Сафлор

Возможно, у Цукасы просто был дурной характер, который он успешно сдерживал все это время. По крайней мере, Соквон полагал, что знал его довольно хорошо, но за все прошедшие месяцы ни разу не видел того, чего успел перевидать всего за пять дней после его пробуждения. Цукаса проснулся ранним утром, сразу на следующий день после того, как Соквон отсмотрел присланный видеоматериал, который теперь был удален с ноутбука. Едва открыв глаза, он вытащил из своих рук все иглы и трубки, снял кислородную маску и принялся шастать по коридорам, осматривая место, в котором очнулся. Когда медсестра попросила его вернуться в палату, он заверил ее, что с ним все было в порядке, и помощь ему не требовалась, так что несчастной девушке пришлось упрашивать его. Конечно, Цукаса согласился, поскольку медсестра была для него незнакомым человеком, да и вообще, просто выполняла свою работу. То же самое касалось доктора. Однако когда дело доходило до Соквона, Цукаса уже не был таким сговорчивым, так что любой визит в палату превращался в бесконечные препирательства. Он постоянно пребывал в плохом настроении, его почти все раздражало, и он мало разговаривал, а когда открывал рот, говорил, преимущественно, что-нибудь неприятное. Соквон понимал, что все это было вызвано стрессом, через который он прошел – его травмировали так глубоко, что он просто не мог переварить полученную боль. Хотя, может быть, Цукаса уже переварил ее в ту самую ночь. Кто знает? Его твердый отказ беседовать с психотерапевтом завел все попытки как-то проанализировать это странное агрессивное поведение в тупик, откуда просто не было возможности выбраться. Соквон оставался в больнице все время, и комната, в которой они с Фредди дождались пробуждения Цукасы, превратилась в его второй дом – он уезжал из нее на работу и возвращался в нее, закончив дела. Когда Цукаса понял, что Соквон постоянно находился где-то рядом, он потребовал, чтобы это прекратилось. Ему хотелось, чтобы Соквон уехал из больницы и вообще не приезжал – даже навещать. Поначалу Соквон ожидаемо предположил, что Цукаса винил его в произошедшем. Если бы он и вправду возложил всю вину на Соквона, это было бы нормально и вполне понятно, поэтому Соквон попросил у него прощения почти сразу же. В тот вечер они действительно сильно поругались – впервые за все время они не дрались и не обменивались нецензурщиной, а просто кричали и говорили отвратительные вещи, бросая ими друг в друга. Наверное, со стороны они выглядели как супруги, прожившие рядом пятьдесят лет и уставшие от совместной жизни. Цукаса посоветовал Соквону засунуть свои извинения в собственную задницу и хорошенько ими подрочить, после чего Соквон припомнил, что Цукаса и сам отлично знал – прошлое невозможно изменить. Все, что он мог сделать – извиниться, но Цукасе это было не нужно. Соквон сказал ему, что если он надеялся как-то избавиться от его присутствия, то ничего подобного никогда не произойдет. Доктор разрешил Цукасе ходить по территории – физически он очень быстро пришел в норму, оставалось менять перевязку на пальце и обрабатывать следы особенно глубоких ожогов, но в основном он был здоров. Прогулки действовали на Цукасу положительно, но весь их лечебный эффект сводился к нулю, когда он видел Соквона. В какой-то момент Соквон подумал, что ему и вправду нужно было перестать приходить в палату или вообще стараться увидеть Цукасу, но потом он остановил себя, вспомнив, что не хотел терять ни минуты. И даже если время, которое проходило рядом с Цукасой, было просто невыносимым, оно все равно оставалось бесценным. Потому что они были рядом. Цукаса всю эту романтику не понимал и не принимал, так что любые попытки наладить с ним нормальный контакт превращались в кромешный ад, из-за чего Соквон иногда испытывал необъяснимое и ненормальное желание сделать ему что-нибудь действительно плохое – связать, укусить