Золотой век моего порабощения

      У Чимина больше не осталось ни на что надежды. Все смешалось в одно неприятное болото, что медленно, но верно утягивало его глубоко вниз.       Голова раскалывалась от вечных показаний, что приходилось давать в управлении. Чимин чувствовал себя героем дешёвого детектива, где герои играют роль с ненастоящими эмоциями, а на уме у них лишь один разврат и жизнь представляет из себя одну сплошную грязь.       Чимин не воспользовался предложением полиции пойти к психологу и хорошенько выплеснуть свои эмоции в рассказе. Чимин поражался. Как можно говорить такие вещи человеку, который потерял что-то важное жизни, какую-то часть себя? Чимин уже не ощущал себя полноценным. Потерянная частичка его души погребена в землю вместе с несчастными родителями.       Хоронили в закрытом гробу, но вместе, как влюбленных, как истинных, что полюбили друг друга. Чимин не хотел смотреть на это. Он тогда на кладбище ощущал себя маленьким потерянным ребенком. Его единственный смысл жизни ушел из жизни, не оставив на прощание даже любимого родного поцелуя в щеку. Но оставили лишь одно: утреннюю теплую улыбку, что растапливала снега, а потом и темную пустоту внутри себя, погружая мысли в сон, где все было серым и безжизненным.       Чимин иногда путался. Все считали его слишком помешанным на своих родителях. Смешно им, а Чимину больно. Больно осознавать, что люди не по доброте душевной говорят такие вещи. Чимин пытался уверить себя, что это простая людская зависть, заложенная в них с самого рождения, что просто они тоже запутались в себе, погибая в лабиринте ненависти, все они пешки на игральной доске азартного профессионального игрока, что манипулирует ими, как хочет, сдвигает с места, а иногда преграждает дорогу трудностями и проблемами.       В университет Чимин продолжал ходить, но иногда приходилось пропускать занятия из-за небольших проблем. Эти небольшие проблемы сказывались на его здоровье в психическом плане. Он когда-то задумывался о грешном шаге, но не предпринимал попыток этого делать. Слишком глупая причина, чтобы умирать. Но Чимин так не считал. Он всегда был самостоятельным при живых родителях, всегда весёлым и добрым, да, может и зависел от такого дорогого чувства, как любовь, зависел от тепла на душе, что потом разливалось сладким медом по всему телу.       Все заметили его перемены. Он стал бледноватым, некогда такая молочная, но здоровая кожа утратила свое прежнее сияние, отчего казалось, что Чимин сам потихоньку гниёт, как мертвец. Светлые волосы больше не были идеально приглажены, а просто небрежно зачёсаны гребнем, чтобы только не мешались. Чимин стал ходить то во всем сером, то в черном. Не было того веселого и солнечного имиджа, за что иногда ловил замечания за слишком яркие краски на его футболке или побрякушки на штанах, что сбивали с ритма танцоров. Но все привыкли видеть его таким.       Он исхудал, практически ничего не ел, а только между перерывами пил воду и снова танцевал со всеми. Несколько раз падал, но виновато улыбался, уходя из танцевального зала.       Он замечал жалеющие взгляды на себе, но не предавал этому значения. Они готовы на каждого так смотреть, кто с каждым днём убивает себя медленно, но постепенно и с неким маниакальным упорством. — Чимин-ни, с тобой все в порядке? — Слышал эти слова Чимин чуть ли не каждый день. Знакомые и друзья волновались за него, а Чимин делал все, чтобы оттолкнуть и остаться наедине с самим собой. — Да, все в порядке, — один и тот же заезженный, как старая пластинка, ответ, что не имел хоть какой-то смысловой нагрузки или заметной смены реакции на лице. Чимин сам себе был противен. — Чимин, ты не виноват в этом…— лучший друг-омега нежно гладил его по спине, пытаясь приободрить. Но все бестолку. Чимин слишком сильно переживал утрату. Больно, что плакать хочется, но Чимин сам себе не позволял. Не хотел, чтобы родители видели его слезы, но и не хотел, чтобы родители видели его таким. Он пробовал улыбаться, пробовал жить дальше, но все сводилось к вопросу, почему фортуна выбрала его семью и его жизнь, что теперь выбрала свое направление точно вниз, камнем погружаясь на дно?       