Твой путь явно не усеян лепестками роз, хотя с ними и связан… потому что все твои дороги усыпаны их шипами.
Не сразу Сюэ Ян открыл свои глаза, потому что прежде его ошеломил дивный сладкий запах, что совсем отличался от древесных цветов, и вдохнув его юноша замер, очаровавшись столь дивным благоуханием. Когда же он медленно поднял веки, его глаза широко распахнулись, в них читалось немое удивление и какой-то нежный восторг. Это был уже другой сад, в котором повсюду росли розы, опоясав своими плетистыми ветвями опоры, что держали их и редкие невысокие деревья, в которых цветы так запутались, что поначалу могло показаться, будто это настоящее розовое дерево. Чжи Шу, что стоял в нескольких шагах от него неспешно полуобернулся, и в этот момент его лицо отражало его внутреннюю чувственность. Он казался прекрасной птицей, живущей в саду из роз, но что врезалось в глаза больше всего, так это то странное чувство глубокого одиночества при виде человека, в уединении и даже отрешении стоящего в таком саду. Сад был прекрасен, цветы были так красивы, а Чжи Шу… среди всего этого великолепия казался таким одиноким, что, если бы не его красота, не сила была бы смотреть, так от этого вида начинало болеть сердце. Но как же он был прекрасен, этот погруженный в сердце цветов мужчина. В свете солнца цвет его волос казался мягче, и ниспадая темной вуалью на его спину волосы даже немного переливались, как перламутр. Его одежда была бледно-голубого цвета, прямо как туманное облако поутру над лесными озерами, что неспешно плывет над гладью воды, порой скручиваясь от легчайшего порыва ветра. Казалось, стоит лишь одного дуновения, и прежде скрытая этой непрозрачностью водная гладь вновь воссияет чистым зеркалом, что отразит в себе это прекрасное лицо, со щемящей душу тоской всматривающееся в его поверхность… На этих одеждах были вышиты облака. Длинные и продолговатые они изящными завитками золотой вышивки покрывали поверхность ткани, и на солнце вышивка сияла точно золотые нити, вплетенные в небесную гладь. — Хорошо ли, Сюэ Ян? — медленно подняв на него глаза, в полуобороте спросил Чжи Шу. — Дивно ли, красиво ли? А Сюэ Ян и не понимал, о себе ли он спрашивает или о том, что вокруг. Но действительно странно было вокруг. Сюэ Ян точно помнил, что пока их окружали деревья, солнце уже уступало сумеркам, а сейчас… сейчас солнце вновь ярко светит, хоть и изредка закрываемое облаками, но все же оно было высоко. — Что это за место? — тихо спросил он. — Словно во сне… и так красиво, так волнующе. Чжи Шу, мы что, умерли? Этот его вопрос-ответ, казалось, привел демона в чистый восторг. Он очень удовлетворился словами юноши. — То, что ты видел ранее, зовётся Садами Вечного Цветения, — начал он, — а конкретно это место именуется Павильоном Роз. Оно примыкает к Дворцу Багровых Облаков, в котором ты уснул вчера вечером. Знаешь, почему он так зовется? Тому есть две причины. Когда-то Феникс был луной неба, на закате дня он обжигал своими крыльями облака и те становились алыми, играя всеми оттенками с перехода от красного к аметистовому. Вторая причина — их скопление напоминало сорванные ветрами лепестки цветов. Роз, если быть точнее. Это все мои сады, здесь всё принадлежит мне. Но вот то, что ты видишь сейчас, времени не принадлежит. Это сад внутри сада, и когда-то я создал его для одной девушки, которую бесконечно любил. — Любил? — полушепотом переспросил Сюэ Ян. — Почему ты говоришь об этом в прошедшем времени? Демон смерил его своим задумчивым и одновременно глубоким взглядом, который, тем не менее, не показался Сюэ Яну ни темным, ни подозрительным. — Душа моя, — с нежностью, которой пламя бережет в себе свою святыню, окружив её кольцом огненным, что всё снаружи сжигало, а внутри оставляло неприкосновенным, голос Чжи Шу коснулся Сюэ Яна. — Те, кого я любил, мертвы. И я верил, что мне больше не доведется произнести «люблю», а не «любил». Брови Сюэ Яна надломились, лицо выразило непонимание услышанного. Окружив его своей мягкой тенью, Чжи Шу подошел к мальчику, сердце которого встрепенулось в груди, стоило лишь этим глазам прильнуть к нему ближе, словно в душу взирая и всё в ней бархатом покрывая. Демон склонился к нему, сев на колени, и взял его руки в свои. Сюэ Ян сразу ощутил прикосновение чего-то, что обожгло его холодом, но обожгло, превратив холод в странное, будоражащее кожу тепло. Раскрыв ладони, Сюэ Ян увидел в них то, что заставило его взгляд замереть и расшириться, а губы невольно приоткрыться. В его ладонях, подобно алой слезе в окружении ледяных узоров, находился багрово-красный кулон каплевидной формы. Это был не рубин и даже не гранат, да даже не стекло или кристалл. Это было что-то теплое, живое, испускающее эфирные колебания, наделенное невероятной силой и… любовью. Лишь заточенное в твердую форму, внутри которой, подчиняясь медленному, почти незримому для глаза движению, переливалась… роза из крови. Прекрасный бутон, и так отчетливо были видны распустившиеся лепестки. Губы Сюэ Яна дрогнули, глаза были близки к тому, чтобы выжать из себя боль, заточенную в жидкую соль. Он и сам не понимал, почему его вдруг охватили такие чувства. Они, кажется, были не его. Их испускала эта роза. — Могу сказать тебе, что это мое сердце, — голос демона звучал хоть и тихо, но твердо. Это была стальная несломленная печаль, в которую он и сам был заточен. — Да, я не бессмертный, лишь долговечен, но если судьба будет безжалостна и наступит миг, когда твое сердце приговорят к гибели и исполнят этот приговор… — по лицу Чжи Шу пробежала невыразимая тень печали, смешанная с несломленной волей, что, а это видно было, никогда не покорится подобному приговору. — Сюэ Ян, как я сказал, я не бессмертен, но с этой розой я отдаю тебе свое сердце. Пусть не пугает тебя её малый размер, ведь это всего лишь капля крови, в которой я его заключил… однако эта капля способна стать твоим сердцем, понимаешь? Если случится так, что рана твоя будет смертельна, что твое собственное сердце пронзит чей-то приговор… — Ты отдаешь мне свое сердце?.. — дрожащим голосом спросил Сюэ Ян и поднял на него глаза. В них читалось не неверие. Это был взгляд, в котором можно было увидеть, как снимая защитные слои раскрывается душа, всей собой раскрывается, отдавая себя в те руки, которые её к этому подвели. В этот момент душу легче всего было убить… или навеки с ней соединиться. — Которое в твой смертный час не даст тебе умереть, — кивнув, тихо сказал Чжи Шу. — Я даю тебе возможность выбраться из той страшной западни, в которую тебя может загнать жизнь. Едва нить твоей жизни оборвется, даже меньше, начнет обрываться, моя плоть и кровь, что в этой розе, не дадут этому произойти. Я отдаю тебе свое сердце, чтобы в тот страшный час оно стало твоим. Чжи Шу сдавленно выдохнул и вдруг прижал неподвижного Сюэ Яна к своей груди. — Если ты умрешь… — низко сказал он, — я больше не смогу жить. И я не знаю, как… но я умру вместе с тобой. Я готов взять на себя всё страдание твоей судьбы, ибо нет того, что сломило бы меня сильнее, чем твоя погибель. Помни: никто в мире не будет любить тебя так, как люблю я. Эта любовь… выше той, что дала мне Минхэй. Ты стоишь выше всего, что дала мне вся прожитая мною жизнь. Потому что сейчас она дала мне тебя. Ты понимаешь, кто ты для мня и как я тебя люблю? Ты тот, кого у меня не было, но о ком я так мечтал. Ты тот самый грех, который совершил мой предок, ради которого он предал и ради которого умирал. На горе, в окружении облаков были спрятаны два ребенка. Семья, свой собственный ребенок… это жизнь, на которую имеет право всё живое этого мира. Воплотить себя в бесконечной любви… и увидеть, как она продолжает эту жизнь. Плетистые розы, окружающие прежде великолепный дворец, пышно цветущие, окружая сердце и душу невыразимой радостью и чувствами. Вот что когда-то завещал Владыка миру… и вот что мой предок хотел защитить. Как страшно он был обманут… и в какой страшной муке заключен. Сюэ Ян… ты понимаешь, как я люблю тебя? Он понимал. Он дрожал в этих сильных руках, что подобно крыльям были сломлены, но несгибаемы, сильны и как опоры нерушимы. Опоры его души, его надежды, его любви… Когда-то Тенши полюбил. И был предан. Но несмотря ни на что не отрекся от того, что было завещано ему самой жизнью — возможность множить эту любовь в своих детях. Сильнейшее творение… несломленная душа и сердце, приговоренное к бесконечным страданиям в огне перерождений. И его дети, и дети его детей… пока наконец в агонии не меньших страданий родился Вэнь Чжанфэй. Рожденный из насилия и слез, отлученный от матери, которую, страшно замучив, в итоге приговорили к смерти. Вэнь Чжанфэй… проживший четыре века, свивший себе гнездо у самого истока врат хладного мира, и им же превращенное в могущественнейшую силу, что взрастила не одно поколение сильных и властных людей. Вэнь Чжанфэй… любивший лишь единожды, но преданный не один раз. Мужчина, чье сердце сгорело до пепла, но в отличии от тела не восстанавливалось вновь. Феникс, чья душа ближе всех стояла к страданию первого представителя своего рода, и более остальных он на него был этим похож. Как и лицом, черты которого отражали Тенши, в которых застыло всё его отчаяние, вся его боль. Как и он, Вэнь Чжанфэй сражался, любил, умирал… и душа которого разбилась, когда он поня, л что потерял. Как и Тенши смотрел на свою возлюбленную, видя её погибель и невозможность её вернуть, так и Вэнь Чжанфэй, чьи трепыхающиеся крылья тревожили пыль мира мертвых, сокрушался в страдании от понимания, что Вэнь Минхэй не вернуть. Как и на Тенши, на него тоже смотрел Владыка… как и Тенши, Вэнь Чжанфэй о пощаде не молил. Но просил смерти… в которой ему так же было отказано. Сильная душа, разбитая, но несломленная душа, державшая на своих плечах всё бремя своего рода, всё бремя того мира, что он создал. Вэнь Чжанфэй… опора всей своей семьи, взрастивший каждого её представителя. И всех их любивший, привязанный к ним чувством глубокой нежности… и надежды. Единственный из Фениксов, создавший себе место, которое было не только домом, но хотя бы тенью мечты Тенши, приблизившись к ней так близко; место за которое сражался, раскинув над ним свои крылья, что принимали и отражали удары. Место, в котором жизнь не ограничивались лишь им самим… ведь клан жил не только в нем, но и во всех тех, кто в нем родился. То, о чем так мечтал Тенши, было воплощено Вэнь Чжанфэем, и хоть род продолжался не от него, но был напрямую связан с ним. Вэнь Чжанфэй… отверженный и Небесами, и Нижним миром, как ни один другой Феникс прильнувший к человеческому сердцу. Последний рожденный в цепи своего проклятого рода, Вэнь Чжанфэй… единственный из Фениксов, кто признал своим ребенком сущность не своей крови. Единственный из Фениксов, чья любовь не привела к рождению сына… но который выбрал его себе сам. И это не был ни