Сафлор

Во второй половине января холодная зима Хоккайдо приобретала самый яркий характер – она становилась стерильно-белой, под бледно-серым небом и тусклыми солнечными лучами. Снег шел по ночам, а днем снегоуборочные машины проходили по самым востребованным трассам, расчищая асфальт и сваливая белые холодные комья по обочинам. Получались своеобразные насыпи, которые утрамбовывались собственным растущим весом и смерзались сутками – слегка подтаивали, если днем температура поднималась выше нуля, а по ночам схватывались обратно. Цукаса глядел на эти насыпи и думал о том, что в его голове ничего не изменилось с самого детства. Когда он был маленьким, и эти снежные горы были выше его роста, он всегда тайно боялся, что даже с приходом весны солнечного тепла не хватит, чтобы все это растаяло и растеклось. Казалось, что зима должна была быть бесконечной. Конечно, в апреле все это смягчалось, исходило крупными порами, а потом проваливалось и растворялось мутной водой по лужам, испаряясь и возвращаясь долгими, но не сильными дождями. Даже став старше и дожив почти до тридцати, Цукаса все-таки испытывал какой-то непонятный страх перед такими зимами, наносившими толстые глухие пласты снега. Он счищал этот снег с домашнего двора, убирал ледяную корку со ступенек перед входной дверью, поднимался на крышу и сваливал хрусткие слои на задний двор, открывал окна и сбивал сосульки при помощи специального шеста. Делал все то же, чем раньше был занят отец – следил за домом. Это казалось правильным. Однако отец при этом всегда приговаривал, что для каждого сезона полно своей работы – для весны опадающих лепестков, для лета поливов и прополки, для осени уборки листвы, а вот для зимы… да, для зимы была только мужская работа. Цукаса такой уверенности не имел – к концу января он почти с головой погрузился в зимнюю стылость, и ему всерьез казалось, что никаких лепестков уже не будет. Он ни с кем об этом не говорил, поскольку считал это детскими бреднями – остатками своей инфантильной натуры. Стоя у обочины на пустой дороге, он с грустью разглядывал слежавшиеся комья снега, уже покрытые полупрозрачной зернисто-серой коркой. Нового снега не было уже дня три, дорогу не убирали. Соквон смотрел поверх насыпи – куда-то вдаль, где ничего не было. Позади урчала переведенным на нейтралку мотором машина – обычная «Хонда», кажется, даже еще двадцатого века выпуска. Цукаса не очень разбирался в машинах, хотя мужчинам полагалось иметь хотя бы базовые знания. – Все, – вздохнул Соквон через некоторое время. – Звони Наоко или матери, скажи, что не вернешься. Мы летим в Корею. – Прямо сейчас? – поворачиваясь к нему, удивился Цукаса. – Без вещей? – С тобой. Этого мало? У меня вещей тоже не очень много, пусть у вас остаются. Хватит с меня. – Это просто смешно. Я должен заехать домой, так нельзя. Посреди дня… ты охуел? – Я тебя не отпускаю. Голос Соквона прозвучал непривычно жестко – он не говорил так с Цукасой даже в самые первые дни. Даже тогда, когда разобрался с Сону и пришел к нему утверждаться в правах. – Ты… это шутка? Ты блять шутишь сейчас? Я не уеду просто так! – Уедешь. Увезу я тебя, понял? Увезу нахрен, и больше никогда ты сюда не вернешься, если не хочешь по-хорошему. Я на все пойду, если ты еще не понял. Цукаса вдохнул морозный воздух, остужая легкие и наполняя кровь холодным кислородом. Он поднял глаза на уровень горизонта – до самой линии тянулись бесконечные снежные поля, и больше ничего. На Хоккайдо было много лесов, но именно здесь место было голым и безжизненным. Пустая обмерзшая дорога с обведенными белым камешками, вдавленными в асфальт. Резкий и пронизывающий ветер, пробиравшийся под дутую куртку. Ровный машинный гул. Наверное, из-за этой пустоты и гулкости в слова Соквона верилось с трудом – казалось, что вообще все происходило не по-настоящему. Как будто не было ничего – все приснилось. Приснилось, что двадцать пятого Соквон прилетел без предупреждения и пришел в кафе на первом этаже, подошел к стойке и спросил: «А комнаты тоже сдаются или мне поискать в другом месте?». Приснилось, что мать вышла из кухни и ответила: «У нас не так давно освободилась спальня для гостей». Приснилось, что