Пламенное небо

Запах цветов плавал в вечернем воздухе под безоблачным нефритовым небом. То, как оно окрасилось в цвета пурпура и нефрита, было словно тенью того времени, когда его покрывали рубиновые и изумрудные бесплотные волны облаков, в которых таились скрытые от небес и земли послания, которые могла понять только небесная богиня и только сумрачный бог. Но уже никто не помнил, даже сами боги, что когда-то было время, когда закат окрашивался столь невероятной красотой, что сердце дрожало от чувственного прилива, и радостно было существовать в тогда еще непорочном мире хотя бы из-за того, что глазам и сердцу была радость видеть закатное небо… как и Мистического Зверя, что своими крыльями окрашивал горизонт в алый, словно укрывая распростёртое над головами синее море в шелка цвета мэйхуа… Дождь из лепестков прекратился. Казалось, деревья тоже услаждали свое чувство прекрасного, любуясь невиданной красоты закатным небом, и лишь редкие лепестки, которые, словно не выдержав тяжести своих чувств, будто склоненные головы срывались со слабой шеи тех веточек, на которых находились, и падали, изможденные и побежденные силой своих же чувств. Но голове Сюэ Яна подобное не грозило, и даже будь он древесным цветком, Чжи Шу никогда бы не допустил, чтобы его жизнь оборвалась. Он бы всеми силами берег этот прекрасный цветок даже от самого себя, хотя и знал, как сильно этот цветок мечтает стать украшением в его волосах, или, что было бы игривей, запутать в них свои лепестки и тихонько прижавшись к этой черной шёлковой волне никогда уже не покидать её. Будто черное море, манившее его душу, лепестки страстно желали в него окунуться, да даже просто мельком скользнуть по их поверхности, и смерть их была бы счастливой. Такая любовь не предназначена для мира, в которым царит жизнь и смерть, ибо эта любовь желает бесконечной вечности, так как никогда не устанет ни от постоянства своего вечного цветения, ни от того, что снова и снова будет желать вплестись собой в шелк этих волос и пребывать в радости от того, что они едины… до самой вечности. Когда Сюэ Ян открыл глаза, сердце его пребывало в покое. Он уже и не помнил, когда просыпался бы в таких легких чувствах, когда сердце не изнывало бы от боли, как и не помнил, когда же в последний раз ему было так легко и спокойно, так тихо и нежно. Он обнаружил себя в объятиях человека, лицо которого было обращено на одно из цветущих деревьев. Сюэ Ян вдруг вздрогнул, и Чжи Шу тут же обратил на него взгляд. — Проснулся? — кажется, в его голосе прозвучала легкая нотка жалости, словно бы он грустил, что сон юноши подошел к концу. — Как видишь, на мир постепенно опускается вечер, и очень скоро сумерки вступят в неравную борьбу с еще сопротивляющемся солнцем. Как ты понимаешь, на закате тьма всегда победит. На закате… В голове Сюэ Яна эти слова отбивались эхом, и он не мог понять, почему вдруг так сильно обратил внимание на эти слова. На самом деле он вздрогнул, потому что, когда увидел Чжи Шу, ему показалось, словно перед ним сидит другой человек. Неизвестно, то ли свет так упал, то ли это было что-то другое, но в темных глазах Чжи Шу мелькнул призрачно-зеленоватый цвет, и лишь поймав этот оттенок своими глазами Сюэ Ян вздрогнул, как если бы был близок к тому, чтобы сорваться и убежать. — Я думаю, что и на рассвете бывает закат, — тихо сказал Сюэ Ян. Чжи Шу обратил на него заинтересованный взгляд. — Ну, знаешь, когда что-то только родилось, но уже обречено угаснуть. — Ты о человеческой жизни? Сюэ Ян ненадолго замолчал. — Я о душе, — тихо сказал он. — О душе, которая, едва родившись, не понимает, что на самом деле не возвышается, а… падает, и чем выше ей кажется её взлет, тем глубже на самом деле она опускается. — О, — весело протянул Чжи Шу. — Да ты красноречивый не от пустого словца, твои речи заставляют задуматься! Мой маленький наставник, мой сяо-ши. Этому недостойному есть чему у тебя поучиться, и как же сладко это обучение моего юного сяо-ши. Сяо — маленький, ши — наставник. Лао — старший, ши — наставник. Сюэ Ян ведь не со зла обращался к Чжи Шу именно так, просто ему претило отношение других адептов к своим наставникам, что те буквально возносили их до небес. «Великий шицзунь, уважаемый шифу, достопочтенный фуцзы…» Среди этого списка «лаоши» было наиболее тихим и скромным по своему значению, можно даже сказать, не выделяющееся. К тому же, он произносил его больше как имя, что можно было подумать, он донельзя глуп, что использует другое ударение. Но это было не так. К большим мира сего не принято было обращаться так, как обратились бы к любому из посредственных или просто малоизвестных учителей, но для Сюэ Яна обращение «лаоши» было применяемо только к Чжи Шу, но вовсе не потому, что он его не уважал. Просто Чжи Шу был для него особенным, и он сам хотел быть для него особенным, а потому обращаться к нему так, как это (со страхом и трепетом) делали все он не хотел, интуитивно чувствуя, словно тем самым затеряется в этой блеклой подлизывающейся дрожащей массе. Чжи Шу был для него именно лаоши, потому что демон стал первым после вхождения Сюэ Яна во дворец, кто за него заступился, а после начал учить, оберегать, заботиться. Столь тихое и скромное «лаоши» передавало всю глубину чувств Сюэ Яна, потому как в маленьком храме будет всего один, умудренный жизненными скитаниями учитель, нашедший в нем свое тихое убежище, то Сюэ Ян, не желающий его ни с кем делить, будет либо храмом, в котором этот лаоши укроется, либо единственным, кому будет позволено его сопровождать и за ним идти. Но в устах Чжи Шу это произнесенное им «сяо-ши» было таким неожиданным, таким сладким и смущающим, что щеки Сюэ Яна тут же залились слабым румянцем, а сухие губы слегка разошлись. — Сяо-ши? — с легким трепетным смешком переспросил он и вдруг спешно поднялся. — Этот сяо-ши очень скучал по тебе! Наконец-то он мог броситься ему на грудь и обнять этого человека, в чьём дыхании смешалось тепло закатного солнца, а в одежде — солнечные ветра. Такой теплый, что было непривычно, и такой близкий, что было желанно. Он и не заметил, очаровавшись собственным душевным волнением, или, даже сказать, трепетом, что его волосы, до сего ниспадающие на плечи и спину, теперь оказались заплетены в свободную косу, не слишком тугую, но несравненно умелую и притягательную. Сюэ Ян с замирающим сердцем взял эту черную смольную косу, в которую были заплетены его волосы, и сперва погладил её, после чего, положив руку поверх, провел ею по косе вниз, чувствуя плотность переплётных между собой локонов. Он совершенно не знал, как такие косы делаются, но судя по той легкости, с которой была проделана работа, заключил, что так заплестись можно и без сторонней помощи. Однако же почему ему вдруг причудились бледные пальцы, меж которыми была зажата сделанная из нефрита палочка, которой распределялись его волосы на ровные пряди и лишь после этого те же пальцы умело и как-то нарочито медленно стали заплетать их… — Красиво ли? — с улыбкой спросил Сюэ Ян. — Словами не передать, как красиво. — Потому что это такие красивые волосы? — тут же прищурился он. — Нет, — спокойно ответил Чжи Шу. — Потому что это — ты. Сердце Сюэ Яна лихорадочно забилось в груди. Ему показалось, что весь мир вокруг него стал частью его тела, его души, и раз уж этот мир так прекрасен, значит и он тоже, тоже прекрасен, нет больше боли, нет страха, нет этой ненависти к себе. — Везде, куда бы нас не привел наш путь, давай насладимся прелестью жизни… Сюэ Ян и не понял, вслух это сказал Чжи Шу или же это прозвучало в его голове. И правда, насладимся. Когда оказываешься в таком роскошном саду, когда над твоей головой кружат вечно юные благоухающие лепестки… Здесь, словно на краю света, что ближе всех с чему-то бесконечному, хочется высвободить всего себя, даже то, что и вовсе неведомо. Хочется любить, хочется вкушать саму жизнь, пробуждая её в себе, вкушая глазами и телом, чувствами и сердцем. Хочется… разделить с кем-то свои радости и печали, свои чувства, свои эмоции. Хочется то много говорить, не останавливаясь, то молчать, впитывая в себя тишину. Находясь в таком месте хочешь жить, причем в полном смысле этого слова; жить, как и предопределено кем-то любящим, создавшим нас, дабы разделить с ним радость от творения, способное ощущать этот нескончаемый поток жизни, что в нас начинается, и пройдя, словно нить, через все миры, в нас же и находит свой конец. Как это прекрасно, как это чудесно — жить. Но еще чудесней, когда есть кто-то, с кем можно это ощутить. Так уж повелось на свете, что мы способны созерцать себя только через связь с другим представителем своего вида. Тот, кто ответит на наш голос, тот, кто коснется, тот… кого можно сохранить в своем сердце и лелеять этот секрет как самое дорогое, чем мы можем владеть на этом свете — хранить в своем сердце любовь к другому человеку, тем самым получив саму возможность познать, что же это такое, любовь… — В ту ночь, — сказал Чжи Шу, — когда мы с тобой впервые встретились, мне снился сон, показавшийся мне жизнью внутри жизни, настолько четкими и ясными были все мои ощущения, в том числе и чувственные. Мне снился человек в разорванных одеждах, что обнажали белую, словно чистейший снег, спину, но спину эти чертили страшные раны, без сомнения оставлены кожаным кнутом. Кровь была настолько ярко-красной, настолько живой, что на этой спине смотрелась как-то по-особенному красиво, хоть это были и глубокие раны, истекающие живой теплой кровью. У человека этого были черные, как обсидиан, волосы, и он держался за свои плечи, обнимая себя руками, дрожа всем телом. Я понял, что он страдает, ему холодно и его раны болят. Но я знал, что если прикоснусь к этим ранам, то наверняка сделаю еще больнее… Я очнулся от запаха крови и не мог понять, я тогда видел сон или же вижу его сейчас? А потом я увидел тебя, пришедшего в мою темницу, всего в крови, бледного от боли и страданий, и мне жутко захотелось обнять тебя, прижать к своему телу. Я не знаю, что стало причиной такому порыву, но я был бессилен ему противостоять. Ты дрожал в моих руках, а вместе с тобой начало дрожать и мое собственное тело. Зрачки Сюэ Яна бесконтрольно стали больше. Чжи Шу говорил так тихо, нежно склонившись над ним, но заговорив об их первой встрече всколыхнул в душе Сюэ Яна вовсе не нежность, а… болезненный трепет. Сюэ Ян не совсем понимал, но очевидно ему и правда не удавалось читать в душе демона, потому что он хорошо помнил ту ночь, когда его, израненного и обессилевшего после наказания, уводили в тюрьму. Тюрьма… а в тюрьме был он, глаза которого приглушенно сияли в темноте, а тонкие бледные пальцы медленно обхватили решетку. Нежности в том взгляде не было и в помине, так Сюэ Яну показалось, но, возможно, он просто не ведал, в какую сумасшедшую радость может прийти тот, кто обнаружил в этом мире частичку, схожую со своей. Тогда Чжи Шу ведь обнял его, прижал к своей груди и унес, а после врачевал его раны и… душу. Вечернее небо темнело всё больше, ранее бесплотная вуаль постепенно меняла свои очертания, словно прибывая в цвете, и цвет этот стремился стать черным. — Скажи, сколько живет твоя любовь? — неожиданно спросил Сюэ Ян. Глаза его блестели, в них была видна живая надежда. — Моего жизненного срока хватит, чтобы её испытать? Я знаю, ты полон тайн и сокрытых в твоем сердце чувств, но если там есть хотя бы крошечная трещинка, хоть малейший зазор… мне и этого хватит, я тихонько втиснусь туда и буду беречь эту трещинку как свой родной дом. Ты знаешь, у меня никого нет и идти мне некуда… Чжи Шу обдал его довольно мягким взглядом, но промолчал. Но это молчание не было тревожным, он… слушал. — Ты говорил, что все произойдет само по себе, когда для этого настанет время и просто потому, что человек будет в нужное время в нужном месте. В этом случае счастье найдет его, и в любом случае с ним произойдет именно то, что является наиболее важным. — Сюэ Ян… — мужчина неспешным движением погрузил пальцы в его волосы, позволив нескольким прядкам скользнуть с них. — Счастье чертит определенную линию между тем, чем ты жил, и тем, чем только начинаешь жить, обретя его. Ты понимаешь, что значит проведенная черта? Она отрезает тебя от прошлого, но не все готовы от него отказаться, потому что не каждый способен узнать свое счастье, что это именно оно. Сердце порой настолько измождено, что становится глухим и слепым, и ты просто проходишь мимо своего персикового источника. Да, бывает и такое, и это печально. Но я говорю этому лишь за тем, чтобы ты мог понять: для своего, предначертанного тебе счастья, ты должен быть на определенном уровне осознанности себя и окружающего тебя мира. Когда тот самый час придет, ты должен уметь достаточно критично оценивать как себя, так и свое положение, свои слабости и промахи, свои неверные шаги. Это нужно для того, чтобы твои глаза не просто смотрели, а еще и видели, даже если то, что ты видишь, видеть