37 недель

В ту первую ночь Сакура долго смотрит на причудливые тени на потолке. Ветрено, и дерево на пару с ярким уличным фонарём устраивает для неё целое представление. Тело ломит от усталости, а сон никак не идёт. Днём, скрепя сердце выбравшись-таки из спасительного уединения ванной, она допила холодный чай и вернулась к делам. Какаши её больше не дразнил. Он, избавив футоны от пыли, как и обещал, и подобно фокуснику выудив откуда-то удочку, крикнул с гэнкана, что надёргает ведёрко окуней на ужин, и скрылся в направлении ближайших зарослей до темноты. А вечером, отщипывая палочками дымящееся жирное белое филе, Сакура жмурилась от удовольствия под его мягким взором. Разговор был лёгким, и былого смущения как не бывало. Какаши чистил рыбу сам, и жарил её тоже сам, пока Сакура расстилала футоны, ловя себя на мысли, что привыкнуть к этому уюту будет очень легко. Она убеждалась в этом с каждым кусочком. И только когда они разошлись по комнатам, тревожность снова захлестнула её своей грязной многолитровой волной. Что, если она — они — поспешили? С выводами, решениями или действиями. Что, если всё обернётся катастрофой? И что вообще за неё можно посчитать? Может, они окончательно разругаются и перестанут общаться? Но не откажется же он от ребёнка, как тот горе-папаша поначалу? Нет, он сказал, что никогда бы так не поступил, и Сакура верила в это. Ве-ри-ла. И с малышом тоже всё будет хорошо, об обратном она категорически запрещает себе думать. Хо-ро-шо. Это только она может ему надоесть. Может, через месяц его будет раздражать даже то, что она просто дышит рядом? А чувствовала бы она себя иначе в Суне? Как поступил бы Какаши, согласись она? Скучает ли он по Натсуми? Вдруг ему не понравится жить вместе? Вдруг ему больше нравилось жить с ней? А что, если это ей не понравится с ним жить? У неё ведь ещё не было такого опыта, даже серьёзных отношений толком не было, не считая многолетней болезненной тоски по Саске. А сколько отношений было у него до неё? Хотя у них ведь не отношения… Такие непривычно жгучие вопросы крутились у неё в голове удручающее количество времени. Достаточное для того, чтобы Сакура усомнилась в своём психическом здоровье в целом. Конечно, перед искусственным оплодотворением она читала один занимательный свиток, описывающий тревожность на фоне гормонального коктейля у беременных, но одно дело читать, а другое — проходить через всё это. И вариант, что беременность здесь вообще ни при чём, тоже отбрасывать не стоит: слишком много всего произошло за очень малый срок. Кое-как успокаиваясь, она переворачивается на другой бок, где-то на задворках сознания отмечая про себя разницу в удобстве футона и кровати, и все страдания заходят на второй круг. А потом и на третий, четвёртый, пятый. Пока она не сдаётся и не встаёт, подгоняемая малой нуждой, кажущейся теперь постоянной, и раздражением на саму себя. Решив после уборной заглянуть на кухню за стаканом воды, Сакура, к своему удивлению, встречается там с Какаши, сидящим в полной темноте и глядящим отрешённым взглядом в окно под потолком. Он отмирает, когда она появляется в дверях, и устало улыбается. — Не спится? — Есть такое, — вздыхает Сакура, всё ещё растерянно скользя по его сгорбленной фигуре взглядом. — Это я тебя разбудила? Прости, тебе, должно быть, мешает, что я бегаю в туалет по сто раз… — Нет, я не спал. — Да? — тянет она. Ответа на это не звучит, поэтому во избежание неловкости она решает сделать то, за чем пришла: заходит, берёт первый попавшийся стакан у раковины и наполняет его, открыв кран. Но внутренние метания уже не угомонить. Она сказала что-то не то? Может, он хотел побыть один, а она тут выперлась? Чёрт побери, почему сейчас с ним иногда так сложно? Сакура морщится, держит прохладную воду во рту и всё никак не глотает. — Тебе не страшно? — вдруг спрашивает он. Сакура удивлённо поднимает брови и, уже залпом допивая, подходит ближе и опирается бедром на стол рядом с ним. — Почему мне должно быть страшно? — немного взволнованно отвечает она вопросом на вопрос. — Не знаю, — теперь вздыхает он, глядя на неё снизу вверх. — Говорят, так бывает, новое место, дом-развалюха с его старой историей, всё такое… — Эм, да нет, — бормочет Сакура осторожно. — Всё в порядке, просто крутится в голове всякое разное, вот и не спится. Много стресса в последнее время, наверное. Малыш даже пинаться больнее стал, — под конец у неё вырывается нервный смешок. Больно — не совсем то слово, хотя порой бывает. В том, чтобы получить пинок по селезёнке изнутри, приятного мало. Активничает ребёнок теперь часто, и это самое необычное, что она когда-либо испытывала. Особенно дивно наблюдать, как натягивается твоя кожа то тут, то там… — Хорошо, — просто говорит он, чем сбивает её с толку ещё больше. Искренне не понимая, что происходит, она встревоженно накрывает живот рукой и внимательно осматривает Какаши снова. В