37 недель

Никакую кроватку они не купили. И дело было даже не в разных взглядах на детские вещи: к её удивлению, Какаши оказался сговорчивым, но суеверным. С нужной моделью они определились буквально за пару минут, но вот покупать её прямо сейчас он наотрез отказался и ей не позволил. Заказать, оплатить и оставить на складе — да, привезти и оставить её в детской комнате — ни в коем случае. Сакура отчего-то не злилась, шутила что-то о старости и чëрных кошках и сквозь смех строила догадки о его вечных опозданиях: наверное, сидит на дорожку. Тот только улыбался да качал головой, мол, как маленькая. Уже к вечеру бланк заказа мебели лежал на комоде, новый кран радовал глаз на кухне, а довольный собой Какаши мечтал на её диване, как и чему будет учить сына. Вчера было слишком хорошо, и наверное, оттого сегодняшнее волнение отдавалось в груди куда чëтче, чем могло бы. — Входи! — Рука, занесëнная для стука, застывает в воздухе. Сакура тихо выдыхает и, нетерпеливо стряхнув напряжение с пальцев, толкает дверь собственного кабинета. В нём уже пару месяцев заново обживается шишо, и ей, признаться, от этого даже легче. Свой первый маленький и уютный кабинет она любила куда больше — этот же использовала для приëма высокопоставленных чиновников; оттого с хорошо скрываемой радостью передала его в прежние руки. — Цунаде-сама, я по поводу оборудования, — с порога выпаливает она и замирает. Шишо в кабинете не одна: напротив неё Сакура не сразу замечает семейную пару. Пару же? — Вы заняты… Простите, я зайду позже. — Нет, — Цунаде будто вынужденно жестом предлагает ей сесть. — Оборудование привезли вчера утром: три кувеза. Один вот подключили. Сакура коротко кивает и проходит. Теперь ей становится понятна картина происходящего. Новое оборудование для госпиталя, что она заказала ранее — кувезы для выхаживания недоношенных детей. Ещё когда только узнала об опасности невынашивания собственного ребёнка, она решила расширить возможности местной реанимации — на всякий случай. И, видимо, этот день настал. — Это Сузу и Тэкео Сато, — Цунаде прочищает горло и продолжает, — этой ночью, на тридцать первой неделе, у них родился сын. На фразе «родился» мужчина ничуть не стыдясь морщится. Брови Сакуры против воли медленно ползут вверх. Харуно быстро переводит взгляд с него на шишо в интуитивном порыве найти на её лице опровержение тому, о чём только что начала догадываться. — Я Харуно Сакура, глава госпиталя, — представляется она глухо, даже немного неуверенно, потому что боится сделать поспешные выводы. А точнее, боится, что они подтвердятся, потому что её наставница не выражает абсолютно никаких эмоций. И, о, если что-то и было плохим знаком — так это именно такое ледяное спокойствие Сенджу. Она садится и теперь уже смотрит на женщину напротив. У Сузу стеклянный расфокусированный взгляд и серая кожа, и ей, кажется, абсолютно плевать, что муж всё время ëрзает на стуле, чтобы усесться полубоком, словно и краем глаза её не хочет замечать. Теперь Сакура начинает подозревать, что на самом деле всё даже хуже, чем она предположила изначально: он до конца разговора не то что не возьмëт жену за руку — головы не повернëт. — Я не понимаю, зачем мы здесь, — не выдерживая секунды тишины, раздражëнно спрашивает он, — почему он ещё жив? Что за опыты? — Понимаете, — Цунаде скрещивает пальцы в замок; Сакура знает, что шишо в этот момент подключает всю свою сдержанность и тактичность, — благодаря новым технологиям ваш ребёнок может выжить… — И быть калекой?! — И быть живым ребëнком, — резко отвечает Сакура, и Тэкео мерит её бешеным взглядом. Тишина в комнате не повисает, хотя слов ни у кого не находится добрые пару минут: Цунаде нервно щëлкает ручкой, да и голоса мимо проходящих людей из коридора слышно отлично. Сакуре плевать. Она