тебе не хочется. Чжи Шу слегка сощурил веки, отведя взгляд в сторону. — А в любви моей не сомневайся, — твердо сказал он. — Она живет дольше, чем отведено человеку, да и трещину в моем сердце не ищи, ибо оно уже так исполосовано, что туда не только ты, но даже Ямамото со всеми её капризами поместиться. — Но ты любишь меня? — вопрошал Сюэ Ян, тихо произнося свои слова, словно обнажал ранее сокрытую в душе молитву. Чжи Шу посмотрел на него, в глазах его вспыхнула искорка пламени. — Я берегу тебя, — чуть ниже, чем хотел, сказал он. — Берегу даже от самого себя. Я знаю, «что» ты ищешь и ждешь от меня, знаю, но… Пойми, я не хочу обладать тобой, я хочу оберегать тебя. Я чувствую, что ты на подсознательном уровне ищешь того, кем мог бы обладать и кто мог бы обладать тобой. Если это буду я, то мне страшно, страшно за твою душу, Сюэ Ян. Сюэ Ян опустил голову, глаза его будто бы померкли. — Бережешь? — тихо повторил он. — Для кого? Этот вопрос немножко поставил демона в тупик, а Сюэ Яна заставил вновь поднять взгляд, устремив на мужчину свои темные глаза. — Я могу любить, лишь если верю этому человеку всем своим сердцем, всё остальное меня не волнует, — тихо сказал Сюэ Ян. — Я… вверяю ему себя, и в этом доказательство моей любви. — Я никогда тебя не раздавлю, — довольно строгим, даже сказать низким тоном ответил Чжи Шу. Сюэ Ян посмотрел на него и ему показалось, словно бы в душе демона вспыхнул гнев. — Ты поверишь этому человеку, доверишь себя ему… но это не спасет тебя от возможного предательства, даже если в твоих глазах он будет тем, кого ты жаждешь всей своей душой. Я же могу тебе поклясться на собственной проклятой крови, что уберегу тебя для тебя же и никогда не причиню боль. Ты будешь жить, зная, что важен мне настолько, что я защищу тебя от всего мира, если потребуется, и что бы ты не совершил, я встану на твою сторону. Пусть мир и всё в нем живущее катится ко всем чертям, ведь если меня поставят перед выбором, пусть гибнут сотни, но ты ничьим расправам не достанешься. Со мной твое сердце не познает боли, потому что мой взгляд обращен только на тебя. — Но ты позволишь себе отдать меня кому-то другому?! — отчаянно вцепившись в его руки, со слезами на глазах воскликнул Сюэ Ян. — То, что ты говоришь… ты же даешь мне абсолютную свободу и предлагаешь бескорыстную защиту. А если я польщусь другим человеком, другим мужчиной, если он затмит мой разум настолько, что я пойду за ним… Сюэ Ян начал тяжело дышать, почти задыхался, словно эта мысль ранила его изнутри. — Разве же я тогда не предам тебя? — голос его дрожал, с глаз текли слезы. — Да и не хочу я никому другому принадлежать, меня так, как ты, любить никто не сможет! И я не смогу кого-то так любить! — Сможешь! — неожиданно резко, даже грубо рыкнул Чжи Шу. — Потому что он даст тебе то, чего не могу дать я. — Но почему ты не можешь? — теперь у Сюэ Яна дрожал не только голос, но и губы, пальцы, которыми он держал ладони Чжи Шу. — Ты и правда бережешь меня… но от чего? Неужели ты боишься, что убьешь меня, или, быть может, я чего-то не знаю, что ты от меня прячешь? Я ведаю лишь как любит твоя душа, но я, должно быть, слишком испорчен и грешен, если желаю познать, как любит и твое тело… — Это не грех, — произнеся свои слова столь тихо, он будто бы нашептывал сердцу Сюэ Яна покой. — Ты хочешь мое тело, чтобы познать свое. Сюэ Ян, я… всё это понимаю, не бойся и не стыдись своих чувств. Но и ты должен понять, что я не тот, с кем ты это испытаешь, я… не предназначен тебе судьбой для той любви, которую ты так жаждешь. Чжи Шу говорил очень серьезно и даже как-то слишком уверенно, и ничего не знающий о том, что демон видел его, Сюэ Ян смотрел на него со смесью страха и паники, почти сходил с ума, но твердый уверенный взгляд демона остужал его пылкий нрав и порыв броситься во все тяжкие, потеряв контроль. Он не знал, что Чжи Шу понял… что он уже кому-то принадлежит, и этот кто-то так глубоко в его душе, этот кто-то так слился с ним, что даже трагедия двухлетней давности, увенчавшаяся его первым убийством и потерей памяти, не смогла выжечь из его души человека, которого Сюэ Ян… которого Чэнмэй на самом деле любил… и всё еще любит. И любовь эта была осознанна, рожденная, юная… сильная, именно ею он и тянулся, ища утраченный источник этой любви. И Чжи Шу видел это, но не понимал, этот ли человек предал его и изувечил, или же, к чему он склонялся больше, вмешались другие силы, те, что равные по влиянию уже ему самому… или даже превосходят его. Кому, кому же этот ребенок перешел дорогу, кому он так мешал, что его настолько зверски пытались стереть и как человека, и как душу, кому?! И была ли жива та душа, что взывала к нему из снов и видений, душа, чьи глаза были закрыты, а голос всё звал, звал и звал… утопая в слезах от боли. — Я пережил столь многое, — взгляд Чжи Шу стал немного расплывчатым. — Женщина, которую я любил, предала меня. Человек, в котором я рассмотрел близкого сердцу друга, тоже оказался предан, будучи втянутым в такой кошмар, что приговорил его к смерти от моей руки. Мое сердце разбито, моя душа изнемогает под тяжким грузом чувств, что я пронесу через всю свою жизнь, конца края которой не видно. А ты… — мужчина так ласково и нежно посмотрел на Сюэ Яна, что слезы последнего высохли в один миг, лицо приобрело слегка растерянное выражение. — Ты стал светом в моей бесконечной тьме, маленьким солнцем в моих замерших, покрытым снегом ладонях. Беречь тебя и любить тебя так тихо и осторожно, бережно, почти робко… потому что ты воплощаешь собой то счастье, которое я так мечтал пережить. Ты невинен в своих чувствах, ты невинен в своей пылкости, своем нраве. Дикий вздорный мальчишка, но как же радуется сердце, даже когда ты вредничаешь и не слушаешься, с нетерпением ждешь похвалы или сердишься. Всё в тебе настолько прекрасно, что как та тьма, которая поглотила меня, может желать обладать тобой… тобой, втянуть тебя в свои мрачные глубины и поглотить само сияние твоего великолепия… я не дам этому произойти. Пойми меня, прошу тебя, пойми. Прося любить тебя моей сущностью, в моих глаза ты словно просишь убить тебя, потому что так оно и будет. Твое сияние померкнет в этих глубинах, ему просто не выдержать той тьмы, что старше родителей твоих родителей, и даже их родители всё равно будут слишком молоды в сравнении с ней. Чжи Шу вдруг обнял Сюэ Яна, крепко прижав его к себе, и прошептал: — Во мне нет жизни, которую ты смог бы со мной разделить, потому что внутри меня лишь могильные холмы, на которых уже не зацвести цветам, и солнцу там не взойти. Но твой мир полон света, и моя тьма может его защитить. Твою жизнь я могу сопроводить, оберегая твою душу и твою любовь. Но мой мир… не даст тебе расти, не даст тебе расцвести. Умоляю, позволь мне обрести радость в твоем существовании и просто смотреть, как ты свободно дышишь на этом свете. Я хочу, чтобы ты дышал свободно, лишенный всех этих кошмарных цепей и одиночества, которого ты так боишься. Я знаю, ты боишься темноты, потому что в ней растворяется всё, даже время… и даже себя самого не видно, лишь боль остается, да горечь терзающих воспоминаний. Я знаю, как это страшно, я знаю, как звучат в ней собственные крики… Чувствуя его объятия, слыша его слова, сердце Сюэ Яна разрывалось от боли. Он… понимал, он всё понимал, а от этого страдал еще сильнее. Слезы, что успели высохнуть, вернулись на его глаза, стекая крупными каплями вниз. Он… понимал. Понимал, что этот человек уже давно был убит, раздавлен, уничтожен. И что то последнее, еще излучающее сияние, долгие годы тлело где-то в глубинах его души, и вот теперь вновь воссияло, потому что… появился он, Сюэ Ян, и именно в Сюэ Яне Чжи Шу ощутил дыхание самой жизни, которое сам потерял. Через этого человека он смог ощутить радость, этот человек пробудил в нем, казалось, давно изжитую нежность. Их корни переплелись, живой и мертвый цветок, и тот, которому уже никогда не зацвести, не распустить свои лепестки, скрыл его от палящего солнца своей тенью, чувствуя радость от того, что может видеть столь дивно растущий цветок, живой и желающий жить… Так они и сидели долгое время, пока Чжи Шу обнимал Сюэ Яна, а тот, болезненно разрыдавшись, стенал у него на груди, оплакивая трагедию его жизни, которая убила всё то, что он когда-то любил, а вместе с этим и его самого, которому уже никогда не стать прежним, но который… вынужден был пронести это бремя и уже никогда его не скинуть.

***

— Ямамото хорошо заботилась о тебе? Идя плечом к плечу по усыпанной лепестками каменной дорожке, Сюэ Ян и Чжи Шу совсем не торопились, прежде наслаждаясь друг другом, а теперь и этим неспешным движением. Идти подле него казалось Сюэ Яну счастьем, которое сам он никогда своими силами не достиг бы, если бы сердце этого человека по каким-то причинам не было обращено к нему. — Да… в основном. — Её компания не смущала тебя? — Да как сказать… — почесав пальцем подбородок, Сюэ Ян отвел глаза. — Одно знаю точно — в её присутствии я явно был чем-то отмечен. — Что ты имеешь в виду? Ему очень не хотелось вспоминать те действительно неловкие моменты, в которые он попал из-за этой женщины, а потому старался подбирать максимально нейтральные слова. — Ну, скажем так, выводя меня в город «погулять», не было ни единой прогулки, чтобы что-то не омрачило наше скромное пребывание среди черни. Я не совсем уверен, то ли дело в публике, то ли в месте её скопления, но раз через раз Ямамото приходилось драться за меня. Услышав это, Чжи Шу слегка нахмурил брови. — Тебя задевали? — Не совсем. И я, честно сказать, даже не понимал причину этих драк, но меня почему-то не били, а её били. Я вообще в стороне стоял, пока они там сравнивали у кого длиннее клинки. Но, знаешь, спустя время, я, кажется, понял, что, драки-то были из-за меня, получается. А вот эта фраза заставила лицо демона немного расслабиться. — Почему ты так решил? — Ну, прежде чем начиналась любая драка, меня всегда просили отойти с ними ненадолго, а куда не уточняли, но обещали, что мне будет очень хорошо. — А что потом? — А потом приходила Ямамото и на эту провокацию превращалась в зачинщика драки. Сказать по правде, дралась она так, что я вообще не чувствовал себя её возможным кавалером, которым она иногда меня представляла, скорее уж она была им для меня. К слову, десять драк из десяти она выиграла. — То есть, получается, — в голосе Чжи Шу, как ни странно, звучала какая-то позитивная легкость, — она забрала тебя из дворца, чтобы вволю бесноваться в городе? Сколько новых долгов на неё записано? Спросить-то спросил, вот только почти сразу понял, что можно было обойтись и без этого, поскольку все её долги так или иначе придут в задокументированном виде в сам дворец, где с ними будут разбираться люди, денно и нощно блюдущие за сокровищницей клана. — Не поверишь, ни одного, — вдруг весело улыбнулся Сюэ Ян. — Потому что я вернулся во дворец, чтобы продолжать заниматься, ибо только это могло отвлечь меня от тоски по тебе. Когда я учусь, совсем забываю о времени, еде, сне… Только в глазах усталость чувствуется сильнее всего, и порой я засыпаю, бухнувшись на свитки. Плохо только, если на них свежие чернила, когда я был в процессе написания, потому что проснувшись на моих щеках или лбу остаются следы иероглифов… Сюэ Ян говорил, кажется, так, словно никак не мог наговориться, рассказывал о многом, в основном о том, что испытывал во время прочтения книги или когда тренировался. Говорил, что полюбились ему старые сказки, и что Ямамото рассказывала ему некоторые из них. — Она знает многое, — кивнул Чжи Шу. — Порой мне кажется, что даже слишком. — А кто она? — спросил Сюэ Ян, посмотрев на него. — Ну то, что откуда, я знаю, но вот иное… Она человек? — Как знать, — задумчиво, даже как-то устало протянул Чжи Шу. — В любом случае желания у неё более чем человеческие, что дает мне понять, что мыслями она привязана к этому миру. Кем бы она не была, но в этом мире явно есть кто-то, кто удерживает её, привязывает к дорогам, по которым обычно идут только люди. — Может это я? — в шутку сказал Сюэ Ян, указав пальцем на себя. — А то знаешь, порой такое впечатление, словно единственное её желание — это спрятать меня у себя под платьем, чтобы даже солнце не видело меня. — От солнца-то и я тебя защищать могу, — наклонив голову в его сторону, мирно ответил Чжи Шу. — Чем же для меня может быть опасно небесное солнце? — все еще улыбаясь, спросил Сюэ Ян. Глаза Чжи Шу пришли в легкое движение, словно повторяя направление мысли, и он стал смотреть вперед себя. — Не только небесное, — сказал он и замолчал. Сюэ Ян тут же вспомнил, что клановый узор семейства Вэнь тоже солнце, и это было так странно. Все знают, что солнце обычно ассоциируется с Японской Империей. Чжи Шу говорил, что это страна сама обрекла себя на бесконечное ожидание рассвета, который, по его мнению, никогда не наступит. Он также говорил, что мир был погублен войной, но изувеченный только