Сафлор

Не сразу, но Соквон рассказал о том, что происходило, пока Цукасы не было в Корее. Оказалось, что случилось многое – еще до смерти его родителей. Соквон говорил спокойно, медленно, понемногу, видимо, не желая вдаваться в подробности сразу же. Он возвращался домой, садился ужинать и за едой постепенно рассказывал о событиях, приведших к их встрече. Цукаса не задавал вопросов – просто слушал. Сам он много работал, и Соквон одобрял такое положение вещей – он все еще очень боялся за Цукасу и не разрешал ему выходить без Донхо, которого поселил в квартире напротив. Цукаса обычно не испытывал никакого желания гулять по городу под присмотром и поэтому не выходил никуда, кроме как за едой или какими-то другими необходимыми покупками. Они провели целый месяц в таком состоянии – жили как семья, просыпались вместе и засыпали вместе. Цукаса занимался квартирой, выполнял заказы, звонил матери и Наоко, отправлял им деньги. Эта жизнь была и похожей и непохожей на то, что было между ними прошлым летом. Они больше говорили, и Цукасе это определенно нравилось. Иногда он просто рисовал – пребывание в этой квартире наталкивало на воспоминания, в которых неизменно появлялась стопка рисунков, сделанных им во время «заключения». Соквон чувствовал вину перед родителями, хотя старался не особенно говорить об этом. Он страдал от мыслей и сомнений, и не позволял себе до конца расслабиться – ощущение скованности пропадало, только когда они занимались сексом. – Не думаю, что ты виноват, – как-то раз, лежа на полу и находя руку Соквона, чтобы сжать ее в ладони, сказал Цукаса. – Поверь мне – ты не виноват. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к семье и вообще ко всему, что связано с родителями, но в этой ситуации ты только и мог, что отказаться от собственной жизни. И они бы согласились на это ради собственного комфорта или каких-то целей. Они бы поедали твою жизнь долгими годами, и это длилось бы до самой старости, а когда они умерли бы, ты бы остался не жить, а доживать. Думаешь, они мучились бы совестью? Я не говорю, что они плохие, Соквон. Они заботились о тебе, дали тебе образование и хорошую жизнь, они не выбросили тебя в мусорный бак, и твоя мать не избавилась от тебя, как Даён от своего последнего ребенка. Это смело – дать жизнь младенцу, находясь при этом в бегах. Твои родители хорошие люди, но их манера строить отношения со всеми вокруг не могла привести ни к чему хорошему. Если хочешь жить – уступай. Они не уступали. Ни друг другу, ни окружающим, ни собственным детям. – В этом и заключался секрет отцовского успеха. И Кансок такой же – неуступчивый. Нет компромиссов – или ты делаешь как я сказал, или никак. С детства такой. Отец, наверное, тоже. Это помогло им в бизнесе, они немало преуспели, – поворачиваясь набок, сказал Соквон. Они погасили свет и просто говорили в темноте – им обоим нравилось валяться на полу, не щурясь от света и постепенно привыкая к полумраку. Абсолютной темноты в комнате почти не бывало, поскольку за окном шумела дорога, да и в доме напротив окна горели до поздней ночи. Так что даже без зажженного света можно было разглядеть друг друга. – Есть вопросы, в которых нельзя уступать. Ну, знаешь, как вопросы совести – религия, политика. Нельзя изменять себе. Это понятно, – улыбаясь и тоже поворачиваясь к нему, ответил Цукаса. – Но есть вещи, в которых просто необходимо проявить мягкость и позволить кому-то поступить так, как ему хочется. Думаешь, мне было просто, когда Наоко приехала сюда? Я знал заранее, что с ней произойдет. Конечно, я необъективен, и для меня она краше всех в мире, но ты ведь не можешь отрицать, что она чертовски красива не только в моих глазах? Соквон осторожно кивнул: – Да, Наоко очень красивая. – И как долго она могла танцевать у всех на виду в облегающем трико, оставаясь при этом целой? Я ведь еще и мужчина, и я знаю, о чем думают другие, такие же как я. Никого не волнует мастерство движения, всем просто интересно, насколько танцовщица гибкая и как широко она может раздвинуть ноги. Мне было противно от мысли, что Наоко хочет стать картинкой для дрочки. Какие-то придурки, которые в реальной жизни никогда не заведут себе девушку, будут смотреть на нее и теребить свои члены. Будут воображать, будто трахают ее. Ты не представляешь, что со мной