Контрибуция

— Нервничаешь? — спросил Эктор и аккуратно сжал руку Тони. — Ты же видишь, — шипяще огрызнулся тот. Его всего трясло. Серое двухэтажное здание фильтрационки, представлявшее собою острог прошлого века, придавливало своим видом. Не успокаивала даже неслучайная близость к границе. Эктор притянул сидящего на соседнем пассажирском сидении пленного к себе, обнял за плечи и заговорил с той ласковой и вкрадчивой интонацией, к которой часто прибегал в самом начале, когда чувствовал, что мальчик вот-вот сорвется в истерику: — Энтони, успокойся. Все хорошо. Ты столько пережил, осталось совсем немного. Одна неприятная неделя — и домой, к маме. Тони стало стыдно. Эктору ведь самому тяжело, а он тут сцены закатывает… Усилием воли суланец стряхнул с себя липкое оцепенение и принудил себя улыбнуться. — Все, извини. Идем. В здании их сразу разделили. У Тони забрали сумку с вещами и повели на досмотр. Эктор направился к начальнику — светить погонами и просить, чтобы к пленному лейтенанту относились полояльнее. А дальше все закрутилось; как только приказали раздеться, Тони впал в то специфическое оцепенение, которое часто происходит с пленными и заключенными. Он смотрел себе под ноги и автоматически реагировал на команды, которые доносились словно сквозь толщу воды. Тони думал, что больше не увидит Эктора, и ему было немного грустно, что нормально так и не попрощались (не считая разговора в машине), но потом снова пересекся с бывшим уже хозяином в коридоре. Скорее всего, Эктор специально попросил так устроить — просто убедиться напоследок, что все в порядке. Скользнул по пленному взглядом, едва заметно кивнул головой, как бы приветствуя: — Лейтенант. Тони тут же изобразил положенный полупоклон и отозвался тем же тоном: — Полковник, сэр. На секунду показалось, что Эктор не удержится — подойдет, поцелует еще разок на прощанье. Но тот, конечно, сдержался. Молча развернулся и пошел по коридору. Тони сразу потащили на медосмотр. В камеру он попал только ближе к вечеру, пропустив ужин. Но это было не так существенно, на фоне всей нервотрепки есть ему не хотелось. В камере, рассчитанной на четверых, держали двоих — Тони и еще одного парня, лет двадцати пяти, тоже мобилизованного. У парня не было правой ноги ниже колена, а левая — собрана по кускам после осколочных ранений и сросшаяся криво. Звали его Томас. Несмотря на увечье, держался он бодро, очень ждал скорого освобождения. — Ты давно тут? — спросил Тони. — Конкретно здесь? Две недели. В плену — с ноября прошлого года, — ответил Томас. — О, и я! Наших тогда много взяли… Томас, как человек более осведомленный, разъяснил Тони порядок проведения фильтрационных процедур: — В общем, дела такие: здесь работает комиссия, но не каждый день, а выездная. Три человека, плюс секретарь. Обычно четыре дня в неделю, на каждого пленного по часу, рядовых иногда по несколько запускают, но с офицерами только индивидуально. В день по девять-десять человек, иногда больше — когда их торопит начальство или, наоборот, хочется пораньше свалить, то разделяются, так получается быстрее. Есть правило, что фильтрация не дольше месяца после окончания срока плена. Цепляются очень редко, в основном всех отпускают. Просто говори им то, что они хотят услышать, и все. — Месяц! Блядь… — Тони застонал, закрыв лицо руками. Ему очень хотелось поскорее. Эктор обещал «неделю». — Да ладно, один месяц, когда уже отсидел год, это совсем недолго… — А ты… тебя не… — Тони хотел спросить, сидел ли Томас в лагере весь этот год или тоже жил с хозяином; но не знал, как бы это тактичнее сформулировать. Но тот и сам понял: — Первые полгода я провел в лагере. Иногда приезжали всякие типы, осматривали, выбирали пленных, на меня даже не смотрели — я же инвалид, им такие не по статусу. А в апреле меня забрали волонтеры из прогрессистской партии. Относились очень хорошо, отвели к нормальному врачу, поставили протез… я жил у них три месяца, работал в их типографии, ночевал там