***
Баам целует Агеро всё чаще и чаще. Целует перед сном, отчего пресловутое «Спокойной ночи» звучит почти издевательски, целует перед уходом. Целует, если уходят тренироваться оба, и гуляют потом по городу, присматриваясь к месту, где можно спокойно поесть. Увлекает куда–то в переулок, прижимается губами, улыбаясь, словно ему это действительно нравится. От этого Агеро кашляет вечерами всё более крупными цветами, не решаясь, не готовый снова выдрать их из лёгких — ощущал, насколько больно это будет. Баам целует его, и он даже отвечает, уже не пытаясь сопротивляться этому желанию. Только сам — не целует. Смотрит с нежной тоской на сплетённые руки, но первым чужую ладонь не берёт. Баам целует его, хоть и не всегда, утром, перед тем, как спуститься поесть. Баам касается его, внимательно следя за реакцией: берёт за руку, утягивая в сторону от неловкого прохожего, когда он слишком задумается над происходящим. Садится близко, почти касаясь коленом. Изредка обнимает со спины, пропуская руки под чужими, утыкается в шею, вызывая мурашки от горячего, частого дыхания. Агеро не знает, чьё сердце бьётся тогда часто — его или Баама. Лишь повторяет про себя «он хочет только помочь». Вот только не верить было лишь сложнее с каждым объятием, ощущением горячей щеки у шеи. С бережными руками, прижимающими легко, с какой–то робкой заботой. И всё же он не верит. Не может этого себе позволить. Все его мечты безнадёжно вьются о чужой тихий смех, о взгляд во время долгих разговоров перед сном, о слова, определённо лишь дружеские, но которые можно было представлять, приваливаясь к стене, погружаясь в долгие грёзы «если бы». Все его мечты, он знает, останутся лишь мечтами. Ни раньше, ни сейчас он не был для Баама кем–то большим, чем друг. Он не верит, но не может не ловить себя на одновременно и желанной, и предательской мысли: «Стал бы Баам делать это всё, если бы не хотел?» Баам целует его в ключицы перед тем, как отстраниться. Уходя, пытается согнать руками с щёк предательскую красноту. Оглядывается, запоздало проверяя его реакцию, будто это что–то важное. Это напоминает Агеро о вечерах, когда он сам целует, не в силах ни остановиться, ни терпеть противоречие своих же эмоций, чужую шею и плечи. Баам уходит почти сразу, давит, весь красный, на его плечи, слезает с колен — Агеро всё ещё повторяет себе, что это лишь способ не дать ему уйти, хотя при остальных поцелуях Баам зачастую ограничивался лишь комканьем одежды на его плечах — и прикрывает дверь, привычно стараясь не хлопать. Баам радуется, отвлекаясь от рассматривания рыб в витрине, когда тот касается сам — лишь к плечу, ничего, что не мог бы делать друг. Баам оборачивается, кладёт ладонь поверх его, сжимает. Берёт за руку и тянет за собой. В отражении в витрине Агеро замечает улыбку, которую он определённо не должен был видеть — слишком естественную, счастливую. Баам касается его пальцев, принимая кружку прямо из рук, не дожидаясь, пока он поставит её. Гладит мимолётом его пальцы, и встречает взгляд своим, готовый к нему. Агеро смотрит тоскливо: «Пожалуйста, не причиняй ещё больше боли, Баам».***