делали эти мысли. Они меня наизнанку выворачивали. И да, мне хотелось заставить ее – прямо как твои родители пытались заставить тебя – отказаться от всего. – Я давно хотел спросить, почему ты этого не сделал. Цукаса придвинулся ближе. В беседах с Соквоном было так много прекрасного, и это объяснялось очень просто – он умел говорить и умел слушать. – Потому что это ее жизнь, не моя. Я не могу прожить ее жизнь за нее, хотя мне очень хочется. Принудить ее научиться на моих ошибках и прожить все отмеренные ей годы без боли и стыда. Это было бы идеально. Но это будет чужая жизнь. Все равно, что убить ее. Я не имею права воровать у нее это время, потому что она сама должна все решать и поступать, как ей хочется. Конечно, есть и некоторые исключения, и я вмешиваюсь, когда становится совсем невыносимо. Но в целом я хочу, чтобы… если ее жизнь станет прекрасной, чтобы она могла сказать: «Я сама сделала это». Знаешь, для чего нормальные люди рожают детей? – Для чего? – Для счастья. Это единственная причина для рождения ребенка. Я думал об этом постоянно, когда много занимался рисованием. Думал о том, как прекрасен и одновременно уродлив человек, и о том, как идеально соблюден баланс между уродством и красотой. В детстве и юности человек прекрасен внешне и уродлив внутренне, потому что жесток и бездумно бесстрашен. С возрастом он становится еще красивее – тела обретают завершенность, и мы достигаем своего пика к тридцати или тридцати пяти годам. Многие женщины продолжают становиться красивее даже после сорока. Одновременно с этим появляются грязные мысли и поступки – в жизнь человека входит секс, который далеко не всегда прекрасен. Я не говорю о супружеском сексе или о занятиях любовью вообще, я о том, что каждый человек прячет даже от себя. То, что убьет стыдом, если произнести вслух. Красота внешняя все еще соперничает с уродством внутренним. В пору зрелости происходит перелом – увядающее тело становится непривлекательным, но внутри появляется опыт, делающий спокойнее и рассудительнее. Теряя визуальную красоту, мы обретаем мудрость, имеющую настоящую ценность. Баланс соблюден идеально, и человек всегда одинаково уродлив и красив. В этом есть что-то. – Никогда об этом не думал. Цукаса рассмеялся – тепло и легко. – У тебя профессия не располагает к размышлениям. Мне повезло больше – занимаясь рисованием, я могу думать. И иногда дохожу до абсурда, конечно, но в целом это полезно. – Тогда делись со мной, мне этого не хватает. Я хочу быть таким же, как и ты – знать, о чем ты думаешь, – попросил Соквон. – Никогда не говорил о таком с другими. Цукаса поднес его руку к губам и поцеловал кончики пальцев, заставив его удивленно вскинуться и судорожно выдохнуть. – Ты еще чист, – сказал Цукаса, оставляя их руки на уровне своих губ. – Но, думая о гармонии красоты и уродства, я приходил к выводу, что все это выглядит завершенным, но бессмысленным. Цикл завершается – внешне и внутренне человек совершает переход из одного состояния в другое, и после этого умирает, не оставляя ничего. Нет смысла. И знаешь, что я понял? Смысл в процессе. Не в результате. Смысл в том, чтобы человек выбрал свой путь и прошел его, совершая этот переход сам и становясь счастливее. Только в этом случае жизнь становится прекрасной. И для этого рожают детей – чтобы они тоже прошли свой путь, чтобы стали счастливыми и в конце могли испытать удовлетворение. Сказать: «Я совершил свои ошибки и свои подвиги». Хочу, чтобы Наоко могла чувствовать, что живет своей жизнью. Не чужой. – Ты философ, – перетягивая их сцепленные руки к себе и целуя костяшки его пальцев, сказал Соквон. – Но с чего ты взял, что человек достигает пика к тридцати пяти? Мне казалось, что граница между развитием и увяданием находится ниже. Цукаса помолчал, обдумывая ответ. Нужно было оставаться честным, но любопытство Соквона иногда могло привести и к не совсем приятным последствиям. – Я не философ, – улыбнулся он. – Такими глубокими размышлениями люди занимаются в старших классах, когда у них еще есть на это время. Так что это в каком-то роде инфантильность, а не философия. – Не увиливай. Ты сказал, что тело человека приходит к расцвету в тридцать пять. Удивительно, как Соквону удавалось находить именно то, что было связано с прошлым Цукасы. Он почти инстинктивно мог выцепить