Сафлор

Среди многочисленных гостиниц Праги Цукаса выбрал именно ту, что была в простом районе Жижков и почти сливалась с жилым домом, построенным совсем рядом. Соквон даже не удивился, когда узнал, что еще десять лет назад она также была жилым домом, но после выкупа и перепланировки превратилась в гостиницу с тремя звездами. В результате их номер походил на однокомнатную квартиру с раздельным санузлом и хорошим навесным балконом. Цукасу все устраивало – он с удовольствием наводил порядок и сам заправлял постель, ходил в магазины напротив и катался на автобусах. Прага ему понравилась, и он не торопился уезжать – Соквон позаботился о том, чтобы они могли провести здесь все Рождество и даже новогоднюю ночь. Подготовленные к передаче дела компании дожидались в Корее, большинство сотрудников было распущено по отпускам, и Соквон не торопился возвращаться. Он знал, что в Сеуле жизнь вернется в сумасшедшее русло, когда он начнет постоянно метаться по делам, а Цукаса останется в доме, ремонт которого был закончен как раз накануне его вылета в Будапешт. Хотелось еще немного потянуть это время, которое они могли провести только вдвоем. Цукаса не возражал, когда Соквон сам оформлял заказы в ресторанах, выбирал кинотеатры и парки, искал индивидуальные экскурсии. Казалось, что Цукасе было все равно, чем заниматься, что есть и где бывать днем. Однажды Соквон специально ничего не запланировал на день, и Цукаса без возражений остался в номере – готовил жареный хлеб с сыром и овощами, смотрел телевизионные программы на непонятном языке и слушал музыку. И конечно, шел в кровать, когда Соквон вел его к ней. Нужно было прекращать так с ним обращаться, нужно было давать ему отдыхать хотя бы иногда, но Соквон ничего не мог с собой поделать – начинал с простых поцелуев, а потом, не в силах остановиться, тащил Цукасу в постель. Теперь многое из прошлого становилось непонятным – он даже сам не мог точно сказать, почему не хотел, чтобы Цукаса седлал его или как-то проявлял инициативу. На время этого затянувшегося отпуска они оба сняли все свои табу, и секс стал совершенно другим – доверительным, медленным и опьяняющим. Как и прежде, Соквон просыпался ночами, смотрел на спавшего рядом Цукасу и думал, думал, думал. «Как он посмел посягнуть на тебя? Как я смею присваивать тебя?» Наглядевшись, он засыпал, прижимая его к себе и расслабляясь. Они нарочно просили снизить интенсивность отопления, чтобы спать было удобнее – им обоим нравилось, когда в комнате было прохладно. Соквон любил прижиматься к Цукасе или придавливать его к себе, и ему не нравилось, когда Цукаса, которому порой становилось жарко, выворачивался и отстранялся. Когда в спальне было холодно, причин сбегать из его рук не было, и Цукаса спал спокойно. Соквон научился засыпать при свете, но в последние дни он перевел источник освещения с верхней люстры на бра – Цукаса согласился со скрипом, но без долгих препирательств. Если он просыпался от снившегося кошмара, что случалось часто, Соквон поднимался вместе с ним, провожал его в душ и сидел за стенкой кабины, ожидая его. Ему хотелось заботиться о Цукасе, нянчить его и беречь, но он понимал, что в этом желании было больше эгоистичного – даже больше, чем в его совершенно скотском сексуальном желании, не засыпавшем почти никогда. Соквон знал, что привязывал Цукасу к себе, и, зная, какой ценой ему выпала эта возможность, начинал ненавидеть себя за то, что пользовался этой брешью в обороне всегда защищенного и трезвого Цукасы. Одной ночью, отстояв в душе и вернувшись в постель, Цукаса так и сказал ему: – Не хочу от тебя зависеть. Соквон взял его за руки и переплел их пальцы. – Но я же завишу от тебя. И я счастливо живу с этим. – Хочешь, чтобы и я так жил? – Да. Чтобы ты не мог без меня. Тогда я успокоюсь и не стану тебя ревновать. Цукаса высвободил руки и улегся, отвернувшись к стене. – Да нихуя. Ты и тогда не успокоишься, – сказал он, перед тем как закрыть глаза. Самое чудовищное – это было правдой. Под Рождество они отправились гулять по Праге сами – без переводчиков, карт и планов. Купили пару проездных сроком на три дня, обменяли деньги и стали ездить. Вышли в два часа пополудни и пробродили почти до полуночи – пересаживались с