Сафлор

Майское тепло робко согревало асфальт и дорожку перед домом, дни стали длиннее и солнечнее, и Цукаса каждый день смотрел в окно, напоминая себе, что вернулся домой, когда на земле еще лежал плотный пласт снега. Теперь все словно ожило, а снега не было уже несколько недель. Прошло достаточно времени, чтобы оправиться и поверить в собственную свободу – что ему так нереально повезло угадать, что тех проклятых видео больше не было, и вернуться к семье. Он оставался в доме, но теперь почти не работал в кафе. Только в самую горячую пору, когда школьники возвращались домой или кто-то из клиентов хотел отметить с коллегами и семьей день рождения, Цукаса спускался в кафе и начинал работать вместе с матерью и Таки-куном. Они не брали других помощников, поскольку обычно успевали справляться самостоятельно. В остальное время он оставался в своей комнате и занимался дизайном. Сеульские заказчики периодически присылали ему заказы, и Цукаса работал удаленно. Иногда для реализации некоторых проектов требовалось купить определенные виды текстиля или других материалов – тогда Цукаса изготавливал макеты, которые позже разбирал и отправлял в Сеул специальной почтой. Ему хватало работы, и, как правило, он бывал сильно занят в любое время дня – даже спать стал меньше, поскольку иногда заказов было по два или три одновременно. Зато это давало ему возможность вновь начать откладывать деньги, что было весьма кстати – кафе еще не окупилось полностью, но его выручки хватало хотя бы на покрытие основных расходов вроде еды, коммунальных услуг и прочего, а обо всем остальном он должен был заботиться сам. Еще до возобновления своей фрилансерской деятельности Цукаса думал поехать и поискать работу в Саппоро, чтобы начать копить на обучение Наоко. Университетские расходы на первый год были полностью покрыты остатком тех денег, что отец оставил для нее – благо, во время своей учебы в агентстве она не успела израсходовать все. Цукаса знал, что сумма для оплаты обучения пугала лишь в первый год, поскольку включала немалый вступительный взнос. Дальше эта сумма снижалась практически вполовину, так что заработать на дальнейшие три года было вполне реально. Когда появилась возможность работать, не покидая дом, Цукаса очень обрадовался и без сомнений согласился на первое же предложение. К тому же, он уже успел немного освоиться с этой довольно специфической работой – еще в Корее он потратил немало времени, осваиваясь со специальными программами и штудируя веб-курсы по дизайну интерьера. Теперь все эти старания приносили реальные плоды, чем он был весьма доволен. Мать обычно не отвлекала его в будние дни, поскольку понимала всю важность его работы – ему платили хорошие деньги, что позволяло им чувствовать себя увереннее. По выходным она, правда, могла попросить спуститься на пару часов, чтобы разобраться с почти полным залом или уладить некоторые вопросы, возникавшие с недовольными клиентами или туристами, не говорившими по-японски. Поэтому когда она поднялась к нему в одно прекрасное воскресенье, Цукаса нисколько не удивился – он почти заканчивал работу и даже надеялся провести остаток дня у стойки, не дожидаясь, пока его об этом попросят. – Это Акира, – предупредила мама, когда Цукаса поднялся из-за стола, готовясь спуститься в кафе. – Он пришел уже в третий раз. Думаю, он так и будет приходить, так что лучше поговори с ним. Цукаса тяжело и глубоко вздохнул. Ему очень не хотелось причинять Акире боль, но теперь стало ясно, что этого не избежать. Они тяжело расставались. Когда-то Цукаса считал, что вообще никогда не сможет оторваться от Акиры. Они проводили вместе много времени, у них были одни те же интересы, им нравились почти одинаковые вещи. С ним было хорошо и комфортно, и в сексе Акира никогда не