же. Но они стеснены в средствах, работают на частные пожертвования. В общем, в июле вернули меня обратно в лагерь. А он уже, считай, полупустой: человек сто пятьдесят наших. Ну я спокойно досидел остаток срока, и вот, привезли сюда. — Понятно. Меня забрали в январе. Тоже хорошее было отношение… большей частью. А что, в лагере все время так кормили, как я помню? — Нет, слава богу! В марте уже стали сносно кормить. И здесь, кстати, тоже неплохо — я если бы знал, что кого-то подселят, оставил бы тебе с ужина немного еды. Томас продолжал рассказывать про лагерь, с его слов выходило, что весной этого года что-то случилось: лагеря для военнопленных кто-то посетил, вроде бы даже лорд-наследник, а потом стали пускать гражданских из прогрессисткой партии. И стало сильно лучше. Нет, подушек и одеял не дали, и теплее тоже не стало — если в аккерийской школе плюс шестнадцать зимой, почему должно быть теплее в лагере для военнопленных? Но кормить стали намного лучше, организовали хоть какую-то активность и досуг, раз в месяц предоставляли звонок домой. — К этому привыкаешь. Страшно первое время. И знаешь, они, кажется, специально это делали первые месяцы. Чтобы было страшно. Потом им то ли надоело, то ли политика изменилась и стали относиться так же, как к своим заключенным. Им, похоже, на самом деле без разницы, как с нами обращаться. Под эту болтовню Тони заснул. Хотя был уверен, что первую ночь на новом месте, как обычно, не сомкнет глаз и будет паниковать (хоть с поводом, хоть без). А проснулся в шесть утра от чудовищно громкого дребезжащего звука, напоминающего старые школьные звонки. Здесь так выглядел сигнал «подъем». Через час начали развозить завтрак на железных тележках, дребезжащих по каменному полу. Томас объяснил, что в здании просто не предусмотрено помещение столовой, поэтому еду три раза в день развозят дежурные. Кормили и правда сносно (по местным меркам) — каша на воде, сладкий чай, два куска хлеба. Обед и ужин были примерно такими же, состояли из одного блюда, сладкого напитка и хлеба. Однообразно, но вполне достаточно взрослому мужчине. Огромный прогресс в сравнении с тем, что было прошлой зимой. Вечером Тони все-таки вернули сумку с вещами, где были зубная щетка, расческа, сменная одежда и книга. Через три дня Тони отвели в комнату, где (в отличие от прочих помещений) были обои. Он понадеялся было, что это и есть фильтрация, но в комнате с обоями кроме него был только секретарь, который сообщил о некоем «тестировании». Пленного усадили за стол и всучили для заполнения анкету на трех листах. Тони уже и забыл, как аккерийцы обожают анкеты и опросники. «Не плен, а приемная комиссия в институте». Проблема была в том, что аккерийские спецы, составлявшие эти анкеты, кажется, совершенно не понимали, что они делают и зачем. Укажите полное имя, дату и место рождения, состав семьи, образование… ладно, начало адекватное. Но дальше начиналась какая-то дичь. Укажите свое отношение к правительству Сулана по шкале от «вызывает восхищение» до «испытываю устойчивое недоверие». Где они встречали суланцев, восхищающихся своим правительством?! — Прошу прощения, — обратился он к секретарю. — В чем смысл этого тестирования? — Ставить крестики в выбранное вами поле ответа, — серьезно ответил тот. — А можно ставить, скажем, галочки? Я просто уже поставил несколько. — Допустимо использовать альтернативные обозначения. «Как вы считаете, в чем причина поражения Сулана в этой военной кампании? Выберите один или несколько вариантов: уникальное географическое расположение Аккрея; техническое и материальное превосходство аккерийской армии; высокий боевой дух и мотивация аккерийских военных и/или тактическое и стратегическое превосходство командного состава аккерийской армии». Тони не увидел главного варианта: «коррумпированность и идиотизм суланского политического руководства», поэтому просто натыкал сразу все пункты. Нет, серьезно: что они хотят узнать таким образом?! «В случае, если