из разговора какой-то момент, вытянуть из Цукасы все жилы, добиваясь объяснений и в итоге получая какие-то сведения, которых до этого не знал. Это происходило даже так, как сейчас – с деталями, на первый взгляд, совершенно безобидными. – Я спал с натурщицей, когда еще учился в студии, до университета, – решив не тянуть, сразу признался Цукаса. В глазах Соквона мелькнул недобрый огонек, который, впрочем, довольно быстро спрятался. – Она была сильно старше. Мне было семнадцать, ей тридцать шесть. – Да она тебе в матери годилась! – приподнимаясь на локте и сжимая его руку, едва не поперхнулся своим возгласом Соквон. – Что поделать, – переворачиваясь на спину, пожал плечами Цукаса. – Я был озабоченным извращенцем и хотел ее. Долго уговаривал. – Ты? Уговаривал? – Да. Она, вообще-то, замужем была. Тогда. Потом развелась. Не из-за меня. Вообще, просто… ее муж вышел на пенсию, и жить с ним стало невыносимо. Соквон улегся на его плечо, приближая к нему свое лицо, Цукаса даже чувствовал его дыхание на своей щеке. – Ты еще долго с ней общался, да? И сейчас, может, общаешься? Цукаса перевел на него взгляд, сдерживаясь, чтобы не заржать. – Не смеши, это все в прошлом. – А она, значит, вышла замуж за старикана и поэтому согласилась трахаться с тобой. – Это нормально – когда между женщиной в таком возрасте и молодым человеком возникают отношения, которые не длятся долго. Для женщины это своего рода прощальный подарок перед тем, как она окончательно остепенится. – Ну, конечно, ты ее облагодетельствовал, – явно начиная злиться, сказал Соквон. – Нет, я себя облагодетельствовал. И вообще, знаешь, что? Если бы я был девственником при встрече с тобой, хрен бы я согласился стать для тебя шлюхой, понятно? Я бы в окно из туалета вылез, но сбежал бы из клуба в ту ночь. Просто потому что я умел кое-что, я смог остаться. Так что хватит ревновать меня к тем, кто был до тебя. – Ладно, продолжай. Что там с тридцатью пятью? Продолжать не хотелось – дальше рассказ должен был совсем вывести Соквона из себя, а трахаться грубым образом Цукасе сейчас не хотелось. – Она была очень чувствительна, – после непродолжительного молчания все-таки сказал он. – После нее у меня были и другие девушки, и я знаю, где у женщины клитор, так что могу довести до настоящего, а не сыгранного оргазма, но я ни разу не был с такой, как она. – Может, это были особенности ее организма? – предположил Соквон, переползая и укладываясь на Цукасу верхней частью тела. – Может, она вообще быстро заводится и легко кончает? Цукаса прикрыл веки. Говорить о женщинах с Соквоном было сложно – у того не было вообще никакого опыта, и он зачастую вообще не понимал, о чем шла речь. – Нет, женский оргазм – сложная вещь. Не так, как у нас. – Даже при том, что у них есть клитор? – мстительно поинтересовался Соквон, расстегивая верхнюю пуговицу его рубашки-поло. – Да, даже при этом. Пока они еще очень молоды, все происходит иначе. Но если говорить в общем, то взрослый человек испытывает больше удовольствия, занимаясь сексом. Чем старше становишься, тем сильнее оргазмы. Если говорить просто и прямо. Соквон отодвинул край ткани и коснулся губами открывшейся ключицы, заставляя Цукасу вздрогнуть. – Имеешь в виду, что с возрастом получаешь больше удовольствия? – Да, именно так. – И ты сам это чувствуешь? – продолжая целовать его в разных местах и поднимаясь к шее, продолжил любопытствовать Соквон. – Чувствую. Ты тоже со временем поймешь. Я… совсем недавно понял, что она ощущала, когда мы занимались сексом, и почему была такой. Наверное, с годами пойму до конца. Соквон вдруг остановился, перелег, забираясь на него совсем и поднимаясь на руках. Внимательно посмотрел ему в глаза и спросил – почему-то очень тихо. – Ты понял это со мной, да? Ты ведь несколько лет не спал ни с кем, пока мы не встретились? Цукаса медленно кивнул, не отводя взгляда: – Да, с тобой. Надеюсь, у всех так. У тебя тоже должно это произойти. – Скажи это, – наклоняясь и касаясь его губ своими, попросил Соквон. – Пожалуйста, скажи. Ты знаешь, что я хочу услышать. Цукаса обнял его обеими руками, опуская к себе, и прошептал: – Я ни с кем не кончал так сильно, как с тобой. – Вот же черт, я сейчас с ума сойду. * Ким Чольсу был известен в тех бизнес-кругах, в которых проходила жизнь семьи Ю, поэтому Соквон