самими богами. Он ненавидел богов, презирал их, и в этом ему очень вторила Ямамото. Та богов презирала до глубокого отвращения, открыто обвиняя их в том, что своими интригами, гордыней и подлостью они стали причиной духовного и физического унижения всего рода людского, превратив их в людской скот, загнав в ловушки страха, похоти и ненависти… Каменная тропка постепенно становилась шире по мере того, как они приближались к большому, довольно нетипичной архитектуры павильону, исполненному из темного камня. Входа с дверьми как такового не было. Сюэ Ян увидел широкие ступени, ведущие в открытый зал, поддерживаемый прямоугольными колоннами цвета темной меди. Оттенок менялся в зависимости от яркости света, на солнце становясь светлее и даже переливаясь, а в темноте почти сливаясь с ней. Павильон был очень плотно окружен розовыми деревьями, что лепестки усыпали его как алые снега. Сюэ Ян, зачарованный этим зрелищем, немедленно снял обувь. Кладка камня под ногами была чистой, вся в лепестках, и он просто не мог позволить себе ступать по такому полу в обуви. Он хотел почувствовать эту прелесть своими ступнями. Хотя по большей части это была его детская привычка, уходящая корнями в далекое прошлое, где он точно так же любил разгуливать босиком, оправдываясь тем, что так чувствует всё гораздо сильнее. Что именно чувствует он не объяснил даже тогда, когда уже мог изъясняться сложной речью. Он просто сказал, что это нужно чувствовать, потому что слов для описания этих ощущений еще не было. Должно быть, он говорил о внутренней сфере чувственности, нежели о внешней. — Поразительно! — воскликнул он, когда сорвался с места и пробежался по лестнице, входя внутрь. — Лаоши, здесь так красиво! Внутри было прохладней, чем снаружи, а его звонкий голос породил легкое звенящее эхо, хотя внутрь самого Павильона он так и не зашел. Но этот открытый зал с поддерживающими его колоннами позволял целиком обозревать весь сад, прячась от палящего солнца и в то же время находясь за ограждающими стенами. Сюэ Ян поднял голову вверх, видя достаточно сложные барельефы с невероятными эпизодами каких-то событий, внушающими страх и трепет. Огненные цветы оплетались вокруг больших крылатых птиц, драконы, чьи тела запутались в мэйхуа, солнце, затмеваемое облаками, пустые доспехи, мечи, копья… и все это было украшено драгоценными камнями, что, как ни странно, в уже окружившем полумраке, кажется, лишь начинали ярко сиять, темнота их совсем не приглушала. Магия, должно быть, потому что чем сильнее темнело, тем ярче на этих барельефах сияло и переливалась, словно звездная пыльца, а сами потолки становились темно-синими, как ночное небо. Когда голова Сюэ Яна заболела, будучи постоянно задранной вверх, он просто лег на каменные плиты и почувствовал, что не хочет уходить отсюда до тех пор, пока его глаза и сердце не впитают в себя всю эту красоту так, чтобы даже закрыв веки она его никогда не покидала. Что привлекло его внимание чуть больше, так это довольно точно проработанная резьба копий. В том месте, где, кажется, велось сражение, они были показаны во всем великолепии и сиянии, но была одна часть рисунка, где был изображен гуцинь с разорванными струнами, а возле него — сломленный меч. И их окружали копья, всего два. Одно было сломано, другое как-то странно накладывалось на это копье, словно бы пыталось его соединить. «Кто же мог сломать такое прекрасное копье? — подумал Сюэ Ян. — Такое красивое, мятежное…» Почему он подумал «мятежное» он и сам не знал. Копье это было гораздо роскошней остальных. Он было украшено драгоценными камнями, которые как-то странно меняли не то что свой оттенок, а вообще цвет. Сначала цвета были зелено-голубыми, а потом стали фиолетовыми. Сюэ Ян однажды видел камень, так меняющий свой цвет. Это был гранат с уникальным свойством менять свой цвет. Иногда такой гранат называют камнем настроения, потому что в течение дня он показывает разные оттенки. А при солнечном освещении иногда из глубины камня можно увидеть мигающий красный огонёк. — Есть одна легенда об этих камнях, — даже не заметив, как Чжи Шу оказался рядом с ним, присев на колени, Сюэ Ян даже не повернул головы, будучи загипнотизированным этим магическом зрелищем. — Говорят, среди потомков Фениксов был один, который по каким-то своим причинам рвался в глубины земли. Как позже выяснилось, он искал драгоценные камни, но необычные драгоценные камни. Тот, на который ты так взволнованно смотришь, — Чжи Шу ласково погладил его по голове, устроив её на своих коленях, — синий гранат, или зелено-синий. При свете дня этот цвет может замениться пурпурно-алым. Здорово, правда? Камень способен так ловко обманывать, а ведь гранаты ценятся далеко не так, как те же изумруды или рубины. — Почему он искал именно этот камень? Чжи Шу поднял взгляд, ловя зрачками отблеск сине-зеленого гранта и, кажется, уголок его губ слегка пришёл в движение. — Потому что именно эти камни украшали копье Феникса, — сказал демон. — Как и его крылья, отсвечивающие многоцветием, так и этот камень, можно сказать, вторил этой его способности. — Эти копья… — медленно протянул Сюэ Ян. — Для чего они? И почему одно из них сломано, а другое, вон то, с украшенными на нем поднятыми морскими волнами, пытается его… укрыть? Спасти? Защитить? Тьма накрыла Дворец Роз, из-за чего потолок стал похож на созданную кем-то Вселенную, в которой навечно застыла история чьих-то жизней, история чьей-то боли. — Копье, которое пытается защитить… — довольно тихо сказал Чжи Шу, кажется, немного медля с продолжением, — этого сделать не смогло. Это копье принадлежало Дракону водной стихии. Вот он, ты можешь его видеть. Поверженный и израненный он обвит мэйхуа, и лепестки, напитавшись его кровью, стали алыми… Этот Дракон был лучшим другом падшего Феникса… другом, который не отказался от него даже после предательства. — Предательства? — веки Сюэ Яна смежились, и он довольно тяжело открыл их вновь, чувствуя, как него накатывает странная усталость. Сознание словно проваливается в какую-то вязкую пустоту, что утаскивает его в себя. И противостоять ей он бессилен. Он не смог совладать ни с ней, ни с собой. Постепенно теряя концентрацию, он слабо держал веки полуоткрытыми, дыша всё медленней и спокойней. Чжи Шу накрыл его веки своей прохладной ладонью и ласково опустил этот теплый занавес, украшенный дивными черными ресницами. Затем, подняв взгляд к потолку, он сдержанным, почти каменным взглядом наблюдал, как фрески пришли в движение, звёздная пыль задвигалась, став похожей на потоки ветра, а Дракон и Феникс сбросили свои прежние тела. Теперь это было двое мужчин, один из которых, распластавшись по земле с болезненным, даже сказать сокрушенным выражением лица протягивает руку, а другой, скрючившись на земле, медленно покрывается шрамами и рубцами. Тело его начали обвивать лозы, похожие на те, что привычны розам, вот только без шипов, и без цветов. Они пытались оттащить его. Немного поодаль на земле лежало еще одно тело… из которого торчало копье, украшено морскими волнами.

***

Ты возрождаешься из пепла, мой ангел, и твое сияние затмит солнце, став вечной луной…

В снегу лежит изувеченная птица. Холодная от потери крови, уже даже не дрожащая от сковавшего её холода. Кажется, уже мертвая птица… но это не так. Да, она лежит неподвижно, крылья её обожжены, а тело присыпают большие хлопья снега. Но птица эта жива. Она больше никогда не сможет умереть, только страдать… Белым зеркалом снег покрыл землю, и лежит на поверхности этого зеркала неподвижное тело, очертаниями человеческое, другими чертами — мужское. Волосы, кожа, даже ногти — всё обожжено, кожа покрыта шрамами и рубцами, из некоторых всё еще пытается сочиться кровь, но так холодно вокруг, что она просто застывает. Он лежит, холодный и обнаженный, свергнутый и обреченный. Это Феникс, которого когда-то называли Повелителем небесных просторов. Гордая прекрасная птица, любимец своих Владык, создавших её. Они любили его… а он их предал. Когда-то в те славные, однако навеки утерянные времена, память о которых стерло не только само время, но и жестокие замыслы коварных предателей, в мире царствовала эпоха Великих, союз которых дал начало человеческой, божественной и расе Мистических Зверей. Человек был создан по образу и подобию своих Создателей, но был смертен и слаб, однако обладал властью множить жизнь и совершенствовать себя во имя великих свершений и просветления. Бессмертные же были вторичным творением, призванным на помощь тогда еще молодому человечеству, и должны были воплощать собой волю и милость Великих, которыми тогда были только Янь-ван и Янь-ди. У бессмертных не было смертности, не знали они ни смерти, ни старости, ни болезней, а в жилах их текла золотая кровь, что словно эликсир бессмертия вечно удерживала жизнь в их сердце, что качало её, разгоняя по телу. Бессмертные должны были заботиться о человечестве, служить ему в виде наставников и помощников, помогать в их самосовершенствовании. Они должны были стать опорой, как столб, по которому змеятся виноградные лозы, дабы быть ближе к солнцу, дабы плодоносить и размножать свое великолепие, столь искусно вложенное в них замыслами Владык. И потому «столбы» были нетленными и сильными. Но, как показало время, им не хотелось быть опорами. Они желали, чтобы прежде дивные и пышные виноградные лозы, что с их помощью тянулись к небесам, распластались под ними же на земле, и утратив свою прежнюю красоту и величие молили их хотя бы о сохранении своей жизни, о самом банальном, чтобы ничего не загораживало солнце, чтобы шли дожди, чтобы земля была податлива и нежна… А ведь это всё у них было по праву рождения, по праву той благодати, которой их уже одарили. Но их заставили об этом забыть… и заставили те, кто преисполнился невероятной гордыни, желая не служить, а владеть. Мистические Звери были одним из созданий Великих Владык, и каждый из них был сосудом для какой-то из сущностей физического мира. Самыми сильными и наиболее могущественными были Драконы Четырех Стихий, и уже из названия понятно в чем было их предназначение. Они служили сосудами для непокорной сущности мира, такой как вода, земля, воздух и огонь. Однако была еще и пятая стихия, для которой Мистический Зверь не был создан. Это был эфир, наполняющий не только землю, но и саму Вселенную, а потому Янь-ди принял решение, что единственным живым воплощением эфира, помимо него самого и возлюбленного Янь-вана, может быть только их собственный ребенок, их наследие, их воплотившая себя бесконечная любовь. Для своих Драконов Янь-ди создал Копья Власти, которые были могущественным оружием, впитывающим и регенерирующим энергию стихий, накапливая её и извлекая. Драконы были вместилищем стихий, а их копья служили могущественным оружием, опорой для их силы и их возможностей. Копья выполняли роль генераторов, накопителей энергии, в то время как сами драконы ею распоряжались. Они могли действовать и без копий, но это была не просто реликвия власти — прежде всего это был инструмент действия, и от обстоятельств зависело, каких и какой силы. Они регенерировали энергию, также служа роду человеческому, обогащая его знаниями, энергией и… защитой от стихий. Стихии тоже не желали покориться и служить, и это была еще одна причина создать драконов и копья. Вместе с мечами Владык, что сами по себе могли видоизменяться в состояние копья, Копий Власти было шесть. Но было еще одно, седьмое копье, принадлежавшее самому первому созданному Мистическому Зверю и… наиболее возлюбленному обеими Владыками. Это был Феникс, что по праву силы и первенства возглавлял Драконов Четырех Стихий, будучи первым и наиболее приближенными к Владыкам среди всех. Никто не мог сравниться с ним в силе, никому не удавалось затмить его великолепие и красоту. О, его дивная, практически колдовская красота, можно сказать отражающая ту, которой владели Владыки… Его копье было совершенным. Мало того, что оно было создано из ядра антрацитовых комет, так еще и его поверхность была украшена прекраснейшими из всех камней — сине-зелеными гранатами, исключительный для гранатов цвет. Он был словно всплеск волны темного моря, внутри которого сияет свет. Никто так искусно не управлял своим копьем, как это делал Феникс, ибо в его руках это великолепное оружие отражало всю безграничность его мастерства, потому что помимо того, чтобы быть регенератором, Копье для Феникса так же было и оружием ближнего боя. До чего его техники были хороши, как ловко он им фехтовал. Копье было сродни сотоварищу, близкому другу, верному спутнику в ставшей нелегкой тропе жизни… Война сгубила не только прежний мир, но и прежнюю невинность. Драконы стали убивать, Феникс практически воспламенял небеса, что огонь с них лился словно воспламенившиеся шелка, пламенной волной падающие вниз. Мир захватила такая разруха, что казалось большей беды некуда было ждать. Но беда пришла, ставшая ударом для всех Мистических