одной автобусной линии на другую, ходили по старым улицам, грелись в небольших тавернах и пробовали лангоше по самым разным рецептам в каждой из них. Соквон рискнул заказать пиво, и Цукаса долго плевался после этого – ему, как оказалось пиво вообще никогда не нравилось. Соквон смеялся над ним до самого возвращения домой – периодически вспоминал и посмеивался, немедленно получая локтем под ребра. Его это, впрочем, не останавливало. Цукаса не сумел оценить ни один сорт пива – ни темное с жженым сахаром, ни бледный эль с малиновым пюре, ни высветленное со сливочным привкусом. Соквон решил впредь заказывать для Цукасы яблочный сидр, а себе все-таки пиво – ему горьковатый хмельной привкус всегда был по душе. Где-то в восемь часов тем вечером они остановились у Тынского храма, и Цукаса долго смотрел на него, задрав голову и выдыхая серовато-белесый пар – разглядывал почти с благоговением, покусывая губы и временами прикрывая ресницы, словно отходя от такой красоты, а потом вновь к ней возвращаясь. Цукаса смотрел на Тынский храм, Соквон – на него. Простояли с минут пятнадцать на одном месте, потом обошли храм кругом – пришлось немного заплатить здешнему управляющему, чтобы впустил на территорию за основным массивом. Соквон спросил, нужно ли сделать фото, но Цукаса только покачал головой. В сизых сумерках очертания храма были расплывчатыми, так что даже вполне пристойное освещение не спасало – самые верхние уровни можно было разглядеть с трудом. – Хочешь, вернемся днем как-нибудь? Посмотришь во всех подробностях, – предложил Соквон. Цукаса, словно очнувшись от какого-то наваждения, резко повернулся к нему, рассеянно улыбнулся и опять покачал головой. – Нет. Сегодня было лучше всего. Такая мощь, подумать только. Чешские архитекторы знают толк в своем деле. Я видел то здание в Хиросиме. Ты слышал? В ближней зоне поражения, но устояло. Все смело подчистую, остались только вот – мост Айои, Атомный дом, Торий и то здание. Проект чешского архитектора, еще после реставрации Мэйдзи, наверное. Я смотрел на него и думал – как же человек знал свое дело, что все перекрытия, опоры и балки выстояли. А сегодня вот… такая мощь, это представить невозможно. Соквон в его словах не понимал ничего кроме самого важного – Цукаса был действительно под впечатлением. Уже в последней таверне, остановившись чтобы просто перекусить и вернуться домой, Соквон придирчиво рассмотрел меню, а потом спросил у говорившего на английском официанта, не было ли чего-нибудь с баклажанами. – Раз уж мы говорим о Хиросиме, – пояснил он, отвечая на вопросительный взгляд Цукасы. Тот толкнул его ногой под столом и улыбнулся. – Ну, ты и сволочь. С баклажанами ничего не оказалось. Цукаса попросил себе трдло с ветчиной, и Соквон повторил за ним, про себя отмечая, что Цукаса впервые чего-то сам захотел. В другое время он бы здорово повеселился, если бы кто-то сказал ему, что от посещения Тынского храма может появиться аппетит, но Цукаса был художником, и устройство его мировоззрения оставалось для Соквона непонятным. Это тоже расстраивало. – Мне тебя теперь и к храмам ревновать? – закрывая дверь номера, спросил он. Причем вполне серьезно. Цукаса повернулся к нему, разматывая шарф и глядя снизу вверх так пристально, что Соквону захотелось отвернуться – выдержать такой непонятный взгляд было тяжело. – Не будь тупицей, – наконец, сказал Цукаса, прежде чем взяться за края воротника его куртки и потянуть на себя. А ночью Соквон проснулся от пустоты – вслепую потянулся рукой, провел по подушке, сполз на постель, но не нашел его. Открыл глаза, одновременно вскакивая с постели, и увидел, что Цукаса сидел за столом и рисовал простой шариковой ручкой на форзаце каталога с пражскими открытками. На его возню Цукаса отреагировал вяло – только поднял веки, всего на мгновение переводя взгляд на кровать и не отрывая стержня от бумаги. – Тише, я здесь. Соквон остановил взгляд на его левой руке, в которой и была зажата ручка. Медленно уселся на постели, переводя дух. Потом поднялся и включил верхний свет. Цукаса благодарно кивнул ему, продолжая рисовать. – Лезь обратно, – улыбаясь, сказал он. – И желательно прими положение, в котором спал до этого. Можешь даже уснуть. Спящий натурщик