не чувствует неловкости, не чувствует вины за резкость. Она готова поставить лучшее саке шишо на то, что этот ребёнок был желанным и запланированным, этого не было сказано вслух, но ей на самом деле достаточно секунды, чтобы сделать окончательные выводы и оценить ситуацию со всех сторон. Что-что, а на мозги она никогда не жаловалась. И оправдывать такую мерзость она не намерена даже у себя в мыслях. И только одна мысль бьётся о стенки её черепной коробки: «почему?», ведь всё происходящее здесь, чёрт возьми, не вяжется, что уж говорить о разговоре. Отрешëнность родителей друг от друга, надменное лицо отца и серая кожа матери в свете холодного осеннего солнца в картину, где идëт разговор о жизни их ребëнка, не вписываются. Если Сакура когда-то и представляла себе подобное, то оно точно выглядело не так. — Нам нужно ваше разрешение на лечение, а также на переливание чакры, крови и её компонентов, — чеканит она, впиваясь в них требовательным взглядом. С развитием медицины и технологий прогрессировала и бюрократия: каждая манипуляция с пациентом должна была быть обоснована и, что самое важное, подкреплена документально. Некоторые считали, что подобные разрешения созданы лишь для волокиты или уменьшения ответственности врача, но Сакура до этого момента думала иначе. Огромная система требовала порядка. — Я слышал, что в некоторых больших городах Страны Огня подобных уродцев выхаживают, — после обдумывания её слов он снова морщится, — но те гражданские — куда-нибудь да сгодятся. Я — герой войны, шиноби Листа, и мой сын должен быть шиноби! А не жалким калекой! Сакура медленно выдыхает. Затем она вдыхает. Выдыхает ещё раз. Смотрит вниз, сжимая и разжимая кулак, в котором чакры ровно на то, чтобы чувствовать себя даже не замечательно, а просто сносно. Ещё в начале этого года она могла крошить этими руками гранит, и, хоть в последний месяц она сама себя удивила безразличием к собственной же бесполезности, сейчас таких возможностей уже не было. Нет, естественно, фактическое отсутствие чакры, которую она могла использовать, было чем-то очень неприятным, но ей было, чем себя занять, чтобы не фокусироваться на этом. Ребёнок был её приоритетом в любом случае, она готова пожертвовать ради него чем угодно, но… Но, шаннаро, как же ей хочется в этот самый момент сломать все пятнадцать чёртовых костей в морде этой сволочи. Сакура поднимает голову, и еë лицо всë так же бесстрастно, хотя внутри бушует настоящая обжигающая ярость, которую она душит, напоминая себе, что профессиональные навыки должны быть выше голых эмоций. А ещё то, что даже без чакры она намного сильнее и компетентнее любого мудака, когда-то по-любому с трудом выпустившегося из академии, а затем не иначе как чудом сдавшего экзамен на чуунина. О, она знала таких! Жалкие вояки, лодыри с огромным самомнением, ещё и жадные до власти. Наверняка и у этого амбиции на целого Каге. — Не припомню вас в первых рядах, — ядовито-вежливо подмечает она и сдержанно улыбается. Тот же оскабливается в ответ и выплëвывает: — Не будет никакого согласия! «Этот ублюдок», — она опирается на быльца по обе стороны от себя, готовясь подорваться на ноги. — В таких случаях протоколом положено в первую очередь учитывать мнение матери, — не моргнув, врëт Цунаде, и это спасает как минимум подлокотник кресла — Сакура отвлекается и выпускает его из стальной хватки. Она знает, что никакого протокола нет, потому что никаких таких случаев ещё не было. Не в Конохе. Что ж. По крайней мере, теперь она знает, на чём настаивать, когда этот протокол будет писаться. И всё же в одном этот жалкий мужичонка был прав: попытка выходить этого ребёнка — опыт. В Листе попросту такого раньше не практиковали: шиноби должен быть сильным и жизнеспособным. Если ребëнок рождался раньше срока, то