требовал того, чего Цукаса не хотел делать или отдавать. Казалось, что все было идеальным, и Цукаса был действительно сильно к нему привязан. Он восхищался талантом Акиры, имевшего твердую и уверенную руку, выводившую линии без сомнений, накладывавшую тонкие и четкие штрихи, безупречно державшую карандаш и кисть. Цукаса был влюблен в его неброскую, но такую настоящую красоту, в его подлинную силу и подкрепленное ею спокойствие. С Акирой было интересно говорить, с ним можно было содержательно и проникновенно молчать, с ним можно было выпивать без оглядки и рисовать в четыре руки, используя кульман вместо мольберта. С ним можно было смотреть фильм, заканчивая все сексом на полу и засыпая к финалу. С ним можно было принимать душ и намыливать его красивую мускулистую спину, не боясь быть впечатанным в стену и затраханным без презерватива. С ним было прекрасно. Ровно до того момента, пока Цукаса не понял, что вся эта идиллия ничего не стоила, потому что Акира воспринимал всерьез только его, не принимая в расчет ни Наоко, ни его родителей. Цукаса понял это как-то болезненно и резко, без подготовки. Со стороны, он, наверное, казался просто истеричкой, решившей разорвать почти двухлетние отношения с пустого места, но он не мог иначе. Цукаса проводил выходные с Акирой и его друзьями – уже тогда стоило задуматься обо всем, поскольку он сам не мог назвать этих людей своими друзьями, несмотря на то, что довольно долго был с ними знаком. В один из вечеров, когда он должен был остаться у Акиры на ночь, они увидели Наоко, сидевшую на автобусной остановке и возвращавшуюся из музыкальной школы позднее обычного. Цукаса помнил точно, что это случилось ранней весной, когда еще достаточно рано темнело. Друзья Акиры предложили подвезти ее до дома, и Цукаса сказал, что в этом не было необходимости. Он помнил, что Акира был невозмутим. «Почему нет? Пусть поедет с ними, ничего страшного не случится». Разумеется, Цукаса никуда ее не отпустил и в тот вечер поехал домой вместе с ней, боясь отпускать ее в такую темень. Они с Акирой слегка повздорили, поскольку тот рассчитывал провести весь вечер и всю ночь вместе, а Цукаса сорвался и уехал из-за того, что испугался за сестру. Этот короткий телефонный разговор перешел и на следующий день, когда они все-таки встретились после работы. Ему не хотелось говорить Акире напрямую, что он не доверял его друзьям. Он видел достаточно во время их пьяных вечеринок, и слышал много разного дерьма, пока они смотрели фильмы или обсуждали проходивших мимо девушек. Они не были монстрами, они поступали как обычные парни, не знавшие, куда девать излишки тестостерона, но Цукаса всерьез считал, что при определенных обстоятельствах даже вполне нормальный человек может совершить страшный поступок. Он не собирался проверять их сдержанность и самоконтроль, ставя при этом под удар родную младшую сестру. И все-таки Акира вынудил его сказать это. «Я не хочу портить отношения с твоими друзьями, если кто-то из них решит совратить мою сестру». То, что Акира ответил, и стало концом всего. «И что в этом такого? Наоко уже пятнадцать, если решит выбрать себе кого-то, ты не можешь ей помешать. Тебе ведь известен возраст согласия в нашей стране». Цукаса просто взбесился. Ему было действительно больно резать по живому, но он положил конец истории с Акирой в тот же день. Он поставил семью выше всего остального и нисколько об этом не жалел. Дальше последовали долгие месяцы тоски, когда он почти умирал от желания связаться с Акирой, услышать его голос, увидеться с ним. Это продолжалось очень долго, и, в конце концов, Цукаса понял, что оказался неспособным завести новые знакомства и отношения. Отсюда начиналось его затворничество – когда он не мог до конца расстаться с Акирой и одновременно винил