на следующее утро в кафе зашел Акира, начавший разговор со слов: «Я написал тебе сорок сообщений, я все посчитал. Встретиться в Саппоро не удается, так что я напрямик сюда приехал». Приснилось, что эти слова услышал Соквон, все время вертевшийся возле стойки. Ну, и соответственно, сном казалось все остальное – разговор с Акирой, его отчаянные просьбы выйти и поговорить, напряженные плечи Соквона, вслушивавшегося в каждое слово. Цукаса даже толком не расслышал, что там бормотал Акира – все его внимание занимал Соквон, которому этот разговор был интереснее. Акира говорил что-то о том, что четыре прошедших года искал его, но не мог найти из-за того, что Цукаса жил в Сеуле. Вроде, он даже хотел приехать в Сеул, но передумал. Говорил о том, что все по-прежнему, и ничего не изменилось – хочешь, я в любой момент готов все заново начать, я ничего не боюсь, у меня больше нет тех друзей, я со всеми порвал, я же понимаю, как гадко тогда… Цукаса почти не слушал его, хотя смотрел ему в глаза. А потом Акира – все такой же красивый и спокойный, как и раньше – сказал: «А было время, когда ты смотрел только на меня». «Я и сейчас смотрю на тебя», – ответил Цукаса. Соквон смял в руке пакетик из-под сухариков и встал, с глухим стуком отодвинув стул. Акира ничего не заметил. Потом Акира ушел, оставив после себя легкую, но едкую горечь и безотчетный страх перед тем, что там решил Соквон. Тот вышел из кухни и кивнул ему – поедем. Цукаса не стал его слишком злить и даже не упирался – предупредил мать, что за стойкой теперь пусто, и сел в машину. – «На все»? Это на что? – спросил Цукаса после еще одного вдоха. – Лучше не уточняй. – Слушай… Я с ним не встречался, ты же сам все слышал. Ведешь себя как идиот. – Позвони матери и скажи, что домой не вернешься, – повторил Соквон. – Мне все равно, что у тебя там за планы. Цукаса опустил голову, пытаясь на секунду вытеснить Соквона из поля зрения, чтобы хоть немного отойти, потому что холодный воздух не помогал. – Я все закончил, – сказал он, больше рассуждая сам с собой. – Водопровод, отопление… все закончено. За две с половиной недели – очень повезло. Но вместо меня в кафе работал Таки, теперь его придется срочно вызывать, а я не уверен… вдруг у него планы. Я должен хотя бы сегодня доработать в кафе, а потом можно будет что-то… Соквон повернулся к нему, приблизился в один широкий шаг и схватил за плечи, встряхивая и вынуждая поднять лицо. – Ты меня слушаешь? Никуда я тебя не отпускаю. – Я не животное, чтобы меня на поводке держать, – со злостью процедил Цукаса. – Хочешь себе верность и преданность, заведи собаку. Лицо, от которого он почему-то нисколько не отвык, хотя не видел его чуть больше месяца, почти прижалось к его лицу – глаза Соквона с такого расстояния казались просто огромными. – Камитани Акира, двадцать девять лет, ассистент автора манги, заключившего контракт с «Конданся» на два года. Ты познакомился с ним еще в университете, но встречаться вы начали позже, когда ты уже перебесился и перестал трахаться как ненормальный, с кем попало. Ты работал в Саппоро, твой отец тогда еще был жив, и ты мог позволить себе оставлять дом и кафе на родителей. Вы начали встречаться, когда Камитани преподавал рисование в средней школе, а ты работал в офисе неподалеку – тебя взяли клерком, но с перспективой на перевод в отдел дизайна, потому что одна из девушек должна была в скором времени выйти замуж. Перевод затянулся, потому что ее помолвка расстроилась, но ты оставался в компании – там хорошо платили. Вы с Камитани встречались каждый день, но выпивать ходили в бар «Нихон мори», по два раза в неделю. Вы встречались полтора года, я все знаю. Ты оставался у него на ночь. Вы были очень близки, он даже приезжал к тебе домой. Даже если бы я не выяснил этого раньше, то понял бы сегодня, потому что твоя мать его узнала. – Она и тебя узнала, – вставил Цукаса. – И перестань рассказывать мне о моей же жизни. – Это будет интересно, послушай. Тебе было двадцать два, Камитани было двадцать три. Вы расстались, когда Камитани было двадцать пять, за полгода до того, как ты уехал в Сеул, чтобы опекать Наоко, начавшую обучение в агентстве «Plane 1st». Ты