Полиция ничего не знала. Они сами были в полном неведении и шоке. Видеть их недоуменные лица каждый день на дню, чтобы дать все новые и новые чертовы показания, было уже невыносимо. Кто-нибудь да приезжал с листком бумаги и ручкой, чтобы спросить уже тысячный раз, знает ли он, как это произошло.       Иногда Чимин смеялся. Но смеялся так, словно он сумасшедший. Сколько бы они его не спрашивали, все равно он им ничего нового не расскажет. Все одно и то же, будто переживаешь все дни, похожие на один и тот же: университет, дом, потом подработка и небольшая пятиминутная прогулка по ночному городу, и то только где-нибудь рядом с домом.       Чимин боялся оставлять свой дом, где когда-то жил он в полном уюте, что не сравнится ни с одним раем на ничтожной земле. Боялся, что если уйдет подальше, а потом вернётся, не замечая на месте единственное, что осталось после них. Частичка, которая ровно стояла на прочном фундаменте, а рядом стоял невысокий заборчик, выкрашенный в небесный цвет.       Он был немного помешан. Помешан на любви, которую ему дарили родители. Но головой понимал, что надо становится старше, выше в статусе и еще умнее, чтобы не разочаровывать их, чтобы они свысока смотрели на него, держась за руки.       Чимин потихоньку пытался прийти в норму. Вроде бы шел на контакт, но на виду оставался нейтральным и потерянным, хотя перемены давали ему надежду.       Он регулярно посещал могилу родителей, бережно кладя новый свежий букет любимых цветов обоих родителей, протирая счастливую и единственную фотографию счастливой пары мокрым чистым платком. Пытался выдавить из себя улыбку, но выходили лишь горячие обжигающие слезы, что лениво катились по щекам.       Ночной город привлекал Чимина своим видом. Он не выходил на длительные прогулки, но иногда позволял себе потянуть время. Страх внезапного исчезновения родного дома больше не преследовал его, он иногда посмеивался в душе, потому что считал себя ребенком.        По нему нельзя было сказать, но омежья сущность делала его таким, поэтому он списывал все свои переживания на это. Он никогда не чувствовал своего собственного природного аромата, потому что привык вдыхать пряный запах его комнаты. Смотрелся в зеркало и постоянно поражался этим пухлым щёчкам, что сейчас сошли от постоянных пропусков в принятии хоть какой-нибудь еды. Поражался совершенно невзрачному, как он считал, стройному телу, но восхищался молочной кожей. Он был похож на своего папу, нежели на отца. Тот тоже был весь такой нежный и по-детски причудливый, а второй походил на грозного тигра, но такого доброго и мягкого. Чимин улыбнулся своим сравнениям.       Он шел по безлюдным улочкам, что освещали одинокие фонари. Ночное небо глядело на него свысока, а яркие звёзды вспыхивали новыми огоньками. Было довольно прохладно, осень вступила в свои владения, разнося прохладные ветры в перемешку с опавшими пёстрыми листьями.       Чимин любил осень. Любил дожди, но совершенно не переносил грязь и слякоть, что потом оставалась в течении нескольких недель до редкого выхода солнца из под затяжных вечно хмурых туч.       