себя за то, что все это время жил, совсем не думая о том, что его знакомые когда-то могли причинить вред его маленькой сестре. Мужская компания, так или иначе, отличалась большей жестокостью, о которой никто не задумывался. К тому же, уже с того возраста Наоко стала отличаться внешностью, привлекавшей слишком много внимания – перерастая свой болезненный подростковый период, она превращалась в настоящую красавицу, что делало ее уязвимой. Цукаса до сих пор жалел, что даже после усвоенного урока все равно позволил ей отправиться в Корею. С другой стороны, он не мог запереть ее и привязать к дому – она имела право выбирать, как жить и кем становиться. Именно это ее решение и привело к тому, что Цукаса встретился с Соквоном. После этой встречи Акира исчез из его мыслей окончательно – он и без того уже начал бледнеть и постепенно отступать, но та ночь в клубе напрочь взорвала и уничтожила почти все, чем наполнялись мысли Цукасы до нее. Соквон ворвался с боем – бесцеремонно, нагло и быстро, захватив почти все. По первости Цукаса испытывал только ненависть, изредка сменявшуюся раздражением, но дальше все стало усложняться. И сейчас, когда Акира смотрел прямо ему в глаза и ждал ответа, Цукаса совсем не сомневался в том, что он должен был сказать. – У тебя все-таки кто-то есть? – Есть. Цукаса знал, что это было правдой даже при том, что с Соквоном они не виделись уже несколько месяцев. Его ответ был настоящей и единственной правдой. На самом деле не имело значения, были они рядом или нет, потому что Соквон был у Цукасы. Не физически, разумеется. Скорее, где-то в голове – воспоминаниями, мыслями, беспокойствами. – Почему ты раньше не сказал? – Ты его видел. Зимой, когда пришел сюда. Он был рядом. Помнишь парня в черном драповом пальто? Он сидел через два стула от тебя. Акира нахмурился, вспоминая. Цукаса и сейчас мог безошибочно определить причины, по которым между его бровями появлялась складка – в зависимости от настроения ее появление приобретало десятки самых разных оттенков. Иногда он хмурился, когда сосредоточенно рисовал или обдумывал работу, иногда его брови сдвигались от удовольствия, а иногда от сомнений. Цукаса знал каждый оттенок и определял их безошибочно. Сейчас он понял, что Акира не смог заметить и запомнить Соквона. – Так он был здесь? И сейчас он тоже где-то неподалеку? – через некоторое время спросил Акира. – Нет, сейчас его здесь нет. – А ты здесь. И уже очень долго. Вы любите на расстоянии? Это опасно и ненадежно. Цукаса покачал головой: – Я сказал, что он есть у меня, но я не говорил, что мы вместе. Мы не вместе сейчас. Просто… ты читал «Триумфальную арку»? – Ты читал ее мне. Я не помню и половины, мне слишком сильно нравился твой голос. Да, это длилось две недели – Акира укладывался на его колени, и Цукаса читал ему Ремарка по два или три часа, пока тот не засыпал. – Там есть такая мысль… не помню точной цитаты, но мысль о том, что изменить нелюбимому невозможно. То есть, если ты живешь с нелюбимой женой и встречаешься с той, кого полюбил – это не измена. Потому что изменяют не человеку, а самой любви. Если в тебе ее больше нет, ты ничего не предаешь. У меня то же самое, только наоборот. – Так ты любишь? Цукаса ничего не ответил. – А почему ты тогда не с ним? Если ты хранишь верность своей любви, почему ты не с ним? – Потому что он превращает меня в чудовище. Это тоже было правдой – ничем не прикрытой и живой. Цукаса ушел не потому, что Соквон был чудовищем, хотя поначалу именно так и казалось. Он ушел, потому что испугался превратиться в монстра сам. Его испугало ощущение власти над Соквоном, и то, что оно могло поглотить все остальное – он боялся, что начнет злоупотреблять этой силой и управлять Соквоном, который ни в чем ему не откажет. Он ничего не крал и