Сафлор

Когда Наоко сказала, что хочет поехать в Южную Корею, чтобы стать айдолом, Цукаса сразу же дал понять, что был против. Однако после смерти отца мать неожиданно осознала, что все жизни неотвратимо конечны, и жалея о том, что когда-то отказывала покойному супругу в чем-то, либо не позволяла ему делать то, что он хотел, она пошла желанию дочери навстречу. В силу своего спокойного характера Цукаса не выражал крайнего недовольства этим решением, но даже так его поведение говорило недвусмысленно и четко – он не хотел видеть сестру на сцене. Тогда он понятия не имел о том, что в Корее работают настоящие фермы айдолов – именно так он начал позднее называть агентства или компании, в которых воспитывались так называемые трейни. Наоко было всего шестнадцать, она не могла жить в чужой стране совсем одна – с точки зрения уже совсем взрослого Цукасы это было абсолютно неприемлемо. Поэтому когда она поехала на прослушивание, он отправился вместе с ней. Они сняли однокомнатную квартиру на двоих, Цукаса устроился на временную подработку в ночную смену на каком-то заводе, а Наоко стала готовиться к прослушиваниям – она дала себе целую неделю на подготовку. Она тренировалась перед зеркалом, пела и повторяла основы сольфеджио, играла на гитаре и приводила себя в порядок. Каждый раз, заставая ее за инструментом, перед зеркалом или с наушниками, Цукаса пытался уговорить ее уехать домой, но она и слушать ничего не хотела. В конце концов, мать все-таки позвонила ему и попросила, чтобы он не мешал Наоко идти за мечтой. «Ты поехал в Сеул не для того, чтобы препятствовать ей, а чтобы поддержать ее, разве нет?» Цукаса был очень зол и едва не ответил матери, что никому ни в чем не препятствовал, а только старался вернуть кое-кому мозги на здоровое место. Впрочем, смерть отца научила и его кое-чему – тому, что родных нужно любить, пока они еще живы и могут почувствовать это. В этой ситуации он мог показать матери свою любовь только одним – подчинением, причем беспрекословным. И, будучи двадцати четырех лет, он все-таки заткнул себе глотку и промолчал. В родном пригороде Саппоро он был обычным парнем – работал как все, отдыхал как все. В Сеуле его отсутствие знакомых и востребованной специальности расценивалось как смертный грех, так что ему пришлось работать наряду с другими поселенцами из Средней Азии и еще черт знает, откуда. Наоко была принята в одно агентство, да и то, совсем небольшое. Цукаса подумал, что пришла пора вернуться домой, поскольку выступать под такой крышей означало просто впустую гробить время, но Наоко верила в чудеса. Она стала усердно заниматься, а Цукаса уволился с завода и устроился официантом в ресторан – там платили больше. Однако вскоре выяснилось, что Наоко должна была переехать в общежитие. «Братик, у меня есть опыт самостоятельной жизни, помнишь? Я ведь жила в общежитии, когда поступила в старшую школу на первый год!» Но общежитие по-корейски было не тем же самым, что общежитие по-японски. Цукасу впустили в ту квартиру только раз, да и то ненадолго – когда он привез вещи. Наоко должна была жить в тесной комнате с двумя двухъярусными кроватями, спать под самым потолком, есть в тесной кухоньке и ходить в душ строго по очереди. «Пожалуйста, поедем домой, сестренка. Как ты сможешь так жить?» Не следовало этого говорить. Любой намек в стиле «ты не сможешь» действовал на Наоко как стимулятор – она заводилась мгновенно, начиная работать в противоположном направлении. Так что Наоко осталась в общежитии, а Цукаса продолжил жить в квартире, зарабатывая и откладывая деньги. Он верил, что однажды придет день, когда они вернутся в Японию вдвоем. Это было малодушно, но он все еще не хотел видеть младшую сестру танцующей куколкой, выступающей в короткой юбке, под которой были натянуты эластичные рейтузы, которые, якобы, защищали интимные зоны от посторонних глаз. Да кого эти