полумраке кухни, так, в повисшей тишине и наедине, всё кажется ещё чуднее. Немного сюрреалистично на контрасте с хлопотным и взбалмошным днём, но и в то же время как-то по-новому уязвимо-интимно. Сакура поджимает губы, взвешивая все за и против, но всё-таки решается пойти на поводу у своего наития: — А тебе? — два слова тонут в этой темноте, словно ухают в бездонный чёрный колодец. Невыносимо выдержать первый изумлённый взгляд Какаши, который он, впрочем, быстро отводит. И за те полминуты, что он молчит, ей кажется, что она ошиблась. А после до неё доносится тихое: — Мне… не по себе. — Почему? — вторит ему она, боясь спугнуть момент, но помогает это мало. — Я… Хм. Её интуиция всё твердит о чём-то, но так, что не расслышать. Сакура будто безуспешно пытается ухватиться за ниточку, но соскальзывает по ней пальцами, словно та измазана маслом. Что она упускает? Бездумно перебирая складки своей ночной рубашки, она возвращается мыслями к дому, но не к этому, а к своему. Светлому и уютному, пахнущему маминой домашней выпечкой, шумному от вечных добрых пререканий родителей. Месту, где, сколько бы ей ни исполнилось лет, она ощущала себя ребёнком. Какаши чувствует себя в этом доме так же? Он сказал, что его отец покончил жизнь самоубийством, а мама умерла при родах. Сакура узнала историю его родителей не так давно, а казалось, что целую вечность тому назад. К своему стыду, даже успела забыть о ней. Вроде бы это было спустя пару недель после того, как она рассказала ему о беременности… Она хмурится, медленно поднимая в памяти факт за фактом. Труда это не составляет, потому что в подробности он тогда не вдавался. Однако другие детали, на первый взгляд неважные, подходят и заполняют пустоты, становясь, как влитые. Запущенность этого места, брошенные комментарии и даже то, что ей сегодня показалось, будто Какаши постоянно пытается куда-то уйти. Она на автомате списала это на паранойю, предположив как худший из вариантов, что он не очень-то и хотел проводить с ней много времени, но что, если… — Потому что дом-развалюха со старой историей? — мягко выспрашивает она, начиная догадываться, и Какаши всё-таки поддаётся: — Я давно здесь не ночевал, — шёпотом. — Ещё со времён Анбу. Какаши Хатаке — гениален, это известно любой Скрытой Деревне, что уж говорить о Конохе. Он один из самых молодых выпускников их Академии, и в Анбу, насколько она знала, попал очень рано, но как долго он там прослужил? И сколько ему вообще было, когда он осиротел? Как долго он прожил здесь совсем один? Вопросы множатся так быстро, что у Сакуры немного идёт кругом голова. Не рискуя, она придвигает второй стул к себе, боком к столу, и усевшись, неожиданно оказывается очень близко к Какаши. Так, что их колени соприкасаются. — Ты… — не находится сперва она, но встретившись с ним взглядом, выбирает просто выложить всё как на духу. — Я… наверное, виновата перед тобой. — Какаши непонимающе хмурится. — Прости меня, я не подумала, что тебе может быть неприятно находиться здесь. Для меня дом моих родителей полон замечательных воспоминаний, но без них… точнее, я имею в виду, когда придет их время, какими бы хорошими те воспоминания ни были, я вряд ли смогу ими наслаждаться, как сейчас. Я могу себе только представить, насколько тебе не по себе. На бледной из-за лунного света открытой полоске его лица отражается весь спектр эмоций, словно кто-то нажал на перемотку плёнки со всем его прошлым. Вряд ли ей это только кажется: и с маской его мимика всегда была живей и выразительней, чем у многих. — Какаши? — зачем-то окликает она, хотя он и так на неё смотрит вплотную. — Прости, — отзывается он. — Шаннаро, нет, это ты прости, я просто идиотка! — вырывается у неё, а чувство вины вновь накрывает удушливым одеялом: это всё из-за неё. — Тебе пришлось переехать сюда из-за меня. Мы ещё можем вернуть всё как было! — Не надо, — Какаши качает головой и выпрямляется, разворачивая плечи. — Ты ошиблась, тебе не за что извиняться, в этом доме никогда не было хороших воспоминаний, Сакура-чан, — он протягивает к ней руку. — А те, что есть, давно поросли травой и волновать меня не должны. — Но волнуют же, — Сакура, поникая и чувствуя жжение в глазах, роняет голову. — Это всё я… — Конечно ты. Я и мечтать не мог, что когда-либо снова почувствую себя здесь так, как сегодня днём. Спасибо тебе за это и за то, что попыталась понять, — Какаши ласково заправляет прядь волос ей за ухо и, легко мазнув пальцами по скуле, цепляет её подбородок, ободряюще приподнимая её лицо снова. — Я не умею читать мысли, Какаши, — жалобно просит она. — Пожалуйста, если есть что-то… поделись со мной, я выслушаю тебя, что бы ты мне ни рассказал. Она видит лишь слабое очертание его губ под маской, и те кривятся, пока не выходит подобие улыбки. — Уже поздно, — всё так же тихо говорит он, — нам давно пора спать. Завтра будет новый день. Всё будет хорошо, Сакура-чан.