прожил там полных три года, и когда тебе было двадцать семь, встретился со мной. О своей жизни ты знаешь все. А вот о жизни Камитани – нет, не настолько. Через три месяца после твоего отъезда Камитани сменил место работы и нанялся ассистентом к автору дзесэй манги. Через год он попробовал издаться сам, но ничего не получилось. Примерно в это же время у него были отношения с другим ассистентом, которые сменились встречами с одним из редакторов. Он ни с кем подолгу не задерживался, и, насколько я понимаю, он действительно имеет в виду то, что сказал тебе в кафе. Камитани перевелся к более опытному автору чуть меньше года назад. У него есть перспективы на издание своей манги – он уже два раза публиковал синглы, причем с хорошим результатом. В день, когда ты вылетел из аэропорта Гимпо, Камитани отправил рукопись второму редактору на рассмотрение. Десятого января он получил положительный ответ, но, скорее всего, издание снова будет не в периодике, а синглом. Зато для следующей работы ему пообещали целый цикл и два танкобона, если наберется нужное количество глав. Это обещание он получил вчера вечером. А завтра утром он умрет и ничего у него не получится – никакой манги не будет никогда. Подумай, Цукаса. Подумай хорошо – у Камитани все еще может сложиться. Он наверняка задергался и начал тебя искать с новой силой, потому что почувствовал, что может тебе что-то предложить. У него есть планы на карьеру, хорошая зарплата, и работать он может удаленно – идеально, чтобы переехать сюда и видеться с тобой. Представь, как будет обидно, когда годы его усердного труда вылетят в дерьмо, только потому, что ты не хочешь мне уступить. Разве это не печально – художник, несколько лет горбатившийся над раскадровками и только сейчас получивший шанс показать себя, умрет в холодном канале. Ты готов положить конец его жизни? Цукаса оттолкнул его от себя, и Соквон на удивление быстро отпустил его, отступая на шаг, но все еще глядя ему в глаза. – Интересно, для тебя существует лекарство? – спросил Цукаса, сам не слыша своего голоса. – Тебе можно помочь или уже поздно? – Мне все равно, думай что хочешь. Камитани тебя не получит, и ты никогда не будешь ни с ним, ни с кем-то другим. У тебя буду только я, смирись с этим. – Я никого не искал. И я не должен сейчас оправдываться, как будто сделал что-то плохое. Мы никто друг для друга, тебе пора бы это понять. – Хватит. Ты полетишь со мной в Корею. Сядь в машину. Цукаса отступил – он понимал, что конкретно в данный момент выбора у него не было, но не мог заставить себя подчиниться. Почему он должен был это терпеть? Он не клялся Соквону в верности и не приносил присяг, почему этот гаденыш присвоил его себе, не спрашивая и не сомневаясь? От безысходности захотелось заорать – захотелось броситься на Соквона с кулаками, разукрасить это красивое лицо, выбить зубы и сломать нос, причинить боль, хоть немного схожую с той, что мучила его сейчас. – Не хочешь? – выпрямляясь и глядя на него теперь еще и с интересом, спросил Соквон. – А ты думаешь, у тебя есть еще какие-то другие варианты? – Пешком дойду, – ответил Цукаса. Пешком было далеко и опасно – местность была безлюдной, да и ехали они минут двадцать по пустой дороге и на приличной скорости. Домой он добрался бы только к позднему вечеру. Дело усложнялось еще и тем, что у Цукасы не было нормальной одежды – он успел набросить «дежурную» куртку, но ни шарфа, ни шапки не взял. Ему уже сейчас было холодно, а через пару часов он бы совсем заледенел. Но все-таки садиться в машину не хотелось. – Сядь в машину! – рявкнул Соквон, впервые за время их знакомства повышая голос. – Нахуй пошел, – выплюнул Цукаса, поворачиваясь и действительно направляясь домой. Он знал, что идти по дороге не имело смысла, и поэтому сразу же полез через насыпь – ботинки на тонкой подошве жалобно поскрипывали, но справились нормально. Цукаса спрыгнул на сторону поля и пошел через снег. В первые секунды показалось, что ботинки стали промокать, но на самом деле это был просто холод – от резкого холода всегда приходило ощущение сырости. Цукаса на ходу подтянул замок повыше, поднимая воротник почти до носа, чтобы хотя бы не задувало через