***
Юри смотрит на подсохший цветок, на тёмно-коричневую, в цвет волос Баама, сердцевину, на золотистые, как и смотрящие сейчас на неё глаза, края. Видит, как комок цветов с виднеющейся, несмотря на то, что его явно промывали, кровью, неуловимо напоминает… «Значит, и правда не у него. Ни разу не видела человека, который бы был страстно и романтически влюблён сам в себя, по крайней мере, безответно. Но, ох, лучше бы это был кактус, как это было бы проще…» — Мисс Юри? Что–то не так? Вы говорили, что вместе мы сможем разобраться, верно? Что-то… Эти цветы означают что–то плохое? — беспокоится Баам. «Ох, парень, как бы тебе так сказать… Мне приходилось говорить намного, намного более неприятные и трагические новости, чем «хэй, твой друг влюблён в тебя, и судя по тому, как цветы пропитались кровью, довольно давно и сильно!» но, твою же Башню, не могу же я сказать это так». — Как бы тебе сказать… — выдавливает наконец она, — не думаю, что плохое, но… — Начните издалека, Принцесса, — Эван, как всегда знает, когда появиться. Юри бы шикнуть, чтобы не смущал мальчонку, но того, видимо, лишний человек рядом заботит сейчас в последнюю очередь. — Баам, как ты знаешь, иногда людям очень нравится проводить время друг с другом, хочется касаться, целовать… Она бросает короткий взгляд на Эвана, видя на недовольном лице выражение «не настолько издалека!». Обрывается, смотрит опять на Баама. Видимо, долгого разговора избежать не удастся. Юри никогда ещё не доводилось объяснять такие вещи, не тем она в Башне занималась. А Баам смотрит, слушая настолько внимательно, что Юри давит леденящую нутро мысль о том, что Баам не проверяет, не хочет убедиться, что правильно её понял, а… не знает. — Пожалуйста, расскажите! Потому что так я хоть смогу помочь… другу. Юри смотрит на него долго. Эван ведь не даст ей сказать что-то не то, верно?***
Когда первым, что делает Баам, когда он возвращается вечером в гостиничный номер, становится поцелуй, Агеро, разумеется, не верит. Вдыхает глубже на случай кислородного голодания, думает, что именно могло дать настолько отложенный галлюциногенный эффект. Но, прежде всего, пытается запомнить все эти ощущения. Пусть это игры его разума, но иначе поцеловать Баама он всё равно не сможет. Подаётся навстречу, прихватывая чужие губы своими, подмечая — ощущаются материальными — слышит немного удивлённый вдох — значит, галлюцинация и слуховая тоже — перед тем, как Баам не оказывается настоящим. Перед тем, как тот отстраняется, смотрит в глаза. Сказка, секунда надежды, безумной, как темп, взятый сердцем от одного лишь допущения, что Баам чувствует то же, заканчивается, едва тот открывает рот: — Вам… станет от этого лучше, господин Кун? Сердце ухает в пятки. «Узнал». Агеро замирает, глядя на Баама, пытаясь понять причину. Из–за чего именно тот поцеловал. Есть ли за заботой, не знающей меру в своей дружественности, что–то большее. Баам смотрит так, что не поймёшь. Слишком много беспокойства, волнения, слишком много… надежды. Ничего, чего не может испытывать Баам, пытайся он просто помочь. Дружески помочь. Баам и сам не знает, зачем. Его сейчас волнует не это, ничего его сейчас не волнует, кроме чужих лёгких. Возможно, прямо сейчас они разрываются изнутри, кровоточат. Лёгкие, почти каждое утро оставляющие на решётке слива несколько тонких стебельков и листьев. Лёгкие, наполненные прорастающими всё глубже и глубже, если уже не оплётшими полностью, жгутиками с его глазами. Баам не видит проблемы в поцелуе, пока Агеро не отводит глаза. Агеро вздрагивает от привычно неспокойных рядом с Баамом цветов в лёгких. Утопает в крови, что обрушившаяся