лучше всего. – Утром я куплю тебе все, что нужно для рисования. Пойдем в магазин, и ты выберешь там все, что тебе понравится, – пообещал Соквон, опускаясь на постель и стараясь вспомнить, как он лежал до этого. Хорошо еще, что не пришлось поворачиваться спиной. Хотелось посмотреть, как Цукаса рисовал. – Не пялься ты так, – ухмыльнулся Цукаса. – Опять трахаться захочешь. – Как будто без этого я не захочу. – Не так быстро, дай закончить рисунок. Соквон засмеялся и откинулся на подушку, позволяя Цукасе рисовать, сколько захочется. На следующий день, как и обещал, он купил целую пачку специальной бумаги, набор карандашей и коробку чего-то загадочного, что Цукаса выбрал в магазине. После этого они стали чаще и дольше оставаться в номере – Цукаса уходил в рисование и часами мог не поднимать головы. Соквон старался не мешать ему в такие моменты – хотелось дать ему больше свободы. Потом они шли куда-нибудь обедать или ужинать, возвращались, и Цукаса вновь садился рисовать, пока Соквон не утаскивал его в душ или постель. В последнюю ночь декабря Соквон подсел к нему за стол и спросил, можно ли посмотреть на рисунки. – Ты же так много уже нарисовал, покажи хоть один. Цукаса поднял лицо, потер глаза и кивнул, вынимая из упаковки зажатые клипсой изрисованные листы. – Без комментариев, пожалуйста, – попросил он, отдавая Соквону рисунки. Через секунду стало ясно, почему Цукаса не хотел комментариев – везде, на каждом листе, красовался Соквон. Спящий, идущий, отдыхающий, даже принимающий душ или бреющийся. Рисунки были выполнены в разных стилях, и где-то карандаш был твердым, а где-то штрихи и линии смазывались и расплывались, затертые пальцем. Соквон, затаив дыхание, перебирал рисунки, чувствуя нечто незнакомое. Наверное, огромную благодарность и любовь. Что-то такое, от чего внутри поднялась волна неудержимого счастья. Пока он разглядывал рисунки, Цукаса отложил карандаш, вытер руки салфеткой, выпрямил спину и расправил плечи – видимо, устал сидеть в одной позиции. – Я всегда хотел нарисовать тебя, но правой рукой не получалось. Лучше всего рисовать, когда человек рядом, а при тебе… при тебе я не мог левой работать. И выходило так – либо в твоем присутствии, но правой, либо без тебя, но левой. А сейчас уже просто выбора не осталось, и я, как видишь, сорвался как голодный. Наверное, всю пачку на тебя изведу. Соквон задержался, откладывая один из рисунков и поднимая голову. – Спасибо. Ты ведь не захочешь это выбросить? – А зачем нам столько твоих портретов? – Но их же ты нарисовал… – Какой весомый аргумент, – иронизируя, улыбнулся Цукаса. – Я еще могу нарисовать. Тысячи твоих портретов. Там дальше есть совсем удивительные экземпляры. Их тоже оставить? Соквон сжал рисунки с одного краю и перелистал их свободной рукой, чтобы понять, что Цукаса имел в виду. Ответ нашелся почти сразу – уже через пару листов встретился рисунок эрегированного члена. Довольно детальный, даже с выступавшими венами, мелкими складками крайней плоти и влажно блестевшей щелью. Натурализм в этом рисунке зашкаливал, и Соквону даже не требовались пояснения – было ясно, что источник вдохновения принадлежал ему. – Боже, а это зачем? – впервые смущаясь при Цукасе, спросил он. Цукаса пожал плечами. – Это важная часть тебя, которую я люблю. И я уверен, что мои чувства взаимны. О, да, Соквон уже сейчас ощущал, как эта самая часть приготовилась продемонстрировать ответные чувства на деле. – И что я должен с этим делать? – спросил он, поворачиваясь к Цукасе. – Я никак не могу позволить тебе свободно сидеть тут и рисовать, когда ты показываешь такие вещи. – Я всегда могу продолжить. Вообще-то сегодня принято обмениваться подарками, но я ничего тебе не приготовил. Ни на Рождество – тогда я оправдывал себя тем, что не христианин, ни сейчас, хотя этот праздник, вроде, всех касается. – Так это же не Лунный, – возразил Соквон. – Я ничего не жду, потому что мне и так всего хватает. Ты со мной. Чего еще мне желать? Ты дал мне даже то, о чем я и подумать не мог. Кем я буду, если захочу еще чего-то ко всему этому? – Блин, просто скажи, что ты тоже ничего не приготовил, и мне полегчает, – попросил Цукаса, отводя взгляд. – Ладно. Когда я мог успеть – мы же всегда рядом. Втайне