люди хотели обмануть? Наверное, Цукаса просто был старомодным. Или вообще стариком. Он ездил домой по праздникам в полном одиночестве, потому что Наоко теперь выступала с остальными – в праздничные дни она была в подтанцовке, обслуге и еще пропасть где еще. Она уже начала забывать японский язык, и в ее речи все чаще проступал сеульский акцент. Она редко звонила матери, потому что совсем выбивалась из сил на практике и в школе – в столичной корейской школе нормативы были совсем иными, нежели в японской школе на Хоккайдо. Цукаса терпеливо прождал два года, занимаясь только своей работой и тем, что не связывало его с другими людьми – он оставался необщительным и казался нелюдимым. По выходным он выбирался в тренажерный зал, по вечерам играл в баскетбол на парковой площадке – только в такие часы он как-то пересекался с людьми вне работы. Несмотря на корейское происхождение, Цукаса не видел в себе ничего общего с сеульцами, и всей душой стремился домой. Когда ему исполнилось двадцать семь, а Наоко девятнадцать, она выпустилась из школы и… Что-то произошло. После «происшествия» она приехала в его квартиру и заперлась в душ на два часа. Вода уже давно остыла, а она все сидела и сидела. В полночь Цукаса забарабанил в дверь, угрожая выломать ее ко всем чертям, если Наоко не откроет. Она вышла, остановилась перед ним, а потом упала на него и стала плакать. Даже тогда ему хотелось сказать, что еще не поздно вернуться домой, но Наоко сказала, что не отступится и не позволит «тому человеку» порадоваться. Она отказалась рассказывать обо всем или куда-то обращаться. «Все будут брезговать мной, когда узнают». Цукаса запер ее в квартире на два дня – кричал, угрожал, упрашивал. Он лишился работы, потому что никто не мог ждать его так долго. Он был уверен, что вернет Наоко домой любыми средствами. Потому что он знал, что эта тварь, которая использовала его сестру – эта тварь не остановится на единичном случае. Наоко будет молчать из глупого упрямства – вкусив эту жизнь, где все мерится красотой, деньгами, выигранными призами и местом в рейтинге – она уже потеряла из виду настоящее. Для нее вернуться домой означало отступить и струсить, показать свою слабость перед более богатыми, красивыми и успешными девочками, также стажировавшимися с ней. Наоко хотела быть не хуже, она заразилась этим глупым соперничеством и была готова практически на все. Но Цукаса плевал с высокой колокольни на все эти стандарты. Ему хотелось только одного – вернуть сестру на Хоккайдо, в их бедный пригород, где от одного дома до другого нужно было идти пятнадцать минут, а в снежные дни приходилось использовать лыжи или санки. Да, по меркам здешних барышень это место было деревней или попросту дырой. Но именно эту дыру Цукаса называл своим домом. И ради этой призрачной мечты стать собственностью сотен или даже тысяч неадекватных фанатов, дрочащих на выступления и клипы, она собиралась терпеть насилие? С точки зрения Цукасы – с точки зрения здорового человека, которым он себя и считал – это было просто абсурдом. Полной галиматьей. «Ты будешь подставляться ради того, чтобы в будущем стало еще хуже? Даже если ты заработаешь большие деньги и сможешь жить в свое удовольствие, кто избавит тебя от воспоминаний?» «Но если я уйду сейчас – значит, все было зря? Ты хочешь смыть три года моей жизни в унитаз – как обычное дерьмо?» «Не только твоей жизни. Моей тоже. Три года и моей жизни, Наоко». «Никто не просил тебя тратить их на меня». Цукаса воевал с ней без перерывов, получал пощечины, обзывал ее самыми обидными словами, какие только мог припомнить. Он делал это вновь и вновь, но не мог добиться результата. В конце концов после нескольких дней прогулов, которые он ей обеспечил, агентство прислало сообщение – Наоко отчисляли, и стажерский контракт должен был быть расторгнут. Поскольку расторжение было результатом «халатности