надежда выливает на него. Как скалолаз, теряющий опору, не стремится к последнему шансу, выступу в доступе руки: — Баам, почему… именно так? Опора рушится. — Это… меньшее, что я мог сделать, чтобы помочь вам. Агеро тогда хмурится, говоря голосом, будто неживым: — Баам… Не надо. Это работает лишь тогда, когда… оба. «Значит, только «помочь». Не больше». — Просто сделай вид, что этого нет. Не было ни цветов, ни этого разговора… — Агеро прерывается, чтобы вдохнуть резко перед тем, как отодвинуть Баама на спасительный десяток сантиметров. Произносит с видимым усилием, — Ни этого поцелуя. Есть кто–то другой, кому ты хотел его отдать, я уверен. «А отдал мне » — думает он, пока поцелуй, нежный, заботливый, неловкий и слегка торопливый, ещё горит на губах. До искр в глазах хочется целовать ещё. Ощутить это тепло, уже снятое с губ лёгким сквозняком, от которого на мгновение, короткое, полное неожиданного счастья мгновение он будто вдохнул полной грудью. Агеро делает короткий шаг и слышит упрямое: — Я не хочу, чтобы вы страдали, господин Кун! — Баам прожигает его требовательным взглядом. Добавляет, когда Агеро наконец переводит взгляд со стены над чужой головой на лицо. Не в глаза, но… — Ответьте, вам станет лучше, если я?.. Агеро выдыхает резко, думая, что он будет чувствовать себя отвратительно, если сейчас согласится. Если Баам будет целовать его лишь… лишь из заботы. Дружеской заботы. Говорит тихо, словно шуршание бумаги от касания пальцем, и столь же ровно: — Баам, ты слишком беспокоишься. Цветы не угрожают моей жизни. Лишь небольшой дискомфорт. Я привык. Убирает руки с чужих плеч, и, не оборачиваясь, чтобы не соблазниться напоследок взглядом на чужие губы, бросает сдавленно: — Приятных снов.***
Мягко стучит о косяк дверь в спальню. Агеро упирается в неё, сжимая футболку на груди. Задыхается. Не то от прорастающих сильнее цветов, не то от боли, ещё простреливающей сердце от осознания, что поцелуй — не больше, чем попытка излечить. Не то от того, как прожигает ладони уголёк желания целовать. Целовать. Как хочется, даже зная, что Баам будет делать это не из-за того, что хочет. Целовать ещё, и ещё, и ещё, ощутить Баама снова близко. Агеро прокручивает этот короткий поцелуй в голове снова и снова. Касается лихорадочно губ кончиками пальцев. Держится за грудь другой рукой, не давая истерящему сердцу выпрыгнуть из груди. Баам целовал старательно. У Агеро мелькнуло бы в голове — вкладывая всего себя — если бы в тот момент он мог думать. Баам положил руки на его плечи, целуя. Баам смотрел после поцелуя внимательно, и взгляд блестящих глаз с зарумянившегося лица звучал словно «Вам хорошо сейчас?», хоть и оказался «Вам стало лучше?» впоследствии. Короткий, неловкий выдох перед фразой, и облизнувший не иначе как машинально губы язык. Будь Агеро более чувствительным — уже плакал бы от досады.***
Баам слышит, как чужие шаги останавливаются, затихают, едва дверь закрывается. И шорох одежды о дерево двери — протяжный шелест, закончившийся глухим стуком, приземлением — от сползания на пол. Его он тоже слышит. Стоит минуту, две, пока внутри всё мечется. Хочется сделать шаг к выходу, проветрить гудящую чем-то зернисто-горьким голову. Вторая часть его хочет приблизиться к чужой двери — хотя бы поговорить. Хотя бы прислониться спиной и сидеть рядом, ответить «Спокойной ночи», в конце концов. Третья часть его тянет в дверь напротив, к себе, силой привычки и силой усталости, которая от бьющих колоколом переживания проявляется лишь сильнее. Он стоит долго, и уже решается сделать первый, оканчивающий все эти метания, шаг, когда кроме шороха и неровного дыхания слышит движение у двери. Слышит болезненный, злой на себя всхлип и дрожание дерева от удара кулаком перед тем, как чужие шаги наконец звучат в сторону кровати.***