я бы ничего сделать не мог. Вообще-то подарком должен был стать дом, дожидавшийся их в Сеуле, но об этом Соквон решил пока что не говорить. В новогоднюю ночь они впервые легли спать с полностью выключенным светом. Цукаса сам попросил сделать это – погасить все лампы и ночники. Соквон знал, что он все равно проснется посреди ночи, но решил не возражать. Они долго и медленно занимались любовью – много целовались и касались друг друга, обнимались до боли и оставляли следы укусов на плечах. Когда Цукаса проснулся от кошмара, Соквон поднялся почти сразу. – Я стал жестоким, – прошептал Цукаса, с трудом возвращаясь на подушку. – Он изменил меня. – Я уже успел полюбить изменившегося тебя, – ответил Соквон. – Это все, что я могу дать тебе. – Больше уже нельзя, – едва слышно сказал Цукаса. – Ты – все. * После таких идиллических сцен доверять жизни было особенно непросто. Соквон держался за Цукасу всем, что у него было, и не отпускал ни на минуту. Он прекрасно понимал, что привыкший к уединению Цукаса порой очень хотел остаться в одиночестве, но ничего не делал, чтобы остановить себя. Ему хотелось авансом забрать у жизни то, что она отнимет в будущем, когда он начнет работать в новом направлении и станет проводить слишком много времени в офисе. Словно чувствуя приближение перемен, Соквон, сам не зная, зачем, прежде времени выложил некоторые из своих планов уже следующим утром. Они лежали в постели после завтрака, и Цукаса, вроде, даже засыпал, и Соквон случайно спугнул его сон неожиданными словами. – Я подготовил бизнес для передачи дел Кансоку. Он еще не знает. По завещанию я получил эту долю, но мне она больше не нужна. У меня есть торговый центр и несколько ресторанов. Ими и займусь. Это немало. – Что будешь делать с Мориномия? – спросил Цукаса, переворачиваясь набок. – С ними просто – куплю небольшой отель, чтобы принимать их, когда нужно. Склады останутся за мной, тут все по-прежнему. Я не хочу оставаться в одном бизнесе с Кансоком. Ему так важно семейное дело, пусть занимается им в одиночку. От Чонвона не много толку – он постоянно отвлекается на жену, и сейчас он в самом плохом положении. Вряд ли они когда-то были моей семьей. – Все-таки они твои родные братья, – осторожно заметил Цукаса. – Как можно отказаться от кровного родства? Соквон поцеловал его в лоб. – Я же не отрекаюсь от них. Просто ухожу из бизнеса. Мы все так же будем вместе посещать колумбарий, и я буду отправлять им поздравления с праздниками. Но это все. Кансок винит меня в смерти родителей, и он прав. С другой стороны, я не считаю, что ошибся, выбрав тебя. Единственный, перед кем я виноват – перед тобой. Только ты пострадал, не будучи причастным к нашей семейной истории. Это отвратительно – то, что я сейчас скажу. Даже зная, я все равно произнесу эти слова. Мама сама сделала выбор. Отец ответил за свое преступление. Не я их убил. Не я желал им смерти. Если бы потери семьи Ю исчерпались лишь уходом родителей, Соквон, возможно, беспрепятственно оторвался бы от семьи, как ему и хотелось. Цукаса не старался убедить его передумать, поскольку все решил для себя уже давно – отправляясь в Корею по собственной инициативе, он знал, что не оставит Соквона, даже если случится что-то абсолютно ненормальное. Именно так он и жил сейчас – оставался с этим человеком, выполняя данное самому себе обещание. Единственной причиной уйти Цукаса мог счесть только остывание – если бы Соквон перестал его любить. Однако уже к обеду их потревожил звонок. – Возвратись в Корею, – донесся через тысячи километров сухой голос Чонвона. – Завтра утром похороны моего старшего сына. Последовало короткое объяснение – видимо, большего Чонвон сказать по телефону не мог. Хотя Соквон сомневался, что ему бы открыли правду даже лицом к лицу. Отныне между ним и братьями простиралась бездна, и никто не хотел ничего с этим делать. Соквон с трудом удержал телефон в руке и вцепился в Цукасу отчаянным взглядом. – Джунхван, сын Чонвон-хёна, утонул в искусственном озере на территории родительского дома, – сказал он, отвечая на взволнованный взгляд Цукасы. – Я должен вернуться как можно скорее. Он впервые за долгое время прибавил к имени одного из старших братьев «хён», но даже не заметил этого.