Зверей… и существа, что ближе всех было к сердцу Феникса и в чьем сердце он тоже был ближе всех. Дракон Водной стихии… это был лучший, наиболее близкий Фениксу друг, действительно друг, ведь хотя формально Драконы считались друг другу братьями, Феникс мог называться братом лишь по их духовной связи. Феникс в своем роде был один, Драконы же располагали братством. Когда был сокрушен Янь-ван, Феникс, что был так близок к обоим Владыкам, но оставшись с Янь-ди смолк и больше никогда не пел. Много просил его об этом Янь-ди, ведь голос Феникса был чудом, сравниться с которым не мог никто. Его голос словно зов в глубинах Творения, музыка без слов, задающая движение эфиру, подталкивающая его создавать жизнь. Когда Феникс пел, это, бывало, погружало в состояние эйфории, а бывало — в горькую печаль. Он пел, а слезы так и лились, и никто не мог понять, что, как же так, что они сами льются. Но такой был его голос, этот глубинный зов, что ярче всего отражал нетленную красоту того, что создает жизнь. И всё же он был ближе к Янь-вану, нежели к Янь-ди. Феникс любил своего холодного, но справедливого Владыку, и когда еще только начиналась их с Янь-ди вражда, умолял Янь-вана оставить его при себе. Он преклонял перед ним колени, тайно приходя к нему глубокими ночами, обнимал его ноги и плакал, смотря ему в глаза. Янь-ван не позволил ему уйти от Янь-ди, хотя и очень любил Феникса. И Мистический Зверь понимал, хоть и не принимал, но понимал, что мудрый Янь-ван не желает раскола в их созданиях, не желает накаления этой вражды. Верил, что всё еще образумиться. — Если ты станешь подле меня, это сочтут за усугубление того, что происходит, — гладя его по длинным шелковым волосам, говорил Янь-ван. — К тому же, если такое произойдет, другие Мистические Звери, в особенности Драконы, просто вынуждены будут встать подле Янь-ди и защищать его. Ты же понимаешь, что тебе придется сражаться со своими братьями? — Я не желаю этого, — плакал Феникс. — Но и видеть, как рассыпается то, что должно быть нетленным и вечным, я тоже не могу! — Раскол недопустим, — увещевал его Янь-ван. — Все Мистические Звери должны находиться подле Янь-ди, пусть даже сейчас между ним и мной возникли… эти трудности. — Но Владыка, что же я могу сделать, как поступить? — тревожно допрашивался Феникс. — Человек… так ведь не может продолжаться? Кто-то должен взять эту тяжелую ношу и стать опорой для их душ. Почему не бессмертные? Для этой цели они годятся лучше всего! Янь-ван промолчал. Уже тогда он знал, что именно бессмертные подталкивают Янь-ди к их вражде. Знал, но молчал, и даже перед Фениксом смолчал. Янь-ван не желал войны, не желал раскола. Но даже он не мог представить, что Янь-ди так жестоко предаст его… Когда это случилось, когда Янь-ди вырвал сердце Янь-вана, Феникс всё видел. В этот момент он почувствовал, словно умер, но глаза его были открыты. И он видел, как рука Янь-ди вошла в грудь Янь-вана, как обманным маневром он заставил Янь-вана ослабить защиту. И как хладнокровно вырвал сердце и… проглотил, а Янь-вана запечатал в глубине земли. Драконы этого не видели, но содрогнулись от страха, когда поняли, что случилось. Мир в их глазах содрогнулся, но не смели они и слова сказать, и если плакали, то тайно, чтобы Янь-ди не видел. Не смотрели они тогда на Феникса, в чьих глазах будто сгинула сама жизнь, не видели они плещущегося в них страха и… ненависти. Лишь Дракон Водной Стихии, что пришел к нему, дабы вместе предаться горю заметил, что помимо скорби в этих глазах притаилось что-то еще, что-то… зловещее, мстительное. Но так как молодой Дракон хоть и был силен, но в душе своей еще слишком невинен и не ведал зла посчитал, что Феникс так убит горем, что глаза ему лгут и он видит то, что его обманывает. Но оно не обманывало, ведь именно убийство Янь-вана стало началом конца. Началом, которое положили бессмертные, а конец… конец был предрешен Фениксом. Феникс… невероятно сильный Зверь, сильнейший в своем могуществе, в своей красоте, в своем разуме. Ближе всех он был к Владыке Янь-ди, и после смерти Янь-вана ничего не изменилось. Янь-ди звал его к себе, и Феникс приходил, дабы быть удостоенным его величайшего внимания. Янь-ди не скрывался перед Фениксом, душа его была перед ним открыта. Их общение не подразумевало слова, они чувствовали друг друга так, как существа того времени умели создавать связь на уровнях более глубинных, нежели голос и слова. Они были способны сплетать свои души, сплетать свой эфир. Это давало возможность напрямую ощутить и даже увидеть всё то, что происходило внутри другого, то, что даже он сам не знал. И когда началась Тысячелетняя война, когда Драконы убивали и людей и бессмертных, когда Феникс сжигал небеса, всё уже было кончено. Не было смысла в том, чтобы сражаться, и они об этом не знали. Все наземные или воздушные сражения, которые велись, были лишь обманчивым маневром, тем, что нужно было делать видимым, чтобы в тени происходило то невидимое, что уже определило срок жизни Янь-ди. Бессмертные готовили его убийство, и никто из Мистических Зверей об этом не знал. Никто. Кроме одного. В тот день, когда поступки Янь-ди, его предательство и ошибки воплотят себя в конкретном образе и наконец-то дадут ему увидеть все его промахи, было невероятно светло. Горный хребет, раскинувшийся на многие ли, излучал тишину и покой. Но тишина была недолгой. Двое друзей, двое Мистических Зверей, самые близкие из всех созданных сцепились в битве, что разобьет их сердца, их жизни и их любовь. Как Наруми узнал о предательстве Феникса оставалось тайной, но то, что узнал именно он, позволило этой тайне просуществовать чуть дольше. Он, вопреки всему, не пошел сразу к Янь-ди. Он бросился искать Феникса, но даже он не мог представить, как далеко зашло его предательство. Он умолял его раскаяться, умолял его склонить голову и вымолить прощение. Он, как в свое время и Янь-ван, не желал этого страшного раскола, ведь предать Янь-ди означало всадить ему нож прямиком в сердце. Особенно, если этот нож держал Феникс, его любимый Мистический Зверь. — Всё кончено, брат мой, — в те короткие моменты, когда они, искусанные и израненные друг другом расходились, чтобы с несколько секунд перевести дыхание, сказал Феникс. — И конец предрешил именно он! — Да как ты смеешь! — истекая кровью, со множеством сломанных костей, Наруми, тем не менее, всё еще стоял на ногах, и хотя лицо его заливала кровь, глаза были влажными далеко не от неё. — Он — наш Владыка. А они, эти бессмертные твари — враги. Это они посеяли вражду между Владыками! — Но не они вырвали Янь-вану сердце! — закричал Феникс. — И не они заточили его в мире вечной тьмы и холодных теней. Не они приговорили его к тем страшным крикам, не они возложили на его плечи ношу, равной которой не станет даже смерть, ибо смерть избавляет от боли, а это… её лишь умножает! — Мы не смеем судить наших Создателей, и мы же не смеем их предать! — схватился за голову Наруми. — Кого ты защищаешь? Они уже убили Джейда, нашего старшего брата, повелевающего огнем! — И тебе не было интересно, как им это удалось? — неожиданно криво улыбнулся Феникс. Взгляд Наруми застыл на нем. — Не было интересно, как, не располагая нужными знаниями, они вдруг научились вырывать из тела эфир так же, как это умеет делать Его Превосходительство Бог «Жизни»? — Что ты сделал? — голос Наруми задрожал. — Брат, что ты сделал!!! — Я. Тебе. Не брат, — низко зарычал он. — И никому из вас. Со смертью Янь-вана я отрекся от всего… и даже от любви к тебе, хотя ты и ни в чем не виноват. Разве что твоя невинность и преданность этой твари заставляет меня ненавидеть тебя. Янь-ван был приговорен к участи, что гораздо хуже смерти. Чем тебе не причина по-настоящему убить Янь-ди? «Убить Янь-ди?» И тогда Наруми понял, что задумал Феникс. Он не просто переметнулся на сторону бессмертных, не просто выдал им тайны эфира. Он сказал им как… как убить самого Владыку. — Это невозможно… — прошептал Наруми. — Ты… ты не мог, ты даже знать о таком не мог! — Я был в его сердце, Наруми! — Феникс снова поднял копье. — Пойми же ты наконец! Война не положит конец этой вражде между ним и бессмертными, он совсем не этого хочет! Он желает уничтожить этот мир и всё, что в нем живо, понимаешь?! Ему не нужна победа, он просто сотрет всё живое с лица земли, тем самым думая, что освободит Янь-вана от его страшной участи, уничтожив всё воплощение жизни на земле, сосуды для души и энергии, покуда тот не желает покинуть свою темницу, да и не сможет! Без сердца, будучи преданным и отброшенным в такое существование… он предпочтет сгнить заживо, нежели простить этого предателя! — А тебя кто простит, брат мой! — едва ли не сходя с ума, истерически закричал Наруми. Глаза его были так широко раскрыты, словно боль пытала не снаружи, а изнутри. — Что ты наделал, что ты сделал!!! Отчаянно бросившись к нему, он снова завязал бой, который в этот раз был гораздо более разрушающим и менее щадящим. Наруми сходил с ума. Его невинность, тот самый безмятежный свет его души уже был сокрушен участью Янь-вана, Тысячелетней войной, убийством старшего брата, Джейда, повелевающего стихией огня… а теперь еще и таким страшным предательством, которое, он знал, просто невозможно простить. Если его сердце в этот момент не было бы разбито, если бы он слушал Феникса разумом, а не осколками своего сердца, он бы услышал в его словах страх. Почему Феникс так боится уничтожения мира и жизни, которое увидел в сердце Янь-ди? — Я думал, что ты лишь спутался с той бессмертной! — удары Наруми были сильны, как упавшие с небес мегалиты. — Я думал, ты просто потерял разум, как теряет его мужчина в любви! Феникс заметил, как кардинально переменился их бой, ведь Наруми бил так, словно желал отрезать ему руки и ноги, и не остановился бы ни пред чем. Феникс, понимая, что скорость и сила ударов Наруми так велика, что он вынужден лишь защищаться, не имея возможности нанести хотя бы свои удары, повернул свое копье и оно тут же разделилось в его руках на два парных меча. — Но я никак не мог подумать, что ты потеряешь свою душу… — заблокировав удар копья защитой из скрестившихся мечей, Феникс увидел истекающий слезами взгляд Наруми. Он был пустым, словно душа его спряталась где-то в глубинах, испуганная тем, что видела ранее. — Ты сам… сам оторвал её от нашего Владыки, от наших братьев… и от меня, даже от меня ты оторвал себя, брат! Ты вырвал свои корни, видя кровоточащий след… Брат мой, что ты наделал, что же ты наделал… Голос его так печально ломался, что даже сердце Феникса истинно задрожало в его словно разбитой груди. Он смотрел на слезы Наруми, видя полное сокрушение в его изможденном страданиями лице. — Забудь об этой женщине, забудь о своей мести… — со стекающими слезами отчаянно прошептал Наруми. — Вернись… вернись домой. Вернись… ко мне, к нам всем. Феникс так же болезненно смотрел на него. — Колыбель Владыки давно увяла… — низко прошептал он. — Теперь мой дом — это моя возлюбленная и колыбель «её» жизни… давшая мне любовь. Наруми очень сорвано вдохнул в себя воздух, что болезненным потоком обжег ему легкие. — Друг, друг мой сердечный… — отчаянно прошептал он. Его речь, вопреки его страданиям, была такой красивой, что даже Феникс удивился. А ведь раньше Наруми никогда так не разговаривал, предпочитая простоту роскоши слов. — Неужто ты теперь, как и Владыка когда-то, обманутый собственными убеждениями и волей, сам уничтожишь то, что ты любил? — голос его дрожал, звучал хрипло. — Ты правда пойдешь на свой дом, своих друзей, свою семью? Глаза Феникса приглушенно сверкнули. — У меня больше нет дома в его обители, — мрачно, но всё равно болезненно улыбнувшись, сказал он. — Не после того, что я… — Ты вернешься… — неожиданный блеск в глазах Наруми заставил Феникса содрогнуться. Это был довольно страшный блеск, и зрачки Наруми затопили его ранее побледневшую радужку. Голос его прозвучал так низко, словно завывающий из самых глубоких пещер ветер. — Без рук, без ног, без глаз или языка, но ты вернешься. Ты вымолишь прощение, тебя простят. Ты не сгинешь в этой отраве, нет! Я! Тебе! Не позволю! Эти речи звучали так безумно даже не по их смыслу, а по их произношению. Наруми владел стихией воды, и когда вода волновалась, она уже была опасной. Но когда её содрогали бури, это была неистовая и убийственная сила, что скорее затянет за собой на дно мертвого, если не получиться отвоевать живого. Бой между бывшими лучшими друзьями ожесточился настолько, что куски плоти вырывались зубами, форма Мистических Зверей и та не помогала продержаться подольше. Везде летели брызги крови, мяса и даже костей, утробный вой сокрушал горы. Невзирая на источающие боль крики Феникса, Наруми сломал ему крылья, вцепившись в них зубами, вырывал целые комки плоти с перьями, вгрызался в спину, пытаясь прокусить позвоночник. Он не хотел его убивать, но жаждал искалечить, чтобы в тех же зубах привести обратно. Он не мог позволить