«Пожалуйста, не причиняйте себе ещё больше боли, господин Кун. Отпустите себя, делайте то, что хотите. Я не против. «Я тоже этого хочу». Баам подставляет под кружку ладонь — пальцы не держат, слишком устали — и снова поднимает взгляд, уже не находя ответный. Агеро прячет его всё чаще, закрывается. Особенно когда они наедине, когда не ведёт себя «как обычно». Садится после того, как Баам в один вечер почти задремал на его плече, в кресло или на стул, а не на диван. Смотрит поверх головы или в переносицу. Запирается иногда в ванной, и Баам мнёт в руках полотенце, слыша надрывный кашель. Ловит выходящего Агеро за руку, сжимает, ощущая, как его тоже раздирает что–то изнутри от так заметных сейчас теней под чужими глазами. От усталого, беззвучно умоляющего просто дать пройти дальше лица. Баам прижимается коротко губами к чужим, но останавливается, чувствуя, как содрогнулась чужая грудь, а из чужого рта прямо на его губы вылетел лепесток. Тёмно–золотистый. Баам дрожит, прижимаясь к чужой груди, и беспомощно шепчет: — Что я делаю не так? «Вы ведь говорили, что если оба, то… я ведь тоже вас…» Возможно, сумей Баам произнести это вслух, всё стало бы намного проще. Сумей он преодолеть смущение, которое не давало ему закончить фразу даже про себя. То, о чём вполне уверенно рассуждала Юри, в чьих объяснениях он с замешательством узнавал свои эмоции, было для него открытием. Он тогда так и не попросил рассказать больше, уточнить, как понять, действительно ли ты кого–то… любишь. Лишь фразу одну запомнил, ответ на совсем другой вопрос, когда Юри пыталась объяснить, почему люди, которых любишь — особенные. «Ты хочешь делать с ними то, чего не хочешь с остальными. Например, поцелуи, и всё подобное. Ну, и пойти готов на то, на что бы не пошёл ради кого–то другого». Баам много думает об этом. Думает, сделал ли бы он что–то подобное для, допустим, Рака. Рак тоже его друг, очень близкий и дорогой, о котором Баам заботится, но… Он не станет целовать его. Баам разобьётся в лепёшку, сделает всё, что в его силах, ища лекарство или иной способ избавиться от ханахаки, но даже подумает о том, чтобы целовать в последнюю очередь. Баам целует Агеро искренне, и улыбается тоже. Он тоже любит, так почему?! Агеро смотрит на его губы, когда он снова поднимает лицо. Поджавшиеся, ощутившие что–то постороннее губы зажимают лепесток, о котором Баам успел забыть. Агеро почти прожигает этот лепесток, а когда тот падает, то сами губы, взглядом. Таким Агеро раньше смотрел на его губы, отстранившись на секунду перед тем, как начать целовать щёки и шею. Баам приближается медленно, не уверенный, что правильно понял его взгляд. В конце концов, когда он уже чувствует чужое дыхание на своих губах, Агеро подаётся навстречу сам. Прижимается на секунду или две и исчезает за своей дверью прежде, чем Баам успевает что–то сообразить.***
В его усталости нет ничего постыдного, по крайней мере так он пытается говорить себе. Лишь усталость внутренней борьбы да прорвавшаяся надежда — быть может, он ошибается, чертовски ошибается, и этот поцелуй сделал Баама хоть капельку счастливей. Агеро кажется, что ещё немного — и он сдастся. Пускай — друг, но друг, которого целуют, на которого смотрят, как на сокровище, друг, которого просто не могут оставить, даже если приходится делать противные вещи. Возможно, если просто согласиться «забыть» о чувствах Баама, это всё закончится быстрее. Он устал. И Баам, он уверен, тоже.***
Спокойные дни тянутся как мёд — тренировки, периодические выходные, и, финальным аккордом, переход на следующий Этаж. Короткий праздник, а затем возвращение в то, что они все сентиментально называют про себя домом. Баам волнуется, и не боится себе в этом признаться. Он всегда волнуется при переходе на следующий Этаж, знакомое всем беспокойство — ответственность и желание не подвести. Но на этот раз к сладкой тягучести, к которой он почти успевает привыкнуть, в которую входило даже прохождение испытания, примешивается масляно-горькая нотка. С прошлого дня они с Агеро так и не поговорили — Агеро не выходил из своей комнаты вплоть до момента выхода, а при друзьях об этом говорить он не мог. Агеро, судя по