Контрибуция

К концу первого месяца его пребывания у Эктора значимый звонок действительно состоялся, но не тот, которого Тони ждал. Эктору пришло какое-то уведомление на комм, после которого аккериец подскочил и кинулся кому-то звонить. Тони, уже неплохо изучивший его интонации, понял, что тот чем-то не на шутку встревожен. Или злится. Говорил Эктор отрывисто, грубо. Тони на тот момент уже немного освоился в аккерийском и понимал большую часть, хоть хозяин и частил от волнения: — И откуда я должен был это знать?! Я, блядь, не покупаю пленных каждый год!.. Так, и что теперь?.. А если нет?.. Понял, спасибо. Еще до того как аккериец закончил разговор и тяжело посмотрел на Тони, тот понял, что что-то случилось и что связано это с ним. — Завтра надо будет съездить в город, — наконец сказал Эктор. — Зачем? — Показать тебя врачу. — Зачем? Тони хотел спросить, кто это решил, кому нужно. С ним уже все было нормально, Эктор это знал. — Просто плановый осмотр. Ты офицер, поэтому в конце первого месяца, потом в конце третьего, и последний уже перед освобождением. Это обязательно. Тони затрясло. Он всегда недолюбливал всякие медицинские манипуляции, включая осмотры, даже если дома, даже если действительно необходимо и добровольно. Аккерийский медперсонал вывел эту легкую неприязнь на новый уровень — практически фобии. — Все нормально. Это не лагерь. Это больница в городе. Там гражданские специалисты, — попытался успокоить Эктор. Но он и сам занервничал. Во-первых, напоминание о плановом осмотре застало его врасплох, он просто-напросто пропустил информацию об этом в многочисленных документах, касающихся Энтони, и теперь злился на свою невнимательность. Во-вторых, накануне во время секса пленный умудрился стукнуться переносицей и бровью о собственную руку, и теперь в уголке под глазом у него темнел небольшой, но заметный кровоподтек. Мелочь, конечно, но ведь могут и спросить, откуда. А Энтони иногда такая дурная заюшка, и что у него в голове происходит — понять и предугадать затруднительно. Может и приврать — так просто, чтоб пожалели, посочувствовали… И не факт, что ему не поверят. Эктор заставил пленного почти полчаса просидеть, прижимая к лицу кубик льда, завернутый в платок. Конечно, поздновато; вчера надо было это делать, но вчера происшествие обоих только позабавило. — Ну все, хватит. У меня уже глаз замерзать начал, — Тони убрал лед. Можно подумать, кому-то не плевать. Да даже если бы Эктор его действительно ударил — разбил бы губу, сломал нос или подбил глаз, ничего бы не было. Это даже на легкий вред здоровью не потянет. А физически наказывать рабов не запрещено. В лагере Тони несколько раз роняли, выкручивали руки, прицельно прикладывали о стенку, когда считали, что он недостаточно покладисто себя ведет. И он не помнил, чтобы потом кто-то обрабатывал его травмы. Один раз только побрызгали антисептиком ссадины на запястьях от фиксаторов и все на этом. Эктор срывался на пустом месте. — Как, блядь, можно было удариться своим лицом об свою же руку, можешь сказать?! Тони максимально спокойно и серьезно на него посмотрел. — Эктор. Скажи, ты правда считаешь, что меня отберут у тебя из-за микроскопического синяка? Серьезно? Это подействовало. Аккериец взвесил его слова и остыл. Он разволновался не из-за внешнего вида Энтони, а из-за того, что тот может наговорить. Пришлось проводить инструктаж: — Слушай. Ты ведь не хочешь обратно в лагерь, так? И я тоже не хочу, чтобы тебя у меня забрали. Из-за синяка этого действительно не сделают, но… есть пара вещей, о которых не нужно упоминать, кто бы ни спросил, хорошо? Во-первых, что я позволяю тебе пользоваться коммуникатором. Это не запрещено, но… может спровоцировать более пристальное внимание к нам с тобой. А это лишнее, согласен? — Угу. — Во-вторых, что мы были знакомы раньше, до войны. Это могут расценить как неблагонадежность. Я не доложил о том, что у меня была связь с суланским военным во время отпуска. Теперь, если это всплывет, могут возникнуть вопросы. — Я