всё отдавалось на откуп его собственным жизненным силам. Вне кланов выживали единицы, а что происходило за высокими заборами клановых кварталов, никто не знал. Статистики по таким детям, естественно, никто никогда не вëл. — Я могу его увидеть? — едва слышно спрашивает Сузу, и Сакура вздрагивает. С отцом для неё всё ясно — говорить с такими, как он, ей кажется бесполезным, мать же ребёнка находилась в абсолютной прострации и до этого момента будто и не слышала их. В эту минуту приходит облегчение, а за ним тут же накрывает волной беспокойство: а как этот ребёнок вообще сейчас выглядит? И не сделает ли такое столкновение с реальностью только хуже? Женщина выглядит совсем нестабильно. — Зачем? — неподдельно удивляется Тэкэо, Сакура же в миг решается и твёрдо разрешает: — Конечно можете. — Идиотка, — шипит он и резко встаёт. — Согласишься — вышвырну из дома. Харуно намеренно прикрывает глаза: она не в праве влезать в чужую семью, не в праве догнать уходящего мужчину, и размазать его о стену она так же не в праве. Пока с силой хлопает дверь и в кабинете снова повисает тишина, Сакура меланхолично думает, что вот именно в такие минуты она на самом деле бесполезна. Да, наличием чакры полезность точно не измеряется. — Вы можете мне помочь? — просит Сузу, говоря скорее о попытке встать и найти дорогу в реанимацию, нежели о своей жизни в целом, и Сакура хватается за эту просьбу, как за соломинку. — Да-да, — она живо поднимается и обходит стол. — Я помогу. Бездействие чувствуется подобным смерти, лучше уж сожалеть о сделанном. По крайней мере, ставя себя на место этой женщины, она хотела бы, чтобы для неё сделали что-то подобное. — Сакура, мне кажется, что у тебя дела были, — Цунаде говорит почти прямо: это не твоë дело, не в твоëм положении. Но она лишь подставляет руку для опоры и отрицательно качает головой: — Я разберусь. Цунаде вздыхает и протягивает ей папку с документами: знает, что спорить с ней бывает совершенно бесполезно, особенно когда глаза горят, а в груди клокочет и на ладонях красные полумесяцы от ногтей: — Зайди после, договорим. Она кивает. Конечно зайдëт. Зайдёт, чтобы выслушать целую нотацию о том, что лезет не в своë дело, что полномочия пора бы и делегировать, а самой выбирать ползунки да распашонки. И так далее и тому подобное. Но это ведь не для неё. И это ведь, чёрт подери, не она! Она — Сакура Харуно и она всегда была, есть и будет на передовой, просто фронт у каждого — свой. Сакура считает, что единственное, в чëм она безоговорочно хороша — медицина. Это её призвание, её страсть и жизнь. Сразу после войны она организовала отделение психологической помощи пострадавшим, которое функционирует и по сей день, правда, в последние годы специализируется почти полностью на детских травмах. И она точно знает, — видит, — что эта маленькая женщина обязательно справится, но только если протянуть ей руку для опоры. К сожалению, её мужчина этого не сделал. И, медленно шаркая больничными тапочками по коридору, она идёт под руку не с ним. Сакура всеми клеточками кожи ощущает, что этот путь в три коридора до отделения знаковый: эта женщина уже всё решила, когда не вышла вслед за мужем из кабинета, не пошла в палату. — Вы не подумайте, что он мерзавец, — тихо произносит она, а Сакура снова молча кивает. Не имеет она права говорить иначе, давать своё оценочное мнение чужой семье. — Он просто испугался. Это наш третий ребёнок. Хоронить мы их умеем, а вот… Вот так с нами впервые. — Я понимаю. Сакура лжёт. Она не понимает, попросту не может вообразить себе то, что сейчас проживает эта женщина. И по правде говоря, желала бы никогда не знать. Она поджимает губы: всего на мгновение она способна сделать рациональное допущение — этот Тэкэо, может, действительно так переживает свою боль. Но потом