или даже ударить. Соквон не понимал, чего Цукаса хотел от него, и если он совсем ничего не хотел, то почему. Он вновь и вновь просил прощения, и Цукаса каждый раз говорил ему что-нибудь обидное в ответ, не то, что не принимая извинения, а будто испытывая ярость от того, что Соквону вообще приходило в голову их приносить. Это не было напускной злостью, все было по-настоящему, однажды у Цукасы даже опасно повысилось кровяное давление, после чего доктору пришлось уложить его на два дня и попросить Соквона не появляться в это время. Это бесконечное выматывание продолжалось до конца октября, так что Соквон совсем выбился из сил. Он все еще наблюдал за падением легальной части бизнеса Ким Чольсу и ждал удобного момента для того, чтобы начать бить по другим фронтам, окончательно разрушая финансовое благосостояние этого человека. Имея на руках достаточно компромата, Соквон уже распланировал, в каком порядке лучше было делиться с полицией добытыми материалами. Сейчас он не боялся ни угроз ни намеков со стороны все еще нежившихся в обманчивом чувстве относительной безнаказанности Ким Чольсу и Им Хиёля. Теперь он совсем ничего не боялся – клиника доктора хорошо охранялась, и любое незаконное проникновение на территорию медицинского учреждения могло поднять в прессе достаточно шума, чтобы прорваться сквозь стену остаточных следов возмущения по поводу смерти члена Национального собрания. Пока Цукаса находился в клинике, его не могли тронуть. Фредди уже с неделю был в Америке, а сам Соквон бывал на публике так часто, как только мог, начиная работать открыто и обеспечивая себе тем самым безопасность. У него не оставалось уязвимых мест – они уже ударили в единственную точку, через которую еще можно было добраться до него, но теперь и эта возможность исчезла. Он все яснее понимал, почему отец и мать хотели заставить его отказаться от Цукасы. Разумеется, они преследовали при этом собственные цели, но в одном они были правы – Цукаса, как мужчина, делал Соквона слабым. Кому сейчас Соквон мог сообщить о преступлении, совершенном в отношении его любимого человека? Мог ли он публично признать, что Цукасу похитили и пытали? Это означало бы признать свою гомосексуальность и заслужить пусть и подспудное, но осуждение, навлечь на себя брезгливость со стороны партнеров, снизить авторитет семьи. Так мог ли он пойти на это? Нет, напротив – он даже сам прикладывал усилия, чтобы об этом никто не узнал, поскольку понимал, какой вред сейчас могли нанести такие сведения, попади они на суд общественности. Сейчас он не мог говорить о произошедшем даже с братьями, хотя и продолжал работать с ними, стиснув зубы и уговаривая себя не срываться. Ему приходилось прикладывать так много усилий для поддержки бизнеса, что одного этого было уже достаточно, чтобы истощить его полностью. Так что общение с Цукасой было способно и вовсе добить его, вколотив в землю по самые плечи. Он много беседовал на эту тему с доктором и психотерапевтом, которому рассказывал все, что только мог озвучить, но они не давали точных ответов, поскольку с ними Цукаса вел себя как нормальный человек. Единственное, что сказал психотерапевт – то, что с Соквоном Цукаса мог позволить себе не быть спокойным и сдержанным, было добрым знаком. Это было показателем доверия. Цукаса подсознательно разрешил себе быть рядом с Соквоном непривлекательным, веря, что тот примет его любым. И Соквон принимал. Он возвращался к Цукасе каждый раз, хотя и знал, что ничего хорошего тот не скажет и не сделает. Он как-то подозрительно быстро свыкся с этой новой реальностью, в которой Цукаса превратился в дерганного и психоватого человека, способного говорить такое, от чего внутри что-то обрывалось или взрывалось ко всем чертям. Соквон даже сам удивлялся собственному терпению – с ним почти никто и никогда не говорил так, как это делал Цукаса, но он все прощал, не чувствуя