не был военным, когда ты спал со мной на Острове, — напомнил Тони. Эктор кисло усмехнулся. — Будет сложно объяснить моим соотечественникам, как человек в звании младшего лейтенанта мог не быть связан с армией всего год назад. И да, если ты только учился, это тоже считается. — Хорошо, я понял, — кивнул суланец. — Еще что-то? Эктор решил перестраховаться. — Если справишься… если все будет хорошо — позвонишь матери. Завтра. Обещаю. В этот раз бурной реакции не было. Только еще один сосредоточенный кивок. Отсроченным обещаниям Энтони теперь верил со скрипом. Но глаза заблестели и крылья носа слегка затрепетали, выдавая его эмоции. Позже Эктор подумал, что зря так накрутил парня, еще и без надобности, поддавшись собственной подозрительности. У Энтони и так не очень с аккерийским медперсоналом и с нежелательными прикосновениями, а теперь еще перспектива возвращения в лагерь, и разговор с мамой на кону… Человечнее и безопаснее было вообще его не запугивать и не пытаться подкупить, просто обозначить, как себя вести и о чем не говорить. Пленный почти не спал всю ночь, ворочался, нехорошо как-то поджимал коленки к животу. Но вроде бы до приступа так и не дошло… Эктор попробовал было осторожно и нежно заняться с ним любовью, но Энтони был весь зажатый, в острых мурашках, как ощипанная птичка.

***

До города было около трех часов езды; выехали еще затемно, суланец дремал на заднем сидении. Медцентр был приличный, хоть и не новый; все чистенько и вежливо. Эктор и сам там пару раз бывал. Уже перед дверью нужного кабинета еще раз коротко проинструктировал пленного: — Успокойся. Что скажут — выполняй. О чем договорились — помалкивай. В остальном отвечай честно. Тони шагнул в кабинет и тут же замер на пороге, вытаращившись на врача. Врачом оказалась короткостриженная женщина лет, самое большее, тридцати. Аккерийка, разумеется — смешанного типажа, как и Эктор. Она была не накрашена и одета обычно, как и мужской персонал больницы, только сквозь кофту под расстегнутым белым халатом отчетливо проступали небольшие груди. Тони совершенно инстинктивно бросил взгляд на ее живот и не увидел явных признаков беременности. «Наверное, не фертильная. Поэтому работает. И все же!» — Закрывайте, проходите, — кивнула женщина, на секунду оторвавшись от своего служебного коммуникатора. Она начала на родном, но со следующей фразы перешла на беглый суланский. — Представьтесь, пожалуйста. — Энтони Рейчел Фэган, — назвался Тони. — О, у вас есть мать, — женщина-врач приветливо улыбнулась. — Да, мэм, — Тони тоже улыбнулся, слегка смущенно, оттого, что она поняла, что означает его второе имя. В Аккрее матронимы не были распространены. Как и роды «для себя». — Это интересно. Садитесь, пожалуйста. Она спросила еще звание и персональный идентификационный номер, который ему присвоили в лагере, дату и место рождения, все сверила по комму, затем велела приложить большой палец к сканеру для идентификации. Пока все было стандартно, за исключением улыбок и дружелюбного тона. Потом Энтони выдали анкету и ручку и велели заполнять. Первая часть, состоящая из двадцати с лишним вопросов, была пленному уже знакома по лагерю, ее заставляли заполнять спустя месяц после прибытия. Официально она звалась «опросником для выявления потенциально угрожающих психологических состояний», но в лагерной среде ее называли просто «идиотской». «Испытываете ли вы желание причинить себе вред?», «посещает ли вас желание убить себя?», «чувствуете ли вы себя доведенным до отчаяния?», «бывают ли у вас мысли навредить себе или окружающим?», «часто ли вы испытываете гнев или злость?», «сколько раз в день вы думаете о способах навредить себе или окружающим?». Тони быстро расставил везде «нет» и «ноль», добавив для правдоподобности парочку «иногда» и «редко» там, где это смотрелось достаточно безобидно. Вторая часть касалась условий его проживания у хозяина. Здесь Тони отвечал преимущественно честно. Эктор хорошо с ним обращался в бытовом плане, практически образцово-показательно. «Сколько