правительство Сулана объявит о возобновлении боевых действий против Аккрея, вы примете участие в них: наверняка; скорее всего; возможно; маловероятно; никогда». Тони вывел уверенную галочку напротив последнего варианта и для верности еще обвел ее три раза. Подобных вопросов было около сотни; он управился за тридцать минут и отдал заполненную анкету секретарю. Тот бережно упаковал ее в конверт и отложил в картонную коробку. «Меня тут уже не будет, а она будет храниться у них, кто-то будет ковыряться, забивать мои ответы в какую-нибудь базу, сравнивать, писать какие-то отчеты…» Учитывая дебилизм опросника, это скорее забавляло. Тони не стал спрашивать у секретаря, когда ему ждать фильтрации; ответ был бы наверняка «не позже, чем через тринадцать месяцев от даты вашего пленения». К счастью, так долго ждать не пришлось. Еще через три дня Тони и Томас оба прошли комиссию. Вся процедура заняла минут сорок; очень помог принцип «говори то, что от тебя хотят услышать». Аккерийцы хотели убедиться, что пленный понимает, что Сулан проиграл войну; что Аккрей по всем материальным и духовным показателям превосходит Сулан и что исход новой войны будет таким же, потому что смотри предыдущий пункт. Тони только и делал что кивал, частил «да, сэр, так точно, сэр» и озвучивал те выводы, к которым его подводили. Ему не сложно, а аккерийцам — приятно… Наконец комиссия выдала заключение: — Дальнейшее удержание младшего лейтенанта Энтони Рейчел Фэгана на территории Аккрея и продление его статуса военнопленного считать долее нецелесообразным. Младшего лейтенанта Фэгана выдворить с территории Аккрея в специальном порядке и в установленные сроки. Перед самой отправкой Тони умудрился последний раз навести суету: аккерийцы хотели забрать у Томаса протез, обосновывая это тем, что тот ему не принадлежит. — Протез мне оплатили волонтеры, — вяло возражал Томас. — И как я без него должен добираться до дома? Тони решил, что самое время вмешаться и покачать права. — Я уверен, что вещи, приобретаемые для военнопленных их хозяевами, остаются у военнопленных. Мне так говорил мой хозяин, полковник Эктор Корса. Думаю, он подтвердит это и вам, если вы с ним свяжетесь. Аккерийцы посовещались между собой и оставили протез. Пленных посадили в очень древний и очень неудобный развозной фургон и повезли к границе. Везли несколько часов (как будто нарочно затягивая маршрут); высадили на пустой трассе сразу за погранпостом. Три километра «нейтралки», потом еще чуть-чуть и пригород Вьера. — Я так и знал, что так сделают! — сетовал Томас. — И еще протез хотели забрать, уроды. Сначала пленные еще старались идти с одной скоростью, но вскоре те, кто могли идти быстрее, ушли далеко вперед, а Тони и Томас остались одни позади. Тони тоже хотелось уже забить на все и рвануть скорее к городу, но как, если тут человек без ноги? Так не делается. В городе их встретили слегка замученные волонтеры — уже свои, суланские. Там накормили, дали позвонить, Томасу обещали на следующий день найти транспорт, и Тони с чистой совестью его оставил. Он уже думал только о маме. Он не слышал ее неделю, а не видел полтора года, с тех пор как в июле его принудительно мобилизовали. — Мама! — не сдержавшись, закричал в комм. — Мам, меня отпустили! Я в Сулане, во Вьере — это у границы! Я скоро приеду, ты дома? — Тони, сынок, я тоже во Вьере! Здесь сейчас все… Я в реабилитационном центре, иди скорее туда, я тебя встречу! Тони узнал адрес у волонтеров и помчался туда. Мать заметила его первым, окликнула высоким надломленным голосом… А вот он ее в первые секунды не узнал: она постарела за этот год, стала выглядеть хуже (чего Тони, конечно же, не мог произнести вслух). Раньше все ей давали максимум сорок пять, теперь было видно, что ей ближе к шестидесяти. Как будто это она провела год в плену, а не он… Тони припал к ее груди, плача и захлебываясь от избытка чувств, повторял: — Мама! Мама, я дома… И она обнимала его в ответ, крепко и нежно, как в детстве.