никакой противоестественности в своих решениях. Закончилась первая неделя ноября, и Цукаса решил вернуться в квартиру. Соквон сразу же сказал, что это было невозможно, заранее приготовившись к какой-нибудь неадекватной реакции. – Ладно, если ты так не понимаешь, скажу прямо, – отворачиваясь к окну, сказал Цукаса. – Хватит носиться со мной как с хрустальной балериной. Заебал ты со своей заботой. Относишься ко мне, как к ребенку. Я не умер, и ничего со мной не случилось. Перестань трястись надо мной. – Если бы ты умер, я бы не был таким спокойным. Им Хиёль бы уже подох к этому времени, если бы довел тебя до смерти. – Да нахуй он пошел, мне все равно, – хмурясь и разглядывая собственное отражение в темном стекле, бросил Цукаса. – Мне реально все равно. – А мне не все равно. – Соквон, – вздохнул Цукаса, явно проглатывая какие-то неприятные слова и собираясь сказать вместо них что-то более адекватное. – Не нужно думать, что я теперь нуждаюсь в круглосуточной защите. Это не так. Обойдусь без всего этого. – Я так не могу. Ты бы хоть обо мне подумал. Говорил же, что тебе не все равно, что со мной будет. Забыл? А теперь что случилось? Ведешь себя так, как будто твоя жизнь – только твоя. Она и моя тоже. – Знаю. И эта жизнь сильно испортилась с тех пор, как меня забрали с внутренней парковки нашего дома. Если ты хочешь, чтобы я был честен, я буду таким, мне не трудно. Да, мне снятся кошмары, и я просыпаюсь в холодном поту. Да, я испытываю странные побуждения, когда беру в руки бритву или выхожу на балкон. Да, я очень боюсь. Я совсем не понимаю, что чувствую, и сейчас меня больше всего бесит, что кто-то получал удовольствие за мой счет. Не то, что мне причинили боль, а то, что это было сделано для чьего-то удовлетворения. Это самое пиздецкое из всего, что я вообще могу представить. Я думал, что понимал в какой-то мере Наоко, но нет. Даже первый секс с тобой не был таким уродским. Вот теперь я ее, наверное, действительно понимаю. И я не знаю, откуда у нее нашлись силы все это пережить вот так тихо – без истерик и соплей. Скорее всего, я просто слабее собственной младшей сестры. Но знаешь, что еще хуже? Что ничего не будет как прежде. Между нами. Я хочу забыть и сделать вид, что ничего не было, но каждый раз, когда вижу тебя с твоей раскаивающейся рожей, вспоминаю все по новой, и мне так и хочется въебать тебе. Так значит, дело было вовсе не в том, что Цукаса винил его в чем-то. Дело было в том, что Соквон постоянно напоминал ему обо всем, что произошло, когда пытался позаботиться о нем особым образом или вел себя чересчур осторожно. Или это было лишь частью того, в чем Цукаса сейчас еще смог разобраться. Соквон понимал, что теперь Цукаса скорее умер бы, чем позволил кому-то копаться в своей голове, поэтому он и отказывался говорить с психотерапевтом. Он хотел разобраться со своими проблемами сам, но было ли это возможным? Пережив такую отвратительную ночь, он пострадал физически и душевно, но если его тело уже пришло в относительный порядок, то с душой творились просто невыразимо страшные вещи. Цукаса не хотел, чтобы ему помогали, и это было самым сложным во всей этой ситуации. Хотя, начиная думать обо всем детально, Соквон понимал это желание справиться самому. – Хорошо, я тебя понял, – сказал он, радуясь тому, что Цукаса озвучил хоть что-то, и упростил этот разговор. – Ты уже давно можешь выписаться из больницы, я держу тебя здесь, чтобы ты просто оставался в безопасности. Но я думаю, что не будет ничего страшного, если ты улетишь куда-то. Со своей раскаивающейся рожей я сейчас сделать ничего не могу, так что лучше нам какое-то время побыть врозь, наверное. Хочешь полететь в Европу? Без плана или какого-то определенного маршрута. Я куплю тебе билет до любого города и забронирую номер в отеле. Поживешь пока один. Когда тебе надоест, позвони и скажи, куда бы ты хотел поехать еще. Я