Он остановился и прикрыл глаза, вдыхая свежий воздух. Некоторые ароматы уже развеялись под чарами ветра, оставляя после себя лишь щедрую свежесть. Голова не так сильно беспокоила, но рубцы с порезами на сердце еще долго не будут заживать. Пластырем, к сожалению, боль не прикроешь.       Сознание не покидало чувства какой-то тревоги, что преследовала до самого дома.       Чимин вытащил ключи, пытаясь найти ключ судорожно трясущимися руками.       Он не понимал, почему это чувство еще не ушло, хотя он уже рядом с, казалось бы, самым безопасным местом на земле. Но видимо у судьбы были свои планы на жизнь девятнадцатилетнего парня.       Он нашел ключ, вставил в замочную скважину, прокручивая два раза, дверь поддалась и он уже хотел зайти внутрь, как его с силой толкнули на пол, буквально вжимая его в холодный паркет прихожей. — Ч-что происходит?! — Чимин заерзал, потому что тот, кто держал его, был намного сильнее и опаснее, а еще от него исходил острый запах одеколона вперемешку с еле уловимым запахом машинного масла и бензина. — Не бойся, детка, у кое-кого на тебя большие планы, — усмехнулись сзади, подозрительно копошась, — твои родители вряд ли бы одобрили твой выбор, но у тебя его попросту нет. — О чем вы…— но Чимин не успел договорить. Внезапная боль оглушила его, поэтому он ничего не успел предпринять. Единственное, что он запомнил напоследок, это дикую боль в голове, что не давала ему мыслить здраво, острую боль где-то в районе вены и дикий нечеловеческий смех ужасного человека, что настигнул его, как самый страшный кошмар в жизни.       Все резко потемнело, а потом тело расслабилось, оно немного билось в мелкой дрожи, но потом полностью ослабло. Голова будто отключилась, а глаза самопроизвольно закрылись, погружая мир в темную пустоту.

***

- Джун…а-ах…— в темной комнате с приглушённым светом раздавалось пошлое хлюпанье смазки и мощные удары мускулистых бедер по нежным ягодицам омеги, что буквально пригвоздило к широкой дорогой постели в преддверии нереального наслаждения.       Высокий мужчина держал омегу в узде, жёстко и немилосердно вбивая нежное, но желанное и любимое тело в черные шелковые простыни, что эротично блестели в приглушённом свете комнаты.       Кровать громко билась о стенку, грозясь пробить ее ко всем чертям, настолько сильно Намджун вбивал в постель своего любимого, слушая сладкие стоны, что разносились по комнате.       Он знал, что омегу возбуждала некая жестокость и несдержанность своего внутреннего зверя, знал, что он любит, когда его берут на шикарной постели с черными простынями, на которых постоянно раскрывались разводы спермы и смазки, знал, что омега любит приглушённый настроенный свет в комнате, чтобы по полной отдаться темноте, которой заправлял он сам. Своего внутреннего, другого альфу, он выпускал только в таких случаях, показывал себя такого только Джину, который принимал его все лучше с каждым мощным толчком. — Я предупреждал, детка, — Джуну не впервые даются такие «тренировки». Он очень вынослив, холоден и жесток. Капельки пота стекают по изящным скулам, будто специально огибая беловатый рубец на щеке. Вид тела под ним завораживал, прибавляя к наслаждению еще несколько капель прекрасной страсти, что разжигала пожары между ними. Он следил за возбуждённой омегой, чтобы та не притрагивалась к себе, ловил взглядом каждый изгиб его изящного тела, ухмылялся, смотря на следы от зубов с ярко выраженными клыками, что чуть кровоточили, и подмечал ярко-алые собственнические метки. — Не стоило меня злить, малыш, ты же знаешь это. Знаешь же.       