не совершал преступлений – Соквон сам все ему отдал, и Цукаса боялся самого себя. * Соквон едва поднялся с постели на следующий день. Процедура, проведенная прошлой ночью, измотала его, и он почти не помнил, как ему удалось принять душ и лечь в постель. Эти ребятки наделали слишком много шума, и возиться с ними пришлось действительно долго, хорошо еще, помощников для себя Соквон выбрал толковых и понятливых. Из-за усталости ночью Соквону снились путаные и непонятные сны, в которых периодически всплывала фраза, сказанная Цукасой – она повторялась на все лады, но ее смысл всегда оставался одним и тем же. Цукаса клялся, что не станет спать с ним, если Соквон искалечит или убьет другого человека. Каждый раз, слыша его слова во сне, Соквон просыпался, а потом почти мгновенно засыпал. Пак Сунам, Ко Намджу и Чой Пенун заслужили все то, что получили прошлой ночью, но Соквон все-таки испытывал некоторые сомнения. Они не касались верности принятого решения, они простирались чуть дальше. Правильно и грамотно рассматривая положение вещей, можно было быстро понять, что все это делалось ради Цукасы. Не ради его успокоения или удовлетворения, а просто – для него. Эта месть не могла принести облегчения кому-либо, поскольку Соквон не собирался когда-то об этом рассказывать, но в то же время она бы никогда не состоялась, если бы Соквон не захотел разобраться с делами, причинявшими Цукасе боль. Так чем же он должен был считать произошедшее прошлой ночью? Мог ли Цукаса, если бы он когда-нибудь узнал обо всем, расценить это как повод действительно начать во всем отказывать Соквону? В этих рассуждениях было легко запутаться, и Соквон запрещал себе думать об этом, но против воли постоянно возвращался к тревожным мыслям. Он продолжал думать об этом и за обедом, сидя за одним столом с семьей и почти не слыша, о чем говорили братья и отец. Присоединившаяся позже мать первым делом обратилась к нему, что и заставило Соквона встряхнуться. – Ты бледный, – внимательно глядя на него, сказала Инсу, занявшая место совсем рядом. – Плохо спишь? – Все в порядке, – улыбнулся Соквон, понимая, что нужно было успокоить мать, пока она не решила опять прийти к нему в квартиру. Ему не хотелось, чтобы она заметила надтреснутую ширму, которую он так и не заменил или рассматривала оставленные Цукасой рисунки. – Не заставляй мать нервничать, – холодно сказал отец, наблюдая за ними с другого конца стола. – Со мной действительно все в порядке, – повторил Соквон. – Возможно, наш Соквон заболел, – поднимая голову и направляя на него непонятный, но очень пристальный взгляд вдруг присоединилась Даён. Обычно она не встревала в беседы, которые велись между родителями и Соквоном – все знали, что этот уровень был запретным для остальных, и даже старшие братья редко могли что-то добавить. – Нет, я здоров. Не хотелось бы портить всем аппетит, так что скажу сразу – я хорошо себя чувствую. – Даже без своего друга? – продолжила Даён. – Без которого? – ощущая неприятный холодок, спросил Соквон, уже зная наверняка, что она сейчас ответит. Нужно было давно к этому готовиться, но он был слишком занят и не думал, что Даён когда-то решится на это. Однако она все-таки решилась. Для этого должен был появиться какой-то дополнительный повод помимо того, что Цукаса отказался ей помогать, а потом и вовсе исчез из страны. – Без Мидзуки Цукасы, – ответила Даён. – Его ведь сейчас нет в стране? – Нуна права, его здесь нет, – кивнул Соквон. – Но я бы предпочел о нем не говорить. – Вы поссорились? – спросила мать, почувствовавшая тяжелый и тревожный подтекст разговора. – Что-то серьезное? – Нет, просто ему нужно было вернуться домой, – стараясь замять тему, коротко ответил Соквон. – Это не то, на что мы можем тратить время. Есть и более интересные темы