всему, чуть не проспал — когда тот собирался, можно было различить след от подушки. Толпа, постепенно заполняющая площадку, тихо гудит полусонными разговорами. Многие, как и они, приходят заранее. Баам оглядывается, проверяя, насколько далеко они разошлись друг от друга, но чувствует знакомую, еле тёплую ладонь, перебивающую намерение. Агеро держит его за руку, шепчет одними губами, когда он оборачивается: — Ты справишься. Долгий выдох скрывает смущение, всё равно отпечатавшееся на щеках лёгким румянцем. — Спасибо. Вы тоже, я уверен. И пальцы, сжавшие чужую ладонь в ответ. Испытание оказывается одиночным, и, входя в предназначенный ему проём, Баам прокручивает чужие слова. «Увидимся на следующем Этаже». Почему–то он непривычно уверен, что так и будет.***
Устраивать домашнюю вечеринку, если все смогли благополучно пройти испытание, тоже было своего рода традицией. Большую часть небольшого праздника Баам сидит молча — ради того, чтобы справиться, не используя Шип, пришлось выложиться на полную. Он пьёт горячий шоколад, заботливо сделанный Мисенг для всех, наслаждаясь густым теплом, прокатывающимся по горлу. Агеро сидит неподалёку, на другом конце дивана, хотя раньше в такие моменты сидел близко. Так, что можно было опереться плечом и задремать. Сейчас — как в будни, близко, но недостаточно даже для того, чтобы коснуться плеча, привлекая внимание. Пересаживаться нет ни сил, ни желания — удивительно бодрый Рак распинается о том, насколько лёгкой была эта битва, и лучше бы следующим испытаниям быть посложнее! Баам улыбается, говорит что-то о чужой силе, отчего Рак притворно возмущается, задирает голову и скрещивает лапы на груди. Баам прячет тихий смех в какао, слыша чужие смешки, даже не пытающиеся как–то маскироваться. Даже Агеро, хмурый с самого утра, смеётся почти тепло. Да и в выражении морды самого Рака читается какое-то удовлетворённое веселье. Они сидят долго, лампы сменяются на ночные, а Госёнг укрывает задремавших Мисенг и Ли Су пледом. Разбредаются медленно, скорее в порядке комнат, чем по сонливости. Например, Андросси, строго следящая за режимом, утягивает с собой Анак, с которой делила номер. Агеро встаёт первым, и Баам, клюющий носом, тоже поднимается, не особо соображая, что происходит. Было бы неловко подорваться на чужой поход в туалет, но Агеро бросает что-то схожее со «спокойной ночи» и уходит. Баам прощается с Раком, зевает и волочит ноги до коридора, где догоняет Агеро, предусмотрительно забравшего со стола пару неоткрытых банок газировки. Пользуясь чужой отвлечённостью на них, Баам прислоняется, опираясь щекой о плечо, обнимает чужую руку и почти спит, доверяя Агеро вести. Тот и ведёт, хоть и не сразу. Видимо, не уверен в том, свалится ли Баам от первых шагов и нужно ли подхватить его, уже отключившегося, или тот будет делать самостоятельные шаги, едва почуяв чужие. Через некоторое время Баам приоткрывает глаза, наблюдая за тем, как открывается дверь в их номер. Агеро мягко его встряхивает, шепча что–то про «пришли», явно ожидая, что он сонно кивнёт и доплетётся до своей комнаты, чтобы заснуть там, кутаясь в одеяло. Раньше, случись ему заснуть или задремать на чужом плече, он так и делал. Сейчас поступать «как обычно» не хочется. Хочется обнять удобнее, уткнуться лбом да так и заснуть, сосредотачиваясь на знакомом запахе, а не ноющих мышцах. Агеро явно не ожидает того, что Баам потянет его в сторону дивана. Понимание в чужих глазах появляется лишь после соприкосновения с его плотной обивкой, на которую его бессовестно заваливают. Когда Агеро приподнимается, готовясь слезть, Баам ложится рядом, перекидывает руку через чужую грудь, прижимаясь ближе. Лежать немного неудобно, и Баам честно надеется, что не отдавит чужое плечо во сне, но подняться, да что там подняться — глаза открыть уже за пределами его возможностей. Бормотание, должное быть пожеланием спокойной ночи, звучит неразборчиво. Уже через сон Баам чувствует чужую руку, мягко обнимающую, придерживающую за плечи, и улыбается.***