шею. Долгие месяцы он вел себя нормально – по-умному и рассудительно. Сдерживался, успокаивал себя, старался рассуждать здраво и помнить об опасностях, помнить о последствиях. Он больше не мог терпеть. Поступок был совершенно идиотским – идти через поле, срезая дорогу по холодному и глубокому снегу, зная прекрасно, что Соквон увяжется следом. Цукаса знал, что это было тупо, но не мог себя остановить. Умом он понимал, что выбора действительно не было, и он мог только позвонить матери и предупредить, что домой не приедет, но именно сейчас это казалось невозможным. Соквон перелез через насыпь чуть позже, чем Цукаса ожидал – наверное, потратил несколько секунд на осмысление реальности. Сзади послышался хруст снега, когда Соквон спрыгнул за ним следом и зашагал своими длинными ногами, догоняя его. Цукаса остановился, разворачиваясь – убегать смысла не было. Когда Соквон оказался в пределах досягаемости – шагов за пять, наверное – Цукаса ударил его. Неприцельно и без размаха, но сильно, вкладываясь не в движение, а в кулак. Он не дрался несколько лет – в последний раз это было еще в университете, в кампусе. Ощущения, однако, не казались странными – он так сильно хотел ударить, что не чувствовал ничего кроме удовлетворения. И даже когда Соквон ударил его в ответ, и Цукаса на мгновение потерял равновесие, он все равно чувствовал себя очень хорошо. Они не сцепились, хотя Соквон несколько раз бросался вперед, желая ухватить его, но Цукаса отступал ровно настолько, насколько было нужно, чтобы продолжать бить, но не оказываться в его руках. Этому не учили на курсе кэндо, о котором Соквону тоже было известно – этому Цукаса учился в детстве, когда рос с мальчишками из окрестностей. Было ясно, что рано или поздно Соквон его все равно ухватит, но Цукасе хотелось оттянуть этот момент и врезать ему как можно больше. В снегу двигаться было жутко неудобно, но Цукаса чувствовал почти желание рассмеяться – ему было просто офигенно хорошо. На холоде боль притуплялась, но Цукаса знал, что она придет позже, даже при том, что Соквон специально не бил по лицу. Сам Цукаса все-таки разбил ему губу, и она почти сразу же начала опухать. Соквон действовал точно и мощно, от каждого удара выбивало воздух, но Цукаса стискивал зубы, чтобы… чтобы не засмеяться или не заорать, разнося эхом голос. Особенно досталось по ребрам и животу, и Цукаса даже не успевал понять, когда Соквон умудрялся доставать его корпус, но с такими длинными руками это было немудрено. Казалось, что они возились долго, хотя на деле прошла всего минута – дальше Соквон его все-таки достал и свалил, прижимая к снегу. Из-за сугробов Соквон не мог прыгнуть, иначе это произошло бы с самого начала. Цукаса перекатился, оказываясь сверху и с чуть меньшей, чем ему хотелось, силой опуская кулак. Руки онемели от холода, и он почти ничего не чувствовал, только видел, как мотнулась в сторону голова Соквона за секунду до того, как он сам опять хлопнулся спиной в снег. Холод забился за воротник и пробрался через волосы к самой коже, но Цукаса не дергался. Наверное, это и было нужно – его лицо горело от адреналина, и остудить голову было даже необходимо. – Почти как трахаться, – прошептал Соквон, наваливаясь сверху. – Не настолько, но тоже охуенно. Он дышал как паровая установка, и даже через собственную куртку и его тяжелое пальто Цукаса чувствовал, как двигались его живот и грудь, набиравшие и выпускавшие воздух. – Свали с меня, – тихо, но требовательно сказал он. – Дышать не даешь. – Какой же ты умный, – улыбаясь и капая на него кровью из разбитой губы, продолжил Соквон, и не думавший слезать. – В снегу решил, да? Тут холодно, так что физически не встанет. А если бы встал, я бы выебал тебя прямо сейчас. Несколько раз, честно. – Свали блять! – приподнимаясь, но тут же опускаясь под грузом напрягшегося сверху тела, крикнул Цукаса. – Сука ненавижу тебя. – Не страшно, я тебя тоже иногда ненавижу, – ответил Соквон, перемещая руку на его горло и влезая ладонью под воротник, к горячей коже. От прикосновения холодных пальцев Цукаса сжался и задергался, пытаясь сбросить его. – Я бы задушил тебя, я бы своими руками тебя убил. Убил бы прямо