примерно знал, что это был за человек. Его характер очень точно характеризовался масштабами и сутью управлявшейся им сети отелей – после потери прежней, выкупленной Ю Чунмином, он сумел поднять собственное дело повторно, вложив остатки денег в шесть зданий и их обустройство. В результате у него появилось несколько отелей пятизвездочного уровня, функционировавших исключительно в Сеуле. При том, что номерной фонд составлял всего три тысячи, доход отелей был приблизительно близок к прибыли, которую получал Чонвон – разумеется, без учета его теневых отраслей. Соквон провел большую работу, добывая и сопоставляя данные, даты и события из жизни собственного отца и ныне здравствовавшего Ким Чольсу – он хотел составить примерную картину того, что произошло между этими двумя людьми. После долгой и утомительной работы Соквон пришел к выводу, что до некоторых пор Ким Чольсу даже не подозревал, что Ю Чунмин был причастен к смерти его старшего сына – они вели совместные дела, заключали взаимовыгодные сделки. Конечно, в мире большого гостиничного бизнеса иногда проворачивались подобные операции, позволявшие пользоваться силами соперников, и это не было показателем доверия, но Соквона занимал тот факт, что после того, как Чонвон принял дела, Ким Чольсу свел его с некоторыми поставщиками предметов интерьера и прочих товаров. Да, этот человек вполне мог притворяться в угоду бизнесу, но даже при перспективе получения сверхприбыли он не стал бы помогать старшему сыну человека, убившего его собственного ребенка. Соквон отлично понимал, что именно это сейчас и бесило Ким Чольсу – его глупость и наивность, сделавшие его посмешищем. Сколько лет Ю Чунмин глумился над ним? Сколько лет Ким Чольсу полагал, что Ю Чунмин помог ему, выкупив бизнес, начавший приходить в упадок после семейной трагедии? Даже проработав в этой сфере несколько лет и насмотревшись всякого, Соквон с трудом мог поверить, что отец проявил такое беспринципное неуважение к конкуренту – подточил его бизнес, а затем явился как спаситель и заплатил за сеть отелей, стоявшую на пороге разорения. В результате гостиничная доля концерна расширилась практически вдвое, и теперь составляла немалую часть дохода Чонвона. Думая об этом, Соквон приходил к выводу, что под ударом сейчас находился именно Чонвон – сеть «Royal Orient» теперь была под его управлением, и он был единственным, кто завел детей. Кансок с его сравнительно небольшой частью концерна, отличавшейся самыми скромными показателями престижности, был в относительной безопасности. Положение Соквона, разве что, могло вызывать сомнения из-за большого дохода и общего внимания, которое еще при жизни оказывали ему родители – среди людей, которым была известна семья Ю, сложилось стойкое впечатление, что именно младший из сыновей и был самым любимым. После общего совещания братья Ю решили не останавливать расследование, а лишь повлиять на него изнутри – вынудить полицейских выставиться идиотами, не умеющими сложить два и два. Даже при наличии бесстыдно оставленных улик вроде отпечатков шин и номеров, засвеченных на камерах слежения, детективы так и «не вышли на тех, кто убил Ю Чунмина». Кансок справедливо предположил, что лучше создать обманчивое впечатление, будто, оставшиеся без отца братья потеряли контроль. Именно так и думали окружающие – что даже отойдя от дел, Ю Чунмин все равно был настоящей главой концерна, и без него сыновья не смогли справиться с делами. Кансок хотел подарить всем злопыхателям эту видимость – представить себя и братьев беспомощными и неопытными, неспособными отомстить за убийство отца. И прежде всего эта видимость была необходима для Ким Чольсу – этот человек, как и остальные, еще не знал настоящих возможностей сыновей Чунмина. Он также не знал, что Чунмин оставил для Кансока множество записей, по которым второй сын мог восстановить достоверную картину всего, что происходило еще до того, как концерн отошел к сыновьям. Кансок опередил полицию со сбором информации и уже на следующий день после убийства знал, кого Инсу использовала для мести мужу. Сейчас, знакомясь с ним ближе, Соквон понимал, что Кансок был удесятеренной в силе и сообразительности копией матери – он умел быстро принимать решения и пользоваться полученными данными, знал, когда нужно было останавливаться, а когда