Фениксу сделать то, что тот… уже сделал, просто не зная, что непоправимое уже совершено. Бессмертные уже знают, как убить Янь-ди, и уже собирают силы, чтобы его сокрушить. Но Наруми этого не знал. Он терзал Феникса, чтобы вернуть его домой. Он верил, что всё еще можно исправить, что хотя бы тень их прошлой жизни еще можно сохранить. Он калечил его и безумным голосом повторял, что ничего никому не скажет, что не предаст его. Феникс же, чувствуя, что непременно проиграет под таким давлением, изворотился скинуть с себя Наруми, их тела завлек дым и снова приняли человеческую форму. Копье Наруми сверкнуло и уплотнилось в острие. Если Копье Власти пронзит сердце, ни бессмертный, ни Мистический Зверь не останутся в живых. Судя по всему, вода была твёрдо намерена вернуть себе Феникса любой ценой, даже если цена определялась его жизнью… Этот Дракон был единственным, кто представлял для всех носителей стихии огня самую серьезную угрозу, так как владел сильнейшей стихией земных вод и вод небесных, и именно он единственным мог выступить как против Тенши, так и против своего брата Джейда, если бы пришлось. А потому именно его, Наруми, бессмертные хотели убить первым. На него пал их выбор... но на тот момент это стало невозможным по двум причинам. Первая: нахождение рядом с ним Идзанами, владеющей весьма яростным элементом пламени в своей силе. Это пламя было потому яростным, что его природа принадлежала именно бессмертной... да еще и такой, как Идзанами, учитывая, какой она была сама по себе, воинственной до невозможности, слишком могущественной и осторожной. Оно отличалось от огня Джейда и имело силу такую, которая могла бы предсказать любую атаку, в коей местились элементы огня или токов, посылая сигналы через энергии в воздухе своему владельцу, что удар направлен на него. И это пламя всегда было рядом с Наруми... как и Идзанами. Второе... этот выбор сразу отмел тот, кто на веки вечные заклеймил себя предателем. Наруми... должен был умереть первым. И он умер бы... но вместо него эту участь принял его старший брат Джейд, Дракон огня. Наруми не хотел убивать Феникса, ни разу об этом даже не подумал. Но он сошел с ума от горя, и разум его, как и глаза, завлекло ослепляющей темнотой… до такой степени он, самый чувственный из всех Драконов, потерял себя. Он ведь был… наиболее сердечным среди своих братьев, наиболее нежным, хоть и пылким, самый младший и самый… любимый ими. На его копье была надпись, словно гимн, воспевающий то, которое ВСЁ. У каждого на копье была такая надпись, характеризовавшая душу его владельца, и на копье Наруми было написано: «Глубина души твоей неисчерпаема…» как неисчерпаемы были моря и океаны. Он был самым нежным воплощением любви Владык, повелевающий силами воды Дракон… с настолько неисчерпаемой душой, которая любила мир и свою семью, человечество и жизнь. «В страхе шепчу, — говорил он единственной женщине, которая никогда не перестанет его любить, — как боюсь я потерять всё то безликое, что в тебе, любимая, я словно в зеркалах обрел, и волны света окружили; душа моя — истлеет время, но я вечно буду покорен тобой. Ты единственная, чем великий океан был и всегда будет покорен…» Казалось, он добивался её вечность, а она эту самую вечность его ждала. Но она была бессмертной, и хотя в верности её сомневаться — всё равно что живьем предавать позорной гибели, Наруми всё же её оттолкнул. Тому были причины, и ни одна из той, что была она бессмертной… Копье вошло в грудь. Двое друзей, что бросились друг на друга и отвели руку для удара… не столкнулись. Но копье в грудь всё же вошло… вошло в ту, которая Фениксу не принадлежала. Капли золотой крови разлетелись в разные стороны. Удар пришелся ровно по грудной клетке, прямо в центр скопления эфира. Феникс, что в последний момент был буквально отброшен волной чужой силы, упал на землю, а Наруми… Наруми нанес удар, хотя лучше было бы сказать, что под этот удар буквально подставились, сумев отпихнуть Феникса, но вот себя уклонить от удара не сумели. И прекрасно знали, что удара не удастся избежать. Глаза Наруми прояснились и уставились в ужасе, когда он увидел, что пронзил своим копьем… бессмертную женщину, на чьем лице застыла маска отчаянной боли. Она неосознанно схватилась за копье дрожащими ладонями, словно в попытке вытащить его из себя, глаза её покраснели. Тяжело дыша, Наруми смотрел на то, как… убил возлюбленную Феникса. Это была та самая бессмертная женщина, ради которой Мистический Зверь предал Янь-ди, когда увидел, что тот намерен уничтожить мир. Женщина, которую он полюбил, которая была его тайной и о которой узнал Наруми. — Нет!!! — из глаз Феникса сошли слезы, сорванный отчаянный крик разорвал возникшую в момент удара тишину. — Нет!!! Наруми застыл, пораженный тем, что случилось. Он отпустил копье, и более ничем не придерживаемая женщина медленно повалилась на землю, так и оставшись с копьем в груди. Её глаза смотрели в глаза Феникса, из горла сошел последний судорожный всхлип… Наруми даже не увидел, как Феникс сорвался с места, так как не отводил взгляд от бессмертной. Но его глаза даже не расширились, когда меч Феникса вошел прямо ему в грудь. Он лишь содрогнулся, нисколько не сопротивляясь и приняв этот удар как тот, кто даже и не подумал бы защищаться. Вот только из губ его потекла струйка крови, синие глаза стали темнее, а лицо, напротив, побледнело еще больше. — Брат… брат мой… — видя слезы Феникса, видя его отчаяние, Наруми, чьи глаза неподвижно застыли на его глазах, вдруг медленно обхватил его лицо ладонями. Теперь они вместе плакали. — Мой ангел… Его звали Тенши. А Тенши с японского означал «ангел». Это имя дал ему Янь-ди, потому что Феникс был его первым творением… которому он дал крылья, чтобы они могли повелевать небом. Потому-то так и любил его, потому-то Тенши и был ими обоими так любим. Он был творением, в которое была вложена первая любовь Владык, и хотя это не означало, что он их сын, но значило, что он любим ими. Своей красотой, своей силой и своим великолепием он был словно отражением любви своих Владык, то, как они любили друг друга… и этот мир. Он не был их сыном в том же понятии, в котором был Сюань Юэ… но среди всех он просто был ближе всего к этому. Его силы, его великолепие и его эфир было ближе всего к тому, что воплощал в себе истинный сын Великих Владык — Сюань Юэ, и потому лишь он один мог сравнить себя с ним… как тень равняется с телом. Потому и Тенши… потому что «ангел». — Наруми… — нежность, боль и страх, что в этот момент появились в глаза Тенши, заставили сердце Дракона содрогнуться от печали. — Я… Несмотря на то, что меч всё еще был у Дракона внутри, дрожал он вовсе не от боли. Он дрожал, перенимая на себя дрожь тела Тенши, что тоже обнял ладонями его лицо и смотрел в глаза так, словно пытался проникнуть в них своей душой… и спрятать, спасти её. Им обоим так страшно было в тот момент, как и бывает в моменты прозрения. Они дрожали в объятиях друг друга, лица их были так близко… — Мои дети, Наруми… — голос Тенши звучал так тихо, что даже было слышно, как ветер тревожит обрамившие лицо бессмертной волосы, глаза которой уже были закрыты. — Мои дети, Наруми… они в этих горах, я спрятал их на горном хребте. Они еще такие маленькие, Наруми, им просто не выжить без чьей-то помощи. Глаза Наруми расширились, губы задрожали. — Д… дети? — неверяще прошептал он. — Какие… дети? До чего же это была проблема, в итоге ставшая неофициальным запретом, который Мистические Звери сами себе поставили. Когда вскрылась правда о том, как происходит круговорот душ, что все они словно кинжалы проходят через Янь-вана, Мистические Звери отреклись от самой возможности иметь потомство. Такой ценой потомства они иметь не хотели, и понимая, что находясь подле своего Владыки могут спокойно обходиться без них, не сочли подобный запрет чем-то ущербным. Но Тенши думал иначе. Влюбившись в бессмертную он в этой любви познал то самое желание, которое для Янь-ди так и не исполнил Янь-ван. Символ любви, продолжение жизни, сплетшаяся кровь, текущая в жилах маленького существа, что тоже будет жить, расти, любить… И Тенши стал первым, кто нарушил этот запрет. — Вот почему ты так боялся… — неожиданное прозрение затопило душу Наруми горем еще большим, сжигая его сердце еще сильнее. И тут же вспомнил, как они, сражаясь, многое кричали друг другу, и в какой-то момент Тенши словно проговорился о потомстве, что это то, что им самой жизнью велено, самой любовью. А что же тогда ответил ему Наруми? «Да будь оно проклято!» — прокричал он. Тенши с сожалением посмотрел тогда на него. «И ты что, убил бы свое дитя, если бы оно невольно появилось?» — спросил тогда он. «Никогда бы не полюбил, — сквозь зубы выцедил тогда Наруми. — Ненавидел бы всей душой и, быть может, сам бы и убил. Никогда у меня детей не будет, не такой ценой! Да будь он проклят, этот ребенок, если рискнет появиться на свет, ненавижу!» Разумеется, он ненавидел не самого ребенка, а ту трагедию, что была связана с определением его души. Зная, через что проходит в подземном мире Янь-ван, Наруми понимал, что дать жизнь, кровь от крови его, означало бы плевок в лицо Янь-вану, которого он тоже любил и которому был верен… — Он убьет их… — сорвано шептал Тенши. — Он не оставит их в живых. Наруми… мои дети, мои дети… двое мальчиков, один лишь на год старше другого. — Тенши… — голос Наруми плыл, как душа плывет по реке мертвых. Он смотрел на Феникса, глаза его постепенно завлекала пелена более страшная, нежели слезы. — Что же ты наделал, Тенши… Он прижался лбом к его лбу и Феникс закрыл глаза. — Как же так всё обернулось… — прошептал он. — Я не хотел… ничего из этого не хотел… Но когда увидел своих детей, когда впервые обнял их, ощутил их запах. Наруми, они… как они пахли, Наруми. В них всё самое прекрасное, что дала мне испытать эта любовь. Если бы ты только увидел их, если бы прижался щекой к их нежной коже, почувствовал бы их дыхание, ровный стук их сердца, их дивный, так схожий с веяниями эфира запах… Живые и теплые… впитавшие в себя частичку нашей любви. Янь-ди уничтожит этот мир, верь мне! Ведь это то, что желает его сердце. — Ну и пусть, — мирно прошептал Наруми. Тенши открыл глаза. — Неужели ты забыл, брат? Мы были созданы по их воле. По их же воле и уйдем. Что в этом такого? Мы частицы от них самих, и нет ничего плохого, что пыль к пыли вернется. Звездная пыль… колыбель из созвездий, света и темноты, музыка Творения… запечатленные в нас струны, на которых играет эфир Вселенной. Что еще нужно, Тенши? Мы были счастливы живя, будем счастливы и вернувшись обратно. — Я хочу жить… — голос Тенши надломился, словно его душили рыдания. — Брат, я хочу жить!.. Наруми смолчал. Он уже понял, что Тенши слишком сильно оторвал себя от них и привязал к другому. И это самое другое не предполагало жизнь в чаше из ладоней их Владык. Тенши хотел жить… и поэтому вырвал свои корни и перенес их сюда, слишком сильно привязавшись к этому миру, ведь именно он дал ему возлюбленную, дал ему детей. — Ты забыл свое сердце, — тихо улыбнулся Наруми. — Забыл, потому что потерялся в том, что сделал Янь-ди. Ты испугался, да? Испугался, что и с нами сделают то же самое, а потому и обманулся любовью этой женщины. Брат… как же ты думал их защищать? Будучи в лоне нашего Создателя, мы были под его опекой, купались в его любви. Ты же создал то, что вне его владений и потому был вынужден покинуть их, оторвав себя от нас всех. Тенши… неужели я, хотя бы я не заслужил твою любовь? Теперь у тебя есть дети от бессмертной… так кого ты их научишь любить? Предавших нас? Или предавших тебя? — О чем ты? — содрогнулся Тенши, чувствуя, как замедляется дыхание Наруми. В тишине, которая всегда была предвестником сокрушающей и неумолимой бури, двое, чье дыхание не имело даже шепота, лишь чувствовали, что оно еще теплое. Их губы не соприкасались, но дыхание друг друга скользило по ним, влажно, туманно, словно хрупкая неприкасаемая тень надежды, что они еще проснутся от этого «сна», что боль пройдет. Но это был не сон. И боли предначертано лишь множиться… как своими руками, так и руками… любимых. — Пусть это умрет вместе со мной… — сказал Наруми, слабея в его руках. Тенши испуганно уставился на него и вдруг резко отпихнул его от себя. Глаза Наруми раскрылись, когда он услышал жуткий звук соприкосновения плоти с невероятно могущественной энергией, и дуновение её силы, что расщепило воздух, дало ему понять кому она принадлежала. Не узнать её невозможно… как невозможно не узнать голос отца, которого всегда любил. Феникса отбросило на несколько метров. Прокатившись по земле, он яростно вцепился в неё пальцами, сопротивляясь тому, что всё еще приводило его в движение. Откашлявшись и подняв глаза, он увидел того, кого здесь не должно было быть. «Наруми бы никогда… — широко раскрыв глаза, подумал Тенши. — Никто же не знал, что мы здесь…» Наруми, чье тело все еще немного дрожало от падения, был немного