один из мальчиков по линии его уже давно почившего брата, от которого и продолжилась главная ветвь Вэней. — Мальчик, с разбитым телом, сердцем и душой… — прошептал Чжи Шу, смотря Сюэ Яну в самую глубину его повлажневших глаз. — Мальчик, который сам ко мне пришёл, сбежав из ада, что причинил ему столько боли и страданий. Мальчик, души подобной ему я никогда прежде не встречал. И эта душа, полюбившая меня не из-за страха, не из-за почтения или корысти. И даже не так, как это сделала Минхэй. Ты — душа, созданная для любви, и подобной тебе нет нигде. Сама любовь выплакала тебя, ведь я верю, твоя душа была соткана из слез истинной любви. Я не знаю, как такой, как ты, мог родиться человеком, потому что для меня ты — молодой бог самой страстной и непостижимой стихии из всех. Ты сама любовь, судьба которой… страдать, ибо этот мир не создан для любви, этот мир — её могила. И ты в ней оказался заточен в этой страшной промозглой могиле. Феникс… самый приближенный из всех Мистических Зверей, самый прекрасный, самый совершенный. И самый несчастный. Единственный, кого не постигла ни жизнь, ни смерть. Поглощённый в цепь перерождений, когда-то служивший своим Владыкам и ими же обласкан на то, чтобы всем собой воплощать само совершенство. Феникс мог стать пятой стихией, что воплотила бы в себе эфир… но этой пятой стихией могла стать только одна душа, в которой соединилась бы любовь Владык. Это значило только то, что Феникс был настолько близок к тому, чтобы в себе воплотить того самого ребенка, которого так желал Янь-ди… но сын мог быть только один и лишь одним путем рожденный. От истинной любви Янь-ди и Янь-вана, в котором бы смешалась не энергия их любви, а эфир, тени которого они вложили в Мистических Зверей. Тени, но не сам эфир. Сейчас, последний по числу рожденных рода Фениксов держал в своих руках то, что принадлежало далеко не этому миру. Смотря в глаза Сюэ Яна, глаза феникса Вэнь Чжанфэя смотрели в наследие самих Владык, и он даже не знал этого. Течение времени из прошлого и настоящего словно сошлось в одном русле, и как когда-то Тенши, преклонив колени, смотрел на своих Владык, так и Чжи Шу, что единственный из фениксов оказался столь приближен к наследию Нулевого поколения, смотрел на Сюэ Яна… и отдавал ему свое сердце. Феникс, что когда-то отнял свое сердце из колыбели любви своих Владык, сейчас в лице Чжи Шу отдавал его их наследнику, словно закрывая прежде разорванный круг. И звенья действительно сомкнулись. Наследники разлученных предательством поколений снова воссоединились. Но могло ли это изменить их судьбу?***
Сады Вечного Цветения… что могло значить это там, на земле, что раскинулась под когда-то свободными и чистыми небесами, которые, переписав свою кровавую историю, объявили себя центром Вселенной, в то время как должны были быть опорой серединного мира. А ведь настоящей опорой земли стал сумрак, презираемая всеми Страна Теней, где правила смерть… защищающая подлинный порядок мира. Её Первый Владыка Янь-ван, её Второй господин Сюань Юэ… и Третий, который будучи человеком не мог править сумраком. Но правил Богом самоубийц, что во имя возмездия открыто выступил против Небес, но получил подлый удар в спину и был повержен силой, о могуществе которой не стоит даже пытаться говорить. И вот когда прошло столько лет напряженного затишья, Третий, лишенный памяти минувших дней ступает своими босыми ногами по зеленой траве, дышит запахом цветов и созерцает чудеса, сотворенные душой, печаль которой времени не подвластно унять, только умножить. Потому что время — тот груз, который без савана и гроба погреб его в себе, живого, но бессильного умереть. Так что это были за Сады, эти раскинувшиеся зеленым и алым шелком мечты, что порой привидятся лишь в редком спокойном сне, но по пробуждению обратятся в дым, что с легкостью пройдет сквозь пальцы. И не удержать, с криками и слезами не удержать. И умолить не получится. Жестоко… Чжи Шу рассказывал Сюэ Яну, что за сила поддерживает этот Сад в его вечном покое и цветении. Вечность… а ведь это именно то, чем были прокляты фениксы. И как бы силен ни был бы заклинатель, а столько силы, чтобы поддерживать вечность такого цветения, не было ни у кого. Только душа, с её бессмертным эфиром, могла такое сотворить. Но что это должна была быть за душа, как бы её удалось заключить здесь? — Путем насилия никак, — сказал Чжи Шу. — Только по доброй воле, но кто же согласится подписаться на такое, если душа представляет собой то, что всегда стремится найти жизнь и множить её своим бесконечным движением. Это открытие не самой легкой истины — душа дана тебе навырост, она больше, чем все твои земные мечты. Они способны пресытить тебя, но при этом так и не насытить до конца… тебе дано то, что вроде бы даже превышает твои потребности, но идеал — не идеален, а изобилия — недостаточно. — Это ты так сейчас меня упрекаешь? — улыбнулся Сюэ Ян. — Потому что я жадный? — Ты просто молод еще, — спокойно ответил Чжи Шу. — И даже накрывшее тебя горе еще не может вызвать ту болезненную апатию, что предохранит тебя от резких и импульсивных реакций. Ты пока еще не можешь подчинить своей воле ту энергию, что питает твое тело, а раз уж её так много, а ты так юн и несдержан, то всякий раз, когда тебя накрывают эмоции, ты будешь взрываться, чтобы бессознательно сжечь её, дабы она тебя так не пытала. Я же, в силу своего возраста и уже пережитого, не способен так реагировать, и даже если что-то выведет меня из себя, поверь, я убью очень тихо, даже выражение моего лица не поменяется. — Вот это и пугает, — задумался Сюэ Ян. — Ведь если тебя что-то заденет, твой обидчик этого не поймет, а потому и столь неожиданная смерть станет для него шоком и откровением. — На том свете поразмыслит, что и как сделал не так, — вяло отмахнулся Чжи Шу. — Если бы меня заботили мысли каждого такого человека, я бы не сумел создать тишину, что позаботилась бы о моем личном покое. — Так эти Сады — плод тишины? — усмехнулся Сюэ Ян. — И сколько крови они выпили? И почему тогда тут не растут ликорисы? Я слышал на полях сражений они устилают землю как кровавый ковер, только цветочный. Чжи Шу посмотрел на него как всегда спокойным взглядом, кажется, задумавшись о чем-то. — Ликорис — плод смерти, — сказал он. — Этот же Сад… плод жизни. — Чьей? — все еще улыбаясь, так как не чувствовал ничего плохого, прищурился Сюэ Ян. В лице Чжи Шу ничего не изменилось, когда так же спокойно смотря, он таким же спокойным голосом ответил: — Моего сына. Лицо Сюэ Яна резко стало нейтральным. Он слегка опешил, услышав такой ответ, и даже испугался немного, но Чжи Шу был тих и покоен, когда продолжил свой рассказ. — Это случилось очень давно, на самом-то деле. Хотя, когда прихожу сюда, то все мне кажется, что произошло совсем недавно. Но то был случай, который принес мне много горя, но лишь потому, что мне тяжело удалось это пережить, но со временем я успокоился, когда создал этот Сад. Мой сын… мой и моей возлюбленной. Семени удалось прорасти, но взойти оно не пожелало по своей воле. Минхэй потеряла ребенка на том сроке, который дал понять… чтобы я смог заключить, что это был мальчик. Фениксы были проклятым родом, тянувшим свою родословную из такой древности, что была даже не легендой, а мифом, намеренно обращенным в рассказы о несуществующем времени. Не считая Тенши, у которого было двое сыновей, все остальные фениксы могли родить лишь одного ребенка, и даже на это уходило довольно много времени и попыток. Всё дело было в том, что их женщины по какой-то причине теряли этих детей, и если случалось родить с первой попытки, больше детей они зачать не могли. Причина была в их силе и их проклятии. Обычный человеческий плод, наполняясь душой, довольно слабый, и попав в такое тело душа слепа, глуха и нема к той связи, что еще тянется от неё к сумраку. Эта связь — воспоминания о прошлых жизнях, новая судьба и желания, которые они хотели воплотить в новом рождении. Всё это было, но человеческий плод не мог транслировать всё это душе так, чтобы она это понимала. Это оставалось на уровне подсознания и открывалось последствием жизни, когда тело становилось сильнее. А вот плод фениксов был гораздо более сильным явлением. Когда душа попадал в такой сильный плод, ей удавалось увидеть то страшное проклятие, что закреплено за этой кровью. И душа покидала столь страшную для себя судьбу, привязанную к этому телу, клетку, из которой на новые пики роста не выбраться. Вот почему дети фениксов умирали еще в утробе. Причина, почему дети все же рождались живыми, была неизвестна, и тут одно из двух: либо душа принимала такую судьбу, либо не сумела её рассмотреть. Поэтому род фениксов был одной прямой цепью, и каждый новый представитель мог родить лишь одного прямого наследника. В настоящем времени, последним рожденным потомком этого рода был Вэнь Чжанфэй. Из всех фениксов он был единственным, кто даже при отсутствии любви был рожден именно как плод насилия. Не все фениксы любили тех, кто дал им ребенка, так как некоторые желали именно наличие ребенка и им нужна была только женщина для этой цели, и часто после его рождения в близость они более не вступали. Но Вэнь Чжанфэй был слишком критичным исключением. Он был плодом насилия, ненависти и страданий своей матери, которая, ко всему прочему, никогда не хотела иметь детей, желая, чтобы проклятый род прервался именно на ней. Но она недооценила силу такого могущественного проклятия, и судьба её, что прежде была к ней благосклонна, предала её, будучи опутанной этими страшными оковами. Её, демоницу, рожденную в сумраке, пленил человек, который, надругавшись над ней, зачал в её чреве жизнь, которую она сразу же прокляла, в надежде на то, что этот ребенок умрет и не испытает столь страшных мук. Но он родился, и это было чудо. Зачатый в такой ненависти и насилии он родился, да еще и мальчиком, в котором нашла свое продолжение эта невероятная трагедия… А вот пребывая в любви со своей возлюбленной, ребенок Вэнь Чжанфэя не пожелал рождаться на этот свет, и покинул чрево своей матери… так Чжи Шу думал. То был страшный день для Минхэй и Чжанфэя, который держал в своих ладонях неподвижное, но еще теплое тельце и, не мигая, смотрел на него. Оно вышло из Минхэй в страшных мучениях, что едва не убили её, словно плод кричал о том, как не желает принимать такую судьбу. Этот выкидыш чуть не убил Минхэй, и поселил страх в сердце Вэнь Чжанфэя. Лишь годами спустя, когда у Минхэй совершенно спокойно родились двое здоровых детей, мальчиков к тому же, она много раз возвращалась воспоминаниями к той своей неудачной беременности, и хотя она не знала о том, что души и правда могут отвергать такую судьбу, она начала подозревать, что тот ребенок не просто так покинул её, и что не она не смогла выносить его — ей просто этого не позволили. И это было правдой. Если бы только