он сделал её такой же извращенкой, как и он сам.              — Теперь я совсем вжился в роль... — протянул ворон после долгой и при иных обстоятельствах нудной тренировки. Он пошевелил пальцами, будто играл на арфе. — Я знаю всё-ё-ё, что знаешь ты-ы-ы... И я всё о тебе понима-а-аю... И каждая мысль, которая у тебя когда-либо была, входит в мою голо-о-Ой, какая мерзость! — он схватился за виски. Фея ухмыльнулась.              Они присели в гнездо, Диаваль потянулся к её столу, взял оттуда зеркало.              — Как две капли воды, — изрёк он, разглядывая их обоих. — Разве что я немного пониже.              — Пониже?              — Ну, — он провёл рукой выше её головы и мимо своей.              — Ты ведь не с верхушки моих рогов считаешь?              — А как ещё мне считать?              — Может, с макушки головы? — прыснула фея.              — Но это же не... Нельзя же их просто игнорировать, госпожа, они же… Они же вот они, прямо вот здесь. Это нелепо.              — Нелепо то, что ты сейчас говоришь.              — Как хочешь. Тебе же хуже, — Диаваль откинулся на локти, поглядывая искоса. — Это только укрепляет моё смутное предположение, что твои рога совершенно бесполезны, иначе бы ты захотела их учесть.              Малефисента вспыхнула, как дерево от молнии.              — Бесполезные?!              — Ну, разумеется, не совсем бесполезные — они очень красивые, конечно. И устрашающие. Но не более того.              — «Не более того», — протянула фея, сверкая глазами, наклоняя голову вперёд.              — Посмотри, как они закручены, как такими можно забодать? — поднял брови тот. — Голову нужно будет наклонить так, что хоть шею свернёшь! Или далеко вперёд, или… я даже не знаю… ещё дальше назад? — он запрокинул голову назад, таращась на потолок и моховую стену. — А потом ещё и таранить задним ходом? Никто не станет так делать. Так что они совсем безобидные.              — Безобидные… — фея чуть-чуть подала назад.              — Ага. Как у боннакона—АААААААААААААА!!!              — Я покажу тебе безобидные!!!              — АААААААААААААААА!!!!              Диаваль подскочил на месте с истошным криком.              — Получай! — фыркнула она несмотря на боль у корней рогов — удар получился совсем не идеальным. Впрочем, ворон вряд ли слышал её — он с воплем рухнул с гнезда, хватаясь за бок. Малефисента потёрла больную голову. Как же больно…              Слуга продолжил корчиться на полу, потряхивая плечами, откашливая воздух — ААААА ХА ХАААААА — она понятия не имела, кричит он или хохочет.              — Тебе правда больно?              — КОНЕЧНО, МНЕ БОЛЬНО!!! — завопил он. — ОБАЛДЕТЬ!!! «ТЕБЕ ПРАВДА БОЛЬНО?». ТЫ МЕНЯ ПРОТАРАНИЛА, ЧЁРТ ВОЗЬМИ!!! «ТЕБЕ ПРАВДА БОЛЬНО?», — выдохнул он, и ещё и ещё — и она поняла, что он всё-таки смеётся. Хохочет. Гогот вываливался из него огромными глотками. Он зажмурился и вдавил другую ладонь в лицо. — Я НЕ ВЕРЮ, ЧТО ТЫ ТРЕЗВАЯ! ТЫ БЫ И ПЬЯНОЙ ТАКОЕ НЕ СДЕЛАЛА!!! КАКОГО ЧЁРТА?              Она засмеялась.              — О, БОЖЕ МОЙ, — взвыл он.              — Перестань кричать!              — МНЕ БОЛЬНО!!!              — Мне больнее, чем тебе!              — Я ТАК НЕ ДУМАЮ!!! Я ТАК НЕ ДУМАЮ!!!              — Прекрати лежать на полу! В моей шубе!              Диаваль дополз до гнезда и приподнялся, не прекращая крякать, кряхтеть и выть. С ошеломлённым видом он приподнял край рубашки над своим боком. На нём — как она и предполагала — не было и царапины. Она плохо прицелилась и скорее ударила его лбом, нежели чем-либо ещё. Его это не убедило. Он продолжил хохотать.              — Я НЕ МОГУ В ЭТО ПОВЕРИТЬ, — проорал он. — Я НЕ ВЕРЮ ЧТО ТЫ СЕЙЧАС ТРЕЗВАЯ, А Я ПЬЯНЫЙ!!! АААААА!!! Я НЕ МОГУ БЫТЬ ПЬЯНЫМ… АХ… Ах… — он продолжил охать, хватаясь за бок — то ли от боли, то ли от истерики. Он заставлял её смеяться, даже если от этого сильнее болела голова. — Надеюсь, я недостаточно пьян, чтобы забыть об этом завтра... Ох, забудешь тут, с такой раной… Нет-нет-нет, отойди от меня, дикая коза! — завопил он, когда она приблизилась, чтобы на всякий случай проверить его бок ещё раз. — Преступница! Да! Да, именно так! — она расхохоталась. — Ты напала на своего единственного слугу! А что, если бы я был ранен! Что, если я умру? Ты убила бы! Своего единственного слугу! Своего незаменимого, неповторимого, бесконечно полезного…              — Не полезнее, чем мои рога!              — Не смешно!!!              — Прекрати кричать. Ты буквально в шубе. И я почти тебя не… я вообще, считай, промахнулась!              — Правда, что ли? Ты промахнулась? — он загоготал сильнее. — Мазила.              У неё саднило рёбра. Нет ничего лучше глубокого вдоха после сильного смеха. Такую боль в животе она терпела бы каждый день.              Это был долгий вечер, и, несмотря на усталость, ни один из них, похоже, не хотел заканчивать его. Каждые минут десять Диаваль опять смеялся и качал головой. Они бы разговаривали её больше, если бы он просто не заснул посреди разговора, прямо в её гнезде и с её шубой по-прежнему очень даже на его плечах.              — Со мной спать запрещено, — выдохнула она горячим шёпотом прямо ему в ухо.              — Кншно, — он поднял голову, покачиваясь. — У нс же уговр об этм.              — Вот именно, — улыбнулась фея, поглядывая на плед. Обернувшись птицей, он кое-как присел на веточку. Одинаково измотанная, фея не потрудилась даже убрать шубу, прежде чем уснуть рядом. Её разум погас мгновенно, как потушенный огонь.              …Она проснулась к застенчивому солнечному свету, и, направляясь к входу, чтобы посмотреть на восход, не нашла ничего забавнее, чем надеть изорванный кожаный плащ Диаваля.              Это оказалось настоящим откровением, потому что, боже мой, как же она замёрзла на улице. Ей можно было бы повторить его песнь о том, как она теперь понимает всё-всё о нём. В каком-то смысле, это было правдой. Забавно, но было такое ощущение, словно они за эти два-три месяца они узнали друг друга лучше, чем за предыдущие годы.              Она услышала шорох из пещеры и щёлкнула пальцами. Ещё выходя, Диаваль зашёлся смешками. Он поправил на своих плечах её воротник. Они поглядели друг другу и усмехнулись тому, какой ерундой занимаются. Солнце обращало свой золотой глаз прямо на них — они сидели в маленьком солнечном прямоугольнике на полу.              — Сегодня опять ищем северное сияние, да?              — Сегодня последнее новолуние зимы. Я не знаю когда, если не сегодня.              Эти небесные вспышки были весьма стеснительны — как будто им, как и воронам, не нравилось, когда на них пристально смотрят. Советов по «ловле» северного сияния не так много, да и те себя исчерпали. И всё же сегодня должна была быть особенно тёмная ночь, и они попытали счастья вновь.              В этот раз по причинам, которые Диаваль имел предусмотрительность не подвергать сомнению, смотровой площадкой были не вересковые и лавандовые поля на Топких Болотах, а высокие обрывы, с которых когда-то чуть не упала малышка Аврора, хотя они и были чуть южнее. Не спросил Диаваль и о том, зачем Малефисента днём, вместо того, чтобы хорошо отоспаться перед долгой ночью, отправилась к хижине лесника и в минуту, когда никого не было, магией выудила что-то из платяного шкафа Авроры.              Теперь же домик терялся далеко позади, в лесу, и перед феей и вороном было только огромное вечернее фиолетовое небо. Но никаких огней — лишь всё тот же беловатый рассеянный дым, абсолютно неподвижный и наполовину загороженный горами и Большими Камнями вересковых топей. И так уже больше часа. Фея даже пожалела своего слугу и обернула его птицей, чтобы тот не замёрз совсем, хотя его болтовни недоставало как никогда. Она обходилась поглаживаниями по голове и клюву.              Но затем, наконец, на низкой скорости, которая, как она знала, была обманчивой, дымка начала растекаться по горизонту, угрожая в любую минуту стать бледно-зеленой.              — Диаваль, — проговорила фея. — Постучи Чудищу в окно. Стучи, пока она не проснётся. Приведи её сюда любым способом, и быстрее. У неё готово всё, что необходимо.              Она проследила за тем, как птица летит назад, к домику. Каждая минута, что их не было — сколько их уже прошло? Двадцать пять? Тридцать? — казалась Малефисенте бесконечной. Это была плохая идея. Зачем будить ребёнка среди ночи и выводить на холод, чтобы — может быть, если повезёт, через час или два — увидеть едва заметные огни в небе? Как она поймёт, что нужно делать? Конечно, Малефисента отложила её самую тёплую одежду на видное место, и Диаваль умел карканьем и движениями передать удивительно многое — но что, если что-то пойдёт не так? Если она побоится идти ночью по лесу, пусть даже и со своим другом? Если она разбудит тётушек? Будь её состояние чуть лучше, будь её предвкушение природных чудес чуть слабее, она бы позаботилась о каждом из этих препятствий точно так же, как продумала план побега из замка. Но при сложившихся обстоятельствах ей оставалось лишь размышлять и сожалеть, медленно двигаясь обратно к лесу, надеясь встретить пару на середине пути. Далеко за Большими Камнями небо становилось зелёным.              