дезориентирован и хоть сразу понял, кто это, всё равно надеялся, что это ему лишь померещилось. Но нет. Как и много лет назад, когда он, самый слабый из рожденных Драконов, самый младший и самый ущербный страдал от беснующейся в его существе Водной стихии, над ним, тихо всхлипывающим и мокрым от пота и слёз, всегда склонялось несколько лиц. Одно из них принадлежало тому, кто всегда приходил первее остальных, даже первее Тенши, который всегда скрытно являлся к болеющему Наруми… оно принадлежало Янь-ди. — Владыка… — прошептал Дракон, смотря на него слабым измученным взглядом. — Мы подрались… подрались просто, не гневайтесь. Янь-ди, чей лик, казалось, отражал всё неистовство свирепых бурь, молча прижал руку к его ране, и боль Наруми начала отступать, проясняя его разум. Феникс ведь… не попал в сердце, но даже так рана была максимально смертельной. Лишь вмешательство преобладающей над самим копьем силы могло унять и излечить такие повреждения, но даже такая сила не спасла бы, если бы Тенши попал Наруми в сердце. — Значит, даже не брата пошел, — поднявшись, Янь-ди повернулся к Тенши, который попытался было встать, но одним взмахом руки Янь-ди снова пригвоздил его к земле. Феникс сцепил зубы, чувствуя, как к его спине словно прижалось небо, не давая ему выпрямиться. — Предать меня тебе было мало, Тенши? Глаза Феникса замерли, сердцебиение усилилось. Точно так же ошарашенно смотрел и Наруми, который ожидал любых слов, но только не этих. — Неправда! — закричал Дракон. — Кто вам об этом сказал?! Кто бы ни был, убейте его, он клеветник! Янь-ди как-то странно посмотрел на Наруми, и в глазах его неожиданно мелькнула скорбь. — Некого больше убивать, — тихо сказал он. — Потому что… ты уже это сделал. Наруми показалось, что его сердце остановилось. Он, что не сводил взгляда со своего Владыки, невольно опустил его туда, где лежало уже неподвижное, всё быстрее остывающее тело бессмертной. Тенши тоже посмотрел на неё, в глазах его мелькнуло что-то, что не поддавалось описанию. — Л… ложь, — неверяще прошептал он. — Невозможно… — шокировано протянул Наруми. Однако его шок всё же отличался от того, который испытал Тенши. Быть может, дело было в причине, различающейся у обоих? — Она… это она вам сказала? Этого не может быть. Она, которая принесла себя в жертву, встав между ними, чтобы ослепленный отчаянием Дракон не убил Феникса… И она знала, знала, что попади по ней этот удар, да даже не по самому сердцу, но уже будет рискованным, а в сердце — смертельным. — Вы лжете! — голос Тенши звучал громко, с хриплым и яростным отчаянием. — Нет! — Стал бы я лгать, как это делал ты? — мрачно сказал Янь-ди. — Знаешь ли ты, почему я здесь сейчас? Это она, раскаявшись, взмолилась о твоем спасении. А знаешь, в чем она каялась? В своих преступлениях, точнее в содействии тому, чтобы направить на меня всю твою ненависть. Ей хватило совести понять настоящую истину злодеяний бессмертных, как и то, в чем на самом деле она участвовала… и к чему подтолкнула тебя. Она… не любила тебя, Тенши. С самой первой вашей встречи, с самого первого твоего предательства в отношении нас всех, она не любила тебя. Её целью было столкнуть тебя в неверие, сомнения, страх. Чтобы ты… предал меня. — Ложь! — хоть и закричал так свирепо, но в глазах Феникса уже были слезы. — Нет, нет… не верю, невозможно! — Раскрой уже свои глаза! — сорвался голос Янь-ди. — Ты не нужен был ей как тот, кем ты для неё себя считал! Её появление в твоей жизни, её «любовь» — всё это был заговор бессмертных против меня! Ты был нужен им, чтобы свергнуть меня, потому что они знали, как я люблю тебя, как ты дорог мне… и как мы близки. Ты, который повелевал четырьмя Драконами, будучи их генералом; ты, который владеешь силой солнца, Повелитель неба, первое созданное нами существо, самое сильное и… прекрасное. Они знали, что сильнее Драконов так близко к себе я подпущу лишь тебя. Так близко, Тенши, в разум и сердце, откуда ты был рожден. Они всё это знали! — Это неправда… — отчаянно мотал головой Тенши, физически отрицая очевидное. — Вы лжете мне, она не могла!.. Это вы предали, это вы убийца! Вы убили свою любовь, вы растерзали этим деянием наши сердца… и это вы столкнули меня в пучину страха и ненависти, я… ненавижу вас! Вы убили Янь-вана, погребли его, еще живого, под землей, развязали эту бессмысленную войну, что превратилась в настоящую катастрофу! Это вы предатель, вы палач! Вы всех нас убьете, вот к чему всё шло! — Тенши… — кровь из раны Наруми выплеснулась с новой силой, так как он пытался двигаться, но все его конечности будто налились свинцом. — Прекрати… Янь-ди молчал. Феникс, тяжело дыша, сжимал руками землю, погружая в неё свои пальцы. Он хрипло и часто дышал, разум его искал любую лазейку, чтобы опровергнуть сказанное Янь-ди. Владыка же смотрел на то, как его любимое создание, прежде гордое и несломленное пачкалось в земле, пачкалось в крови брата, что пролил… и в своих собственных сомнениях. — Это из-за тебя Джейд погиб, — глаза Янь-ди стали влажными. — Это ты виновен в смерти брата. И сейчас на полпути к тому, чтобы быть виновным в смерти еще одного. Думаешь, я это позволю? — Я не пронзил его сердце, — не поднимая взгляд, прохрипел Тенши. — Не убил. А он мое погубил! Услышав слова о смерти Дракона Огненной Стихии, ставшие подлинным подтверждением вины Тенши, Наруми поднял глаза на Янь-ди. — Владыка… — неверяще прошептал он. — Ты знаешь, почему твой брат погиб, Наруми? — как-то отстранённо сказал Янь-ди. — Как бессмертные, которых я этому никогда не учил поняли, как вырвать из Мистического Зверя эфир, как пленить Дракона, как его погубить? — Янь-ди перевел взгляд на Тенши, который в этот момент поднял свои глаза на него. — Потому что наш Ангел предал нас. Он, которого я впускал в свою душу, многое из неё выведал, многое увидел. Как ты сказал? Ты увидел, что я хочу уничтожить этот мир? А если и да, то что? Кто ты такой, творение, чтобы ставить себя выше Творца, чтобы оспаривать его решения! Земля — наследие бездны, а этот мир — наследие нашей с Янь-ваном любви. Я сам её погубил, попавшись в ту же западню, что и ты! Янь-ди скользнул ладонью в ворот своего одеяния, что закрывал левую часть груди, и вытащив оттуда что-то бросил его к Тенши. — Вот твое доказательство, — когда цветок упал и Феникс увидел его, сказал Янь-ди. — Лишь одна бессмертная могла дать мне эти цветы, так как является их создательницей. И ведь это же был символ вашей любви, не так ли? Она предложила свою жизнь взамен твоей, но разве это вернет мне моего Феникса, того Феникса, которому я и Янь-ван отдали столько любви… Что ж, она раскаялась слишком поздно, но в отличии от тебя всё же раскаялась как передо мной, так и… перед тобой, расплатившись за свое предательство перед нами обоими собственной жизнью. Жаль лишь, что руками того, кому, как и мне, с этим всем придется и дальше жить. Он бросил жалостливый взгляд на Дракона, после чего перевел его на немигающе уставившегося на цветок Феникса. — Это твоя вина, что его сердце разрывается от горя… как и мое, и твое собственное. Ты предал меня, Тенши, предал всех нас. Ты сказал бессмертным как уничтожить не только Мистических Зверей… — Янь-ди грустно улыбнулся. — Ты также сказал, как уничтожить и… меня. Они знали, что нет такой силы в мире, которая сможет вырвать моё ядро, как это было совершено с Янь-ваном. И ты поведал им о той силе вне этого мира, даже вне этой Вселенной, что сможет не просто вырвать мое ядро, а… уничтожить его. И меня вместе с ним. Слыша его голос, но не слыша самих слов, чтобы понять их и осознать, Тенши смотрел на пышный цветок алой розы, на котором словно слезы застыли крошечные капельки влаги. Такие же застыли и в его собственных глазах, но он всё не мог заплакать, силой воли или отчаяния притягивал желающие сорваться слезы обратно в свое тело, чтобы те продолжали сжигать его душу пламенем осознания. Предала… Бессмертная предала его с самого начала. Неужели в её сердце и правда не было любви? Она, родившая ему двоих детей, смотревшая на него своими глазами, утешающая его в минуты скорби, оправдывающая тот факт, что Джейд погиб, потому что на нем было испробовано то, что Феникс поведал бессмертным… И они убедились, что Феникс не лгал. Она говорила ему, что всё будет хорошо. И Феникс любил её, потому что потеряв веру в Янь-ди, потеряв Янь-вана искал пристанища своей потерянной отчаянной душе там, где её смогут принять, где она бы успокоилась, выплакалась, открыто предалась бы горю. И он верил, что она приняла его всего. У них было двое детей… детей, а ведь все Драконы принесли клятву никогда не быть тем, что вырвет часть души Янь-вана, чтобы рожденное существо могло жить. А Феникс вырвал её, потому что был потерян и ослеплен. Его дети… эти два комочка растущей плоти, внутри которых зреет душа, чувства, эмоции. Разве могут они быть грехом, разве так себя проявляет боль? Как когда-то Янь-ди и Янь-ван, Тенши тоже отделил от себя часть своей любви, вложив её телом и душой. У него были сыновья, выросшая в чреве его любимой жизнь, которая в будущем тоже обещала дать плоды. Они были так прекрасны, они не могли быть грехом… как и плодом предательства. Феникс верил и не верил этой истине. Сердцем он понимал, что его возлюбленная отдала за него свою жизнь, раскаявшись молила о том, чтобы его пощадили. Но пришла… пришла-то она к нему изначально не из любви. Она… использовала его, направленная волей предавших Владык бессмертных. И Тенши верил ей, он всё ей доверил! И пока он думал, что она любит его, она уже предала его, будучи пешкой в этой роковой игре. Но почему тогда раскаялась, почему?! Она любила его? Неужели любила… Но слишком поздно явила себя эта любовь. Всё было кончено, слишком далеко всё зашло, ничего уже не вернуть. Все розы увяли, прежний сад любви и надежд осыпался усохшими лепестками. Лишь ветви чернели, на которых лишь одни шипы и остались… Феникс отчаянно взревел. Он закричал, и горы содрогнулись от его крика. Это был исполненный яростного осознания крик, в котором боли и сокрушенности было больше, чем во всем страдании мира. Обманутый… как и Янь-ди. Использованный и подведенный к тому, чтобы убить всё то, что он любил… и даже не понять этого. Не понять, что на самом деле делает, как это всё может закончиться. Как вообще можно было допустить мысль, чтобы этот мир покинул тот, кто его же и создал, кто был его опорой, его колыбелью, его надеждой… Янь-ди, который сражался, потому что бессмертные возжелали унизить его творение, его Человека, сделать своим слугой. Если Янь-ди покинет этот мир, кто станет им править? Мистические Звери? Человек? Нет. Миром будут править алчные к власти бессмертные и боги, которые не допустят того, чтобы кто-то над ними возвышался. И нет иной силы, кроме Янь-ди, кто сможет им противостоять, их… победить. — Я не оступлюсь, — вдруг хрипло прошептал Тенши и резко поднял на него взгляд. — Не оступлюсь! Наруми застыл от шока, услышав его слова. Что он делает, что он такое говорит?! — Тенши! — Наруми пытался его вразумить. — Всё кончено, всё… — Не всё, — теперь уже посмотрев на него, прохрипел Тенши. — Не всё… Их взгляды столкнулись. Наруми, что смотрел в его глаза, неожиданно понял, что тот задумал. «Не всё…» Его дети всё еще оставались живы, последнее, что у него осталось. И Тенши знал, что Янь-ди не оставит его в живых… хотя и не ведал, пощадит ли детей, если прознает об их существовании. — Ты не смеешь смотреть на меня свысока, — низко отозвался Тенши, смотря на Янь-ди. — Ты, который выше всех и вся, создание бездны, всё равно предал того, кого любил! Чего ты тогда хочешь от меня, твоего создания! Да, я предал, потому что предал ты! Но несмотря на то, как она поступила со мной, её сердце я никогда бы не вырвал из груди! Янь-ди побледенел лицом. Наруми, что был в ужасе от сказанных Тенши слов, вцепился в ногу Янь-ди. — Он не в себе из-за горя! — прокричал он. — Владыка! — Ты смеешь ставить свою любовь наравне с моей? — с немигающим взглядом Янь-ди уставился на Феникса. — Мою боль ты сопоставил со своей?! Янь-ди вытянул руку, и копье Феникса тут же притянулось в его ладонь. Он навел острие на Тенши, копье в его руках начало электризоваться и дрожать от испускаемого им темного пламени цвета дымного фиолета. — Владыка, умоляю! — обвив его ногу своими руками, неистово закричал Наруми. — Не убивайте его, пощадите! Если вы убьете его, я больше не стану жить! Я убью себя, убью! Он кричал так горестно, его слова были переполнены страхом и решимостью. — Ты не сделаешь этого, — даже не взглянув на него, ответил Янь-ди. — Потому что в этом мире нет бога, что примет твою душу, отошедшей в мир таким путем. Ко мне она не вернется, Янь-ван её отвергнет. У этого мира нет милосердного бога, сердце которого опечалилось бы страданиями, заставивших совершить такое. И не будет. Копье продолжало трещать под напором той силы, что в него вливалась, и Тенши, чувствуя ту мощь, что оно