Вэнь Чжанфэй знал, что этот ребенок на самом деле хотел родиться, что он был вытравлен из чрева Минхэй, а не сам покинул его… И в этом же была причина того, почему душа этого ребенка осталась подле Вэнь Чжанфэя, когда он закопал тело, когда обнаружил эту душу рядом с собой. И созданием этого Сада, вечность которого поддерживалась именно этой душой, душой не рождённого сына Вэнь Чжанфэя. — Он здесь, — легкий порыв ветра задел лицо Чжи Шу, когда он, видя или не видя смотрел куда-то сквозь воздух, словно пребывал в небытие. — Всегда здесь. В каждом распущенном цветке, в каждом лепестке, в каждой капле росы, в каждом листике и травинке. Он течет вместе с древесным соком под кроной деревьев, он впитывает в себя капли дождя и солнечный свет. Он дышит и растет, только не человеком, и этот Сад бессмертен, потому что единственный в мире, у кого есть душа, а не бессознательная энергия. Я не знаю почему, но мой сын не оставил меня, хотя и не пожелал родиться. Он говорит со мной на языке цветов, касается меня ветром, утешает меня благоуханием и прелестью нежных оттенков лепестков. Без тела это не был сын феникса, плоть и кровь этих оков, а просто душа, живая и любящая. — Минхэй осталась подле меня, — неспешным шепотом сказал он. — Сущность, которая, не пожелав быть моим сыном, осталась подле меня как душа, вплетясь в мою жизнь ароматами роз и персиковых цветов. И ты… — он посмотрел на Сюэ Яна. — Ты третий, кто остается подле меня, в одном себе воплотивший любовь и ребенка. Я… ждал тебя, Сюэ Ян. Кажется, вечность ждал. Если под любовью он имел в виду Минхэй, что предала его, а под ребенком ту душу, что «не пожелала» остаться… то получается, что в Сюэ Яне это всё воплотилось в абсолюте. И Чжи Шу принимал его как-то, что всю жизнь искал. Но разве же он знал, что все «предательства» предательствами не были, и тот, кто за эти кровавые нити тянул, был ни кем иным, как его собственным братом, что убил ребенка в чреве Минхэй, подсыпав ей яд, а после свергнул в бездну отчаяния и её саму. Всё, лишь бы у Чжи Шу кроме него, Вэнь Жоханя, ничего и никого не было. И если сейчас снова наступил тот момент, когда он вновь теряет брата, кровавая нить снова натянулась и Сюэ Ян был в гораздо большей опасности, чем мог себе вообразить, ведь Жохань… хотел его убить. Чем сильнее Чжи Шу его любил, тем ближе Сюэ Ян был к самой мучительной и жестокой смерти, которую ему могли обеспечить те, кто столь яростно его со свету хотел изжить. Но разве сейчас Сюэ Ян думал об этом? Как когда-то в сумраке, ослепленный любовью Сюань Юэ, он всецело отдавался этому чувству, забывая и о своей жизни, и о своем настоящем. И на Божественном пике, отдав свое сердце Сяо Синчэню, он тоже не думал о своей судьбе, когда бросился его спасти, что в итоге жестоко погубило Короля Ночи, изжив из его сердца двух мужчин, что сражались за него в его видениях. А теперь у него был Чжи Шу и снова судьба поворачивалась так, что, чем сильнее Сюэ Яна любят, чем сильнее любит он сам, тем яростней судьба эту любовь у него отнимает, а влюбленных в него так измучает, что смерть была бы милосердней, но только не такие пытки. Но было ли в этот раз все именно так? Этот демон, смотрящий на него самой тьмой, что в сердце своем хранил тайны и секреты, который никогда не улыбался, но всё еще умел любить… и юноша, что после этих откровений снова свою душу раскрыл, а раскрыв снова запустил цепь собственного проклятия, которое хоть и не превосходило то, которым владел Вэнь Чжанфэй, но словно яд, когда-то выпитый Минхэй, могло убить и разрушить многое, оставив смотрящего в живых.***
Трагедия мира, сон под облаками… Он лежал, раскинув руки на камне, что впитал в себя солнечный свет и был теплым, как песок у морского берега. Всё вокруг зеленело и шевелилось под ветром, что покой этот казался чем-то действительно невероятным и нереальным. Его тело сковал сладкий трепет. Здесь, в этом саду, он чувствовал себя как человек, который нашел свое место в этом мире. Здесь, скрытый от глаз трех миров, от своей трагедии, от своей беды и даже воспоминаний он дышал, впервые чувствуя, что воздух не обжигает ему легкие. Никогда еще он не дышал так легко и свободно. Он чувствовал, что, если растворится в этом раю еще хотя бы немного, и ветер, коснувшись его души, ласково поднимет её как легчайшую пушинку и унесет куда-то, где уже не будет никаких тревог… он наконец-то станет счастливым. Собственно, где еще цветок мог чувствовать себя на своем месте, как не в прекрасном саду, окруженный свободой, покоем и… любовью. Как сладко поют птицы в этом саду, как нежно их щебетание. Запах роз смешался с запахом жасмина, глаза радуются обильной зеленой листве, словно изумруды ожили, став прекрасными растениями. А что же ты, Сюэ Ян? Помнишь ли ты те глаза, что драгоценней самих изумрудов, чей цвет глубже самой сочной листвы; глаза, в которых смешалось пламя и бархат, которым укрывали твою колыбель, дабы твой сон не тревожили ни распри мира, ни твоей собственной души. Ты засыпал в этих руках, что были твоей колыбелью, и твой сон охраняло это зеленое пламя, перед которым в страхе дрожат все три мира, а тебя оно согревает, защищает, робеет перед тобой. И ты робеешь перед ним, Сюэ Ян, как только и может робеть ребенок, восхищаясь и любя того, кого называет отцом. Отец — это гораздо большее, чем кровь. Отец — это титул, носить который может лишь тот, в чьем мире найдет утешение человеческое сердце, сердце ребенка, ищущего себе, еще слабому и ранимому ростку, сильной опоры. Отец никогда не откажется даже от самого грешного сына, потому что он в его сердце, он в его мире и его душе. Он предпочтет умереть вместе с ним, но никогда не отречется от него. И отец не будет знать пощады к врагам своего ребенка, ибо боль, причиненная ребенку, в стократ сильнее отразится на отце. Он будет чувствовать боль своего ребенка сильнее, чем свою собственную, а потому, пока текут слезы с невинных глаз его дитя, он не успокоится, пока не изживет всё, что сделало тому больно. Так скажи, Сюэ Ян, помнишь ли ты глаза цвета изумрудов, глаза цвета молодой листвы, что полюбили тебя, когда ты был еще беззащитным цветком, и которые продолжали любить тебя даже тогда, когда ты стал человеком. Скажи, помнишь ли ты, как любил его, как предал его, как простил его? Колыбель твоего мира покоится в самых темных чертогах Вселенной, и рад ли будешь вернуться в её объятия, единственные, которые ради тебя обратят себя в огонь, кольцом непроходимого пламени защищающие тебя… Ты — сын Бога, которому ведан лишь единый страх — страх твоей боли. Лишь один отец так любил своего сына и лишь его любовь сравнится с этой. Лишь любви Первого господина сравниться с той безусловной жертвенностью, которую Сюань Юэ принес на алтарь души Сюэ Яна… «Как прекрасно поют эти птицы, — купаясь в солнечном свете, что золотыми нитями пробивался сквозь зелень листвы, думал Сюэ Ян. — Как они мое сердце волнуют…» Здесь были лишь они вдвоем. Юноша, с униженным и истерзанным, но всё же пламенным сердцем, страстно желающим жить и быть любимым, и мужчина, у которого вместо сердца пропасть, но в пропасти этой была жива душа, чьи руки, заледенев от своих оков, приникли к этому пламени. И пламя сумело их согреть, сумел треснуть лед, обнажив тонкую нежную кожу худых, но таких сильных рук. Он плел ему венки из плетистых роз, снимая с них шипы, и как дивно эти красные розы смотрелись в черных волосах Сюэ Яна. Он терял себя в этих объятиях, терял себя в этой окутавшей его любви. Он видел, как Чжи Шу лишь слегка уколол себе пальцы и смахнул с них кровь. И белые розы тут же стали красными, и именно из них он плел ему венки. Лепестки не смели осыпаться, и ни одна роза не завяла в этих волосах. — Ты умеешь летать? — спросил Сюэ Ян, пропуская свои пальцы через его. Чжи Шу не ответил, медленно разведя их сомкнутые вместе руки. Из его спины потянулись странные сгустки, что, отвердев, приняли форму крыльев. Крыльев без перьев. — Они… сгорели, — сказал он, чем и объяснил растущий из его спины скелет крыльев, без перьев, мяса и кожи. — Однажды я спустился во владения Второго господина. Огонь Бестиария сжег мои крылья. Я больше не могу летать. — Почему он так жестоко поступил с тобой? — тревожно спросил Сюэ Ян. — Не он, — ответил Чжи Шу. — Я сам полез в это пламя. Пламя, которое поглощает обычный огонь и даже солнечный свет. Самое могущественное пламя мира принадлежит Богу самоубийц. Это пламя легко узнать, ведь оно зеленое, как и его глаза. Иногда я думаю, что оно так свирепо и беспощадно, потому что отражает своего хозяина. В трех мирах нет другого такого Бога, как Бог самоубийц. Сюэ Ян не стал спрашивать, что демон делал так глубоко под землей, в Стране Мертвых, да еще и во владениях самого жестокого Бога. Он много слышал о нем, и в этих слухах было мало хорошего. Что он был свиреп с начала своего рождения. Что потерял сына и сошел с ума… и умер, по всей видимости. Ничего не дрогнуло в сердце Сюэ Яна при упоминании даже мрачной тени того, кем на самом деле являлся Сюань Юэ. Он… ничего не ощутил. Ведь сейчас он смотрел на то, что было ближе всех и к его телу, и к его душе. Обнимая Сюэ Яна, Чжи Шу закрыл глаза, а Сюэ Ян держал глаза открытыми, так как смотрел на скелет прежде, должно быть, прекрасных крыльев. В клане Вэнь никто не знал, что старший сын основателя далеко не демон, хоть и сын демоницы, — это был феникс. Никто не знал, ведь Вэнь Чжанфэю хватило разума это скрывать, и даже собственный отец не ведал этой правды. Только один Сюэ Ян и знал, будучи первым и последним человеком, кому раскрылась эта тайна. Он был первым, ведь даже Минхэй не знала. История о фениксах была её любимой, и лишь ради её самой Вэнь Чжанфэй не сказал ей правды, предпочтя рассказывать ей истории о них, о своих предках, о их жизни. Но умолчал, что он один из них. Тени, отбрасываемые скелетом крыльев, шевелились так, словно они все были в перьях и ветер теребил их. Сюэ Ян вздрогнул, когда понял, что если глаза и обманывают его, то как может обманывать слух, что слышит характерный шелест, словно… Он поднял глаза и онемел. Прежде голый скелет исчез, а его взору предстали крылья… крылья из лепестков роз. Большие широкие крылья цвета багровых роз, и каждый лепесток шевелился, раня глаза своей хрупкой нежностью. «Сколько же его крови они впитали, чтобы стать такими? — волнительно подумал Сюэ Ян, вспоминая, как Чжи Шу делал розы красными. — Сколько крови выпила эта жизнь, чтобы зацвели эти розы…» На его голове покоился дивный венок из этих цветов, и крылья Чжи Шу тоже были такими. Черные волосы мужчин касались друг друга в порывах ветра, и обнимая его Сюэ Ян смотрел в его глаза, находя в них свое отражение. Ничто в этот момент не могло быть важнее для него, чем то, что Чжи Шу смотрит на него, касается, что доверяя ему он раскрыл свои крылья, которые почему-то