стажера», Наоко также должна была выплатить некоторую сумму как компенсацию. Сумма неустойки совсем чуть-чуть превосходила сумму, которую Цукаса успел скопить за годы работы и жизни в довольно-таки дорогом Сеуле, где ему было отказано в медицинском обслуживании и вообще каких-либо гражданских правах. Агентство давало им всего неделю на сбор суммы, и Цукаса устроился в ночной клуб официантом – такая работа оплачивалась дороже и была «одноразовой», поскольку текучесть кадров в этой заднице мира была просто потрясающей. Наоко пришла к нему в первый же день и также устроилась официанткой, поскольку ее хорошенькая внешность сразу же привлекла внимание главного менеджера. Цукаса думал, что сможет уследить за ней – после простых расчетов выяснилось, что им следовало продержаться только пару ночей, после чего они могли бы уволиться, заплатить по счетам и вернуться в Японию. В последний вечер Наоко пропала из главного зала – Цукаса осматривался несколько раз, но так и не нашел ее. Он отправился на поиски и тогда в одном из коридоров со скверным освещением и приторным запахом марихуаны, его за локоть поймал второй менеджер. «Ты высокий и красивый. Ты нам подойдешь». Через минуту Цукаса узнал, для чего он там должен был подойти. В случае отказа они обещали отправить Наоко к группе из трех человек, ожидавших девушек из эскорта в ближайшей комнате для ВИПов. Цукаса проводил Наоко до дороги, усадил в такси под чутким руководством менеджера, а потом вернулся в клуб. Он ни с кем не говорил об этом, но еще в годы студенчества, когда учился в Саппоро, встречался и с парнями и с девушками. Цукаса никогда не был святым, и до двадцати двух лет успел нахлебаться порядочно грязи – он проходил и ночи беспробудного пьянства и утра, начинавшиеся в объятиях незнакомых девиц или парней. Его не очень пугала мысль переспать с мужчиной или вообще с кем-нибудь, но ему не хотелось делать это именно сейчас, когда он почти свалил из этой проклятой страны. Он провел три года в Сеуле, умудрившись не влипнуть ни в какую историю, он сумел сохранить остатки своего человеческого достоинства и не пасть до тех низин, до каких докатился в университете. Но, видимо, корейскому богу развлечений было угодно отнять у него последнее – самоуважение. Для начала этот бог уложил Наоко под какого-то инструктора, а потом превратил в шлюху и самого Цукасу. Да, ему говорили, что «тот парень» хорошо набрался с друзьями, так что «разок отсосать – и порядок». Ничего другого Цукаса и не умел – он никогда не доходил до анальной близости – ни в пьяном бреду, ни по-трезвому. Просыпаясь после безобразных вписок, он никогда не чувствовал ни боли, ни инородности в своем теле, у него не было неприятных ощущений в области поясницы. Но «тот парень» не захотел, чтобы ему отсасывали – он взял именно то, чего Цукаса не отдавал никому. Тот парень представился Соквоном и уложил Цукасу в постель, полностью уничтожив все, что до этого береглось из последних сил. Цукаса с трудом дожил до утра – Соквон почти не слезал с него и даже в минуты, когда ему требовался отдых, он продолжал что-то делать с его телом. Он то и дело проникал в него то языком, то пальцами – Цукаса уже не чувствовал себя внизу, да и во рту ощущал только привкус чужой слюны и алкоголя, выпитого Соквоном еще до полночи. Утром он приполз домой – ехал в автобусе, стоя посреди пустого салона и не решаясь даже подумать о том, чтобы присесть. Он пролежал целый день после этого, восстанавливаясь и стараясь прийти в хоть сколько-то нормальный вид. Чтобы не выглядеть затраханным, когда явится в агентство сестры и отдаст сумму, забирая аннулированный договор. Но едва он подходил к зеркалу, и тут же происходила встреча с человеком, которого хорошенько отымели – причем во всех смыслах. Цукаса видел опухшие губы с пораненными уголками от бесконечных укусов и поцелуев, видел целый трос из синих засосов