сейчас. Потому что мне жить не хочется, понимаешь? Я жить не хочу! Из-за тебя, принцесса, слышишь ты или нет? Слово «принцесса» прозвучало как ругательство. – Нахуй свали, – ощущая, как растаявший под воротником снег потек внутрь мерзкой дорожкой, сказал Цукаса. – Но я не убиваю себя, только потому что после моей смерти ты кому-то другому достанешься, – продолжил Соквон, склоняясь ниже. – Кто-то другой будет твои губы целовать, языком по твоему языку... Кто-то другой будет пальцами тебя изнутри… нет, этого не будет. Ясно? Буду только я. – Отъебись, сказал. Соквон почему-то послушался – наверное, потому что Цукаса перестал сопротивляться и полностью расслабился. Он перевалился вначале набок, а потом на спину, укладываясь рядом. – Мы полетим домой. Я сейчас договорюсь, и у нас будут билеты. – Я тебе говорил, что если ты что-то сделаешь с другими человеком из-за меня… если сделаешь кого-то инвалидом или убьешь – я больше никогда не буду с тобой трахаться. Кажется, ты забыл, – вполголоса проговорил Цукаса. – Ты, конечно, можешь связать меня или что-то еще придумать, но ничего не будет как до этого. Того, что тебе так нравится, больше не будет. – Все равно. Пусть так, но ты и с другими не будешь. Я смогу прожить, если мы не будем трахаться, но я буду при этом знать, что никто другой тебя тоже не трогает. Цукаса ничего не ответил. Зачерпнул снег и бросил, не глядя, на лицо Соквону, чтобы тот размочил и стер кровь. Через минуту поднялся, отряхнулся сколько мог, и пошел к машине. Соквон зашуршал шагами следом. В автомобиле было тепло – в начале показалось, что даже слишком. Цукаса расстегнул воротник и вдохнул, растекаясь по сидению. Соквон сидел за рулем и больше никуда не отходил. Они посидели молча какое-то время, а потом Соквон догадался включить печку, одновременно опуская стекло и тут же снимая с панели телефон, который держался на специальной подставке для громкой связи. Он говорил по-японски, видимо, договариваясь с каким-то оператором или еще кем-то. Потом позвонил еще куда-то, теперь уже объяснялся на корейском. Прямых срочных билетов не было, да и рейс из Саппоро уходил слишком рано, а до второго было слишком долго ждать. Соквон договорился долететь до Кансайского аэропорта, а оттуда пересесть уже до Гимпо. Так они тратили впустую целый час, да еще и теряли время на регистрации и прочей фигне. – У меня паспорта нет, – сказал Цукаса, поворачиваясь к Соквону. – Куда я без документов? Соквон покусал губу, поморщился от боли, а потом, решив что-то про себя, кивнул: – Я поеду к тебе домой и заберу твой паспорт. Закрою тебя в машине на стоянке, а потом вернусь на такси. – Прекрасно блять. То есть, домой ты мне зайти все равно не дашь? – Нет. – Но почему? Мама с Наоко тут совсем… – Я знаю. Просто не могу тебя сейчас отпустить. Не могу, и все, не спрашивай. Месяц не виделись, даже больше. Думал, с ума сойду. Ты вчера спал за стеной – ты спал, не я. За месяц обдрочился уже, не хочу я больше… я тебя хочу, с тобой. А ты… похер тебе на все. – А почему мне должно быть не все равно? – нахмурился Цукаса. – Нет, правда, почему это я должен еще беспокоиться? – Знаешь… тот факт, что ты ничего мне не должен, только усиливает мое желание нахуй запереть тебя под замок и никуда не выпускать. – Я должен зайти домой, – через некоторое время сказал Цукаса. – Сам. Объясниться с родными, позвонить Таки-куну, взять паспорт. Я вернусь сразу же, тебе даже не нужно выходить из машины. – Ты боишься за Камитани? – уточнил Соквон. – Все-таки тебе страшно, что я его убью? – Я не хочу, чтобы ты с ним что-то делал. – А, так ты не веришь, что я могу его убить? – Я уже не знаю, чему верить. Просто дай мне зайти домой, а потом я полечу с тобой, куда захочешь. * До Кансайского искусственного острова было чуть больше получаса. Цукаса в своей дешевой дутой куртке выглядел как пришелец – среди пассажиров бизнес-класса никто таких вещей не то, что не носил, наверное, не видел даже. Лицо Соквона с припухшей губой тоже выглядело любопытно. Откровенно таращиться никто не стал, но косые взгляды немало позабавили Цукасу, пока они сидели в салоне. Впрочем, гораздо больше его мысли занимали мама и Наоко – они явно