дам тебе столько времени, сколько захочешь. Позволь мне хотя бы так о тебе позаботиться. Он пожалел о своих словах почти сразу, как закончил говорить, но вернуть назад ничего было нельзя. Цукаса перевел на него удивленный взгляд и через секунду отвернулся, раздумывая. Отправлять его куда-то в одиночестве и без охраны было верхом глупости, но в определенный момент Соквону показалось разумным оставить Цукасу в покое и позволить ему побыть в другой обстановке – там, где его никто не знал. Там, где никто не знал, что с ним произошло. Может, это и было нужно? Дать Цукасе пожить среди людей, которым он был безразличен? В больнице постоянно находились люди, которым было известно, что его изнасиловали и изуродовали под наркотиком. Цукаса не хотел быть больным и немощным, он не хотел, чтобы его носили на руках и от всего оберегали, а здесь все только этим и занимались. Конечно, можно было бы продолжить удерживать его здесь, в этом безопасном и теплом вакууме – тогда он гарантированно больше не попал бы ни в чьи руки. Но разве не лучше было бы побеспокоиться о его эмоциональном состоянии? Какой толк делать из него куклу, которую можно беречь и нянчить – Цукаса был взрослым мужчиной, и его такое обращение, наверное, даже оскорбляло. Соквон не горел желанием отправлять его в чужую страну, но слова уже были сказаны, и следующим утром, когда Цукаса пришел в его комнату сам, он уже знал, чего ожидать. – О том, что ты предложил вчера, – сидя на кровати, пустовавшей после отъезда Фредди, начал Цукаса. – Я хотел бы попробовать. Я слабо знаю английский, но этого хватит, чтобы не умереть. Этого и следовало ожидать. Соквон кивнул, боясь пошевелиться и выдать свое нежелание следовать собственным словам. Он вообще не знал, что следовало сделать – любые слова, приходившие на ум, застревали в горле, поскольку были либо неуместными, либо по-бабски сахарными. «Справишься?» «Ты уверен? Может, подумаешь еще?» «Подожди еще немного, зачем так быстро принимать решение». «Ты точно хочешь уехать или тебе просто нужно уйти от меня?» «Но если ты не знаешь английского, как ты будешь жить?» «Ты так легко бросаешь меня здесь». «Я буду очень скучать». Отбросив все эти пронесшиеся в голове варианты, Соквон вздохнул и выпрямился. – Куда ты хотел бы поехать в первую очередь? Цукаса посмотрел на него прямо и спокойно. – В Мюнхен, если можно. – Конечно, можно. Поезжай. Я забронирую тебе билет, через пару дней сможешь улететь. Что тебе лучше подобрать – гостиницу или квартиру? В отелях есть своя охрана, но в квартире тебе будет свободнее – никто не будет убираться в твоей комнате и складывать твои вещи. В Мюнхене есть очень хорошие охраняемые дома. Ожидая ответа, Соквон подумал, что если Цукаса сейчас скажет, что ему нужно что-нибудь попроще, он взорвется, и они действительно подерутся. – Тогда лучше квартиру. Поменьше, я же не собираюсь водить гостей. Но если в доме будет охрана, это будет отлично. Соквон выдохнул – хотя бы здесь Цукаса не собирался выматывать ему нервы, это уже радовало. Они поговорили еще немного, причем вполне спокойно – обсудили еще пару деталей насчет поездки, но в целом не прорабатывали ничего конкретно. Соквон собирался дать ему побольше денег с собой и международную карту для оплаты счетов, чтобы он покупал все необходимое себе сам. Такой вариант был самым безопасным – он мог сам заказать билет и, лично связавшись с европейским агентством, снять квартиру. Отослать Цукасу так, чтобы никто не заметил, было вполне реально. Скрыть его отъезд не составило бы труда, ведь по счастью Соквон как раз работал в нужной сфере и имел все необходимые связи. Устроить перелет для одного-единственного человека, сохранив его данные в секрете, было проще простого. Он не опасался, что за Цукасой потянется след из Кореи, но его все-таки беспокоило само проживание за границей, где тоже были бритвы и балконы, от