она снова краем глаза цепляется за прозрачную серость кожи Сузу, за тонкие пальцы, едва силящиеся обхватывать её руку, и раздражение вновь клокочет где-то под рëбрами. Бред. Он просто трус. И предатель. — Ему нужен наследник, — выдыхает Сузу, и Сакура глотает злобное замечание, что у таких кроме ржавого куная наследовать нечего. Да и его от такого папки она бы лично и даром не взяла. Эти три коридора даются им тяжело: Сузу оперировали, ей банально больно. Сакуру же начинает подташнивать от нервов, злости вперемешку с сочувствием, и, признаться честно, от страха тоже. — Мы пришли, — она переводит дыхание, чтобы успокоиться, и тянет за ручку двери, приглашая женщину в крохотный коридор между палатами. — Нужно надеть халат и шапочку, после вымыть руки. Сузу дважды объяснять не приходится: та медленно натягивает на себя тонкий одноразовый халат, а Сакура тем временем помогает ей убрать волосы под шапочку. — Мне страшно. Сакуре хочется признаться в ответ, что ей тоже, но вместо этого она говорит то, что должна: — Это нормально, я буду с вами. Дверь распахивается беззвучно, впуская их в стерильный коридор. Она сама бывала здесь нечасто, просто помнила, что слева три арки, ведущие в три бокса, а за углом ординаторская, сестринский пост и раздевалка. Ничего лишнего. Детская реанимация в Конохе почти всегда пустовала: это была их, взрослых, общая победа и заслуга. Детей больше не отправляли на опасные миссии, а прочие болезни и травмы успешно излечивались в той же травматологии. Поэтому они идут на писк мониторов — единственный во всём отделении. А Сузу, похоже, снова выпадает из реальности: как заколдованная, она молча вторит шагам Сакуры, не отпуская руки, и той очень хочется накрыть эту пергаментную ладонь своей, сказать что-нибудь глупое, но ободряюще: сделать хоть что-то, чтобы вывести её из этого ступора. Но прежде чем она находится со словами, в арке появляется врач, встречая их. — Шизуне-сан, — с неожиданным облегчением здоровается Сакура. — Я так рада, что вы здесь. Та коротко улыбается одними глазами и представляется, затем просит тщательно вымыть руки перед тем, как войти в бокс к ребëнку. — У меня будет к вам одна просьба, — говорит Шизуне, пока они обе намыливают руки. — Не плачьте. В реанимации нельзя плакать. — Боюсь, что даже и не смогу, — Сузу криво улыбается, пока вытирает руки о бумажное полотенце. И от этой улыбки Сакуре становится жутко. Как сейчас выглядит ребёнок, она не знает: читала в книгах, видела на учебных брошюрах, в живую — никогда. Руки начинает мелко трясти, Сакура то и дело подавляет желание накрыть ладонью собственный живот, защитить его от мира. Но сейчас не время и не место: её рука необходима для поддержки. — Позвольте, — её окликает мягкий спокойный баритон, чья-то ладонь ложится на плечо, прося отойти в сторону. — Мамору Танака, врач-реаниматолог из гражданского госпиталя Страны Огня, — представляется мужчина, подвинувший её. — Сакура Харуно, глава этого госпиталя. А это Сузу Сато, мать ребёнка. — Хорошо, — он предлагает ей свою ладонь для поддержки, и Сакура одобрительно щурится. Ей нравится, что он перед ней не расшаркивается, и что прямо сейчас ему, очевидно, важны исключительно пациент и его мать. — Я не запомню вашего имени, обычно мы всех зовëм просто «мама», — предупреждает он и подводит Сузу к накрытому кувезу. Сделав чисто по привычке мысленную пометку не забыть обсудить условия и длительность его командировки после, Сакура идёт следом. — Зачем это? — шепчет, почти сипит, женщина. — Не пугайтесь, — поясняет он и осторожно приподнимает ткань, — это специальная накидка на кувеза, она защищает ребёнка от лишнего света. — Сузу непонимающе кивает. Если даже для Сакуры подобное ново и удивительно, то каково ей? — Идите знакомиться. Она машинально