не поняли такой поспешности. Хорошо еще, Таки-кун согласился прийти сразу же. Цукаса оставил для него оплату за срочность, вытряхнул из шкафа паспорт и помчался назад – Соквон предупредил, что при необходимости войдет сам, а показывать матери эту разбитую корейскую рожу Цукасе хотелось меньше всего. Он обещал позвонить им из Сеула, а это было только через три часа с учетом формальностей. В пересменке между рейсами в Кансай-Куко Соквон отвел его в магазин и заставил выбрать куртку, свитер и джинсы, которые не выглядели бы как домашние. Обувь тоже пришлось сменить, хотя в Кансайском регионе было заметно теплее – даже снега не было видно. Не хотелось выбрасывать старую одежду, но девать ее было все равно некуда, так что с ней пришлось расстаться. Из Кансая они вылетели в Сеул первым же рейсом, и не прошло и двух часов, как приземлились в Гимпо. Оттуда Соквон позвонил в Японию, желая удостовериться, забрал ли рабочий сервиса арендованную «Хонду» с парковки аэропорта в Саппоро, после чего они сели в такси. Соквон назвал свой адрес и взял Цукасу за запястье, словно боясь, что он выскочит из машины. Они почти не разговаривали ни во время перелетов, ни сейчас. Цукаса слишком сильно устал, и его все еще изредка накрывало ощущение нереальности происходившего – хотелось проснуться, увидеть потолок своей родной комнаты и вздохнуть с облегчением. В квартиру также поднялись в молчании, и уже внутри Цукаса сказал, что пойдет в душ, а потом спать. Ему даже не хотелось есть – только упасть в постель и проспать хотя бы пару часов. Соквон молча кивнул, но перед дверью ванной комнаты схватил его за плечи и ткнулся носом в шею, протираясь лицом по коже, а потом втягивая ее губами. Цукаса ничего не сделал, чтобы отстранить его, и вообще никак не отреагировал. Соквон поцеловал его несколько раз, отпустил и подтолкнул к двери. – Иди, пока я тебя вот прямо таким на пол не завалил. Поскольку квартира была рассчитана на одного человека, никаких замков-задвижек на двери не оказалось. Цукаса поплотнее закрыл ее, разделся и сразу зашел в кабину – здесь она почему-то была из мутного стекла, похожего на армированное. Разглядеть что-либо было непросто. Может, поэтому и замка на двери не было – хоть какая-то приватность сохранялась. А может, Соквон просто сам сменил дверь. Он любил, когда все было по его вкусу. Цукаса пустил горячую воду, смывая с себя пот и слюну, оставшуюся после поцелуев – Соквон обычно засасывал так, что на коже оставалось отчетливое мокрое ощущение. В местах, где Соквон попал по нему, тут же расшевелилась тупая боль – почти отголосками, но все равно неприятная. Пришлось воспользоваться тем, что было в ванной – для мыла и шампуня прямо внутри кабинки была предусмотрена стеклянная полка. Он как раз смывал пену с волос, когда дверь в комнату осторожно открылась. Соквон повозился за кабинкой, а потом вышел. Если бы не усталость, Цукаса полюбопытствовал бы, чем он там занимался, но теперь у него уже не оставалось никаких сил. Через пять минут он завернул кран, вылез из душа и сдернул полотенце, чтобы хорошенько растереться. Уже складывая полотенце в корзину с грязным бельем, Цукаса понял, что в ванной не было его одежды. Он вытащил обратно еще влажное полотенце, обернул вокруг бедер и вышел, чтобы спросить, зачем Соквон забрал вещи, и его ждал еще более неприятный сюрприз. Квартира была пуста. Соквон ушел, закрыв дверь на ключ. Мгновенно позабывший о своих планах на сон Цукаса не нашел ни своего телефона, ни одежды. Вешалки в прихожей серебрились свободными крючками, в единственном шкафу ничего не оказалось. Он проверил ящики под кроватью, но там тоже было пусто. Безупречно чистые столешницы насмешливо сверкали полированной поверхностью, на полках в кухне не обнаружилось ничего, кроме сухих полуфабрикатов. Провод от стационарного телефона тоскливо болтался без дела, а сам аппарат исчез – его Соквон, видимо, тоже забрал с собой. Цукаса сбросил полотенце и завернулся в простыню, оставшуюся в одном из подкроватных ящиков – больше ничего не было, даже прикрыться было нечем. На дверце холодильника, прикрепленная на скотч, висела записка. «Голым ты не сможешь даже вылезти в окно».