испускало понимал, что конец действительно неизбежен. Однако то, что он сказал, слишком сильно тронуло боль в душе Янь-ди, и неожиданно ослабив силу он успокоил копье, а потом… поднял согнутую в колене ногу и сломал его об неё, словно это было не Копье Власти, а молодой побег бамбука. Отбросив два осколка прежде цельного копья, он посмотрел на Тенши, начав копить силу уже в своих руках. — Бесстыжий, — низко, но очень приглушенно сказал он. — Говоришь, мои деяния сделали тебя таким? Я, который любил тебя так сильно, в котором видел тень своего собственного ребенка, которого мне уже никогда не иметь… и ты знал, что был мне дороже всех Мистических Зверей, так как… был так похож на «него», потому что я создавал тебя отражением моей любви к нему. Ты был так дорог мне, мой ангел. Я дал тебе крылья, чтобы ты мог парить над землей, я дал тебе силу, чтобы ты превосходил всех и даже в чем-то сравнился со мной. В тебе я заключил те чувства, что испытывал к этому миру, ведь ты был… первым живым пристанищем для нашей с Янь-ваном любви. — Он остановился ненадолго и тихо прошептал: — Колыбель нашей любви мы нашли в тебе… как же я могу позволить этой колыбели умереть? Источаемая его руками сила окружила всё его тело. Волосы Янь-ди затрепетали и немножко поднялись, змеясь в воздухе, словно гравитация изменилась, и всё, что должно было притягиваться к земле, теперь притягивалось к небу. — Могила живет гораздо дольше колыбели, — с грустной улыбкой сказал он. — Ведь колыбель хранит, взращивает, ласкает… Могила же только бережет… бережет прах всего того, что в ней погребено до скончания веков! Невероятной силы и объема молния, что вырвалась из его рук, с сокрушительным яростным грохотом врезалась в тело Тенши, не просто пронзив его насквозь, но и окружив, схватив словно цепями и въедаясь даже не столько в плоть и кости, но и в саму душу, из-за чего Феникс отчаянно взревел от той сокрушительной боли, что настигла его. Его крики действительно были страшными, поскольку та сила, что рвала и сжигала не только физическое, но и ментальное его существо, была неумолима, и Фениксу казалось, что сгорает не только мясо и кости, но и клетки в его теле. Эфир буквально кипел, топя его душу в агонии такого страдания, которое невозможно вынести, если только тот, кто его причиняет, силой не удерживает в тебе жизнь. Пламя и молнии словно дьявольские когтистые лапы рвали его тело, даже земля под ним воспламенялась и плавилась, пока в адском мучении горело всё его существо. Оно выжигало его, кожа продолжала нарастать, органы восстанавливались, и оно набрасывалось на них с новой силой, яростно уничтожая всё то, что пыталось жить. Наруми тоже кричал. Его глаза утопали уже в крови, а не слезах, поскольку не могло под таким невероятным внутренним давлением выдавиться что-то иное, помимо крови. Он цеплялся за ноги Владыки, он отчаянными криками молил его остановиться. Но Янь-ди был неумолим. Он терзал Феникса, слой за слоем накладывая на него свое проклятие, и это именно оно так свирепо прошивало всё его существо, потому что касалось не только самого Тенши — его дети тоже стали прокляты, и дети его детей, и дети детей его. Весь род Фениксов должен был расплачиваться за грехи родоначальника своей семьи… за грехи, благодаря которым этот род себя явил. Молнии понемногу слабели, пламя стихало. Влажный туман и горький дым, что поднимались из обожженной этой силой земли, застилали вид на то, что внутри него происходило. — Тенши… — сорвано прошептал Наруми, когда рассеявшись, туман явил ему… живое воплощение трагедии. Обнаженный, с почерневшей кожей, с усеявшими его тело уродливыми глубокими шрамами, что даже лицо не пожалели, его прекрасное прежде лицо. Смольные длинные волосы змеились по его телу, частично прикрывая наготу, но тело… оно выглядело так ужасно, что без слез и не взглянешь. Прежней красоты, прежнего величия не осталось. Шрамы и отметины на коже, такие же, как когда молния бьет человека и оставляет после себя сетку уродливых лиловых узоров. Вот только эти были темнее… и страшнее. Лицо Тенши было пронизано шрамами, с глаз текли кровавые слезы. — ААААА! — схватившись за волосы, неистово закричал Наруми. — Тенши!!! Его боль, вплеснувшаяся через этот крик, послала страшное эхо в притихшие горы, что даже воздух звенел от его криков. Красота всего мира, чьи крылья повелевали небом… обратилась пеплом, как и все деяния и чувства, что таким же пеплом вечно будут жить ни в живой, ни в мертвой могиле тела, которым ныне стал когда-то самый прекрасный и самый совершенный из всех Мистических Зверей. Янь-ди опустил руки, внимательным взглядом смотря на падшего Феникса. Он видел, что тот совсем не двигался, и это заставило Владыку слегка нахмуриться. Он сделал шаг, хотя одну его ногу все еще держал задыхающийся Наруми. Он знал, что уничтожая Феникса тем самым свергает свою самую сильную опору. Но иного пути не было. Слишком… оступились, и направление было выбрано из тех, которое вторит смертникам. Вдруг из земли с грохотом вырвалось что-то, что стальной шипастой стеной встало между Янь-ди и Фениксом. Янь-ди сразу же прикрыл собой Наруми, полагая, что это уловки Тенши, однако сила, что источала эта стена, говорила ему об обратном. Стальные шипы в переплетении лоз, и красные отблески, похожие на россыпь рубинов. Это была стена из роз, заслонившая собой Феникса. Эти розы, что нежными бутонами распустились на извивающихся лозах, закрыли собой тело Феникса, оплели его в толстый кокон и, прорывая себе путь, утащили под землю, скрывая его от Владыки. Наруми к тому моменту уже потерял сознание, настолько его силы полностью исчерпались, и он был близок к тому, чтобы умереть даже не от раны, нанесенной ему Тенши, а от боли и страданий собственного сердца. Он так же не видел и того, что произошло дальше, когда поднявшиеся в небо туманы, что ранее источало сгоревшее тело Феникса, впитались небом, и облака, боясь заплакать в страхе перед гневом Владыки, снизошли на землю… белым пеплом, что позже назовут снегами. Крупные и маленькие снежинки, ну точно пепел от сгоревшего тела, укрыли в тот день землю, укрыли горный хребет. Небеса любили бороздящего их просторы Ангела, чьи крылья сияли разноцветием не драгоценных камней, а души, которая в них отражалось. Небо оплакивало развернувшуюся на земле трагедию. Так в мире появилась зима, что для любых народов всегда была временем скорби, поскольку ту же скорбь в себе и отражала… Когда Наруми очнулся, его братья, два его последних брата были рядом с ним. Он чувствовал, как его тело предает его, не может двигаться, не подчиняется его воле. Братья-драконы удерживали его как могли, но спустя несколько дней, ослабший, всё еще истекающий кровью Наруми вернулся на горный хребет. Он искал не Тенши, поскольку ему так и не сказали, остался ли тот жив. Он искал его детей. «Не всё… — тот взгляд Тенши всё еще не выходил у него из головы. Как и голос, шептавший те слова. — Еще не всё кончено…» И Наруми понял те слова, понял тот взгляд как мольбу защитить его детей. И искал их, искал как безумец, ведь горный хребет был большим, его пересекали сотни пещер, сотни подземных каналов. Наруми нашел тот дворец, о котором говорил Тенши, но внутри было пусто, нигде и следа жизни не осталось. Горы были покрыты снегом, Наруми совсем не понимал, что это за белая напасть такая. Бури, в которых порхали острые снежинки, резали ему глаза, а он всё звал их, искал, заглядывал в каждое ущелье, сквозь боль продолжал идти дальше. Так прошло несколько дней, когда Наруми вдруг наткнулся на группу богов, что, похоже, тоже что-то искали в этих горах. «Они знают, — столкнувшись с ними, с ужасом подумал Наруми. — Они знают, что у Феникса остались дети…» Если бы они их нашли и забрали, чем бы это закончилось? Дети были еще очень маленькими, и воспитать в них можно было всё, что угодно. Вплоть до ненависти к родному отцу. Завербовать их против Янь-ди и Драконов, да против всего мира, было еще проще! Боги действительно всё знали. Оно хорошо осознавали, какой сильный это козырь, если в войне будут участвовать потомки не просто такого сильного истического Зверя, но еще и прокляты на вечную жизнь, ведь Янь-ди не забрал силу у Фениксов. Он лишь отнял у них смерть и освобождение от памяти страданий. Каждый рожденный Феникс обладал памятью своего предка, то есть памятью Тенши, и каждый из них сталкивался с этой болью, будто мало им было боли своей собственной жизни. Каждый из потомков Феникса должен был жить с этой памятью и не иметь возможности ни искупить это бремя, ни сбросить его. — Вы не пройдете! — столкнувшись с ними в схватке (а боги, видя, как он слаб, решились начать бой). — Никто, клянусь. Я убью всех вас! — Да это же Дракон, — мгновенно возбудились они. — Да еще и живой! И так ослаблен… Действительно изможденный Наруми даже на прямых ногах стоять не мог. Он слегка согнулся, предупредительно вытянув вперед руку и разомкнув пальцы как когти, которыми порвет любого, кто переступит черту, направил их на богов. Большие хлопья снега падали на его волосы и одежду, укрывая её словно пух растерзанной птицы. Темно в тот день было, небо даже не серело, а чернело, облака источали грязно-фиолетовый цвет. — Убирайтесь! — закричал он. — Никто из вас не перейдет эти горы, никто и шагу по ним не ступит. Эти горы — могила моего брата! Ничьи ноги на неё не ступят, убирайтесь! Но Дракон был слаб. Уже было риском столкнуться с богами, что знали, как Мистических Зверей пленить. Что уже говорить об ослабленном, лишенном защиты своего Владыки Дракона, без Копья и сил, который дрожал от боли и плакал от горя. Боги не щадили его. Он откровенно издевались над израненным Драконом, который не мог им в полную силу противостоять. Они резали его своими мечами, надеясь услышать крик или стон боли, но Наруми молчал, продолжая цепляться за них, дабы не пустить их дальше в горы. Всё, что он мог, это даже не отбивать удары, а просто цепляться за них, не пуская их дальше. Это было унижение не только личности, но и самого превосходства Мистического Зверя, который валялся в ногах богов, как прежде в ногах Владыки, пытаясь остановить его от того, что тот хотел совершить. Его отчаяние и боль накалились до такой силы, что когда он, кровь которого уже растопила снег увидел, что несколько богов всё же пошли дальше, оставив Дракона на потеху своим товарищам… Глаза Наруми расширились, бешеное сердцебиение, казалось, дошло до своего пика, когда же между ударами невозможно было эти самые удары отличить, так как они стали просто одной единой дрожью, что сотрясала его тело как вулканы сотрясает недовольство земли… Как крылья разомкнув свои руки Наруми закричал, и сущность его стихии взорвалась в нем силой, что превзошла не только его, но и саму первозданность Водной стихии. Вода обратилась туманным огнем, белым ядовитым паром, градус которого был настолько велик, что мог запросто сжечь эти горы. Выйдя за пределы своих возможностей, Наруми возвел вокруг этих гор кипящий, словно огонь, водный купол и закрыл в нем всё, что в этих горах было. Все те боги, что попали под эту волну, были сожжены даже не до костей или пепла — они просто были стерты, полностью развеяны, как свет развевает тьму, не оставляя после неё ничего. Этот купол растопил снега, из-за пара и воды зазеленела трава, мгновенно расцвели фруктовые и обычные деревья. Тепло укрыло прежде холодные горы своей бархатистой вуалью, ничто в них уже не могло замерзнуть, ничто в них уже не могло остаться голодным. Излучаемое им тепло и вложенная магия позволяли горам цвести и плодить круглый год. И даже ночью, когда солнце опускалось за линию горизонта, внутри купола было всё равно тепло… Лишь после смерти Наруми купол рассеялся, и на горы вновь снизошли снега, которых их уже больше никогда не покидали. Никому не было под силу в этот купол войти. Купол был так свиреп, что не просто не впускал в себя, он уничтожал любого, кто бы рискнул к нему прикоснуться, особенно златокровых. Этот купол мог впустить и выпустить только Фениксов, так Наруми постановил. Иных же он оплавлял до костей. Разумеется, что Драконам он не был помехой, как и Янь-ди, но всё последующее время Наруми отводил их от этих гор как мог, пока годами тратил время на то, чтобы найти на горном хребте детей Тенши. Он не верил, что они погибли, он искал их, оставлял в разных местах одежду и некоторые другие вещи. Но каждый раз видел, что вещи остаются на месте, их не трогали даже живущие в горах животные. Он так и не нашел этих детей и до самой своей смерти не знал, что они… выжили, что остались в живых. Когда Тенши пал, Янь-ди создал луну, что вместо Феникса теперь освещала ночь. Война продолжалась, но Драконы понимали, что исход будет не в пользу Владыки. Он слабел и очень медленно восстанавливался, так как все свои силы истратил на эту проклятую войну. Когда же наступил роковой момент, среди Драконов в живых осталось лишь двое: Наруми и