тоже делает полшага вперёд: её манит не то желание помочь, не то профессиональное любопытство. — Ками… Сузу пугается, стонет и жмурится, но, к общему счастью, стоит на месте. — Понимаю, вид трубок вас пугает, но малыш у вас крепкий, уверяю вас. — Сакура внезапно понимает, что заворожённо ловит каждое слово нового врача. Пока тот под мерный писк мониторов озвучивает рост и вес и умоляет Сузу не бояться, ей думается о том, каково это быть всесильным и без чакры… Ребëнок перед ними не кажется даже жизнеспособным: красный, тонкий, с выпученными глазами и явно недотягивающий даже до двух килограммов. Но словам этого человека хочется верить: крепкий. Он таких уже видел, лечил и выпускал в мир. Сакуре хочется впитать в себя каждый звук, произнесённый им. — У него небольшое кровоизлияние в мозг, двусторонняя пневмония, низкий вес и плохие показатели гемоглобина, но, что самое важное, он дышит сам. Раздышался за пару часов, даже к искусственной вентиляции не подключали, — только немного кислорода, — и задышал. — А его тенкецу? — обеспокоенно интересуется Сузу. — Чакра у него есть? — Есть, — спокойно отвечает Шизуне. — Когда устанавливали катетер для чакры, доктор Хьюга Хитоми осмотрела его. С тенкецу всё в порядке, они формируются рано, ещё внутриутробно. Шизуне недоговаривает правды. Даже если у ребёнка и есть чакра, возможность преобразовывать её в техники сомнительная вплоть до начала хоть какого-то обучения. Хотя, по мнению Сакуры, это было совсем не важно: ничего не имеет значения, кроме самой жизни. Сузу вновь только кивает: её взгляд всё ещё безжизненный и пустой. Сакуре даже начинает казаться, что всё это пустая затея — они не согласятся на выхаживание, впрочем, план на этот счёт у неё уже был. Если оба родителя не захотят подписывать документы, тогда она убедит их попросту отказаться от ребёнка — в этом случае ответственным за его жизнь становится Хокаге. А уж Наруто ей всё одобрит и подпишет. В том, что этот ребёнок выживет, сомнений не было. Только не после слов доктора Танака — почему-то она хотела верить ему безоговорочно. — Чтобы подписать документы, вы должны дать ему имя, — всё же напоминает Сакура, и Сузу будто оживает. — А я и не знаю, — она неловко пожимает плечами, — не могу придумать вот так. — У вас ещё есть время, — Мамору успокаивает её, — хотите к нему прикоснуться? С её согласием Сакура облегчëнно выдыхает: подпишет. Не может же мать взять ребёнка на руки и тут же обречь его на смерть? Она бы не смогла… — Не бойтесь, — он открывает окошко-иллюминатор и помогает ей просунуть в него руку, — это датчик для определения температуры, — показывает он пальцем, — этот для слежки за сатурацией, этот для чакры, а это капельница. Трубочка в носу — это зонд, будем кормить его пока так. Вот, просто и не так страшно. Сузу боязливо касается малыша сначала одним лишь кончиком пальца, но затем накрывает его крохотную ножку всей ладонью. Пока она неверяще замирает, Сакура думает, что условия интенсивной терапии такой крохи почти те же, что и для взрослого: датчики, катетеры, капельницы. — Хирузен, — ласково тянет она, обращаясь уже не к ним, а к сыну. — Папа хотел назвать тебя в честь Третьего. Хирузен. Сакура, не говоря ни слова, передаёт папку с документами Шизуне и, пятясь назад, выскальзывает из бокса. Ей кажется, что та пружина, что сжималась всё это время внутри неё, где-то под рëбрами, разжалась. Да так оглушительно, что, должно быть, пробило лëгкие. Каждый вздох даëтся ей с трудом: она видела мëртвых, раненных, изувеченных. Убивала сама. Но всегда старалась не переносить эти образы на собственных близких, это было для неё своего рода табу, чтобы уберечь психику. Она делала всё возможное, чтобы этого не допустить: училась, лечила, спасала, и на подобные мысли времени толком не