вместо перьев были покрыты лепестками роз. Исходя из характера и внутренних волнений каждого нового рожденного феникса, та память, что передавалась им путем крови, не была идеально четкой для всех. Каждый из фениксов видел общую картину всей истории, но если, к примеру, Александе́р ярче всего видел сражение Тенши и Наруми, то Вэнь Чжанфэй, со скрытой в своей глубине нежностью к своей возлюбленной и своей матери, ярче всего видел любовь своего предка к его избраннице. И её погибель. Поэтому и этот Сад, и его крылья, и даже венок на голове Сюэ Яна — всё было из роз, ведь розы были символом любви фениксов. — В горах, что далеко отсюда, — тихо сказал Чжи Шу, — есть древний дворец, почти полностью оплетенный розами. Эти розы не знают ни старения, ни погибели. Они цветут вечно. — Как цветы в твоем саду? — Да, — кивнул Чжи Шу. «Быть может, и там чья-то душа обитает? — подумал Сюэ Ян. — Раз уж такие сады способны быть вечными из-за души, в них обитающей. Для чьей же души ты темницей стал, дворец Роз…» — Я бывал в тех местах, хотя мы не настолько дружелюбны, чтобы пересекаться. Знаешь, мы на самом-то деле и не общаемся друг с другом, да не вышло бы у нас. С такой мукой, с этой тяжелой судьбой нам не утешиться друг другом. И мы знаем это с того самого момента, как начинаем понимать, кто мы такие. Бродить по миру в поисках надежды я не стал, решив возвести свое гнездо. Кто бы мог подумать тогда, как мало оно мне даст… и что самое бесценное сокровище я получу, когда судьба подбросит мне этого дивного кукушенка, что прижался мне прямиком к сердцу, словно сладчайший шип войдя в него и столь страстно отказывающийся его покидать.Веришь ли ты глазам моим, веришь ли ты словам моим? В этой жизни или следующей, сияние твое останется таким же чистым, как расползающееся по воде марево заката…
Он даже не сопротивлялся, когда эти крылья начали сходиться, выдвигаясь вперед так, как это делают руки, когда желают обнять. Сюэ Ян смотрел лишь в эти бесконечно глубокие, и такие же одинокие глаза, взгляд которых шептал ему о чем-то таком, что было похоже на эхо давно забытых сновидений, которые были его жизнью. Тогда, когда он был Королем Ночи, когда сумрак склонялся перед ним, когда он был любим и желанен самым сильным Богом в трех мирах. Почему этот бог покинул его, где он сейчас? Умер ли, страдает ли, в беспросветной тьме умирает? Где он, где же он, спрашивает земля, спрашивает трава, плачут сирены, стонет тихая молва… Где же ты, наш вечно юный, бесконечно прекрасный Владыка, улыбка которого могла обрушить стены, а молчание разрывать плоть, словно листы бумаги. Вот судьбы человеческие на них написаны, а он разрывает их, эти листы… плоть разрывает, и судьбы крушит. Он кричал, он горел в бесконечном огне, изуродованный правдой и болью, отчаявшийся и с ума сошедший… И обессилел он, но до конца ли? Все видели, как Первый господин забрал его обратно, скорлупой непроходимой владения свои запечатал, чтобы никого не впустить и… не выпустить, должно быть, ибо ни один демон, ни один призрак, ни один из младших Богов смерти не поднялись в серединный мир с тех пор. А крики, что раньше рвались из недр сумрака, уже прекратились. Но на земле так и оставалось тихо, и все еще рвали на себе волосы оставшиеся на поверхности жители сумрака, всё еще оплакивали своего бога. И не было утешения их горю… Улыбаясь тихой нежной улыбкой, Сюэ Ян мягко и одновременно с восхищением смотрел на приютившего его в своих крыльях демона, что сомкнул их и тем спрятал юношу от глаз всего света, даже от глаз природы. Что было дальше не видел никто, даже шепот трав и деревьев затих. Лишь качнулись слегка лепестки на венке юноши, и глаза его закрылись. А вот шорох других лепестков, что на крыльях, стал отчетливей. Подул ветер, и они начали медленно разлетаться, устилая землю этим дивным красным ковром. — Нанесешь мне хоть один удар, — Чжи Шу дал в руки Сюэ Яну свой Янхуа, а сам отошел на несколько шагов, — и он твой. Слегка покрасневшие, светящиеся влагой губы Сюэ Яна приоткрылись, когда он услышал это, и, медленно опустив глаза на опаснейшее оружие в мире, он чувствовал лишь то, что держит его в своих руках. На удивление металл оказался гораздо теплее, чем он предполагал, а само оружие куда легче, чем мог себе вообразить. Оно было довольно плотным, внутри совсем не было пустоты, однако эта легкость слегка настораживала. Легче, чем ожидаешь, а значит его подлинная твердость и терпимость к любым ударам исходит не от качества и плотности металла. Это оружие поддерживает духовная сила, причем сила, исходящая не столько от Чжи Шу, сколько из самого Янхуа. Чем оно было, это невероятнео мистическое оружие, способное вытягивать души как нити из веретена, да еще и делать с ними, что хозяину будет угодно. Разорвать, заставить рассыпаться, отправить ад, поглотить в себя… — А если проиграю? — подняв на него глаза, спросил Сюэ Ян. Чжи Шу слегка склонил голову. — Тогда он останется при мне. Сюэ Ян вдруг усмехнулся. — Что, не может такого быть, чтобы ты просто так наконец-то дал мне меч, без всех этих фокусов, а, лаоши? — теперь его губы растянула хоть и широкая, но слегка отчаянная улыбка. — Может, — спокойно ответил демон. — Просто в мече, что я мог бы дать тебе, я все еще немного сомневаюсь. А этот, я уверен, тебя никогда не предаст, даже если это сделаю я. — Предаешь меня? — удивился Сюэ Ян. Улыбка его стала невыразительно нежной, и он вдруг медленно покачал головой. — Никогда ты этого не сделаешь. Никогда. Он смотрел на него, а такая странная печаль была в его глазах. Ах, как прекрасен он был, этот дивный юноша с возлежащим на его голове веночком из роз, что словно бы запутались в его черных волосах. Белая кожа с легким румянцем на щеках, сверкающие темные глаза, черные брови, эти красные, чуть влажноватые губы. Гибкий стан его, нежные, но такие крепкие руки, прелесть ног, прячущихся под одеянием, и даже ступни его, касающиеся лепестков роз. Не мог он быть обычным человеком, не мог. Красота его казалась каким-то чудом, а душа и того больше — бесценным сокровищем, беречь которое нужно от всего и вся, лелеять и хранить в самом сердце, а сердце запереть там, где ни огонь, ни магия, ни металл не достанет. Потерять его казалось трагедией даже более свирепой, чем если бы мир, по которому он ступает, распался бы на куски. Что эта земля, лишь почва для его шагов. Что этот ветер, лишь дразнящий его кожу, да путающийся в волосах. Что этот огонь, в сравнении с его пламенем, горящим ядром далеких звезд, который бережет первозданная тьма, и ни одной силе их не потревожить, не достать, не обидеть и не запятнать. Тьма всегда оберегала Сюэ Яна, и пусть она проиграла, пусть не уберегла, но это вовсе не значит, что она отступила… Чжи Шу слегка развел руки, Сюэ Ян принял боевую позицию. На копье, пусть даже коротком, ему было сражаться не так уж и сложно, но он все еще учился им маневрировать и подчинять себе его силу. Он был ловок, хитер и подвижен, и уже сейчас было видно, что удары его по силе своей сравнимы с гильотиной, отрубающей головы. Он тоже мог их сносить, но используя лишь свою, дарованную ему жизнью силу, истинный предел которой все еще был не раскрыт. Сделав поворот, Сюэ Ян начал набирать скорость и, продолжая крутиться, наступал вперед. Чжи Шу видел, что первым ударом он хочет нанести самый сильный, и даже слегка умилился такой наивности. Но он никак не ожидал, что совершив финальный взмах, Сюэ Ян вдруг резко сгруппируется, и вместо того, чтобы безопасно отвести руки, вдруг сделает выпад вперед. Он целился не в голову, как обычно любил, а в места более уязвимые — бока и живот. Чжи Шу уклонился, не отнимая заведенные за спину руки, но Сюэ Ян никак не давал себе передышку и нападал на него с таким легким изяществом, словно бы не сражался, а кистью письмо выводил, не допуская себе ни единой небрежности. Они так двигались, почти кружась, что под их ногами лепестки поднимались вверх, и стоило лишь Сюэ Яну размашисто отвести руку, как эта воздушная волна поднимала вихрь лепестков и вот уже в какой-то момент они, словно поддавшись его очарованию, начали завихряться вокруг Янхуа, и вместе с оружием мчаться на демона. Движения становились такими быстрыми, лепестки словно снежная буря в горах, не знающая покоя, и кружа они порой застилали взор, словно алая ширма в спальне новобрачных. — Ты хорош, — не спуская с него глаз, сказал Чжи Шу. — Очень хорош. — Я всех лучше, — ревностно сказал Сюэ Ян. — Всех, кого ты знал и будешь знать — я всех их лучше! Как ребенок, желающий всё внимание родителя лишь себе, он бросался всем собой на любые препятствия, злился и ревновал, ластился и дерзил. Не имея власти остановить эти властвующие над ним волнения, он извергал их скорее прося о помощи, прося того, кому верил, успокоить его, даже остановить. Он вверял свою самую большую слабость, то есть свою жажду любви, и это доверие было тем, за что, в случае чего, можно было даже убить. Если такой человек, как Сюэ Ян, верит тебе, ты хоть умри, а любовь его не предай, иначе хуже презренной твари будешь ты, и судьба твоя ничем от неё не отличится. Любить его — и ты уже отличился в Карме своей судьбы, потому что любить такого, как Сюэ Ян, нелегко и невероятно сложно, ведь это сильная ответственность перед его сердцем и душой, что откроются тебе, доверятся тебе, возжелают тебя… Сюэ Ян желал этого человека, этого демона, этого… мужчину. Желал своим разбитым сердцем, оскорбленной душой, своим надколотым разумом и своими пламенными чувствами. Небеса воспламенялись там, где он смотрел, ветра задыхались там, где он дышал, а природа вокруг расцветала от жара его тела, что так стремилось слиться воедино с тем, кого так жаждали его чувства. Но хоть Сюэ Ян и не помнил, чувства его уже были воссоединены, и то, что он испытывал сейчас, было жаждой, но жаждой, ослепленной страхом одиночества и пустоты. Он желал, и разум выбрал цель. Но даже разум его, в обход сознания юноши понимал, что, пусть чувства и тянутся к этому демону, но тянутся лишь самые кончики. Корни-то находятся в какой-то неоспоримой глубине, и это она пульсирует, она плавит его сердце, она зажигает огонь в его теле. Эти корни чувствуют трепет почвы, которая их держит, и почва эта усеяна не лепестками роз. Она покоится под слоем снега, что укрывает её так высоко в горах, где их пики почти касаются неба. И человек, что босыми ногами стоит на холодном снегу дышит туманом этих гор, и даже век не поднимая подставляет голову падающим снежинкам, шепча своими сухими обветренными губами имя того, кого у него забрали… Сердце Сюэ Яна сжалось и вдруг издало довольно глубокий, разлившийся по груди волнительный трепет. Он был таким глубоким, словно воронка, что втягивала в себя воду, вдруг выпустила её обратно, и так тяжела была эта вода, что даже пригибала к земле.Ты меня любишь?