Он толкнул одной рукой его в подушки, размещая увитую венами руку на шее Джина, а вторую упёр в кровать, делая мощные и жёсткие толчки, доводя омегу до полного исступления. Стоны становились все громче и громче, а шлепки безжалостнее и резче. — Д-джун, больно…— омега говорил, задыхаясь, но Джуну это только больше нравилось, больше заводило. Он видел Сокджина в постели таким каждый раз, улавливал его интонацию, когда тот буквально задыхался от удовольствия. Он всегда дарил ему всего себя, но не поддавался сразу его дьявольским чарам, предпочитая терпеть до последнего, а потом брать, присваивая себе. — Представь, как мне было тяжело сдерживать себя, чтобы не сорваться и не нагнуть тебя прямо на том чертовом столе при моем коллеге, — Джун на несколько секунд остановился, чтобы дать отдышаться омеге, но потом возобновил толчки, набирая скорость и фрикции.       Член точно проходился по простате, заставляя дрожать ослабевшую омегу, что уже стонала в подушки до сорванных голосовых связок.       Джун зарычал, когда почувствовал скорый конец, желая немного помучить и себя, и омегу. Выдержка позволяла сделать эту маленькую оплошность, чтобы только насладиться умиротворенным лицом Джина.       Он перевернул его на спину, поднимая его руки над головой, держа их в мертвой хватке.       Это лицо. Красные щеки, ниточка слюны стекала по подбородку, глаза затуманены то ли от безудержного желания, то ли от слез, что были вызваны этим самым желанием и наплывом эмоций. Омега явно не выдерживал напряга на его тело. Такой Джин — само совершенство, главный его приз на этом Поле Чудес. — Прекрасное зрелище. Видел бы ты себя, детка, — вырвалось у Джуна и он снова сделал резкий рывок вперёд.       Омега дернулся, грациозно выгнулся в спине с протяжным сладким стоном, вскидывая одну ногу и закатывая глаза от наслаждения.       Да, ему это нравилось. Аура, исходившая от альфы, манила и притягивала к себе, словно магнит. Каким бы Джун ни был — жестоким, расчетливым, грубым, холодным и безэмоциональным — Джин всегда знал две вещи: это то, что Джун чертовски хорош в постели, словно сам Сатана завладевал им в эти моменты, и то, что Джун любит его сумасшедшей любовью и страстью, на какую только был способен. — Давай же, Джин-ни, кончай, — Намджун так отчаянно шептал на ухо омеге, словно тот не услышит, вбиваясь в это сладкое тело, слушая развязные стоны и выкрики. Одна его рука искусно массировала чувствительную головку аккуратного члена, доводя омегу до пика наслаждения. Он видел, что тот близок, ходит вокруг опасной пропасти, грозясь упасть в нее, забываясь с головой в сокрушительном оргазме.       Омега часто и рвано дышал, иногда задыхаясь от наплыва чувств и эмоций. Ощущения окунали его в реки страсти с головой. Тело сильно подрагивало, а внутри горело немыслимым пожаром.       Нежные стенки жадно принимали весь немалый размер Намджуна, расходясь под стальным напором. — Джун…боже!..— выкрикивал омега в бреду, подходя к той сладкой грани, когда все тело бросает в нескончаемую дрожь, а чувства переполняют настолько, что кажется, будто ты находишься в самом прекрасном и мокром сне, который не смогла бы нарисовать фантазия даже самого извращенного человека в мире.       Джун делал финальные толчки, а Джин уже жалел себя, потому что знал — наутро он не встанет.       Оргазм накрыл его сокрушительной волной. Он выгнулся последний раз, кончая с развязным стоном на губах. Тяжёлое дыхание вырывалось у обоих.       Как бы Джун не был вынослив, все же он тоже живой человек.       Тело Джина все еще колотила мелкая, но такая сладкая дрожь. Джун не спешил выходить из омеги. Во время течки Джин вел себя не так, как сейчас. Он выгибался похлеще грациозной кошки, а стоны были слаще.       