следовало идти напролом. Он любил себя в самом лучшем смысле – предпочитал осознавать собственную себестоимость сам, не заботясь о мнении окружающих. Поэтому сейчас он хотел, чтобы все вокруг считали его и всех братьев Ю несмысшленышами и идиотами. Соквон подозревал, что со временем Кансок передвинет Чонвона во главу «JKS» и устроит для себя марионеточное государство, контролируя каждый шаг старшего брата. Теперь они придерживались общего плана – усыпить бдительность Ким Чольсу и позволить ему нанести какой-то вред концерну, чтобы закрепить эффект. Можно было бы просто взять и убить его, как он поступил с Чунмином, но это неизбежно повлекло бы подозрения. Два убийства подряд в одной и той же сфере бизнеса – это уже не совпадение. При этом второе убийство всегда выглядит как месть. Выдавать себя таким бездарным образом не собирался ни один из них. В этой ситуации оставалось лишь заботиться о безопасности и продолжать работать. Именно этим Соквон и занялся – он выкупил три квартиры в своем доме. Одна была напротив его квартиры – точно такая же однокомнатная студия для охраны. Две другие находились этажом ниже и располагались в идентичной позиции. Соквон приобрел нижнюю пару для Цукасы – чтобы он жил в одной, а его охрана при этом круглосуточно дежурила в другой. Для этого потребовалось почти две недели – выкупить эти квартиры у текущих владельцев и подобрать им равноценное жилье в других комплексах оказалось довольно сложно. Зато после того, как юридические дела были завершены, Соквон сменил замки во всех дверях, установил видеонаблюдение на лестничных площадках и в коридорах и выбрал людей, умевших пользоваться языком с особой осторожностью. Все эти операции проводились строго внутри дома и не выходили за его пределы, что было весьма удобно – Соквон не привлекал лишнего внимания и при этом обеспечивал Цукасе отдельное жилье. Это было необходимо на случай, если бы за квартирой Соквона установили слежку и стали бы наблюдать за окнами. Живя этажом ниже, Цукаса мог беспрепятственно заниматься своей работой, выходить во внутренний спорткомплекс дома и спускаться в магазин. Охрана состояла из четырех человек – двое дежурили днем, двое сменяли их по вечерам. Донхо, пользовавшийся максимальным доверием Соквона, как правило, был на дневном дежурстве, пока сам Соквон был на работе – он не мог оставить Цукасу с теми, кому доверял в меньшей мере. Он объяснял все свои решения Цукасе, поскольку считал, что понимание ситуации обеспечит ему дополнительную защиту. Цукаса, хотя и не разбирался в тонкостях большого бизнеса, заказных убийствах и конкуренции, умел выслушивать и делать при этом правильные выводы. С ним и прежде не возникало проблем – он мало общался с другими людьми, не ввязывался в неприятности и имел внешне бесконфликтный характер. Когда он выезжал в город – случались и такие дни – Донхо следовал за ним, оставляя напарника в доме на случай, если кто-то захотел бы проникнуть в квартиру. Донхо умел следовать на расстоянии, не мешал Цукасе пользоваться общественным транспортом, да и вообще не вызывал подозрений у других людей. Его профессионализм и физическая сила, а также навыки работы с огнестрельным и холодным оружием были залогом относительного спокойствия для Соквона. Соквон знал, что Чонвон оставил за собой родительский дом и весь комплекс, но также переехал с семьей в город – при его возможностях сделать это было просто. Правда, как он при этом собирался продолжать держать Даён взаперти – этого Соквон не понимал. Даже он сам, как бы сильно ему ни хотелось, не стал ограничивать Цукасу и указывать, куда можно ходить, а куда нельзя. Пользуясь позаимствованными у отца взглядами на некоторые вещи, Соквон предпочитал, чтобы Цукаса ничем не отличался от средних сеульцев – так он мог дольше оставаться в безопасности. Он больше не боялся Чонвона – как-то раз в одном из разговоров старший брат обмолвился о том, что Даён назвала Цукасу «трусливым типом», сбежавшим в свою Японию при первой же опасности. Очевидно, они еще не знали, что Цукаса уже вернулся. Конечно, им и незачем было это знать, но даже в случае, если бы Чонвон как-то выяснил, что Цукаса был в Сеуле, ничего страшного из этого бы не получилось. Даён утратила к Цукасе всякий интерес, поскольку он ничем не мог ей помочь, и Чонвону больше