на шее, видел следы на своих запястьях, талии и животе и понимал, как это выглядело. Если бы кто-то увидел его голым по пояс, то его тут же причислили бы к шлюхам или клубным мальчикам. Впрочем, Цукаса уже давно не был мальчиком. Ниже пояса дела обстояли еще хуже – какое-то время он мог только лежать, на тазовых косточках остались синие отпечатки рук Соквона, между бедер, там, где кожа была особенно нежной, красовались укусы и засосы. Примерно к трем часам ночи Цукаса перестал соображать и потому даже понятия не имел, когда Соквон успел искусать его бедра с внутренней стороны, понаставить засосов на животе груди. Вокруг правого соска остался след другого укуса – его Цукаса тоже не помнил. Тело было словно чужим – плохо слушалось, ощущалось иначе. Ходить в туалет было невозможно, и Цукаса не ел целый день, чтобы вообще ничего не иметь в кишечнике. Это было чудовищно, но ему пришлось воспользоваться масляными свечами, чтобы хоть как-то восстановить анальную область. Этот Соквон был просто диким и каким-то ненасытным – Цукаса подозревал, что его еще пару раз трахнули, пока он был практически без сознания. К тому же, он помнил еще два раза. Сколько же нужно было не трахаться, чтобы иметь в организме такой резерв спермы и физических сил? Конечно, ощущения от анального сношения были непривычными и болезненными, но, к своему удивлению, Цукаса не нашел в них ничего отвратительного, как думал поначалу. Этот вид секса вообще не произвел на него особого впечатления, кроме того, что оставил его тело в больном и разобранном состоянии. Гораздо более мерзкой была память о поцелуях, потому что именно их Цукаса пытался хоть как-то сгладить или даже выбросить из головы, но ничего не получалось. Рот Соквона был настоящим кошмаром, он как будто жил своей жизнью и мог вытворять такое, от чего Цукасу начинало подташнивать даже при легкой тени воспоминаний о той ночи. Наоко ходила по квартире тихой мышкой и ни о чем его не спрашивала, хотя куда уж тут было задавать вопросы – наверное, даже прохожие, видевшие его тем утром, поняли, что с ним произошло. На третий день Цукаса извел половину тюбика BB-крема Наоко, замазывая оставшиеся и только слегка побледневшие следы на своей шее. Уголки рта почти зажили, синяки на запястьях были спрятаны под толстые и длинные манжеты рубашки. Они собрались, отправились в агентство, заплатили нужную сумму, а оттуда сразу же поехали в аэропорт. Ключи от квартиры остались у консьержа, весь багаж они взяли с собой. Он слишком сильно любил Наоко и не говорил ей ни слова. Она выросла на его глазах, она была бесценным сокровищем семьи – малышка, родившаяся, когда отцу было за сорок, а матери тридцать восемь. Из-за нее Цукасе пришлось лечь под какого-то урода и терпеть его всю ночь. Цукаса был уверен, что Наоко и сама все понимала, и дополнительные ножи в ее и без того кровоточащий разум, ей не требовались. Они вернулись домой и сказали маме, что все хорошо, они просто передумали. Жизнь в большом городе всегда подразумевает подобные вещи – чуть зазеваешься, и тебя поимеют. Если не в прямом, так в переносном смысле. Если бы они жили в Токио, дела обстояли бы так же. И в Саппоро, и в Йокогаме, и в любом другом городе. Даже не самом большом. Тесный контакт с людьми во все времена подразумевал соблюдение важнейшего правила «прикрывай задницу, иначе кто-нибудь тебе вдует». Воспоминания о ночи, проведенной с Соквоном или, если точнее, под ним, оставались в его голове и не собирались тускнеть. Цукаса прожил весь май, работая в домашнем «кафе», которое мать вновь открыла с их возвращением. Это «кафе» находилось на первом этаже их дома – на втором располагались жилые комнаты. Когда мать осталась одна, ей стало слишком тяжело содержать его, и она закрыла предприятие на некоторое время. Теперь, когда Цукаса вернулся, они могли вновь заняться своим небольшим бизнесом. Он ездил