И тогда она их увидела.              Девочка, укутанная в своё самое тёплое платье с подкладкой, с прикрытой капюшоном плаща головой — мчащаяся по снегу на своей чёрной лошадке. И на другой лошади за ней — ещё две фигуры, обе так же согретые, бредущие следом, почти забытые позади. Аврора смотрела только наверх, на изумрудную линию в небе, которая, казалось, шла вместе с ней навстречу Малефисенте.              Пикси сбились в кучу с лошадьми, улавливая неуловимое тепло, глядя на изумрудное зрелище с чем-то средним между благоговением и страхом. Возможно, джиг природы напоминал им волшебство Малефисенты. Но не девочке, не девочке. Она спрыгнула с Фернаделл, чуть не сбросив Фислвит за своей спиной, погасила фонарь и в трепете остановилась в добрых тридцати ярдах от Малефисенты, и снег вокруг неё заблестел, улыбаясь небу.              Призрачный люминесцентный зелёный свет легко скользил по чернилам ночи. Он трепетал и мерцал, делая шаги вперёд и назад каждые несколько секунд — рябь длилась не более полминуты, прежде чем отступить, сменить цвет с нефритового на нежно-голубой.              Высоко вверху дрожал красновато-розовый тюль, фоном которому служило дивное величие мерцающих звёзд, которые казались сегодня особенно далёкими. Далеко на севере горы задирали головы, и свет касался их темён, словно пёрышко. Малефисента, в свою очередь, разрывалась — взгляд её метался между великолепным пылающим небом и тёплым восторгом, трепетом и почти любовью на лице девочки, когда брызги света заключили её в нежные фиолетовые объятия.              Малефисента боролась с желанием подойти ближе.              Она стояла на открытом месте, не в силах отступить и спрятаться, охваченная волнением, тоской и радостью, как оттенками красного, зелёного и лилового — и ничто не скрывало её, кроме рассеянной невнимательности присутствующих — пока наконец она не увидала чёрное пятно, молча нависающее над головой. Медленно они отошли к дереву.              — Так что же это такое? — проговорил Диаваль, став человеком. — Это ведь не магия с Болот, верно?              — Нет, конечно. Ты не знаешь, как ещё называют эти огни? — улыбнулась фея, глядя вперёд перед собой. — Аврора.              Она бегала по снегу под светящимся куполом, как болотный огонёк, не взирая ни на морозный воздух, ни на окрики своих тётушек. Капюшон то и дело слетал с её головы, и её волосы казались то серебряными, то золотыми. Свет падал на неё, как венок огня.              — Потому что говорят, что они появляются из-за солнца, — проронила Малефисента.              Все они продолжили наблюдать за представлением, за приветливым солнечным ветром, что танцевал, расправив крылья, добрых часа полтора, если не больше. Малефисента приветствовала это объятие, позволила ему восхитить её, вдохнуть в себя жизнь. Красный, розовый, золотой. Казалось, каждый предмет вокруг неё слегка гудит и вскрикивает, и словно нужно подёргать, и повертеть, и потрясти конечностями, чтобы выплеснуть энергию. Мир был таким красивым, таким живым, насыщенным и трогательным, и она чувствовала себя невесомой и в то же время так прочно стоящей на земле, словно её только что бросили сюда, чтобы она увидела всё в первый раз. Как хорошо, что она дожила до этой минуты. Как жаль, что она не умеет петь.              Но когда колесница небесной Авроры начала удаляться, её реальной земной сестре тоже пришло время уйти. Как и пикси, она оседлала лошадь — взмахнув рукой, Малефисента зажгла её фонарь — и развернулась обратно.              Фея наблюдала, как дрожит свет, пока девочка скачет домой — на её пути не было видно ничего, кроме великолепных гор Топких Болот далеко-далеко. Малефисента оглянулась за спину, ожидая увидеть силуэт замка, но не нашла его — он утонул во тьме. Она почти могла бы сейчас перерезать верёвку, если бы была хоть немного смелее.              Поэтому она лишь посмотрела вперёд, на мерцающий свет, похожий на маяк чего-то грядущего — и каким бы слабым он ни был в реальности, он казался ей ярче солнца. Она не отвела глаз.