не было нужды опасаться, что его жена сбежит налево. Нижняя квартира еще не была обставлена, и Соквон, только получивший ключи, привел в нее Цукасу. Показывать было, в общем, и нечего – одна пустая комната и санузел с унитазом и ванной. Цукаса огляделся и удовлетворенно кивнул. – Мне нравится. – Правда? Похоже на мою квартиру, но ты можешь обставить ее иначе. Просмотри каталоги, закажи мебель с доставкой и подъемом на этаж. Съезди в город, выбери текстиль и все остальное. Он не мог ездить везде вместе с Цукасой, так как не хотел светить его лишний раз, так что ему было даже интересно, как будет оформлена эта квартира. – Отлично. Никогда этого не делал. В смысле… ну, у меня не было постоянного отдельного жилья. А кто занимался твоей квартирой? – Я сам. Выбрал, что мне было удобно – мне предложили несколько стандартных схем, я остановился на одной, и мне ее реализовали. У себя ты можешь сделать, как понравится. Не знаю, насколько долго ты здесь проживешь, но постарайся не думать об этом. Просто делай, как нравится. Цукаса прошелся по комнате, выглянул в окно. Подумал. – Голый пол тоже выглядит интересно. Ты смотрел «Последнее танго в Париже»? Соквон не понял, к чему был этот вопрос, и ответил, не задумываясь: – Нет. – Так ты только «Пятьдесят оттенков серого» и «Хроники Нарнии» знаешь? – с легкой иронией спросил Цукаса. – Я не смотрел весь фильм целиком, но видел пару сцен. Я знаю, о чем ты. Здесь нет сливочного масла. Словесные игры иногда действовали получше любой прелюдии. Соквону нравилось, когда Цукаса дразнил его разными цитатами из книг и ждал, что он подхватит – устраивал своеобразные танка, выдранные из разных европейских произведений. Соквон учился в Америке и некоторое время жил в Европе, а Цукаса изучал европейскую культуру в университете и многое прочел еще тогда. Их знания не были одинаковыми, но при этом оставались равноценными, и это делало беседы острее. – Скажем так, я тоже не анальный девственник, – засмеялся Цукаса, возвращаясь к нему. – А ты не вдовец. Так что детали соблюдать не обязательно. Соквон с готовностью обхватил его, когда Цукаса подошел достаточно близко. В сексе появилось нечто необычное – то, чего не было весь прошедший год. Что-то изменилось в самом Цукасе, и поначалу Соквон даже не знал, с чем это было связано, и в чем именно заключались перемены. Они радовали его, но все-таки казались непонятными. Цукаса и прежде отдавался добровольно – до изнасилований дело доходило всего пару раз, да и то, выглядело все при этом неоднозначно. Так что о согласии речь не шла – почти весь прошлый год они наслаждались сексом в одинаковой мере, Все стало проясняться позже, когда Соквон понял, что Цукаса начал его направлять. Бесспорно, опыт у Цукасы был, хотя на взгляд Соквона и не слишком содержательный, но при этом он очень редко говорил, что ему нравилось, а что нет. В самом начале он обошелся понятным замечанием «ненавижу, когда делают больно», не открыв Соквону ничего нового. – Но как же без масла? Так ничего не получится, – решив подразнить его в ответ, сказал Соквон. – Еще скажи, что не взял с собой презервативы и смазку, отправляясь со мной в пустую квартиру, – улыбнулся Цукаса. – Нет, я такого не скажу. Я все взял. И тебя сейчас возьму. Никаких слов не было – Цукаса как-то умел выражать свои мысли без словесных объяснений. Он делал это ненавязчиво и мягко, но Соквон всегда четко понимал, что вызывало у него полный восторг, а от чего он начинал остывать. – Пол жесткий, дай мне рубашку, – попросил Цукаса, когда Соквон уложил его на спину и опустился сверху. – Иначе больше одного раза не выдержу. – Ты относился ко мне, как к той съемной квартире, в которой жил прошлым летом, – подкладывая сложенную рубашку под поясницу и копчик приподнявшегося специально Цукасы, сказал Соквон. – Ты в ней ничего не менял, ничего не делал. Знал же, что не будешь долго в ней жить. Но сейчас, пожалуйста, отнесись ко мне как к дому, в котором будешь жить до смерти. Покажи мне все, что тебе нравится и не нравится. – Я за этим и вернулся, – шепотом ответил Цукаса, обнимая его за плечи. Хотелось спросить, были ли и другие причины для возвращения, но Соквон решил отложить все на потом. В тишине пустой студии звуки поцелуев казались особенно громкими. Соквону хотелось услышать не только их.