Глаза Сюэ Яна замерли в одной точке, разум в мгновение ока погрузил его куда-то за пределы сознания.Я буду любить только тебя…
Его губы вдруг ощутили невесомое тепло, словно от прикосновения к нему длинных волос, и перед глазами возник этот образ развевающихся черных волос, медленно стекающих по спине, облаченной в белые одежды. Сюэ Ян не любил этот цвет, но спадая по нему черным водопадом эти волосы невыразимо прекрасно смотрелись на этом фоне. Сюэ Ян не успел вовремя сориентироваться, и, быть может, будучи близким к тому, чтобы хотя бы кончиком Янхуа задеть одежды Чжи Шу, он промахнулся и повернувшись пошатнулся, начав падать. Демон сразу же схватил его за руку, не дав этому случиться. — Устал? — прижав его к себе, спросил он. — Даже розы в твоих волосах покрылись влагой. И спина твоя такая мокрая. — Лаоши… — держа глаза открытыми, слегка поражённо протянул Сюэ Ян. — Может ли тот, кто сердечно клялся в любви, жестоко предать и покинуть, а после призраком истощающим преследовать даже в мыслях? Чжи Шу погладил его по голове, пропустив его волосы между пальцами. — Предательство возможно везде и всегда. Но призрак преследует лишь тогда, когда тело, к которому ранее была привязана его душа… мертва. — А если я любил? — вдруг прошептал Сюэ Ян. — А если я… убил? Что тогда? Мог ли тот человек проклясть меня? — Нашли он на тебя нечистую, я бы это уже давно понял, — успокоил Чжи Шу. — Ничто из потустороннего тебя не преследует, верь мне. — Он повернул на себя его лицо и тихо сказал: — Однако тому, что творится в твоих мыслях по собственной воле, я помешать не в силах. Ты мучаешься, я вижу это. Но то, что тебя тревожит — плод твоего разума и твоих страхов. Ты все еще страдаешь от того безумия, что пыталось тебя уничтожить. Оно иссушится однажды, будь уверен. Ты должен стать сильным, более взрослым и терпимым. Ты будешь расти и взрослеть, я хочу видеть это. С течением времени очень многое из твоих страхов померкнет перед тем, что я тебе покажу. Верь мне, Сюэ Ян. Нет такого зла, которое бы коснулось тебя тогда, когда я рядом. Оно даже не приблизится, пока моя тень падает на тебя. И тут произошло что-то немыслимое. Глаза Сюэ Яна затянуло поволокой, тонкие грани души завибрировали, словно стекло… отзываясь чему-то. «Но ведь «тебя» не было, когда оно меня так зверски пытало, — совершенно бездумно мыслил он, даже толком не слыша своих мыслей. Даже будь он в своем уме, всё равно не понял бы, о «ком» говорит. — Оно меня… замордовало, уничтожило, погубило. Ты покинул меня, и вот что со мною стало. Это всё твоя вина…» Сюэ Ян ничего не ответил, тем самым сокрыв свои мысли в той же печали, которая порой находила выход лишь в горячих слезах. Но расплакаться в таком прекрасном саду, в объятиях этого человека, казалось грехом даже большим, чем если бы он зарезал кого-то и закопал бы под деревом вишни. Душа ребенка, что качала эти зеленые ветви и вдыхала в цветы вечную жизнь, кажется, была так взволнована тем, что происходит, что ветер никак не утихал, но лепестки роз были спокойны. Рубиновый цвет и бархатная нежность их поверхности слепила своей красотой. Очень долго они так стояли, пока наконец тревоги не опустошили их, и взявшись за руки они не направились назад во Дворец, где предались неспешным разговорам за ужином и распитием чая. Вечером того же дня Чжи Шу показал Сюэ Яну, где он может спать и отдыхать, когда устанет, а также несколько комнат этажами выше. В одной из таких комнат стояло зеркало, и однажды спросив, откуда у демона такие чистые незамутненные зеркала, тот ответил, что это далеко не дар — это кража. Сумрак славился своими зеркалами, но уж больно ревностным был их создатель, то есть Бог самоубийц. Лишь редким личностям он делал такие роскошные подарки, но не только подарками они оказывались на поверхности. Кто-то явно украл их, а уже потом, путем продаж или еще каким-то образом, они оказались в Цишане, где их и нашел демон. — Признаться, я и сам от них не в восторге, — сказал он. — Всё кажется мне, словно в них есть какой-то подвох. Более дьявольского в этом мире я еще не встречал. Слушая его, Сюэ Ян постепенно прижимался к нему крепче, что демон уже неосознанно, едва ли не привычно гладил его по волосам. — Раньше мы ловили свое отражение в глазах друг друга, и это делало наши чувства крепкими, особенными, — сказал он. — Теперь же мы самовлюбленно приклеиваемся глазами к собственному отражению, совершенствуя свою внешнюю красоту, забывая, что на самом деле её питает. Не шелк, не пудра, помада или тушь. Красоту питает любовь и нежность чувств… и трагедия, пожалуй. В желании сказать что-то еще демон склонился к Сюэ Яну, тот покорно приблизил к нему свое лицо. Вдруг Чжи Шу замер и довольно резко напрягся. Сюэ Ян тоже немало взволновался от такой разительной перемены, видя, что глаза его лаоши сверкнули ярче, а тьмой налились больше. Он отпустил юношу и распрямился, лицо его выглядело довольно напряженно, но как будто с каким-то отвращением. — Лаоши? — тихо позвал Сюэ Ян, но Чжи Шу лишь взмахнул рукой, веля ему замолчать. Тот покорился и тоже стал осматриваться. Не может же такого быть, чтобы сюда кто-то проник? Но Чжи Шу был действительно напряжен, он медленно развернулся и буквально принюхиваясь всем своим существом им же пытался уловить что-то, что обнажило бы перед глазами причину его тревоги. — За нами… кто-то наблюдает, — медленно, даже как-то отстраненно сказал он. — За нами… следят. Здесь. В этой комнате. Я чувствую глаза… её глаза. Это глаза женщины. Он четко дал понять, что чувствует присутствие женщины, но будь это Ямамото, стал бы он так напрягаться? Нет, будь это на самом деле Ямамото, разве было бы так тихо? Да ни в жизнь ей не спрятаться, ибо стоит ей только зайти в комнату, как она тут же пропитается винными парами, что и захочешь не заметить, но сил в себе для такого подвига не найдешь. Чжи Шу явственно ощущал какие-то странные движения в самом пространстве, и по ту его сторону, этого самого пространства, его видели, как через красное стекло, как бывает следят глаза низшего демона, глаза которого вечно застилает кровь. Мужчина медленно ступал вперед, всматриваясь так, как смотрел бы сквозь само время, и вдруг так же медленно повернулся к зеркалу, стоящему по правую сторону от него. Глаза его были широко распахнуты, он совсем не моргал и медленно приближался к отражающей его поверхности. Подойдя, он хищным, невероятно опасным взглядом впился в отражение своих же глаз и вдруг, отведя руку, ударил кулаком прямиком в зеркало. То сразу же треснуло и рассыпалось крупными осколками, шумно упавшими к его ногам.***
Есть раны, которые не затягиваются. Есть раны, которые не закрываются. А есть раны, которым просто не дают закрыться. Торчащие из поврежденной плоти жилы, мельчайшее прикосновение к которым вызывает агонию терзающей тело боли. Остановишься — умрешь. Пойдешь дальше — и пасть прямиком в ад было бы предпочтительней. Однако есть те, чья судьба и сама словно сплетенный в нитях судьбы ад, и тут уж не важно, куда ты пойдешь, ведь повсюду, куда бы не ступила твоя нога, разверзнется этот самый ад. И ты спрашиваешь себя, болят ли эти раны так сильно, потому что плоть повреждена, или же ты настолько повержен, что ничего, кроме боли, больше испытывать не можешь… Она видела его. Он заметил её почти сразу, едва ли не нюхом ощутил, мгновенно напрягшись всем телом. С такой оболочкой, с таким человеческим обликом он мало походил на демона, чего не скажешь о том невероятно агрессивном и плотоядном поле, что окружало его. Оно было настолько же свирепо, насколько и беспощадно, и нет сомнений, что он не станет долго раздумывать, если почувствует, что должен убить. Шаги его легче взмаха крыла коршуна, и тяжелее чем удар секиры одновременно. Он шел медленно, как на охоте, прислушиваясь всеми своими ощущениями, всем своим существом, напрягшись, как опасный, но до совершенства опытный хищник. Невероятно опасное существо, а сколько затаенной силы, с ума сойти можно! Такого… зверя ей не приходилось встречать никогда, и она совершенно не ведала, что за душа может обитать внутри тела этого мужчины. Но когда он повернулся к зеркалу, когда, как поначалу могло бы показаться, чтобы смотреть в свое отражение, в свои глаза, это было ложью. Он точно знал, что смотрит не в свои… в её глаза он смотрел и прекрасно осознавал это. Он не видел её, но чувствовал, по ту сторону зрачка уже облекая её фигуру своим чудовищным полем, что даже по ту сторону зеркала, она это почувствовала, уже тянула к ней свою чудовищную силу. А затем, не отрывая взгляда, он занес руку и ударил в зеркало, прямо туда, где было её лицо… нет, её сердце. Баошань Саньжэнь отпрянула назад, когда впившийся в зеркало кулак с одной стороны мира вызвал глубокую трещину в зеркале с этой стороны, с той, в которой находилась она. С громким треском зеркало разошлось ужасной трещиной, но на осколки не разбилось. Облик мужчины исчез, а потом зеркало, начав неожиданно громко шипеть, запузырилось чем-то черным и зловонным, что сочилось прямо из трещины. (Начало истории с зеркалом описано в главе «Совершенство льда в поиске утраченного пламени», почти самый её конец) — Что это?! — Минервы, явно напуганные тем, что произошло, отпихнули женщину, и еще до того, как зеркало зашипело, во все глаза смотрели в тень увядающего облика. Было видно, как лица их будто в мгновение ока помертвели, даже глаза, прежде смотрящие с такой высокомерной брезгливостью, теперь, казалось, исказились от какого-то страшного осознания. — Кого ты призвала? — обернувшись, спросила одна из них. — Кого ты призвала?! — Я… — Саньжэнь все еще не могла прийти в себя, так как её не покидало чувство, что своим взглядом этот мужчина будто подсадил ей в душу часть себя, что медленно ползущей змеей исследовала её изнутри, готовясь изрыгнуть пламя. — Вы сказали думать о том, кого я желаю увидеть. Я… Но кого она желала увидеть? В последний момент она подумала о том, о чем думать было нельзя, и в подобных мыслях растворилось имя, которое, должно быть, осознанно всплыло в её голове. Но главное было не в том, что она увидела этого странного мужчину, ведь в комнате так же был… Сюэ Ян. Он был жив, он выжил! И выглядел хорошо, совсем не измученно, и одежда на нем была хорошая, и по поведению видно было, что он доверял тому мужчине, что был подле него. Но что это за мужчина? Саньжэнь хорошо помнила, что до того, как она была обнаружена, эти двое стояли очень близко, даже слишком. Их лица были приближены друг к другу. Страшная догадка пронзила её, и тело богини одеревенело. Сюэ Ян… и тот мужчина. Тот невероятно сильный и могущественный мужчина. И он смотрел на него совсем не так, как должен был. «Нет, это невозможно, — тревожно думала богиня. — Почему он с ним? Где Жэчхи? Это ведь он увел его тогда, он его опекал! Что происходит?..» Она перевела взгляд своего неподвижного лица на Минерв и увидела, что они… в жутком смятении. Они что-то знают! По идее они не должны были видеть того, кого зеркало показало Саньжэнь, однако доведя зеркало до повреждения этот кто-то оставил в месте разлома свою кровь. Это она вытекала из трещины как из раны, и это она так чудовищно шипела, словно сильнейший яд, словно кислотные воды в недрах глубоких пещер. Но в самом деле, о ком подумала богиня? Неужели все-таки о Сюэ Яне? Он там был, но всё же первым, кого увидела богиня, был тот мужчина. Но он… не был ей знаком, и эта чудовищная сила имела совсем другой оттенок, нежели у её супруга. Как бы порой ни был зол Сюань Юэ, и пусть на Небесах он раскрыл совершенно другую сторону своего могущества, но конкретно эта сила казалась даже древнее, чем у Второго господина. Она была очень… озлобленной, отчаянной, совершенно