Сафлор

– Он красивый, – одобрительно кивнул Фредди, делая большой глоток из своего стакана. – Но не настолько, чтобы ты бежал к нему всякий свободный вечер и даже не выпивал с друзьями. Соквон вздохнул. Конечно, только этого ему в жизни и не хватало – чтобы Фредди еще влезал в его личное пространство. Осенняя расслабленность была краткой передышкой – теперь, когда летний сезон ушел в спад, намечалось краткое затишье. В это время туристический бизнес внутри Кореи набирал больше оборотов – горожане, если имели время и средства, ехали куда-нибудь в горы или за город, чтобы полюбоваться осенними красками. Они называли это «охотой на опадающие листья». Прежде Соквон и не подозревал, сколько людей на самом деле решалось на подобные вещи – со стороны все корейцы казались слишком занятыми собой и работой, слишком сосредоточенными на деньгах и имуществе. Пока не начал работать в туристическом бизнесе, Соквон понятия не имел, что на самом деле среди этих однотипных лиц, закатанных в белые воротнички и накрытых черными зонтами, были те, кто жаждал красоты. Корейцы ездили по собственной стране, а у кого не было денег – те выбирались в парки по выходным или вечерам, смотрели на красные, желтые и оранжевые листья, пестревшие самым буйным разнообразием среди веток. В том сентябре этот момент еще не наступил, и Соквон подозревал, что в связи с довольно долгим летом сезон «охоты» должен был прийтись ближе к октябрю. Иногда ему становилось любопытно – что такого люди находили в этих чертовых листьях, которые потом просто девать было некуда. Они радовались тому, что все отмирало или что им там нравилось? Он слишком недолго жил в Корее, чтобы понять все эти тонкости – родившись за границей, он проживал жизнь на две страны, и при этом в Сеуле проводил только каникулы. Он знал корейский язык, он знал, как кланяться умершим и просить благословения, как наливать соджу в стакан, как подкладывать руку под запястье, здороваясь со старшими. Ему были известны углы поклонов, предназначенные для руководства, родителей, учителей, подчиненных, сотрудников и партнеров. Однако он не особо чувствовал связь с этой страной. К тому же, побывав во множестве стран, он понял, что только в Америке можно было жить, не вникая в культуру. Америка и без того насадила свой жизненный уклад в других странах через голливудский мир – через эту витрину другие страны изучили американский быт как под микроскопом. К тому же, американцы, как и любые другие европейцы, на его вкус слишком сильно друг на друга походили. Он удивлялся, когда слышал, как прочие западные партнеры жаловались, что не могли различить по лицам корейских сотрудников, хотя у самого Соквона были точно такие же проблемы с европеоидными представителями. Несмотря на разнившийся цвет волос и глаз, он не всегда мог точно запомнить, кто и где находился в какое время. С опытом пришел навык, и он стал запоминать людей по другим признакам – если человек был достаточно важен, Соквон отмечал его привычки и манеры. Угол наклона головы, нервное моргание, подергивающийся мизинец на левой руке, поджатые губы – он подмечал такие детали и превращал их в средство идентификации. Он заметил, что люди, смотревшие достаточно независимого, а не коммерческого американского кино, могли чувствовать себя в Америке довольно комфортно даже при первом посещении. То же самое относилось к пользователям, читавшим книги – не модную контркультуру, а простые бытовые драмы и детективчики. Во всех этих источниках американская жизнь с ее магазинами, налогами, дорогами и прокатами раскрывалась так беззащитно, что любой достаточно внимательный человек мог составить приличное представление о том, как там жилось, и чем там занимались люди. Корея зарабатывала бешеные деньги на индустрии дорам и популярной музыки, но ее настоящее лицо оказывалось скрытым от всех – даже при том, что миллионы пользователей учили корейский язык, ездили на песенные фестивали и называли своих кумиров «оппа» и «онни», многое, а точнее самое главное, оставалось для них неизвестным. Как он понял, то же самое происходило с Японией и ее индустрией аниме – люди толпами снимали косплей и ходили на курсы японского, но понимать японский быт и образ мыслей не начинали. То ли дело Британия – эта страна будто возвела в культ свою исключительность. Поношенные джинсы, перекусы, тарелки для завтраков, настольные часы и даже билеты для транспорта назывались в этой стране по-особому – это был все тот же английский, но немного другой. Сленг, известный только британцам – не великое таинство, но все-таки знак отличия. Соквон пробыл в этой стране всего несколько месяцев, но успел понять, что Британия имела подводный слой субкультуры, который не распространялся ни книгами, ни фильмами, ни чем бы то ни было еще. Британцы были весьма консервативными, причем в прямом смысле – страна походила на вакуумную упаковку, из которой ничего не выдавалось. Соквон, не привязанный ни к одной из этих культур, остановился в Корее – там, где жили его родственники. Он был последней надеждой матери во всех смыслах – она полагалась на него еще до его рождения и продолжала делать это даже сейчас. И дело было вовсе не в деньгах или статусе. Он прожил в Корее, не покидая ее надолго, почти три года. Все это время он усердно работал и почти никогда не имел времени как следует прогуляться, посидеть где-нибудь на лавочке и понаблюдать за людьми – чем они живут, как общаются, могут ли говорить с незнакомцами о погоде. Возможно, поэтому он так и не почувствовал себя «дома». С «охотой на опадающие листья» было то же самое – он был словно японец, который ни разу не устраивал ханами и не сидел под цветущей сакурой. Технически он знал приближение сезона и его особенности, но все это было нужно сугубо для бизнеса. – В этом году, наверное, опять пропущу, – вздохнул он, тоже отпивая свое пиво. – Что – вечеринку в «Форзиции»? – спросил Фредди, о присутствии которого Соквон почти забыл за всеми этими размышлениями. – Да, и ее тоже, – решив не распространяться о своих сентиментальных размышлениях, согласился Соквон. – У брата несчастье. Я не могу сейчас устраивать вечеринки. – Никто же не узнает, – удивился Фредди. – Я узнаю. У Чонвон-хёна умер неродившийся ребенок, назначен траур. – Вот же черт. Как у вас все сложно. Как партнер по темным делишкам Фредди был просто незаменим. Однако Соквон раз за разом убеждался в том, что беседовать с ним отвлеченно почти никогда не получалось из-за разницы во взглядах. В прошлый раз он упомянул «половую мораль», вкладывавшуюся всем трем братьям Ю с самого детства. Однако вся эта мораль была ничем по сравнению с воспитанием Фредди – Соквон никогда не признался бы в этом напрямую, но он понимал, что на самом деле его европейский приятель был воспитан куда лучше. В семье у Фредди наверняка не замалчивались супружеские изнасилования под одеялами – в семье Соквона это происходило постоянно. Соквон и сам родился в результате насилия, он почти не сомневался в этом. Он был нездоров с самого зачатия, а потому не понимал, почему мать так сильно его выделяла. Поэтому Фредди, наверняка, даже подумать не мог, что Соквон на самом деле принудил Цукасу приехать в Сеул – не уговорил, не подкупил, а принудил. Соквон не уточнял, что там Фредди себе думал, но подозревал, что тот просто принял отношения между ним и Цукасой как обычный порядок любовник-содержанка. Во всяком случае, когда Фредди увидел Цукасу, он отреагировал вполне адекватно. Это вышло случайно – Соквон просматривал фото на телефоне, наделанные еще летом, пока Цукаса возился на балконе, а Фредди оказался рядом. «Вот это тебя накрыло… фоткаешь его тайком?» Соквон тогда ничего не ответил. Просто в тот момент кое-что прояснилось окончательно – у Цукасы пропали все шансы когда-нибудь избавиться от Соквона. Потому что болезнь перешла на новую стадию. Как чертов гепатит С, который по первости вбивает человека в горячку, и тогда у иммунитета еще есть шанс справиться самостоятельно. Но стоит болезни выиграть эту схватку с иммунной системой, и она затаивается в организме на тридцать лет, сжирая печень по гепатоцитам. А через тридцать лет – вуаля! – у вас цирроз или опухоль размером со спелый бразильский лимон. Иммунитет Соквона проиграл. Цукаса пролез в его печень и угнездился там навсегда. А что происходит с вирусом гепатита, когда носитель умирает? Правильно – вирусные тела тоже прекращают существование. Спрашивается – и в чем цель этой формы жизни? Вот и Цукаса – он убивал Соквона, отрезая