IV
Этим миром правят альфы. Ни беты, ни тем более омеги. Весь мир крутится вокруг денег, секса и власти. То есть вокруг альф. Это так забавно, что природа сама распределила всем роли еще до твоего рождения. Это можно сравнить с кастами в Индии, но даже там возможны послабления — переходы из одной касты в другую. В этом мире такое невозможно. Можно, конечно, изменить свое тело гормонами, отрезать член или вшить матку, но мозг — мозг никто не изменит. И у альф, и у бет, и у омег — у всех разные мозги, и все они уникальны по-своему. Альфам в подкорку вшито то, что они доминирующая позиция, а омегам — то, что они подчиняющаяся. Беты при желании могут быть и теми, и другими. Их отличает лишь то, что ими не управляют инстинкты. Иногда Фрэнк поднимал голову наверх, туда, где должен быть бог, и спрашивал, почему он не родился бетой. Он не хотел бы быть альфой, хотя он всегда по-своему восхищался ими. Некоторые из них относились к нему нейтрально. Фрэнк рад был быть невидимкой для них. А другие альфы, которых он встречал, старались унизить его просто за то, что он родился омегой. Неважно, парни или девушки. Они могли ударить — повалить на землю стаей и пинать под ребра, пока твои легкие дрожат у тебя в грудной клетке. Могли зажать в туалете и смеяться, смотря на то, как ты боишься их. Фрэнк не хотел быть похожим на них. Особенно на своих родителей. Пара из двух альф — явление нечастое. Но именно за женщин-альф бились многие славные альфы-мужчины, так было с древнейших времен. Не омеги покоряли их сердца, а альфы — своей силой, характером и волей. Альфы либо признают друг друга, либо нет, и тут не бывает никакого насилия и принуждения. У женщин-альф не бывает позорных течек, их тело принадлежит только им. Ребенок такого союза обещал быть крепким и здоровым. Только не говорилось, кто рождался у них чаще — альфы или омеги. Фрэнк быстро понял свое место, но всё ещё не принял его до конца. Он хотел бы пообещать себе, что никогда не будет иметь детей, но он не уверен в этом. Фрэнк слишком сильно полагается на таблетки, которые постепенно разрушают его организм, но, если он прекратит их принимать, всё будет кончено. Ему хотелось бы, чтобы у него было бесплодие. Или у Джерарда. Или сразу у них обоих. Так было бы проще. Фрэнку интересно, был ли Джерард когда-нибудь с альфой. Почему-то он не решался спрашивать до этого, а сейчас вряд ли решится. Джерард всегда был довольно скрытным. Его второе имя Фрэнк узнал из водительского удостоверения некоторое время спустя, что уж говорить о семье. Фрэнк никогда не слышал, чтобы Джерард говорил с кем-то по телефону и обращался к кому-то «мама» или «папа». Он не проводил праздники в кругу семьи, не писал письма и не отправлял никому открытки. Есть ли у него сёстры? Братья? Фрэнк не знает и вряд ли захочет узнать. Во всяком случае, это неважно. Ничего не имеет значения.***
— Откуда у тебя эти следы? Фрэнк сейчас хотел бы, чтобы его левая рука растаяла в воздухе. Джерард не должен был о них знать и спрашивать. Ему должно быть всё равно. Фрэнк неловко улыбнулся. — Это… давние шрамы, ничего особенного. — Дай посмотреть. Фрэнк помедлил, но протянул руку Джерарду. На его коже хаотично красовались небольшие следы от ожогов — тёмно-бордовые, тёмно-лиловые, поблекшие со временем. Но теперь они навсегда въелись в его кожу, в его тело. Они напоминают ему об его уродливости. Напоминают о тех минутах, когда он так ненавидел себя, что хотел причинить себе боль. Прожечь насквозь себя, свои вены и мышцы. Было невыносимо больно, пока тлеющий окурок прожигал все слои его мягкой ткани. Но это приносило облегчение, и Фрэнк чувствовал себя лучше. Ненадолго. Сначала на месте ожогов красуются волдыри. Отвратительно