часов в среднем вы спите?» Он прикинул за последнюю неделю и очень удивился: по всему выходило не меньше десяти часов в сутки. На воле ему обычно хватало шести-семи часов, чтобы выспаться, и чувствовал он себя тогда пободрее, чем сейчас. «Знаете ли вы названия и состав лекарственных препаратов, которые принимаете?», «принуждали ли вас к употреблению алкоголя или наркотиков?» — так, а некоторые аккерийские хозяева, похоже, накачивали пленных до беспамятства, чтобы потом творить непотребства… После анкетирования доктор измерила ему давление (оказалось в норме) и взяла кровь на экспресс-анализ. Уколы Тони не любил, поэтому напрягся, протягивая руку. — Сознание теряете? — Нет. Немного кружится голова, мэм. — Тогда отвернитесь. Укола он практически не почувствовал. И про тонкие вены она ничего не сказала. — Откуда у вас синяк на лице? — Ударился, сам, — слишком быстро ответил он. Ну точно жертва домашнего насилия. — Разденьтесь, пожалуйста. Тони нехотя стянул через голову свитер и майку. В кабинете было холодно. Аккерийка продолжала смотреть на него ожидательно, поэтому пришлось снять еще и штаны. Надо было, наверное, как-то отвлечься от того факта, что его, почти голого, разглядывает женщина. Прежде всего она врач и наверняка неплохой специалист, а потом уже… женщина. Но было неловко. Она велела ему повернуться, осмотрела со всех сторон. Затем попросила встать на весы. — Это мой нормальный вес, — сказал Тони на всякий случай, хотя его не спрашивали об этом. Немного повыясняли, сколько он весил в восемнадцать, как сильно похудел в лагере, сколько набрал за последний месяц, и Тони был вынужден согласиться с тем, что для мужчины его роста пятьдесят шесть килограммов не могут быть нормальным весом. Он подумал, что на этом все, и ждал, когда ему позволят снова одеться. Но врач спросила: — Сексуальное взаимодействие с хозяином присутствует? Тони замялся, мгновенно покраснев. У всех аккерийцев проблемы с понятием «личная жизнь»? А, ладно, откуда у него право на личную жизнь, он же не дома… Важно было другое: какой ответ будет правильным? Эктору можно его трахать? Точно да; часто именно для этого рабов и берут, это не секрет. Так что конкретно она хочет выяснить? — Ну… да. — В активной или пассивной роли? А может быть, он ошибся и права на неприкосновенность личной жизни нет не только у него как у раба, но и у его хозяина? Эктор не предупреждал его ни о каких аккерийских запретах касательно форм секса. Но он много о чем не предупреждал. Давным-давно, когда однополые связи были еще под запретом, именно пассивная роль считалась более позорной и греховной. Могут у аккерийцев еще оставаться какие-то пережитки этих представлений? И вообще, что она вкладывает в это разделение? К примеру, Эктор делал ему минет — к какой роли это отнести? — В пассивной, — Тони решил, что такой ответ наиболее ожидаем и безопасен. — Пенетрация болезненная? — Терпимо… в пределах нормы, то есть. — Бывают кровотечения или что болевые ощущения сохраняются более суток после акта? — Нет… редко. — Давайте все же посмотрим, — аккерийка достала тонкие одноразовые перчатки из упаковки и жестом указала пациенту на кушетку. — Спустите белье и становитесь. Тони стиснул зубы. — А это обязательно? Я же сказал… — Я не знаю, что вы считаете терпимым или нормой. Мне нужно посмотреть. Делайте, пожалуйста, как я сказала, — строго повторила она. Тони знал этот тон, поэтому подчинился, хотя это и заняло у него больше времени, чем было необходимо. Осмотр врач произвела так же деликатно и безболезненно, как и предыдущие манипуляции. После чего наконец позволила одеться. — Сексуальная эксплуатация допустима сама по себе, — произнесла она, пока пленный натягивал свитер, — но не должна сопровождаться причинением вреда или чрезмерными болевыми ощущениями. Это вполне подпадает под понятие жестокого обращения с военнопленными. — Буду знать, спасибо, — буркнул Тони. — Все ведь нормально? Она кивнула, ободряюще улыбнувшись. — С вами обращаются