путь к свободе и для себя. Вся его разница с вирусом заключалась в том, что он делал это нецеленаправленно. Он вообще ничего не хотел. Он вспоминал разные эпизоды летних ночей, проведенных с Цукасой. Как-то в июне он замучил Цукасу настолько, что тот начал психовать и толкаться, требуя, чтобы ему дали поспать. Соквон тогда из вредности позвонил в секс-шоп и заказал дилдо прямо при нем. «Если даже у меня перестанет стоять, я буду трахать тебя чем-нибудь другим». Разумеется, Цукаса совсем взбесился – когда игрушку доставили, он выбросил ее в мусоропровод и почти сбежал на улицу. Соквон едва догнал его на нижней лестничной площадке, а потом долго уговаривал вернуться. Цукаса понимал, что идти ему было все равно некуда, и поэтому пришел в квартиру. После этого Соквон взял его еще раз – без проникновения, одними играми. На сон у них оставалось не больше двух часов. Чаще всего Соквон прислушивался к нему и делал только то, что нравилось им обоим, но иногда его прорывало на агрессию, и тогда он не мог успокоиться. Все усугублялось тем, что из Цукасы нельзя было вытрахать его красоту – даже измученный и усталый, даже почти отключающийся во время секса, он продолжал быть красивым. Прежде Соквон замечал, что усталость делала людей непривлекательными, но с Цукасой все было совсем иначе. Даже спящим он умудрялся возбуждать настолько, что Соквон, просыпавшийся, чтобы попить или сходить в туалет, потом не мог уснуть и в результате будил и его. Будил и опять трахал столько, на сколько хватало сил. Его удивляло, что после этого Цукаса еще мог вполне связно разговаривать под утро, а на другой раз открывал ему дверь без страха – только с легким раздражением. Цукаса был выносливым и живучим, однако уступчивым и гибким его назвать не получалось – в некоторых вещах он был абсолютно непреклонным. Он строго охранял очерченные границы, не позволяя пересекать их, даже после того скотского секса, когда Соквон почти разорвал его, не сумев при этом кончить сам, Цукаса продолжал напоминать, что никто из них не имел прав на ревность. Никаких отношений. Никаких обязательств кроме секса. Правда, в сексе Цукаса ему почти никогда не отказывал – это, вероятно, тоже было частью его границ. «Так нравится чувствовать себя шлюхой?» «Ты сделал меня шлюхой. И это лучше, чем связываться с тобой напрямую». Соквон приходил в настоящую ярость и был готов сбросить Цукасу с балкона – такие слова злили даже больше, чем то, что иногда он не мог застать его в квартире. В то же время он понимал, что у Цукасы были права на такие заявки, и терпел. Поэтому он совсем не удивился, когда Цукаса наотрез отказался ехать в дом его родителей. Соквон объяснил, что это было приглашение его матери, а не его желание, но Цукаса упрямился всю неделю. Приходилось заезжать к нему каждый вечер и уговаривать-уговаривать-уговаривать. Правда, успеха Соквон так и не добился – Цукаса ни разу не согласился и даже не давал никакой надежды. Так продолжалось до середины сентября, пока Соквону не пришлось заехать к нему домой в субботу и не сообщить, что на некоторое время приглашение отменяется. Еще днем состоялся тот разговор на балконе, когда он объяснил Фредди, почему не устраивал вечеринку этой осенью, а теперь он должен был поговорить о том же самом с Цукасой, но уже по другой причине. – Жена моего брата пережила прерывание беременности, так что теперь… теперь мы будем в трауре до конца октября. Разумеется, я буду работать и приходить к тебе, но на какое-то время я оставлю тебя в покое с визитом к моим родителям. А потом… Цукаса, лежавший спиной к нему и отходивший от двух заходов, последовавших один за другим почти без перерыва, перевернулся на спину и уставился в потолок. Соквон положил руку на его грудь, желая ощутить биение его сердца. – Что с ней случилось? – спросил Цукаса. Почему-то шепотом. – С ней… с ней… то же, что и с тобой. Хён ее почти силой приволок к алтарю. Если бы ты был женщиной, я бы сделал с тобой то же самое. – Если бы я был женщиной, ты бы мной не заинтересовался. Соквон рассмеялся: – Господи, да если бы ты родился собакой, я бы стал зоофилом, так что не переживай – я в любом виде все равно успел бы тебя выцепить. Цукаса помотал головой, словно стараясь вытряхнуть из ушей