грязно-белые или розоватые пузыри на его коже, похожие на бородавки. На следующий день они сдуваются и лежат омертвевшей влажной тканью на его открытых припухших ранах. Иногда Фрэнк выдирал их зубами, чтобы не мешались. Потом идет процесс восстановления — организм тратит свои силы на то, чтобы залатать дыры на его запястьях. Некоторые из них, покрываясь коркой, будто бы проваливаются куда-то вниз на несколько миллиметров — Фрэнк называет их кратерами. Другие просто остаются болезненным красным пятном на его коже с уродливой коростой. Иногда Фрэнку кажется, что таким образом он гниет изнутри. После, спустя несколько дней, недель, ожоги затягиваются, превращаясь в те самые темно-бордовые следы, которые сейчас пристально рассматривает Джерард. — Кто тушил об тебя сигареты? Так поступают с плохими шлюхами, знаешь об этом? — Джерард смотрел на него снизу вверх, но Фрэнк все равно чувствовал себя на несколько футов ниже обычного. Крошечным. — А вот эти… выглядят довольно свежими. Им дня три-четыре. Фрэнк не знает, что ответить. Он жалеет о том, что не надел сегодня браслеты на руки, как делает обычно. Или одежду с длинным рукавом. — Думаешь, я совсем идиот и ничего не замечаю? Джерард выглядит разочарованным и подозрительно спокойным, а его пальцы неприятно холодят кожу Фрэнка. Он больше не смотрит на него, но достает пачку сигарет и зажигалку из кармана. Фрэнк с непонятным беспокойством наблюдает, как Джерард закуривает, как тлеет его сигарета и как от нее поднимается едкий дым, рассеивающийся в воздухе. — Хочешь? — предлагает Джерард и потом пожимает плечами, когда Фрэнк мотает головой. Сделав еще одну затяжку, он тянется к нему. — Давай свою руку. Фрэнк запоздало понимает, что хочет сделать Джерард. Он снова мотает головой, но более отчаянно, всё еще надеясь на что-то. — Не зли меня, детка. Давай, — Джерард протягивает требовательную ладонь, и Фрэнку не остается ничего, кроме как протянуть в ответ свою руку на плаху. Он вскрикивает, когда окурок касается его запястья. Чем дольше ты прижимаешь его к нежной коже, тем сильнее будет ожог. Фрэнк вырывает руку из хватки Джерарда, кусая губы и сдерживая слезы. Тот докуривает сотлевшую сигарету, бросает в пепельницу и достает новую. — Почему ты можешь причинять себе боль, а я тебе — нет? Дай руку. Джерард выжидающе посмотрел на него. — Я жду. Дай сюда руку. Его слезы стекают по щекам. — Не надо, прошу, — плачет Фрэнк, прижимая левую кисть к своей груди, но Джерард выдергивает её и тянет на себя. Фрэнк сопротивляется и снова вскрикивает, когда тот давит на свежие ожоги. — Ты ведешь себя просто отвратительно. Ревёшь, как маленькая сучка, — шипит Джерард сквозь зубы. — Заткнись. Фрэнку удаётся не сразу, но он все равно продолжает всхлипывать, смотря на то, как постепенно сгорает свернутый клочок бумаги, напичканный чем угодно, но только не табаком. — Мне сюда или сюда? Куда ты хочешь? — спрашивает Джерард, рассматривая его руку. — Может, повыше? Есть какая-то логика в твоих следах? Узор? Второй окурок причиняет немного меньше боли, чем первый. Возможно, это потому, что его восприятие притупилось и не вызывает такой острой реакции. Из его глаз бегут новые слезы, и он все также держится за свою левую руку, словно боится, что она отвалится. Джерард аккуратно сдувает пепел с его изувеченного запястья. — Ты врал мне. Скулил, что тебе больно, а сам добровольно поджаривал себя. И кто из нас лицемерная тварь? — он отчитывает его как непослушного ребенка, но он прав. Фрэнк горит от стыда и давно хочет провалиться куда-нибудь под пол. Он не смотрит на Джерарда, но слышит его слова. — Не лги мне больше. Никогда. Фрэнк знает, что это не просьба и не угроза. Это предупреждение.