для разговоров. – Надеюсь, ты не скажешь, что вы повздорили из-за девушки, – очевидно, не собираясь больше есть, сказала Даён. – Я не ссорюсь с друзьями из-за отношений. – Потому что у тебя нет друзей или отношений? Соквон посмотрел на нее прямо и долго, вкладывая во взгляд всю серьезность и прекрасно понимая, что это гарантированно привлекало всеобщее внимание. – С чего такой интерес? – Мне нечем интересоваться, я и без того все знаю, – усмехнулась Даён. Ее красивое лицо было бледным – даже белым, почти ненастоящим в своей холодности и тонкости. Она выглядела необычно возбужденной, ее глаза блестели, но это не делало ее оживленной или более привлекательной. Соквон понял, что она решила пойти до конца, и ему стало действительно страшно. Почему это дерьмо должно было случиться именно сегодня? Почему Даён не могла выбрать другой день и другой случай? Впрочем, для подобного разговора не существовало подходящего времени. – В таком случае, просвети нас, – устав слушать эти непонятные разговоры, приказал отец. Именно приказал. Он почти не говорил с Даён, поскольку ему не нравился выбор сына. В этом тоже было что-то сверхэгоистичное, учитывая, что он понимал – выбора у Чонвона на самом деле не было. Все взгляды устремились к Даён, и в другое время она бы смутилась, но на этот раз она лишь вскинула голову и на секунду прикрыла глаза. – Вы, возможно, не знаете, но ваш сын – гей, – сказала она через эту самую секунду. – Мидзуки Цукаса – его партнер. Несмотря на то, что его сейчас нет в стране, я не называю его бывшим партнером Соквона. При их отношениях не может быть понятия «бывший», потому что Соквон превратил его в то же, во что Чонвон превратил меня, а вы, отец, превратили матушку. Соквон точно такой же, как и вы, с одним небольшим отличием – он украл для себя мужчину, а не женщину. Соквон даже услышал звуки вдребезги разбивающегося стекла. На самом деле ничего не разбилось – в комнате вообще не раздалось больше ни звука. Родители, сидевшие по противоположным концам стола, погрузились в молчание – они даже не смотрели на Соквона. Сам он, не отрываясь, смотрел на Даён, к своему удивлению, уже не чувствуя ни страха, ни стыда. В конце концов, было уже слишком поздно – если он и мог ее остановить, любой шанс был уже упущен. – Это правда? – немного придя в себя, спросила мать. Она подняла совершенно спокойный с виду взгляд на Соквона, и он опустил глаза, не смея ответить ей тем же. Сейчас это было недопустимо. – Да, правда, – сказал он, не видя смысла обманывать. – Этот человек – тот, кого ты выбрал для себя? – Да. – Как давно это продолжается? – С апреля прошлого года. – Это он сделал тебя таким? Разговор, который всего на несколько секунд перешел в плоскость допроса, теперь вновь сошел к личному. – Даён-нуна сказала правду, – ответил Соквон. – Я был таким всегда, и более того, удерживал Цукасу силой. Он еще не понимал всего масштаба произошедшего. Иногда, в самых страшных и невероятных мыслях, стараясь представить себе этот момент, Соквон не мог полностью охватить всю глубину и горечь последствий. Бывали времена, когда ему отчаянно хотелось, чтобы родители узнали обо всем – о том, что он не мог спать с девушками и не собирался жениться, о том, что он полюбил мужчину и сделал то же, что и Чонвон. В такие времена он отчаянно жаждал свободы – не прятаться от семьи и иметь возможность жить с Цукасой постоянно, но его пыл быстро остужался от мыслей о последствиях. Гомосексуальность не признавалась ни родителями семьи Ю, ни партнерами по бизнесу, ни обществом, ни даже законодательством. За это не сажали в тюрьму, но мужчина, спавший с мужчиной, точно не мог рассчитывать на хорошую карьеру или управление крупной компанией. Все, на чем строилась жизнь Соквона, рушилось одним признанием.