беспощадной. И Сюэ Ян был рядом с этим человеком. Слишком близко, слишком. Во всех смыслах слишком близко! Хуже всего было то, что они были в помещении, невозможно было понять даже в какой части Поднебесной они находятся. Но обстановка комнаты не была похожа на знакомые ей архитектуры ни дворцов, ни людей, ни богов, ни демонов. Единственное, что она смогла увидеть, это частичный пейзаж за окном. Там… цвели деревья, и розовые лепестки алели в оттенках закатного неба. Но ведь сейчас не сезон, и даже не закат. Значит… магия? Тогда ей ни за что не найти это место, да и попытайся она даже, так куда идти, какую дорогу выбрать? И в случае столкновения с этим… этой сущностью, что делать? — Зачем ты здесь? — уже без властности, голос звучал с каким-то изнеможением. Ответ уже был дан, но вновь заданный вопрос… подразумевал под собой нечто другое. И Саньжэнь, услышав его, тоже это почувствовала, почувствовала через то изнеможение, с которым тот был задан. Зачем, зачем она здесь? Правду… яви же правду. Дыра в твоей груди не затянется никогда, но в ней всё еще бьется сердце. Оно… бьется. Почему? — Я… — голос богини шелестел, как дрожащие в страхе листья. — Я… хочу найти своего мужа, я хочу увидеть его! Или… я не знаю, я, кажется… о ком же я думала? Я просто хочу найти мужа, я хочу найти своего мужа… моего Сюань Юэ. И спасти то, за что была проклята так сильно! Она вдруг подобралась, с яростью уставившись на них. — Он жив! — яростно крикнула она. — Каким бы ни был… но он жив, жив! Этот мальчик — его сердце. И сердце мальчика бьется! Его тоже должно биться, даже в обгоревшей плоти оно должно биться! Голос её, высоко поднявшийся, разлетелся вместе с зимней метелью, утонув в пустынной чаще заснеженных гор. Даже багровые лепестки во Дворце Роз вздрогнули, потревоженные разлившимся эхом чьей-то трагедии. Минервы смотрели на неё бесстрастно, как безликие судьи, чьими лицами было зеркало, в котором человек увидит все свои грехи. Но Баошань Саньжэнь не отражалась в глазах Минерв как грех, потому что не была им. Она… любила, и это было не превозмочь. Её упрямство питалось силами этой великой любви, ведь речь идет о женщине, которая добровольно спустилась в Страну Теней, лишь бы быть рядом с любимым, готовая принять участь демона или стать Богом смерти, только бы не отпускать руку… «его» руку. И Минервы хорошо видели силу этой любви. Они испытывали её, эту деву, но осудить так и не смогли. А ведь очень хотели. Как она была похожа на тех женщин, которые уничтожали мужчин, слишком сильно их любивших. И думали, что эта тоже уничтожила… так, они думали. Точнее то, что было за ними. «Бедная… — мысленный взор туманил разум. — Ты ничего, увы, не знаешь, а когда узнаешь, то взвоешь, о несчастная…» И мысли эти знали, кто скажет ей правду, которая сведет Саньжэнь с ума, настолько, что она даже не захочет жить, тотчас же умереть возжелает… не существовать вовсе. Никогда. — Бог дремлет, Баошань, но не спит. Богиня непонимающе свела брови. — Что это значит? Они смотрели на неё. Потом повернули голову в сторону зеркала, и во взгляде их снова мелькнула тоска, но ненадолго. Она быстро сменилась напряженностью. — Он силен, — на медленном выдохе сказала одна из Минерв. — Он так силен. Даже очень. Прискорбная участь тех, кто перейдет ему дорогу. Богиня посмотрела на неё и глаза её вдруг вспыхнули. — Кто это был? — в лоб спросила она. — Кто этот мужчина?! — Какая потеря… — другая Минерва склонилась к зеркалу и ласково погладила его поверхность. Лицо её выражало скорбь, и странно, если она в самом деле так грустила из-за зеркала. Минерва повернула на неё свое лицо. — Его… бойся. Этот не пощадит никого. И жалости он не знает. Больше нет. И брат его пусть тоже боится. Время лжи закончилось. Пришло время умирать. — Но зачем ему Сюэ Ян? — тревожно воскликнула богиня, на что Минервы скосили на неё свои презренные взгляды. Они ненавидели её так сильно, словно тем, что она совершила, они были оскорблены даже больше, чем Бог самоубийц. — Бойся его… — голос их звучал медленно, предупредительно. — Бойся. Этот… пощады не знает. От одного его слова земля расколется. Представь, что произойдет, если он закричит, и что заставит его закричать… это и есть ответ на твой вопрос. Сказав это они обнялись, что одна прильнула грудью к спине другой, и горный туман поглотил их, растворив, словно отошедшую от горячей воды дымку. Вместе с ними исчезло и зеркало, в глубине которого застыл неподвижный облик, который все сильнее поглощала кровь, вытекающая из глубокой трещины. Саньжэнь не двигалась, вспоминая то, какой неожиданный страх вдруг охватил её, когда её лицо в отражении покрылось трещинами, словно что-то, даже не касаясь к ней, уже могло её разрушить. Если бы она только знала, что такую пытку пережил Сюэ Ян, когда вынужден был смотреть в свое исходившее трещинами отражение, что уродовало его лицо, Баошань Саньжэнь сошла бы немым криком, разрывавшим её изнутри… Пока богиня терзалась мыслями, по ту сторону зеркала, там, где оно отразило удар, Чжи Шу хмуро смотрел на осколки и лицо его выражало крайнюю степень озадаченности. Он смотрел, а тот адовый блеск в его глазах никак не исчезал, словно он ждал чего-то, напрягшись всем телом. — Лаоши? — Сюэ Ян наконец очнулся и, подойдя к нему, бросил взгляд на осколки. — Почему ты разбил его? Глаза Чжи Шу стали больше, когда, не отрывая взгляда от разбитого зеркала, он, казалось, что-то считывал с него, и чем дольше это делал, тем, казалось, больше понимал. — За нами наблюдали, — так и не моргнув, сказал он. — Следили… через зеркало. — Что? — поразился Сюэ Ян. — Но… но кто? — Женщина… и два фамильяра, если можно так выразиться. Они были пустыми, не люди и не демоны, но управляемые чьей-то волей. За нами следила… женщина. Он не стал говорить ему, что это была богиня, ибо некоторых вещей Сюэ Ян знать не должен был, но сам, тем не менее, пребывал в крайней озадаченности. Зеркала были собственностью сумрака, и небожители ими не владели. Но у этой богини была золотая кровь. Откуда в её власти оказалось зеркало, и почему она следила именно за ним? Вдруг взгляд Чжи Шу стал холоднее. А что если… вовсе не за ним она следила, а… за Сюэ Яном? Что же было не так с этим мальчиком… Он, который появился буквально из ниоткуда, не имеющий прошлого, но с душой, жестоко вывернутой наизнанку, оскорбленной чьим-то безжалостным вмешательством душой, в которой жила любовь и её гибель; жили чьи-то слезы, чьи-то надежды, чья-то скорбь. И безумие. Но больше всего там было одиночества, столь губительного для Сюэ Яна, что последствия этой страшной пытки даже предугадать было сложно. Отброшенный от своего прошлого, от всего того, что облекало его, питало теплом и любовью, значимостью, он рассыпался, словно замок из песка. Разум его туманили темные волнения, мрачнели и тускнели его прекрасные глаза. Его улыбка из нежной становилась яростной, а голос отражал погибель его души. Зло, что было ему учинено, не сравнить ни с чем, потому что у него отняли его самого, а то, что осталось, выбросили на земную твердь, приговорив страдать. Но не добив окончательно все же не сумели загнать его в самую пропасть погоней, ибо потеряли его след. Что бы с ним стало, если бы они закончили то, что хотели совершить? Что было бы, если бы он не встретил демона, которым облек свое израненное измученное сердце… «О боги… — в тишине окружающей его ночи, лежа в мягком облаке подушек на открытой террасе, за колонами которой видел очертания деревьев и чувствовал благоухание цветов, думал Сюэ Ян, — за что вы так жестоки? Неужели вам мало моих страданий? Хотя бы этого мужчину… хотя бы его не забирайте. Он нужен мне, он бесконечно мне дорог. Нет ничего и никого, кто был бы мне дороже…» Почивая в цветочной колыбели, он был напоен специальными отварами, что лучше любых хранителей стерегли его крепкий сон, был умащен маслами, запах которых бередил его душу нежной истомой. И съедался страхом того, что проснувшись, всё это может исчезнуть, как прекрасный сон. Этот дворец, этот мужчина, это мирно покачивающееся над головой звёздное небо, блеск которого отражался в его глазах… Повсюду витали запахи цветов, все еще призрачное тепло солнца и тишина этой прекрасной ночи. Бывало, где-то среди веток шелохнется птица, взволнованно ударив крыльями, и Сюэ Ян даже сквозь сон невольно откроет глаза. Пугается, видя темноту, но тут же успокаивается, убаюканный неожиданным теплом, что сразу же впитывалось его кожей. Это Чжи Шу, сидя рядом с ним, целовал нежный шелк его волос, целовал в висок, порой даже в щеку. Он что-то шептал ему, что-то тихое и неразборчивое, пока поглаживал его по волосам, что так очаровательно спадали на живот и грудь Сюэ Яна. Никогда еще его сон не был таким прекрасным, таким спокойным и благоговейным. Всё время чувствуя рядом с собой это тепло он льнул к нему, боясь, что оно исчезнет, а потому с его глаз срывались слезы, когда Чжи Шу куда-то уходил. Не важно, долго его не было или нет, Сюэ Ян плакал и скорбел, тихо, даже измученно взывая к нему. Будучи таким, он казался беззащитным и уязвимым, полностью раскрытым в своих страданиях. Как и в ту ночь, когда взошел на Божественный пик и рядом с ним спал Сяо Синчэнь, Сюэ Ян дрожал во сне, моля о том, чтобы его любили. И дважды был услышан. Один раз Сяо Синчэнем, второй — Чжи Шу… Словно оказавшись на краю мира, в месте, где замерло всё, даже время, Сюэ Ян ощущал себя свободным и плененным одновременно. Шли дни, а они с Чжи Шу не покидали этих мест, наслаждаясь обществом друг друга. Это чувство ощущалось очень сладко на самом деле, и в то же время нежно, чарующе, даже пьяняще. Раскинувшийся на древесных ветвях длинный полог из шифона, часть которого тревожил ветер, а другая часть словно шлейфом была рассыпана по земле, походя на изгибающуюся дорожку белых лепестков, словно бросая вызов тем белым цветам, что росли на дереве. Там, где ткань раскинулась по земле, лежали подушки, доска с фигурками Го, свитки с изящными стихотворениями, чашки из белого нефрита и белое цветочное вино. Его запах опьянял раньше, чем влага касалась бы губ, теплым потоком проникая в горло и впитываясь кровью, бередя разум сладким забвением. Лежа на подушках, Сюэ Ян, что больше хмелел от этого зрелища, чем от вина, слушал как Чжи Шу читает ему свиток, и наблюдал, как двигаются его губы. Всё в юноше исходило трепетной негой, и халат его, что лишь одним собой покрывал его нагое тело, не был хорошо подвязан. Темные глаза его казались драгоценными камнями, впитавшими в себя весь свет мира, что теперь, пленив его, отражали собой… Словно во сне он легко и медленно поднял свое тело, чувствуя, что легкость его души ограничивает эта тяжелая, местами пульсирующая плоть. Руки его были горячими, а лицо слегка раскраснелось. Он дышал медленно и глубоко, никак не имея сил надышаться окружающими его запахами, жадно требуя с каждым глотком еще и еще. Но легкие, пресытившись ароматами цветов, уже перестали различать их, лишь изредка, когда попадался особенно яркий запах, Сюэ Ян мог ощутить его сильнее, чем всё остальное. Но, как бы там ни было, деревья нельзя было назвать теплыми, хоть они и источали запах. Но было еще кое-что, теплое и живое, к чему юноша льнул и стремился всем своим существом… Чжи Шу, конечно же, сразу уловил его движение, и его нисколько не удивило ни то, что халат Сюэ Яна был ослаблен, ни даже то, что тот взобрался на него и обнял. Когда он сделал это, его халат полностью разошелся, открывая весь перед, снизу доверху. И так он прижался к мужчине, который излучал холод его страсти, но, тем не менее, не отталкивал. Даже несмотря на то, что Чжи Шу признался, что видит в нем и любовь, и сына, отношения между