и решал вопросы с городской администрацией, попутно восстанавливая заброшенный зал и проводя вечера за починкой рассохшихся за три года стульев и столиков. Темнело очень поздно, хотя после пяти все еще было холодно. Цукаса сидел перед домом, раскладывал инструменты и, не спеша, разбирал, исправлял и собирал мебель, отвечая на вопросы проходивших мимо соседей. Когда кто-то появлялся на придомовой дорожке, Цукаса поднимал голову и здоровался – это была здешняя привычка, которая делала жизнь какой-то… знакомой. Он различал некоторых соседей по поступи. Поэтому незнакомая поступь Соквона, показавшегося в один не очень прекрасный майский вечер, показалась ему подозрительной от самого начала. Поначалу Цукаса подумал, что ему приснилось. Он отложил молоток и задрал подбородок, глядя на остановившегося перед ним Соквона. – Так ты и вправду японец? – спросил Соквон, присаживаясь на корточки возле него. – Я думал, твое имя ненастоящее. Думал, ты вытащил его из какой-нибудь манги, которой зачитывался в детстве. «Что тебе нужно?» Нет-нет, слишком банально. И так понятно, что Соквон сам объяснит цель своего визита. Цукаса молчал. Он только недавно перестал надевать одежду с длинными рукавами и мазаться тональным кремом, он только с неделю как засыпал без кошмаров. Соквон облизнулся и посмотрел прямо ему в глаза. – Ты говоришь по-корейски без акцента. А имя твое – Мидзуки Цукаса. И твою сестру зовут Мидзуки Наоко. Вы приехали с Хоккайдо и сюда же вернулись. Почему ты так хорошо говоришь по-корейски? Потому ли, что твоя настоящая фамилия звучит как «Ли»? Твой дед был переброшен в Ниигату со своей семьей еще во времена войны, и твой отец – настоящий чистокровный кореец. Но выжить здесь с корейским именем было нереально, и твои предки отлично выкрутились – взяли фамилию соседей, погибших в пожаре, а потом сбежали сюда, оставив Ниигату. Здесь твой отец встретился с женщиной, подарившей миру тебя и твою сестру. Твои первые слова были произнесены по-корейски, признайся. В доме у тебя, наверное, куча всего корейского, да и сам ты отлично разбираешься в нашей кухне и традициях. Соквон перечислял факты, которые Цукаса слышал только в детстве, еще до того, как пошел в школу. Откуда он все это взял? – Я благодарен Наоко за то, что она привела тебя в Корею. Потому что… ты вернешься туда со мной. – А найти кого-то, кто будет трахаться с тобой добровольно – не вариант? – вспылил Цукаса. – Я никуда не поеду. Съебывай отсюда быстрее, не привлекай внимание. Мне плевать, что еще ты знаешь обо мне. Соквон протянул руку и коснулся его колена кончиками пальцев, отчего Цукаса отпрянул и отодвинулся вместе со стулом, на котором сидел. – Еще знаю о тебе… еще я знаю, что ты воспользовался бессознательным состоянием несовершеннолетней и изнасиловал ее, когда она была пьяна. Знаю, что она может под присягой подтвердить это, а владелец клуба полностью ее поддержит. Что есть затертое видео с камеры наблюдения, как ты ведешь ее по коридору. Ты вел ее к выходу из клуба, я знаю. Но тот коридор ничем не отличается от внутреннего, ведущего к комнатам ВИПов. Цукаса, тебе лучше вернуться со мной в Корею. – Охуительно, – опуская голову, пробубнил Цукаса. – То есть ты приехал за этим? Чтобы запугать и привезти меня, такого безвольного, в свою чертову Корею, да? Чтобы потом пялить меня во все подходящие отверстия и в любое время, без отпусков, праздников и выходных? – Мне сказали, что тебе даже не заплатили. – Попробуй сейчас сунуть мне деньги, и я тебе все табло расхреначу. Понятно выражаюсь? Соквон был красивым, даже похожим на какого-то актера в молодости или еще на кого-то в этом духе – у него был почти золотой стандарт лица, он отлично выглядел. И Цукаса искренне не понимал, что такого он нашел в среднем японце, единственным выигрышным активом которого была светлая кожа. – Нет, какие деньги. Я просто уточняю, что тебе