Спать в рубашке и штанах, даже не почистив зубы, оказывается не самой лучшей идеей. Сон вообще выходит крайне некомфортным — немеет плечо, мёрзнут ноги, неприятно трётся, сдавливает одежда, а во рту расползается неприятный запах. Агеро мог бы назвать утро паршивым, если бы после первых попыток раскрыть зудящие глаза не увидел бы на своём плече умиротворённо сопящего Баама. Сопящего, обнимающего одной рукой, тёплого, совершенно реального. Поверить в чужое доверие, от которого Баам не просыпается, даже когда он поворачивается, чтобы переложить чужую голову с плеча, легче лёгкого. Оно может быть и между друзьями. Потому он верит. Легко улыбается, подцепляя чужую руку, выпутывается из объятий. Стоит ему отстраниться, и Баам ведёт, не просыпаясь, рукой, пока не находит его и не увлекает слабо обратно. Бормочет еле разборчиво: — Ещё немного, господин Кун. Агеро, замерший от чужой активности, выдыхает, пытаясь успокоить взбесившееся сердце. Ему кажется, что вполне успешно, пока Баам не добавляет: — С вами хорошо, — мечтательно, — Вы тёплый. Агеро ощущает, как Баам трётся о него щекой, устраиваясь поудобнее. Удивительно, как только звук столь неистового сердцебиения не будит его. От осознания, что Баам сказал это, не просыпаясь, Агеро сглатывает. Эмоции и редкие мысли, умудряющиеся просачиваться через и без того густой поток, мечутся в его голове, размякшей со сна, разрывая изнутри. Если бы не рука, которую он не чувствует, он остался бы, лежал, быть может, даже вернул бы руку на чужой бок — он ещё помнит чужую улыбку, когда сделал это в прошлый раз. Подъём отнимает у него больше сил, чем он рассчитывал — слишком уютно лежит Баам, слишком тяжёлой кажется пересекающая его грудь рука. С каждым последующим поцелуем Агеро ломается всё сильнее. Да что там поцелуем — с каждым взглядом, слишком тёплым, чтобы быть направленным на него, он осыпается. Вся его воля, застывшая ещё в детстве маской, позволяющей дышать, упиваясь мнимой безопасностью, трескалась. Глубокие борозды, что наметились ещё при первом поцелуе, от того, в какой спешке пришлось её, так неудачно спавшую, натягивать, углублялись. Сейчас он почти физически чувствует, как крошатся держащиеся лишь на привычке, на корнях, что маска пустила в него самого, обломки. Поцелуй в щёку утром, и чужое: «Доброе утро, господин Кун» заглушает стук очередного кусочка о столешницу. Чужой нервный вздох от прикосновения к бокам сдувает ссыпающийся от такой близости песок. Однажды во время поцелуя он не выдерживает, гладит ладони на своих плечах, смотрит на Баама, застывшего с приоткрытым ртом, когда он отстранился. Короткий вдох, едва не замирающий, когда он открывает глаза. Баам смотрит немного встревоженно, проверяя, всё ли в порядке. Не считая первого их поцелуя, отстранялся первым всегда Баам. Переводит взгляд обратно на губы, едва убедившись, что это так. Становящееся лишь ближе дыхание обжигает. Агеро улыбается беспомощно, тонко–болезненно, уже чувствуя чужие губы на своих: — Баам, ещё немного и я действительно поверю, что ты… — Верьте, — перебивает Баам. И отламывает, прикусывая его губу, очередной кусок проклятой маски. Агеро смеётся про себя тихо — «Как жестоко, Баам!» — и касается языком чужого, чуя, как вздрогнул от этого в его руках Баам.