Агеро ложится не раздеваясь. Смотрит в потолок, успокаивая дыхание. Горит. Горят в памяти чужие глаза, горит след от губ, горит несуществующее тепло, которое добралось до плеч через одежду. Горят воспоминания, и горит сам Агеро. Сон проливается на лицо леденящей вязкостью, давая долгожданную свободу. Образы размываются, сливаются в один, протяжно-безмятежный. Агеро наслаждается долгожданной пустотой. Сжимает одеяло под рукой, беззащитный, разомлевший во сне, когда образ возвращается. Возвращается, сделав круг, набрав обороты и малейшие завихрения фантазий, и бьёт его в спину всей своей массой. Вязкая прохлада оборачивается предательским горючим. Сон преследует его, ловит и обнимает. Не выпускает из своих объятий даже наяву, горит в нём даже тогда, когда Агеро тщетно пытается затушить его душем. Во сне он остаётся. Проводит по чужим рукам, ощущая ладонями кожу. Останавливается на плечах с немного задравшимися от прикосновений рукавами футболки. Смотрит куда-то во впадину между ключицами, пока не сжимает, не прислоняет Баама к стене. В этот момент во сне он поднимает глаза, видя чужое замешательство, и целует сам. Прижимается, скользя рукой по плечу, шее, зарываясь в волосы, незнакомо мягкие. Во сне он переплетает пальцы, отчего Баам смущённо отводит взгляд, но сжимает ладонь в ответ крепко. Во сне он кусается, а Баам шепчет что-то. Возможно, взывает к совести — Агеро пропускает это мимо ушей. Во сне он целует Баама долго и крепко, а тот отвечает. Во сне он гладит чужой бок через одежду, ловит чужое затруднённое дыхание, а самому ему дышится легко, без привычного терпкого запаха на выдохе. Во сне он вклинивает колено между чужими, вжимается крепче. Вскоре отстраняется, чтобы не почувствовать, а увидеть, забрать этот образ глубоко в сердце. Сердце, к которому он сам не имеет доступа, но которое так охотно принимает Баама. В его сне Баам вздрагивает, смаргивает недолго. Смотрит в глаза, когда поднимает руку с его лопаток — и когда она там оказалась? — на макушку, заставляя приблизится, и не целует. Сам. Во сне поцелуи отдают вседозволенностью и взаимностью. Во сне они кажутся настоящими, даже более настоящими, чем вся его жизнь до этого. В реальности Агеро смотрит на свою руку и чертыхается. Голова кружится совсем как там, вот только нет ни безмятежности, ни свободы, которыми сон был пропитан. Напряжённая горечь и брезгливый стыд. Вместе с семенем с руки стекают последние крупицы дремоты. Вместе с содрогающимися всё сильнее лёгкими струйкой крови стекает то очарование, которым сон был пропитан. Он засовывает руку в рот, подцепляя пальцами стебель, пытаясь вытянуть его так, чтобы меньше повредить лёгкие. В конце всё равно срывается, выдёргивает слитным движением. Агеро думает, что если это плата за произошедшее, за поцелуй, за сон, то она того стоит. Хотя он всё равно предпочёл бы не платить, появись у него выбор. Цветов даже больше, чем обычно. Выходят с кашлем, заставляя хвататься за бортик гостиничной ванны, прикрывать рот ладонью, глуша звуки. Смотреть в короткие затишья на окровавленные растения. Он глядит на них, и почти круглые цветочки будто отвечают. Он не решается мять их ладонью, отпускает так, и те плывут к сливу вместе с покрасневшей от крови водой. В канализации их никто не увидит. Смотреть на Баама утром… невыносимо. Но он смотрит. Даже улыбается. Говорит привычное «доброе утро» и оставляет дверь ванны открытой. Не вздрагивает, ощущая спиной внимательный взгляд. Привык.