только что прозвучавшие слова. – Ладно, я не об этом. Я о беременности. Что с ребенком случилось? Соквон переполз рукой на его бок и подвинул к себе, целуя в плечо и так и оставаясь прижатым губами к его коже. – Она вызвала выкидыш. Спровоцировала его. Взяла что-то длинное, тонкое и тупое, ввела внутрь и потревожила шейку матки. Раньше женщины делали это со спринцовками, велосипедными спицами, корнями цикория или даже вешалками для одежды. После этого матка рефлекторно раскрывается, и плод выпадает. Цукаса довольно резко перевернулся набок, лицом к нему. Он был единственным, кому Соквон сказал правду. Скорее всего, он был единственным человеком, не являвшимся частью семьи Ю, но теперь уже знавшим эту страшную правду. Даже семейный доктор, остановивший последовавшее за всем этим кровотечение – даже он был старшим братом главы семейства. – Так сильно не хотела рожать? – все еще шепотом спросил Цукаса. Его глаза поблескивали в темноте, и Соквону захотелось поцеловать его веки – каждое по очереди. – Я ее не осуждаю – она уже родила четверых, и ни один из них не нужен ни ей, ни хёну. Их воспитывают няньки, их кормят искусственной смесью – мы даже не приводим для них кормилицу. – Кормилицу? Разве так можно? Сейчас же не каменный век. – Сейчас можно все то же самое, что и в каменном веке, были бы только деньги и связи, – обнимая его и прижимаясь к нему животом, ответил Соквон. – Но дело в другом. Зачем рожать еще одного никому не нужного ребенка? Она ненавидит брата, а он заставляет ее беременеть, чтобы привязать к семье. От этого связь между ними крепче не становится. – Тогда почему он ее не отпустит? Что за радость держать женщину, которая тебя ненавидит? Соквон прошелся ладонью вдоль его позвоночника. – А зачем я тебя держу? Потому что не могу по-другому. Вот и Чонвон-хён не может. Мне жаль ее, но даже глядя на нее со стороны и все понимая, я не могу тебя отпустить. Я должен постоянно получать тебя в постели, или я убью кого-нибудь – тебя или себя. Самое безопасное – брать твое тело и на этом успокаиваться. Цукаса опустил глаза, и Соквон действительно поцеловал его в веко – правда, только в одно. – Я уже ничего в этой жизни не понимаю, – неожиданно признался Цукаса, позволяя перевернуть себя на спину и послушно разводя колени. – Я и до этого не понимал. А сейчас я послал все это – все эти попытки разобраться. Важен только ты. – У вас тут начинается сезон «охоты на осенние краски», – вновь удивляя его, сказал Цукаса. Удивительным это было по двум причинам – он никогда прежде не говорил о посторонних темах во время секса, и Соквон также не знал, что Цукасе известна эта странная традиция. – И? – толкнувшись в первый раз, спросил Соквон. – Хочешь сходить? – Нет. Говорят, мы самоубийственная нация. Любим боль, культивируем суицид, живем войнами. Но мы поклоняемся сакуре – возрождению. Почему вы поклоняетесь смерти – опадающим листьям? О, вот что в этом было необычного – Соквон называл это «охотой на опадающие листья», а Цукаса «охотой на осенние краски». Даже в этом у него был другой подход. – Я не знаю. Не обращайся ко мне, подразумевая всех людей, живущих в этой стране. Я не один из них. – Тогда кто ты? – принимая второй толчок, спросил Цукаса. Соквон наклонился, касаясь губами его губ, но не целуя и даже не прижимаясь. – Я не знаю, кто я. Ничего о себе не знаю. Дальше они не разговаривали – Соквон вошел полностью, насколько это было возможно, а потом неспешно и неглубоко двигался внутри, почти не тревожа Цукасу и наслаждаясь присутствием. Соквон находился внутри тела Цукасы, и одного этого было достаточно – по крайней мере, сейчас. Жар и мягкость внутреннего пространства будто обволакивали его целиком, и ему даже не хотелось толком двигаться – эмоциональное наслаждение от обладания было слишком велико. Его будоражила сама мысль, что Цукаса принял его – такое случалось не очень часто, и каждый раз Соквон понимал, когда секс был обычным, а когда полностью добровольным. Он, слегка касаясь, поцеловал его в губы, сжал член Цукасы свободной рукой и почти сразу же кончил. После этого Цукаса обнял его обеими руками и прошептал: – Когда закончится траур, я поеду к твоим родителям. Скажи, что будет правильным надеть, и как следует себя вести.