они вообще не нужны. За секс, я имею в виду. – Слушай, не будет никакого секса, – прямо сказал Цукаса. – Я больше не буду это делать. – Пойдем в машину, – вполголоса сказал Соквон. Несмотря на то, что говорил он тихо, его слова звучали как приказ. – Я соскучился по твоим губам. – Сука… сука я вообще не понимаю, что тебе нужно… пиздец просто… – Цукаса отвернулся, уставившись на дорогу. – В Сеуле других задниц нет? Соквон улыбнулся и опять потянулся к нему, но Цукаса вообще встал со стула и отошел еще на пару шагов. – Я тебя месяц не видел. Прямо сейчас взял и разложил бы, прямо здесь. Так что не доводи до такого, а то твоя мать уже в окно выглядывала пару раз – беспокоится, наверное. Иди в машину. – Ты блять глухой, – покачал головой Цукаса. – Ты сука глухой или безмозглый. Я не пойду, понятно тебе или еще раза три повторить? – Сколько хочешь повторяй. Мне все равно. Я приехал за тобой и вернусь в Корею только с тобой. Ты, наверное, еще не понял, так что и мне тоже повторить придется – если ты не согласишься, я сделаю тебя подозреваемым, обвиняемым, подсудимым, осужденным и заключенным. И тогда твоя задница будет уже не одного человека ублажать – тогда к тебе в очередь выстраиваться будут. Я, как и ты, этого не хочу. Поэтому иди в машину. Цукаса отвернулся, пытаясь переварить услышанное. Для десяти минут было слишком много – такое было тяжело и за целую неделю усвоить. Ему слабо верилось в угрозы, и он понимал, что тогда, в клубе, было одно дело, а сейчас – совсем другое. Если дать слабину сейчас, то потом это не закончится никогда. Этот Соквон будет постоянно трахать его, и хорошо еще, если друзей своих не подключит. – Вот, возьми, – в его плечо ткнулся смартфон. – Посмотри, там два файла подряд по двадцать секунд. – Убери это дерьмо от меня, – прошипел Цукаса, отталкивая его руку. – Нахуй убери это от меня. – Смотри, это же тебя касается. Смотреть не хотелось, он и так знал, что там было. Та гребаная запись с камеры, где он вел девку к выходу из клуба, и еще какая-нибудь херня типа записи показаний плачущей «жертвы». – Ну, блять трахнул ты меня, ну сука понравилось, ну найди себе кого-то на меня похожего, с хуя ли ты до меня доебался? Я уехал блять домой, я в другую страну улетел, но ты и здесь меня достал. Соквон убрал смартфон в карман, выпрямился и вздохнул. – Не ругайся, – еще тише сказал он. – Я возбуждаюсь, когда слышу, как ты ругаешься. Лучше иди в машину по-хорошему. – И что в машине? – Ничего. Угадай. Цукаса понимал все. В доме были мать и сестра. На телефоне у Соквона были записи – подлинные. В том долбаном клубе были фальшивые свидетели и несовершеннолетняя жертва насилия. А в машине… В машине было заднее сидение и тяжесть тела Соквона, придавившая его к кожаной обивке. И жадные губы, впившиеся в него до тупой боли. – Блять ты осторожнее, – поморщился Цукаса после первого «поцелуя», больше походившего на попытку сожрать часть его лица. – И шею не трогай, я заебался ее замазывать после того раза. Соквон сжимал его через одежду, ерзал сверху и дышал как паровая турбина. Он был похож даже не на пьяного, а на обдолбанного – до того невменяемым был его взгляд. – Трахать я тебя сейчас не буду, неудобно тут, – вжимаясь носом в его шею, прошептал Соквон. – Но завтра я заберу тебя в Саппоро, там у меня комната в отеле. А потом в Сеул, конечно. Там будешь работать у меня. Машину водить умеешь? Если да, я отправлю своего водителя к племяннице, у нее как раз уволился. И днем ты будешь катать меня, а ночью я тебя. Говоришь, шею замазывал? Я еще тогда подумал, что ты нежный такой, кожа как у маленькой девочки. Я чуть-чуть сейчас, не бойся… просто чуть-чуть, не до синяков. Не толкайся, слышишь? Цукаса смотрел в спинку переднего сидения и чувствовал, как мокрые и горячие от поцелуев губы присасывались к его шее и с легким чмоканием отрывались от кожи. Все равно будут следы.