ними были не так уж и ограничены. Сюэ Ян трепетал к нему нежными чувствами, и любовь его смешивала в себе и сыновью, и почтительную, и гораздо более глубокую, что волнения его переплетались не только с душевными чувствами, но и с физическими. В Чжи Шу он видел всё, а потому совершенно не задумывался о том, что любить его можно лишь как-то конкретно, ограничиваясь определенными рамками. Он не хотел этих рамок, он хотел любить его всецело, и даже ощущая себя его ребенком чувствовал это как духовный зов. Физический же зов был проявлением иных его волнений, что были далеки от жажды насытить свою плоть. Он хотел чувствовать его, ведь этого требовала трепещущая в нем любовь. Но Чжи Шу не спешил делать его своим, и вовсе не потому, что видел в нем своего ребенка. Не как отец, даже не как мужчина или покровитель, он старался его беречь, не желая переходить эту границу. В глубине души он желал им вовлечься, но что-то постоянно его останавливало. Он обожал его, порой даже пресыщая всем тем, что один человек может дать другому, превосходя всё то, что дают обычные люди. — Лаоши… — влажный блеск в глазах Сюэ Яна был настолько интимным, что даже пытаться выдержать его уже было пыткой. — Сделай меня своим… Любовь… любовь взывала из глубин его плоти и души, трепещущими корнями своей чувственности желая переплести себя с тем, что ответит ей взаимностью. Он был взволнован, сердце его трепетало от любви. И демон это чувствовал, так как Сюэ Ян нисколько не желал скрывать реакций своего тела. Его мучил страх от возможной потери этого человека, и почти слепо он порывался сократить между ними всё, чтобы нигде не было никаких границ, в том числе и плоти. Самозабвенно он открывался ему, и устоять перед таким волнующим жарким порывом было бы невозможно… будь на месте Чжи Шу кто-то другой. — Ты и так мой, — ответил Чжи Шу, смотря ему в глаза. Для Сюэ Яна подобный ответ не был пределом мечтаний, потому что он не любил дела, завершенные словами. А посему халат полностью сполз с его плеч, и, стекая по спине, упал вниз, частично прикрыв ему ягодицы. Его молодое подтянутое тело белело в этой цветочной роще, а черные волосы лишь подчеркивали эту бледность. Теперь он был полностью обнажен, укутанный лишь запахами цветов да сокрытый за слабым колыханием шифона. Это было очень смело с его стороны, ведь он знал, как один мужчина любит другого мужчину, и, конечно же, что такое единение в любом случае делает больно. Но боль его не волновала. Он все что угодно бы отдал, лишь бы наконец-то пересечь эту границу, увериться, что любим и желанен, что его жаждут, что им обладают. Обладает тот, кого он так страстно желал. Он верил Чжи Шу, верил своему лаоши, и готов был вверить ему всё, душу и тело, разум и сердце. — Разве я не желанен тебе? — довольно мягко положив свои ладони на его щеки, нежно спросил Сюэ Ян. — Я знаю, я мужчина. Но мужчина и ты. Разве это не делает нас ближе друг к другу? Мое тело такое же, как у тебя, тебе должно быть спокойно от этого. Неужели я тебя совсем не привлекаю? Чем же я хуже женщины? Мои губы теплые и мягкие, мой язык так же горяч, кожа нежна и бела, и бедра мои на ощупь очень приятные. Мои ноги белые и ровные, мои кисти даже более утонченные, чем у них. Я знаю, я не такой мягкий, как они, но мое тело подтянутое и крепкое, я многое сумею выдержать. Неужели этого недостаточно, чтобы ты меня полюбил? Разве мое лицо не милее тебе всех иных лиц? — Милее, — хоть губы и были неподвижны, но вот глаза, казалось, нежно улыбались. — На целом свете нет ничего и никого милее тебя, Сюэ Ян. И никто не будет любить тебя так, как люблю я. Никто и никогда. Потому что любить тебя я буду вечно… у иных же этой вечности нет и их любовь уйдет вместе с их увядшими телами. Говоря это, его руки двигались, накидывая что-то Сюэ Яну на плечи. Тот, чувствуя лишь нежность, опустил глаза, видя белое сияние перьев, что щекотали ему кожу. — Знаешь, хоть суть твоя буквально кричит о том, что ты самый опасный хищник из семейства кошачьих, но по моему убеждению, ты больше прекрасный лебедь, Сюэ Ян. Ревнивый, ранимый, верный и любящий. В своем сердце ты хранишь одну единственную любовь, и хранишь ей такую верность, что смерть предпочтешь разлуке. Ты прекрасная птица, Сюэ Ян, прекрасный лебедь, чью любовную тоску и верность не опишешь ни одним стихом, не споешь ни в одной песне. И не сыграешь ни на одном музыкальном инструменте. Ты создан, чтобы тебя любили, и сам ты будешь любить так, как этого не сможет никто. Весь мир меркнет перед силой такой любви, о тот, кому она будет посвящена, никогда не познает одиночества, а умирая заключит, что жил не зря. Жить, чтобы делать тебя счастливым — не радость ли? — А кто же сделает счастливым тебя? — почему-то спросил Сюэ Ян, плотнее укутываясь в накидку. От слов Чжи Шу почему-то веяло тоской и печалью, словно описывая любовь Сюэ Ян он делал это так, будто бы ему самому там нет места… Он укутал его в накидку из белоснежных лебединых перьев, да так красива была эта накидка, что надев её на Сюэ Яна Чжи Шу восхитился тем очарованием, что испытали его глаза и сердце. Всё его существо в этот момент возжелало лишь одного — беречь этого человека всеми силами, дабы ничего не могло омрачить ни дивной красоты его, ни душевного покоя. Чтобы ничего не могло покоя его лишить, чтобы ничего не могло потревожить. Даже любовь. Потому что любить это воплотившееся в человеке воплощение любви могли многие, словно голодная свора псов отрывая от него кусочек ради своего удовлетворенного насыщения. А кто же мог любить его самозабвенно и преданно, нежно и волнующе, откровенно и честно… Чжи Шу не знал, и кроме как себя более никого не мог вообразить. Он готов был отдать ему всего себя, но понимал, что телом они никогда не будут едины. Даже переступить через это убеждение и просто сделать Сюэ Яна «счастливым» он все равно не мог. Было что-то, что его останавливало, и не понять ему, прожившему уже несколько столетий, что. Сюэ Ян не был Минхэй, он был чем-то большим. Сыном ли, возлюбленным ли… он просто был чем-то большим, превосходящим всё, что способно покорить сердце. Потому что он был тем, чему по своей воле покоряешься, находя в этом тот же порыв, что толкает нас нежно любить…***
Ты больше я, чем я сам. Вот как я тебя чувствую…
Сердце моё, сердце… чувствуешь ли ты трепет зеленой листвы, запах древесных цветов, нежность упавших в объятия ладоней лепестков, бархатных и шелковистых, как юность любви, ласкающая душу ореолом своего теплого свечения, дающего жизнь. В любви ярко расцветали цветы, целые поля буйно растущих цветов, живых и дрожащих в потоках ветра, в солнечных лучах… дрожащих от поцелуя на своих лепестках. Он часто спрашивал о любви. Он думал, что чувствует её, но без взаимного ответа знать не должен был. Не должен, но познал. Он знал, что такое любовь, на себе испытав её радость и нежность. Но выжжены были поля цветов, замерзли, а лед покрылся глубокими трещинами, которые порой выпускали кровь. Душа, которую пытались разорвать в клочья, выжила, но забыто было всё, всё… Но пусть и забыта причина, пусть был забыт опыт, но сами чувства, не облаченные в четкие формы и слова, всё равно были живы. Они текли по его венам, они кружились в его снах, они порой мерцали по ту сторону век, когда он закрывал глаза. Он был рожден для любви, он жил, чтобы любить. Потому что такова была его сущность. Рожденный в горе, но рожденный из чистой любви сам желал любить и быть любимым. Одна единственная слеза, что по какой-то причине дала жизнь там, где её присутствие было невозможно. Слеза стала душой, душа стала человеком. Но какую бы трансформацию она не перетерпела, одно осталось неизменным — любовь. И Сюэ Ян жаждал любви, что своей спасительной влагой обратит выжженные поля в цветущие долины. Прекрасный в своей дивной молодой красоте, идущий против порывов ветра, что играли с его длинными распущенными волосами, с шелком его одеяний, с батистом, что надувался и исходил волнами. Босой бродил по таинственному саду, порой кружась во время движения, словно воплощал в себе зачатки неизвестного танца. Но всегда чувствовал, что у него нет опоры. Раньше, когда он был на Божественном пике, были руки, что всегда поддерживали его. И у Сюэ Яна осталась привычка падать. Он падал, чтобы его поймали. Но сейчас не решался. Ему хотелось упасть, он чувствовал порыв это сделать. Но понимал, что рук, которые его поймают, не будет. Он ушел далеко, он был в раздумьях. Он был счастлив и печален одновременно, но в сердце его звучала музыка. И он подчинялся ей, позволяя себе забыть себя и кружиться в этом прекрасном саду, где его щеки целовали падающие лепестки, где в его волосы вплетался ветер, где ноги чувствовали тепло земли. И лучи солнца, что огибали его кожу, буквально таяли на ней, спадая невидимыми волнами. На глаза Сюэ Яна навернулись слезы. Он чувствовал, что это не он должен быть здесь и не он должен так любить этого человека. Он подошел к одному из самых высоких и пышно растущих деревьев и, чуть ли не обнимая ствол, упал на колени, смотря в глубокую зелень ветвей своими влажными поблескивающими глазами. — Прошу… — голос его дрожал, по щекам стекали сверкающие в лучах солнца слезы. — Умоляю… отдай этого мужчину мне. Я знаю, ты — сердце этого сада, ты его родной сын. А кто же я? Сирота, невольно закинутый в этот кошмарный мир, брошенный всеми, забытый, оставшийся без своей семьи, без их любви. В моем сердце боли и стенаний больше, чем могло бы быть сожалений. Однако ни о чем я более не желаю так сильно, как всегда быть рядом с ним. Я чувствую, что моей душе больше не найти приюта его нежных ладоней, если он их разомкнет, а меня, бескрылого, обожженного, вновь подхватит ветер и унесет против воли туда, где и корни-то пустить негде, ведь я так одинок. Он обнимал цветущее дерево, чувствуя, как от него исходят тонкие нити эфира, спадающего на его кожу. — Прошу тебя, — плакал Сюэ Ян, — ни о чем больше я просить не смею, и память о тебе уничтожить не пытаюсь. Отдай его мне. Я знаю, не мне заменить тебя, никто не заменит и даже я пытаться не буду. Но просто быть с ним! Не сердись на меня за мои речи, не сердись на меня за мои слезы. Я знаю, соль неприятна растениям, а мои слезы соленые. Но это… это последнее, что я еще умею. Плакать. Раз плачу, значит чувствую. Жаль лишь, что боль, много боли… она исходит изнутри и мое сердце воет от этой страшной пытки. А утешения не сыскать. Прошу, умоляю… Его речь медленно оборвалась, так как он стал плакать громче и всхлипывать при этом. Он прижался своим лбом к стволу дерева, по-прежнему обнимая его. Волосы раздувал ветер. И вместе с ним словно отслаивались чувства, которые искали что-то, что могло бы их приютить, сберечь, вокруг чего можно оплестись. Сюэ Ян желал любить. Но желание его оставалось неисполненным… — Не плачь… — тихий нежный голос прозвучал так близко и далеко одновременно, что Сюэ Ян застыл, открывая глаза. — Не плачь. Боли больше не будет. Сюэ Ян поднял свой взгляд и застыл. Он больше не обнимал дерево, взамен его обнимая за талию человека в белых одеждах и… с повязкой на глазах. «Так ты услышал меня… — только и подумал Сюэ Ян, смотря в это незнакомое лицо, но такую знакомую повязку. — Только ты, кажется, и можешь услышать меня… зов моего сердца…» Дождь из лепестков вновь создал чарующую картину желанного забвения. Незнакомец опустился рядом с ним на колени и нежно погладил его волосы. Сердце Сюэ Яна стало трепетать. Он чувствовал, как ему невыносимо желанно сказать этому человеку что-то, что чувствовал глубоко внутри себя, но никак не мог облечь это в понятную речь. Он чувствовал, как эмоции заполняют его, но не мог дать им определение. Он просто чувствовал, как