которых никто не мог оградить Цукасу. Были и менее важные, но вполне понятные вопросы. Сможет ли Цукаса пользоваться транспортом и делать покупки в магазинах? Как он будет выбирать, что есть или заказывать в кафе? Где он будет гулять? А что, если к нему кто-то пристанет – что он будет делать тогда? Соквон боялся, что Цукаса привлечет внимание европейцев своей экзотической азиатской внешностью. Нет. Все не так. Пришлось напомнить себе, что он сам, будучи еще ребенком, провел несколько месяцев в Великобритании, а потом разъезжал по другим странам, потому что мать считала, что ему полезно посмотреть мир. Всем было плевать на него и на то, как он выглядел – люди всегда заняты своими делами, им безразлично, кто приезжает в их страну, если только эти туристы ведут себя прилично. А еще эту ситуацию можно было обернуть в свою пользу. Соквон собирался сбросить на голову Ким Чольсу следующую бомбу, и в это время Цукасе лучше было находиться где-нибудь подальше. Непонятно каким чудом Ким Чольсу сумел разрешить большинство проблем, поднявшихся после убийства депутата. Расследование так и не взяло определенный курс, хотя длилось уже три недели, но зато сам он снял сына с должности главного менеджера, сменил весь персонал и провел большую работу со своим отелем. Он предоставил всевозможные материалы, и полностью освободил отель на первую неделю после убийства, позволив полиции искать улики везде и всюду, он так усердно сотрудничал с расследованием, что практически убедил общественность в своей невиновности. В результате в начале ноября акции его компании стали подниматься в цене, и хотя их уровень все еще был катастрофически низким по сравнению с прежними временами, положительная тенденция явно наметилась. Соквон только и ждал, что Ким Чольсу переведет дух и решит начать восстановительные работы. Он собирался убивать Ким Чольсу и его сына постепенно, садистски давая надежду, а затем отнимая ее с каждым новым открытием. Ему хотелось, чтобы акции поднялись хотя бы на пять пунктов. По его расчетам это должно было произойти со дня на день, так что совсем скоро он мог отправить данные о счетах на Каймановых островах в редакцию большого финансового издательства. Представившись «анонимным источником», Соквон хотел огласить самые большие цифры, составлявшие состояние Ким Чольсу, не облагавшееся налогом и скрытое от корейского законодательства. Это должно было вновь прибить к земле только начавшие подниматься акции, разрушив всю работу, которую Ким Чольсу проделал для их хотя бы относительного подорожания. Соквон не собирался лишать его всего разом – он хотел сделать процесс долгим и мучительным. Поэтому уже через день он закрыл свое единственное уязвимое место, отправив Цукасу в Мюнхен, как и обещал. Он удостоверился в отсутствии слежки, вызвал такси и поехал с Цукасой в аэропорт. Ему хотелось проследить, как Цукаса сядет в самолет, и он остался в зале до самой посадки, удивляясь всякому отсутствию попыток прогнать его. Цукаса не пытался отправить его подальше и не возражал, когда после объявления посадки Соквон притянул его к себе, нисколько не стесняясь окружающих – никто из них не был знаменитостью, и хотя бы раз они могли позволить себе такой риск. – И не думай, что избавился от меня, – прошептал он, обнимая Цукасу за талию и сжимая его через плотный драп дафлкота. – Попробуй завести там с кем-нибудь роман, и увидишь, что из этого получится. Я везде тебя найду. Цукаса улыбнулся – впервые с момента похищения – и обнял его за шею, проявляя поразительное безразличие к тому, что вокруг них суетились люди. – Я не трахаться лечу. – А зачем ты летишь? – спросил Соквон, прижимаясь носом к его носу. – Еще не знаю. Там видно будет. Он разжал руки, и Цукаса выскользнул, поправляя смявшийся шарф, разворачиваясь и уходя без оглядки. Соквон постоял еще некоторое время, а потом направился к выходу из зала.