Нет. Джун любил Джина любым. Он для него был опорой и поддержкой. Он не давал ему сойти с ума окончательно. — Д-джун, ты зверь…— у омеги заплетался язык, а голос охрип. Это явно понравилось альфе. — И у тебя еще есть силы говорить? — Джун специально толкнулся в омегу, что тот не ожидал и громко вскрикнул. — Блять, Джун! — Это было сказано нечеловеческим голосом, но Джуну нравилось.       Он наклонился к лицу любимого, целуя в опухшие от поцелуев губы, получая чуть недовольное мычание. — Не злись, котенок. Я люблю тебя, — омега рассмеялась, окольцовывая руками шею альфы, целую долго и чувственно. На столе завибрировал телефон, отвлекая обоих. — Черт, — Джун дотянулся до телефона, выходя из разморенной омеги, принимая вызов. — Слушаю. — Намджун, ты сильно занят? — На том конце раздался голос Хосока и шум заглушаемого мотора мотоцикла. — Ты вовремя, Хосок, — цокнул языком Джун, одевая на себя халат. —Не выебывайся, Монстр, дело есть. — Какое? — Джун вышел из ванной комнаты с полотенцем в руках, бережно обтирая любимую омегу, что сладко потянулась на кровати. — Планы поменялись. Агуст приезжает завтра утром. В его борделе пополнение, надо немедленно выезжать, смотреть, а он, сам понимаешь, искусный сучонок в этом деле. — Я понял тебя. До связи. — Не сдохни там.       Джун бросил телефон на кровати, наклоняясь к Джину, целуя его в щеки, постепенно переходя к губам и шее. — Кто звонил? — Джин дотронулся до волос Джуна, вплетая изящные пальчики в серебристые волосы альфы. — Хосок, — промурчал Джун, кусая омегу за шею. — М-м-м, и что же он сказал? — Омега буквально ловил кайф от манипуляций альфы. — Снова пополнение шлюх в борделе Юнги, а он прилетает завтра утром. Планы поменялись, — Джун отстранился, целуя напоследок омегу в лоб. — То есть, ты сейчас уйдешь? — Омега привстал на локтях, морщась от сладкой боли. — Хочешь поехать со мной, детка? — Джун улыбнулся, ловя брошенную в него черную подушку. — Чего я там не видел. Но я должен поехать, потому что хер знает, вдруг ты к шлюхам полезешь, — Джин встал с кровати, ища по комнате свою одежду. Вся усталость растворилась, но лёгкая боль осталась. Намджун поражался сменой настроения его омеги. — Да включи ты этот блядский свет!       И так было всегда. Сначала сладкие стоны, а потом недовольное бурчание и крики. Джун привык, потому что любил. Да-да, такой человек, как Намджун — самый холоднокровный убийца и человек по своей природе — влюблен в это очаровательное широкоплечее чудо, что сейчас пыталось найти свои трусы в темноте. На ощупь. — Ты настолько ревнив? — Джун регулирует свет, подчиняясь напору ревнивой омеги. Он усмехается. Этот мужчина умеет удивлять. Сначала производит впечатление злого и жестокого человека, а потом оказывается отличным любовником, способным хоть на какие-то чувства. — Я ревную тебя за каждый твой чертов шаг, — Джин долго пыхтел над штанами, но все же ловко надел их на свои изящные ноги, что чуть подрагивали, и затянул ремень покрепче. Джун присвистнул.       Сокджин застегнул пуговицы на белой рубашке, помятой в порыве страсти, но омега решила надеть сверху пиджак, чтобы выглядеть более менее солидно. — А вот это ты скрывать не намерен, да? — Джун с плотоядной ухмылкой на лице подошёл к омеге, поправляя воротник и разворачивая его в сторону зеркала.       На шее расцвели бутоны засосов и собственнических меток, оставленные Джуном.       Омега стушевался, тут же разворачиваясь в руках Джуна, что обняли его поперек живота, сцепляя руки на груди. — А я и не обязан это делать, — Джин поцеловал мужчину в шрам на щеке и ловко вылез из объятий альфы, скрываясь в проёме двери, подмахивая красивыми бедрами. — Невозможный, — Джун быстро начал одеваться, готовясь поехать в то место, где страстям и разврату может позавидовать даже он.