вполне… приемлемо. Можете идти. В коридоре Эктор сдержанно приобнял любовника за плечи, задал тот же вопрос: все ли нормально? Тони кивнул. — Тебя женщина осматривала? И как? — не удержался аккериец. Интересовало его явно не только врачебное заключение. — Обычно! Какая разница?! Иди сам запишись, извращенец! — огрызнулся Тони. — Ты мне что-то обещал. — Помню. В машине. Когда немного отъехали от медцентра, Эктор протянул суланцу комм с одноразовой картой связи. — Не затягивай. У тебя две-три минуты, хорошо?.. Так, погоди. Выдохни, подумай, что будешь говорить. Мою фамилию не называй. Номер-то помнишь? Там через код… — Да знаю! — Тони практически вырвал у него коммуникатор, быстро набрал номер. Пошли гудки, сигнал соединения. Тони понял, что зря не отдышался — голос сорвался сразу же, на первом слове, прозвучал тихо, неузнаваемо: — Мам… мам, это я. Он с трудом сглотнул, потому что во рту пересохло. Она тоже ответила не сразу, словно не поверила, что это действительно он. — Тони? Как ты, дорогой мой, где? — Мам, со мной все нормально, я здоров. Я в Аккрее… у одного человека, — он бросил взгляд на Эктора, который напряженно следил за разговором. — Он забрал меня из лагеря, мы живем вместе, у него. Все хорошо, все просто отлично. Это тот парень с Острова. Помнишь? Да, на Острове год назад… Вы даже разговаривали по комму… Э… Эрик? — Она не вспомнила имя, назвала самое похожее суланское, но поняла, о ком речь. «Так даже лучше». Тони не стал поправлять. — Да, Эрик. Да, это он. Так что все нормально, можешь не беспокоиться обо мне. У меня мало времени, я не знаю, когда снова сможем связаться… Как ты? Он выслушал рассказ о том, как она пыталась выяснить информацию о нем с того дня, когда они последний раз связывались, как ей удалось получить через комитет по делам военнопленных справку о пребывании Тони в аккерийском лагере, но дальше все затухло, хотя она закидывала их обращениями практически каждый день. Мать так ничего и не сообщила о себе; как будто у нее не было других мыслей, занятий и новостей, кроме как связанных с поисками сына. — Да, мам, я пробыл там шесть недель. Сейчас уже месяц живу… в доме. Да, нам тоже сказали, что отпустят через год… Точно все в порядке, я только что от врача. У тебя все хорошо? Не переживай, пожалуйста, я же сказал… Эктор начал нетерпеливо похлопывать его по руке. — Все, мам, я больше не могу говорить… Да, запрет на звонки в Сулан с их стороны. Я позвоню, как только появится возможность. Я тебя люблю, мам… Да-да… И тебя. Он отключил комм и откинулся на спинку сидения, едва справляясь с собственным дыханием. Эктор вынул и выбросил карту связи. Какое-то время ехали молча. Тони все переживал свой разговор с матерью, заново прокручивая в голове все ее и свои слова. Эктор, как выяснилось, думал о том же. На Острове Тони каждый день созванивался с матерью, но обычно не при любовнике. А если вдруг при нем или в каком-то людном месте, то говорил довольно сухо и коротко, просто отчитывался: где, с кем, чем занят, все в порядке, пока. Аккериец не ждал, что разговор, о котором Энтони столько просил, будет настолько эмоциональным, и был этим смущен и озадачен. — Она тебя любит. Очень сильно, — констатировал Эктор будто бы в никуда, глядя на дорогу перед собой. — Конечно. — Наверное… когда тебя кто-то настолько сильно любит, больше никто особо и не нужен, а? «О, господи. Он ревнует к матери. Просто прекрасно!» Именно поэтому Тони обычно избегал слишком горячих проявлений сыновней привязанности на людях. Он еще в детстве заметил, что это вызывает умиление далеко не у всех; довольно часто взрослые начинают испытывать раздражение или подавленность, а дети, особенно маленькие, могут и вовсе впасть в истерику. — Нет. Родители — это отдельно. Это самая сильная любовь, но чтобы быть по-настоящему счастливым, нужен обязательно еще кто-то. Это… как любовь к родине, наверное. Она сильная, но ее недостаточно. Если ты понимаешь, о чем я. Эктор кивнул, слегка просветлев лицом. Любовь к родине он понимал.