его собственная душа дышит во всю грудь, дышит, наполняя сердце радостью. И этот человек… этот странный, незнакомый ему человек всегда оказывается рядом, когда это происходит. Он целует его, ласкает, шепчет слова, в которых не чувствуется ложь, словно это он, он единственный и может любить его, Сюэ Яна. «Как сладостно мне быть рядом с тобой, — думал Сюэ Ян, находясь в его объятиях. — Кто ты? Иллюзия? Я стал сходить с ума, что мне мерещится то, что я, должно быть, страстно желаю? Но почему… почему я не вижу твоих глаз? Хочу в них отразиться, хочу лишь одним собой отражаться в твоих глазах…» Лишь одним собой отражаться в твоих глазах… И Сюэ Ян даже не понимал, что же он мысленно говорит… и что говорит это не в первый раз. Когда-то он уже произносил точно такие же слова, в объятиях этого же человека. И пусть тот человек его не видел, глаза его все равно отражали только его, Сюэ Яна. И он помнил об этом. Помнил, стоя на вершине мира, будучи облаченным в снега и лед, с белеющими щеками, с покрытыми инеем бровями и ресницами, что уже больше белели, чем чернели. Он смотрел вдаль и молча страдал, умирая сердцем и душой, плача и даже не чувствуя тепла слез. Они замерзали, мертвели в этой ужасной ледяной пустыне. И душа тоже мертвела, словно цветы в снегу. Как бы и живые, но неподвижные, без запаха, без радости. Просто оболочка. Отшельники понимали, что он умирает. Душа Сяо Синчэня всё дальше уходила вглубь своего отчаяния, прошедшие годы сказались на нем хуже, чем можно было бы предположить. В свои молодые года он выглядел значительно старше, и скорбь никогда не исчезала с его лица. Чем больше времени проходило, тем слабее он становился. Он болел и сгорая в горячке бредил, просил смерти, просил жизни. Не понимал, о чем говорит, но неизменно произносил лишь одно имя. По его обжигающе горячему телу стекали крупные капли пота, волосы прилипли к лицу, но это лицо, несмотря на жар тела, было бледным, а губы почти синими. Он ведь не сходил с вершины, постоянно медитируя в таких условиях и ища того, кто его сердцу бесконечно дорог. Он шептал о том единственном человеке, ради которого живет, о человеке, который ради него попал в ад. А он, Сяо Синчэнь, вернул себе зрение, но потерял душу. Как и Сюэ Ян. Разлучившись, они потеряли друг друга, и потеряли свою душу, сердце радости лишилось, каждый день зная лишь одно — боль. — Убей меня… — шептал в бреду Сяо Синчэнь. — Если без него, то лучше сразу умереть. Убей, убей меня! Он метался и плакал, порой тихо поскуливал и сжимался так, как дети в утробе. Сколько бы не пытался, но Сяо Синчэнь не мог найти Сюэ Яна, не мог найти своего Чэнмэя. В глубине себя он находил лишь тело, но тело без души, и где была эта душа он не понимал. Знал лишь, что душа эта жива, но где именно она жива, что её окружает, любима ли она кем-то? Крича, он не раз порывался, словно птица, сброситься со скал, понимая, что у него все равно нет крыльев, которые могли бы его вознести в прежнюю возлюбленную им высь закатного неба… пламенного неба, что полыхало от жара сердец, которые были так влюблены. И винил одного себя за трагедию, что превратила его жизнь в нескончаемый ад. Его жизнь и жизнь Сюэ Яна. Винил себя за слабость, за свое проклятие, за то, что не сумел юношу удержать. И юноша принес себя в жертву, чтобы вернуть ему глаза. Глаза, которые больше не видели его… — Почему, почему… — шептал Сяо Синчэнь. — Почему ты сделал так, что мои глаза видят всё, но не тебя… Я бы выбрал жизнь, полную боли моего проклятия, жизнь слепца, слабого и умирающего. Но лишь бы ты рядом был, любовь моя. Я был хотел умереть на твоих руках, чувствуя тепло твоего тела, тепло твоих губ на своих холодных щеках. Как был бы я счастлив умереть вот так, а не умирать день за днем, в нескончаемой дали от тебя. Будет ли судьбе угодно позволить мне найти тебя так, как ты нашел меня, и упасть в твои объятия, как ты упал в мои. Я хочу обнять твои ноги, целовать твои руки и чувствовать тепло твоего тела, биение твоего сердца… Повязка спала с губ Сюэ Яна, но он не проронил ни звука. Он целовал оставшуюся в его душе крупицу той любви, что прежде была ярко сияющей Вселенной с бесконечным скоплением в ней прекрасных звезд. Целовал, и душа его обретала покой. Он уже смирился с тем, что не может говорить в такие моменты, словно сама судьба запрещала ему сказать о том, как он счастлив, что этот незнакомец почему-то любит его… или любит кого-то другого, принимая за него Сюэ Яна. Хотя бы почувствовать то, как сильно могут любить, пусть и не тебя, но все же любить, было для него счастьем, и целуя эти губы он внушал себе, что так любят именно его. А даже если нет, то он хотя бы утешится тем, что имеет, и утешит этого странного незнакомца. Он чувствовал, что они оба изгнанники, и оба одинокие. Ведь если этот незнакомец так любил кого-то, то почему этот кто-то не преодолел сотни ли, чтобы найти его, почему не встретился с ним? Почему с ним всегда встречается он, Сюэ Ян… Тоскуя сердцем, но пребывая в таком прекрасном месте, он и не замечал, как мог уснуть, лишь опустившись на землю. Вот и сейчас он открыл глаза и понял, что тоже уснул. И рядом с ним лежал тот, кто был живее всех живых и реальней всего, что Сюэ Ян знал. Чжи Шу… — Расскажи мне, — прошептал Сюэ Ян, смотря на него влюбленными глазами. Он лежал на боку, и Чжи Шу тоже лежал на боку, вот только не всем телом к Сюэ Яну, а только головой. Лежал и смотрел на него, должно быть, ранее следя за тем, как он спит. — Расскажи мне о любви первого Феникса. Как он любил, этот падший ангел… Чжи Шу начал неторопливый разговор. Он рассказывал о прекрасном мужчине и прекрасной женщине, что когда-то были сиянием молодого мира, а ныне даже легендой не встречаются ни в свитках, ни в записях, ни в песнях, ни в стихах. Однако не во всех. Он один, последний из рожденных Фениксов, кто любит эту историю, и чтобы не забыть складывает о ней песни, пишет короткие стихи. В них он рассказывает о любви и предательстве, о красоте и боли. Она была… подобно предрассветной заре, прекрасная возлюбленная первого Феникса. Её губы цвета розы, её взгляд пылкий и чувственный, кожа бела и нежна, как морская пена. Богиня из первого поколения, женщина, что создала прекрасные цветы, впитавшие в себя цвет её губ… и цвет её крови. Она подарила Тенши двух детей, и он любил её… сильно любил. После предательства Янь-ди никто больше никогда не слышал, как он пел. Потому что с тех пор единственная, которая слышала его голос в песне, была она, его любовь. Он пел только ей… Как же был прекрасен этот голос, его звучание не сравнить ни с чем. Он мог петь так, что люди думали, будто поет женщина, а мог петь так, что люди думали, будто это прекрасный мужчина. Всю душу Феникс вкладывал в свой голос и им же изливал как свою радость, так и печаль. Когда родились его дети, он каждую ночь пел им тихие колыбельные, рождающие по ту сторону век прекрасные сны. Измучившись сомнениями и чувством предательства из-за поступка Янь-ди, Тенши отдал свое сердце одной единственной женщине, в союзе с которой, во имя их любви, были созданы прекрасные цветы… что в итоге обагрились кровью той, что их создала. С тех пор часто слышалась молва о том, что, если в чьем-то саду вдруг расцвели красные розы, значит, где-то рядом страдает великая любовь. Но чаще всего розы можно было найти только в горах, и никто не знал, как же им удается там расцветать. Чжи Шу знал, что кровь бессмертной была золотой, но цветом любви всегда было алое зарево, и потому, верно, и розы были красны, что даже люди, как творение великой Любви, имели в своих жилах красную кровь. Впрочем, не только они — в жилах Мистических Зверей тоже текла красная кровь, питающая одно из их тел, в то время как другая кровь питала другое. У Чжи Шу тоже была красная кровь, ведь его отец был человеком. Розы были алыми, потому что трагедией стала любовь, и этого не должно было произойти… Сюэ Ян слушал, но мысли его были далеко от слов Чжи Шу. Он слушал и смотрел… но на кого же были устремлены его влюбленные глаза? Чжи Шу рассказывал о прекрасной женщине и прекрасном мужчине, а Сюэ Ян, словно спя с открытыми глазами, видел мужчину, облик которого всё сильнее запечатлялся в его сердце и глазах. Высокий, длинноволосый, губы цвета спелых алых ягод, черные волосы плотные и густые. Лишь только повязка белела на глазах, мешая эти самые глаза рассмотреть, создать цельный образ этого мужчины, чтобы увидеть всю красоту его лица. Он приходил тогда, когда Сюэ Яну было невыносимо больно, приходил тогда, когда Сюэ Ян слишком сильно терял себя. И целовал его, шепча слова словно рокот волн, ласкающий, согревающий. И Сюэ Ян не понимал, предает ли своего лаоши тем, что не препятствует своим чувствам в отношении этого мужчины, ведь только он, кажется, мог дать ему то, чего он так страстно хотел. Сюэ Ян чувствовал, что именно он, этот безымянный мужчина из видений… захочет его. По-настоящему. Он целовал так, что сомнений не оставалось в том, что он не остановится. И все чаще Сюэ Ян не хотел, чтобы он останавливался. Он желал любить во всей полноте своих чувств, а этот мужчина мог дать ему то, что он хочет. Но ведь он был лишь иллюзией, должно быть, порождение той боли и сумасшествия юноши, которые его соткали. Ну и пусть. Всё равно, живой или придуманный, он наполняет пустоту внутри, и этого Сюэ Яну было довольно. — Когда говорю об этом, — голос Чжи Шу сильнее проник в сознание несколько потерянного Сюэ Яна и тот сосредоточил на мужчине взгляд, — то никогда не чувствую, словно извлекаю из глубин ушедшего времени что-то такое, что покоится под толстым занавесом молчания моих сородичей. Всякий раз, как говорю о них, пою или пишу, всегда понимаю, что история эта не стара, и те мужчина и женщина столь живые для меня, что всегда будто по обе стороны моих плеч, словно крылья, сопровождающие меня в полете моих речей и мыслей. Они… вечны, Сюэ Ян. И часто мне кажется, что наше проклятие не столь и губительно, ведь ради того, чтобы пронести память о них через всю жизнь, этой самой жизни и не жаль. Даже если она будет тяготить тебя до скончания веков. Думаю, будь прародитель жив, он бы тоже никогда не забыл. И страдание его тоже бы не закончилось… А ведь и правда, что случилось с первым Фениксом? Проклятие, сковавшее его, было несоизмеримо сильно, смешав в себе две самые сильные материи — кровь и время. А так как время было энергией без начала и конца, а стрела хоть и пробила Феникса, но прошла через его тело не задерживаясь… — Нет, — встав, Чжи Шу покачал головой. — Он мертвее всех мертвых, наш несчастный ангел. Мы любим его и ненавидим… и преклоняемся перед его силой, его величием и чувствами. Он остался в истории как предатель, и в то же время как жертва. Его любовь запечатлела себя в нетленных цветах Дворца Роз, и когда я смотрю на цветы своего сада и вижу их такими же юными и прекрасными, как и всегда… лишенными старения и увядания я понимаю, что, какое бы проклятие на нас ни было, мы, род Феникса, так и остаемся прекрасными цветами в глазах нашего отца, нашего Создателя и наших… возлюбленных. Сорвав веточку сливы, Чжи Шу посмотрел на неё и нежность плескалась в его глазах. — Лаоши? — Сюэ Ян поднялся, когда увидел, как в глазах Чжи Шу скользнуло что-то еще, и тело его внезапно пошатнулось. — Лаоши! Даже не чувствуя, как падает, Чжи Шу свалился наземь, с уголка его рта потекла тонкая струйка крови. Он лежал, не моргая, пальцы всё еще сжимали веточку с распущенными цветами сливы. Сюэ Ян тут же опустился рядом с ним и, тормоша его, вдруг замер. Прядь прежде угольно-черных волос Чжи Шу вдруг стала белеть, и словно молочная река змеилась всё дальше, пока не побелела до самых кончиков его длинных волос…