оставалось. А сейчас жуткое видение стало таким явным и ярким, что было почти физически больно. Она немного наклоняется вперёд, обнимая свой живот обеими руками, и жмурится. — Вы бледны. Мгновенно выпрямившись (и сразу же об этом пожалев), она хмурится, глядя исподлобья на нового доктора. Зачем он пошёл за ней? — Вам нехорошо. — Ками, она знает. Знает. Зачем говорить очевидные вещи? — Пойдëмте. Её ведëт, но от предложенной руки она отказывается: ординаторская в трëх шагах. — Вы не должны были приходить сюда, — строго чеканит он, как только дверь ординаторской закрывается. — Не в вашем положении. — Пока я в положении главы госпиталя — буду ходить там, где мне вздумается. Она грузно садится на крохотный диванчик и упирается в него ладонями: так комната не делает оборот вокруг неё и голос этого нового врача не бьëтся эхом о стены. Так легче цепляться за реальность. — Вот, выпейте, — он протягивает ей воду и, кажется, пропускает мимо ушей всë, что она сказала. Сакура сухо благодарит и с жадностью выпивает целый стакан. Вода обжигает пересохшее горло и прохладой пропадает где-то на уровне пищевода: отрезвляюще напоминает о том, что Сакура вообще-то не ела с самого утра. — Тошнит? — подмечает он. — Немного, — Сакура переводит дыхание. — Только Шизуне-сан не говорите. Не стоит волновать её, я в полном порядке. — Только если прямо сейчас пойдëте и пообедаете со мной в столовой. — Она удивлëнно вздёргивает бровь. — Ещё немного, и вас вырвет, это видно. Нужно поесть. — Ага, — она сглатывает предательски подкатившую к горлу тошноту, — можете оставить меня на пару минут? Ей нужно, просто как воздух необходимо остаться одной. И он вроде бы это понимает: — Я подожду вас там. Надеюсь на ваше благоразумие. Она ещё что-то ему отвечает — мозг отказывается запоминать, что. И только с хлопком закрывшейся двери приходит осознание: никакой это не голод. Паника. Чистая, терпкая и оглушающая. За бешеным биением сердца, частым дыханием и шумом в ушах она едва слышит свой внутренний голос, который едва ли не кричит: «Что ты будешь делать?!». Что? Что она теперь в силах сделать? Для себя, для этой женщины и её ребëнка? Смела ли она подарить ей надежду на жизнь?! Она ведь даже чакрой пользоваться сейчас не может! «Возомнила себя Богом?» — ехидно клокочет внутри, Сакура едва сдерживает слëзы. Ей нужно выйти отсюда: чтобы дать себе возможность на слабость. Поддаться страхам и разреветься в голос. Она резко встаëт, и одновременно чуть не падает и её почти выворачивает: комната всё ещё кружится. Приходится искать опору в стенах. Те ведут её до самого выхода — надëжно и по памяти. Да. Ей нужно сбежать подальше от госпиталя, от писка приборов, от реанимации и двух людей, которым она хочет помочь настолько сильно, насколько боится не справиться. Вот бы ещё остаться незамеченной… Хотя плевать. Соврëт что-то про токсикоз. Улица встречает её холодным отрезвляющим ветром и ярким для осени солнцем. Она ëжится, чертыхается и, жмурясь, понемногу приходит в себя. Мысли вновь обретают форму, а происходящее перед ней — чëткость. Ей думается, что так нельзя. Быть настолько слабой, когда в тебе ищут силы, — нельзя. — Сакура? — Когда она слышит голос Какаши, ей хочется провалиться сквозь землю: чтобы ступени госпиталя просто разверзлись и поглотили её. — Ты почему без куртки? Холодно же. — Голова закружилась, — отмахивается она. — Всё нормально. А ты чего здесь? Он кажется ей растерянным: осматривает её с подозрением, слишком критично, но говорит лишь спокойное: — Ты сама попросила. — На периферии её памяти тут же всплывает что-то подобное. — С тобой всё в порядке? — Конечно, — без колебаний который раз за день лжëт она. Она ничего ему не рассказывает. О паническом страхе, о трусливом побеге и о душе в клочья молчит. И улыбается.