Фэн, повелевающий Земной стихией. Это он стал той самой Великой стеной, в то время как Наруми стал Водной стеной. Вот только Фэн не сумел выбраться из неё своим человеческим телом до того момента, как стена полностью окрепла, а Наруми… ему повезло больше. Стена сама вытолкала его, и он остался жив, еще сумев увидеть то, что окончательно разбило ему сердце. Когда бессмертные сконцентрировали в стрелах бездны ту чудовищную силу и готовились её выпустить, в небо смотрели глаза цвета аметистов. Они смотрели, а сердце чувствовало приближающийся конец. — Лети, Тенши, — теплые ладони, что держали в своих руках маленького птенца взметнулись вверх, выпуская юного, еще размером с воробышка Феникса. — Лети, мой ангел. Все небеса этого мира твои. Янь-ди улыбался. Малыш Феникс, что уже тогда страстно желал оправдать любовь и восхищение своих Владык, напрягал свои маленькие крылья, чьи нежные перья дрожали в быстрых шумных движениях. — Тенши! — поймав в ладони не сумевшего продолжить полет падающего Феникса, Янь-ван бережно разжал пальцы, успокаивая подбежавшего Янь-ди, что тревожно смотрел ему в ладони. — Всё хорошо, не бойся падать. Мы поймаем тебя… Ветер раздувал длинные смольные волосы. В небесах появилась искра, подобная наконечнику стрелы, и лишь увидев её Тенши разомкнул крылья и бросился с обрыва, после чего с молниеносной скоростью взлетел вверх, отчего даже камни раскололись, даже воздух задрожал. — Лети, лети, мой ангел, — вторая попытка была более удачной, и хоть взволнованный, но уже более уверенный в своих силах Тенши отчаянно порхал крыльями в воздухе, словно мираж теряясь в свете золотого солнца. Он летел к этому солнечному диску, пока прижав ладонь к глазам Янь-ди и Янь-ван смотрели на его первый полет, которым он покорил небо. Этот же был последним. «Я — Владыка Неба, — его крылья с невероятной силой укрощали воздушные потоки, поднимая его тело вверх. — Все небеса этого мира — мои. Я таким родился, я таким жил, и таким я умру. Моя воля, моя душа… все необъятные просторы неба — мои крылья, моя грудь, мое дыхание. Ничему этого не уничтожить. Я сын своих Создателей, чья любовь и дыхание души которых во мне. Я — Феникс…» Никто никогда не скажет о нем доброго слова, и никто не будет знать его как-то иначе, кроме как предателя. Он, Первое создание среди Мистических Зверей, и уже по тому, что ему дали крылья, как близко он был к их сердцу, их первой «птицей», которая стала символом непреодолимой, недостижимой и… Вечной любви. Как и трагедии жестокого рока, воплотившегося в первом предательстве… Поднявшись на высоту, превосходящую облака, Тенши буквально взорвался пламенем, что огненными волнами закрыло собой небо. Эта волна мешала обзору, эта волна помешала бы стреле попасть в цель… но Феникс не знал, что бездна притягивается к бездне сильнее, чем просто к живому воплощению материи, и откуда её не выпусти она найдет то, что притягивало её сильнее всего. Главное было… эту самую стрелу пустить. Несмотря на то, что Тенши развернул в небесах огненные волны, стрела попала именно в него. Точнее сказать она попала, но полностью прошла через его тело, устремившись дальше. Боль, что пронзила грудь Феникса, вынудила его глаза побелеть, а огненные волны поблекнуть. Перед такой силой, перед таким разрушением не устоит никто. И Янь-ди не устоял, когда стрела пробила его грудь. Он падал, как падал и Феникс, чьи огненные волны рассеялись, а сам он, словно пламенная комета, притягивался к земле… Наруми видел это. Он видел ту огненную вспышку в небесах, видел как-то, что пронзило её, заставило огонь рассеяться. И он узнал в этом пламени Тенши. Он был жив, он выжил… и он попытался спасти Янь-ди. Только теперь Наруми понял настоящую истину слов и взглядов Феникса. Тогда он просил его за своих детей, просил защитить, да… но спровоцировал Янь-ди далеко не из-за них. Прося Наруми позаботиться о своих детях он уже знал, что не сможет сделать этого сам, но не потому что Янь-ди убил бы его тогда… а потому что он бы умер именно сейчас, в этот момент. Он спровоцировал Янь-ди, и Янь-ди оставил ему жизнь. Феникс не боялся смерти. Он сделал это, чтобы прийти на помощь Янь-ди, зная, что бессмертные сделают. «Еще не всё… — голос Тенши воскресился в голове Наруми. — Еще не всё…» И он имел в виду не детей. Он имел в виду именно этот смертельный удар. Вот почему, несмотря на всю правду о предательстве и лжи, он кричал Янь-ди, что не отступится, а тот понял его по-своему. В своих словах Феникс скрыл иную истину: он не оступится от борьбы… но не за детей. За Янь-ди. За Янь-вана. За Драконов… за Наруми. Удар такой силы этой стрелы не пережил даже Владыка. Что уже говорить за Тенши, который был в разы слабее его… Да, он был проклят сильным проклятием. Но спасет ли оно его от такого? Со смертью Янь-ди война не закончилась. Утопающая в крови земля ждала окончания своих мук, но не находила утешения своим страданиям. Стены стали своеобразной границей для будущей Поднебесной, в то время как будущая Япония осталась лишь с горсткой выживших бессмертных, в числе которых были Идзанами и Идзанаги. А также люди, проигравшие в этой войне и оттесненные на эти острова. Жизнь, несмотря на смерть Янь-ди, продолжалась, вот только никто из тех, кто был им создан и выжил в этой войне не знали, что делать дальше. Нужно было создавать новый порядок, новый закон, новый пантеон власти. Первые Мистические Звери пали, из Драконов в живых остался лишь Наруми, что скрылся в море, защищая Водную стену. Там, в морской глубине, он возвел дворец и каждый год в день зимнего солнцестояния, в день скорби по Тенши надевал белые одежды, выходил на пустующую площадь своего дворца и раскрывал руки. Его собственный меч, повинуясь его воле, пронзал его в солнечное сплетение. Каждый год он снова и снова пронзал себя этими ударами. От морской поверхности отрывались капли, словно дождь уходя в небо, ведь всё в море плакало, и силой Наруми их слезы, точно собственные, как дождь, уходили вверх от морской поверхности, которая отражала небо, словно будучи им. Каждый год сирены пели скорбную песню, что он создал для своего самого близкого друга, для Тенши. В этой песни воспевалась красота совершенной птицы, предавшая его любовь, сокрушившая его погибель. Вот почему траурным цветом в обоих народов всегда был белый. Кто-то… дал людям понять, что именно снега, будучи белыми, известили мир о великом трауре, и с тех пор он был воплощен в белом, как и погребальный саван. Белый, всегда белый… «Лети, лети высоко, дорогой Тенши, — шептал Наруми. — Ты, который сиял ярче солнца, и погас как комета… В груди моей стынет пламя, и лишь ты вновь зажжешь его…» Он не искал смерти, но жизнь его стала абсолютно бессмысленной. Он… не видел в ней просвета, ведь всё то, чем он жил, умерло, а он, словно призрак прошлого, остался бродить по этой земле пустого и горького настоящего. Так отчаянно он искал детей Тенши, но своего ребенка так и не смог ни полюбить, ни возненавидеть настолько, чтобы избавить от него этот мир… или от себя хотя бы, чтобы более не видеть ни его, ни воплощенного в нем предательства своей клятвы. Его сын, не выдержав такое тяжёлое бремя нелюбви к себе покинул его, Наруми даже не стал его искать. А потом, спустя много лет, к стене пришел молодой Бог из Поднебесной, возлежавший её разрушить. И разрушил. Стена пала, а вместе с ней и последний Мистический Зверь из первосозданных. Род Фениксов не прервался. Дети Тенши, Александе́р и Валентан, остались живы. Они очень долго оставались на горе, во дворце своего отца, скрыты от глаз всего света, крепнувшие и растущие в мире и покое. Еще когда были детьми они знали, что их будут искать, а потому ошибочно приняли Наруми за того, кого им нужно было опасаться. Каждый день они чувствовали его присутствие, слышали его отчаянно зовущий голос, видели вещи, оставленные им. Но предупрежденные, не решались выйти из своего убежища. Они собственными глазами видели, как гору окружил купол и было подумали, что это ловушка. Но купол дал им не смерть и страдания, а весну, что избавила их от холода и голода. Потом Наруми перестал приходить, а позднее разрушился и сам купол. Братья были дружны, их отношения были нежными, но будучи детьми Феникса и являющиеся молодыми потомками проклятого Мистического Зверя однажды испытали на себе всю силу того страшного бремени, доставшегося им от отца. Хотя бы раз в сто лет мужской носитель крови Феникса должен был самовоспламеняться и сгорать, после чего перерождался в новом, более юном теле. Если он этого не делал по своей воле, проклятие само сжигало его, дождавшись, пока ослабнет потомок проклятой крови. Как змеи, что сбрасывают старую кожу, они должны были сбрасывать свое тело, вот только делали это не по своему желанию. Когда братья сгорели впервые они испытали очень сильный страх и потерянность. И они поняли, как на самом деле тяжела та ноша, что им досталась. Гореть было невыносимо больно, и это событие очень сильно перевернуло все их прошлые убеждения. Каждый из них укрепился в своих собственных выводах, что совершенно неожиданно не совпали между братьями, и это их очень сильно рассорило и разлучило. Валентен покинул гору, и преследуя свои чувства и свою истину ушел из Поднебесной. Один выбрал жизнь отрешенного существования и не дал потомства, обосновавшись в стране Восходящего солнца, даже учувствовал в Революции против Идзанаги, в которой самовоспламенился намеренно, что позволило притесненной в тот момент богине Красных Нитей выиграть это противостояние. Другой был иных чувств и помыслов и не желал прерывать род, а потому после ухода брата вскоре покинул прежнее место обитания, но не саму Поднебесную. Если Валентен был ближе характеру уже преданного Тенши, что позволило ему, несмотря на боль одиночества, всё же выбрать судьбу отшельника, то Александе́р унаследовал иную черту в сущности своего отца. Он, хоть и осознавал, что будет жить до скончания веков, понимая, что его возможные потомки унаследуют его проклятую кровь, не смог совладать с собой, когда впервые полюбил. Как и всё живое в этом мире он тоже хотел жить, сама суть жизни призывала его идти дальше, видеть ростки своего продолжения и… любить. Путем размножения Фениксы выяснили, что их проклятие передастся всем рожденным мальчикам, а девочки будут лишь переходящим звеном между этими цепями. Получалось, что девочки не были Фениксами, но если рождали сыновей, хоть их отцом мог быть кто угодно, даже человек, те полностью перенимали на себя как силу, так и проклятие Фениксов. Прокляты были именно потомки мужского пола. Последним из рожденных Фениксов был Вэнь Чжанфэй. Даже его отец не знал, он просто не ведал, что женщина, которую он считал могущественным демоном, на деле является дочерью Феникса, того самого, который был спасен Богом самоубийц, став первым, кто переродился водой, а не огнем. Вэнь Чжанфэй был единственным Фениксом, спрятанным на самом виду, в царстве людей, был единственным, кто не прятался от Небес… потому что они тоже не знали, что он Феникс. А вот Вэнь Чжанфэй знал. Он и по внешности своей, и по характеру сильнее остальных наследовал не только проклятие, но и внутренне бремя родоначальника своей семьи. Многие Фениксы были преданы своими возлюбленными, многие из них проводили свою жизнь в страдании, горе и ненависти. Редкие случаи, как отец матери Вэнь Чжанфэя, когда Феникс был счастливым. А вот сам Вэнь Чжанфэй… известный одной юной душе как Чжи Шу, повторил злой рок своего предка. Он тоже оказался предан той, которую любил… Клан Вэнь не знал, что Вэнь Чжанфэй является Фениксом. Как хранитель их рода, их семьи Вэнь Чжанфэй не просто так в качестве эмблемы клана выбрал солнце, и не просто так укреплял клан как государство в государстве. Он возвел знамя солнца, он раскрыл многие секреты темных сил… и четыре века сгорал в одиночестве, зарываясь глубоко под землю, чтобы никто не видел его перерождения. Фениксы ведь между собой практически не общались, они вели замкнутую, отчужденную от всего мирского жизнь. Вэнь Чжанфэй и правда был исключением. Он жил как полу-демон полу-человек, верил, надеялся, любил. Но он был Фениксом. Судьба не пощадила его… Часто люди спрашивали: почему идет снег, почему он вообще существует, эта приносящая холод и скорбь метель. Могли ли они знать, что снег и не снег вовсе, никогда им не был. Это пепел сгоревшего Феникса, слезы самих небес, что вечно будут оплакивать его трагическую участь. В дни зимнего солнцестояния снежная метель покрывает горы, словно напоминая миру о великой трагедии прошлого. Но кто в мире помнит её, остались ли живы те, чье сердце будет разрываться от скорби и тоски при взгляде на снег, ведь тот, кто знает историю рождения снегов знает, что стало причиной их возникновения. Молча падают сухие слезы, молча стенает душа. Кто-то смотрит в белые небеса, и хрупкая надежда, что они, быть может, еще встретятся, не покидает содрогающееся от боли сердце…